Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Новгородская владычная летопись XII-XIV вв. и ее авторы: история текста в лингвистическом освещении 24
Вводные замечания 24
Общая характеристика источника 32
Материалы лингвистического «атласа» НПЛ 40
Обработка данных «атласа» 117
Историко-текстологическая интерпретация полученных результатов 133
Глава П. Из истории начального древнерусского летописания 143
1. К проблеме редакций «Повести временных лет» 143
2. Два начала Начальной летописи: к предыстории композиции «Повести временных лет» 205
3. К лингвотекстологической стратификации Начальной летописи 248
Глава III. STRONG Сочинения Владимира Мономаха: опыт текстологической реконструкции 293
Вводные замечания STRONG .- 293
К датировке «Поучения» 300
Стратификация «Поучения»: три этапа истории текста 308
К изучению «Автобиографии» Мономаха 334
«Молитва» Владимира Мономаха 363
Глава IV. К изучению княжеских актов Великого Новгорода 384
1. «Устав великого князя Всеволода» 384
2. «Устав о мостех» князя Ярослава 397
3. Мстиславова грамота 1130 г 420
Литература и источники 443
Приложения 468
К главе 1 468
К главе III 504
К главе III 514
- Материалы лингвистического «атласа» НПЛ
- Два начала Начальной летописи: к предыстории композиции «Повести временных лет»
- Стратификация «Поучения»: три этапа истории текста
- «Устав великого князя Всеволода»
Введение к работе
Диссертационное исследование объединяет в себе результаты филологических разысканий, проводившихся на материале памятников, принадлежащих разным жанрам и уровням древнерусской письменности. Предметом анализа в первой главе диссертации служит текст Новгородской первой летописи; во второй — «Повесть временных лет»; в третьей — сочинения Владимира Мономаха; в четвертой — княжеские акты Великого Новгорода. Соединение очерков, посвященных столь разным текстам, может показаться носящим искусственный и случайный характер. Казалось бы: что общего между киевской Начальной летописью и новгородским «Уставом о мостех»? Или между «Поучением» Мономаха и Мстиславовой грамотой ИЗО г.? Тот факт, что все эти памятники были созданы на восточнославянской территории в древнерусскую эпоху, сам по себе не предполагает их совместного рассмотрения. Более того, очевидно, что тексты, анализируемые в каждой из четырех глав, могли бы стать, а некоторые уже не раз становились предметом монографического исследования и что в рамках настоящей работы они не могут быть проанализированы с той степенью полноты, какой каждый из них в отдельности заслуживает. Неизбежной при такой композиции работы фрагментарности анализа не оправдывает и наличие конкретных «сюжетных» переплетений и связей между составляющими диссертацию очерками: такого рода связи пронизывают древнерусскую письменность в целом.
И все же предлагаемое на суд читателя сочинение является далеко не механическим соединением разрозненных очерков, но обладает — так, во всяком случае, кажется автору — определенной внутренней целостностью. Эту целостность ему сообщает, с одной стороны, принципиальное сходство задач, которые ставит перед исследователем столь разнородный на первый взгляд материал, а с другой — общность подхода и методов, используемых для решения этих задач.
Анализируемые в диссертации тексты объединяет ряд общих признаков.
Во-первых, все эти тексты были созданы или, по крайней мере, начали формироваться в домонгольскую эпоху.
Во-вторых, все они являются оригинальными произведениями восточнославянских авторов.
В-третьих, исследуемые в диссертации тексты — в отличие, скажем, от восточнославянских житий или служб русским святым — не принадлежат к традиционным жанрам церковнославянской книжности, составляя, так сказать, наиболее «оригинальную» сферу оригинальной древнерусской письменности. Удовлетворяя специфические культурные запросы и практические нужды древнерусского общества, эти тексты никогда не выходили в своем бытовании за пределы Руси; с точки зрения организации церковнославянской литературы, они образовывали ее периферию или же вообще находились за ее пределами. Но именно этот локальный характер придает рассматриваемым произведениям основополагающее значение как памятникам национальной истории и языка, делает их хрестоматийной «классикой» древнерусской письменности и литературы.
В-четвертых, почти все исследуемые тексты (за исключением Мстиславовой грамоты ИЗО г., представляющей, впрочем, в данном отношении особую проблему) дошли до нас не в оригиналах, а в списках, как правило значительно отстоящих от эпохи создания текста; это противопоставляет их такой специфической категории оригинальных древнерусских памятников, как берестяные грамоты.
Наконец, в-пятых, рассматриваемые в диссертации тексты, прежде чем отразиться в дошедших до нас списках, прошли более или менее длительный путь формирования, в ходе которого их объем постепенно увеличивался, а состав усложнялся. Являясь плодом коллективного труда или же неоднократного обращения к тексту одного лица, эти памятники — одни в большей, другие в меньшей степени — представляют собой неоднородные в текстологическом отношении образования, содержат разновременные наслоения, интерполяции, перестановки, купюры и прочие следы редакторской деятельности.
Текстологическая гетерогенность, свойственная важнейшим памятникам оригинальной древнерусской письменности домонгольской поры, представляет для исторической русистики постоянно действующий «вызов», актуальность которого с течением времени только возрастает. Принципиальная ограниченность числа письменных источников древнейшего периода русской истории (берестяные грамоты составляют в этом отношении счастливое исключение), делает дальнейшее продвижение в данной области возможным лишь за счет повышения информативности отдачи классических, многократно изучавшихся памятников. Текстологическая сложность этих памятников составляет в данном отношении один из главных потенциальных ресурсов. «Сложный» древнерусский текст, подобно геологической породе, заключает в себе в конденсированном виде информацию о всех этапах его сложения, и адекватная реконструкция истории такого текста качественно преобразует возможности его использования как исторического, лингвистического и литературного источника.
Насколько заманчивой является открывающаяся таким образом перспектива, настолько труднодостижимой оказывается всякий раз задача объективной реконструкции истории «сложного» текста. Главным препятствием, встающим на пути такой реконструкции, является невозможность достичь ее путем одного лишь сравнительно-текстологического анализа, гарантирующего, как принято считать, наиболее надежные результаты. «Поучение» Владимира Мономаха, дошедшее в единственном Лаврентьевском списке 1377 г., представляет в данном отношении крайний случай. Но и там, где текст сохранился в нескольких или даже во многих списках, возможности «внешней», сравнительной текстологии оказываются весьма ограниченными. Чаще всего момент разделения рукописной традиции на отдельные ветви и группы застает «сложный» текст уже на продвинутом этапе его становления, и текстологическая гетерогенность в полной мере характеризует уже реконструируемый архетип памятника. Дальнейшее продвижение вглубь истории текста оказывается осуществимым лишь путем внутренней реконструкции, возможности которой многими исследователями оцениваются скептически.
Скептицизм этот отчасти оправдан той картиной, которую на сегодняшний день представляют итоги разысканий в области истории древнерусского «сложного» текста. Нужно признать, что количество положительно доказанных утверждений, гипотез, которые бы разделялись большинством специалистов, в этой области крайне незначительно, а разброс мнений по одним и тем же вопросам, напротив, предельно широк.
Ярче всего это положение дел демонстрирует историография «Повести временных» лет (ПВЛ) — самого сложного из «сложных» текстов древней Руси. Реконструированная А. А. Шахматовым схема соотношения редакций ПВЛ и предшествовавших ей летописных сводов является в настоящее время скорее достоянием университетских курсов истории древнерусской литературы, чем предметом сколько-нибудь широкого научного консенсуса. Попытки модификации этой схемы и альтернативные ей концепции происхождения Начальной летописи также остаются пока на уровне индивидуальных исследовательских экспериментов, не получивших сколько-нибудь широкой поддержки. Такое положение дел позволяет некоторым авторам говорить о затянувшимся кризисе, в котором пребывает восходящий к Шахматову «стратификационный» или «реконструктивистский» подход к ПВЛ.
Обстоятельное теоретическое обоснование этой позиции принадлежит С. Я. Сендеровичу [2000]. «Признаки кризиса, — пишет исследователь, — заключаются не в том, что проблематика ПВЛ так и не вышла из области гипотетических построений — так обстояло дело с самого начала, — но в том, что ни одна новая гипотеза не оказалась лучше прежней. Эмпирический материал настолько сложен, противоречив и при этом кардинально недостаточен, что каждый исследователь создает свою собственную фрагментацию текстов на основе выбранных им ограниченных критериев или выбирает некоторый набор аргументов в массе возможных; споры последних лет все чаще движутся по кругу. Попытки расслоения ПВЛ, выяснения последовательности фаз ее складывания, различение в ней более ранних сводов, принадлежащих определенным летописцам, выделение ядер и протоядер — все это представляет собой сегодня поле разноречивых спекуляций, опирающихся на остроту ума исследователя даже без какой-либо попытки методологической строгости. ... Когда начинают лущить луковку ПВЛ, то серединка исчезает. Или, если воспользоваться иной метафорой, мы летим, как Алиса, в бездонный колодец, прихватывая по пути пустые банки из под варенья, или скорее — пустые черепки»» [Сендерович 2000: 462]. В менее образной формулировке тот же приговор стратификационному подходу вывод выглядит так: «В случае древнерусского летописания ясно, что его начальный этап находится за пределами герменевтической плодотворности сравнительно-текстологического метода. В дискуссиях последних десятилетий стало ясно, что любое построение основывается на произвольном выборе аргументов и перетасовке прежних и является не более достаточным, чем любое другое предприятие подобного рода» [Там же: 468].
Альтернативу зашедшему в тупик «дифференцирующему» (стратификационному) подходу к ПВЛ С. Я. Сендерович видит в «интегральном» или «культурно-историческом» подходе, ориентированном на поиск тем и идей, связывающих летопись как целое, определяющих ее «сквозную» историософскую концепцию. Акцент на «целостности» летописного текста составляет вообще характерную примету настоящего этапа в изучении ПВЛ и в разных теоретических преломлениях представлен в работах В. Я. Петрухина [2003], И. Н. Данилевского [2004], А. А. Шайкина [2005] и других авторов. Тот же отход от «реконструктивизма» в сторону «целостного» анализа наблюдается и в отношении других «сложных» текстов. На необходимости именно такого рассмотрения текста Новгородской первой летописи настаивает У. Швайер [1997], а Дж. Гини в новейшем монографическом исследовании «Поучения» Мономаха противопоставляет амбициозным попыткам реконструкции истории текста анализ его как литературного целого, в том виде, в каком «Поучение» дошло до нас в Лаврентьевской летописи [Гини 1993: 14, 94].
Не ставя под сомнение достижений «интегрального» направления (они особенно существенны в области выявления интертекстуальных зависимостей, связывающих отдельные пассажи летописи между собой и с их внелетописными источниками и прототипами), не будем забывать, что трактовка летописи (или любого другого «сложного» текста) как «целого» является в очень значительной мере вынужденным приемом, влекущим за собой искусственное упрощение (и, так сказать, «уплощение») предмета исследования. С другой стороны, в понимании того, что именно создает «целостность» летописного текста, сторонники «интегрального» подхода демонстрируют ту же множественность субъективных интерпретаций, которая так не устраивает их в «дифференцирующем» подходе. И. Н. Данилевский видит эту целостность во всепроникающем эсхатологизме ПВЛ, В. Я. Петрухин — в моделировании истории Руси по образцу библейской Священной истории; С. Я. Сендерович предлагает на роль «завершающей интегративной тенденции» ПВЛ некий «нативистский план», в равной степени обусловливающий расстановку акцентов в трактовке Начальной летописью истории христианизации Руси и ее династической истории; А. А. Шайкин, оперируя более традиционными литературоведческими категориями, находит общую историко-художественную концепцию ПВЛ в объединяющей ее морально-политической и нравственной идее, в соответствии с которой история Руси делится на четыре эпохи.
Бегство из царства произвольного гипотезирования, каким представляется С. Я. Сендеровичу нынешнее состояние «дифференцирующего» подхода, оборачивается на деле еще более ярко выраженным субъективизмом. При всех несовершенствах «стратификационного» подхода, исследователь, работающий в его русле обладает одним бесспорным преимуществом — уверенностью в том, что объект его поиска действительно существует: присутствие в тексте ПВЛ разновременных напластований ни у кого не вызывает сомнений, между тем как утверждение о наличии в ПВЛ общего историософского плана, «завершающей интегративной тенденции», целостной композиции и т. д. само по себе является гипотезой, по отношению к которой те или иные конкретные трактовки этого единства являются уже гипотезами второго порядка.
Разумеется, оспаривать целесообразность поиска в ПВЛ сквозных тем и идей не приходится, тем более что на этом пути в последнее время получены весьма интересные результаты. При этом, если только не иметь в виду самых общих оснований существования летописного жанра или парадигматического значения библейской истории в целом для исторического самосознания Киевской Руси, речь должна идти в первую очередь о смысловых конфигурациях, присущих отдельным пластам текста и/или связывающих эти пласты друг другом. В этом смысле «культурно-исторический» подход не составляет альтернативы «дифференцирующему», также предполагая определенную стратификацию текста. С этим, в принципе, согласен и С.Я. Сендерович, говоря о возможности новой стратификации текста в рамках культурно-исторической перспективы. «Эта перспектива реконструируется независимо от сравнительно-исторической перспективы. Она дает возможность различить в ПВЛ слои, не открывающиеся ни при каком другом подходе. Чрезвычайно интересным может быть то, как эти результаты позволяют пересмотреть традиционные проблемы стратификации ПВЛ, возникшие в рамках шахматовской перспективы. Ближе всего к истине мы будем, когда сможем найти пересечения обоих подходов, корректирующие друг друга» [Сендерович 2000: 494].
Как общую декларацию этот тезис нельзя не поддержать; непонятно только, о какой «корректировке» традиционной стратификации ПВЛ может идти речь, если итогом всех опытов в этом роде является лишь нагромождение субъективных гипотез, не поддающихся верификации. Что здесь корректировать: груду «пустых черепков»? С другой стороны, пока не видно, чтобы в рамках «интегрального» направления исследований наметились сколько-нибудь определенные контуры новой стратификации, о которой говорит С. Я. Сендерович.
К счастью, реальное положение дел в области реконструкции истории начального древнерусского летописания (а вместе с ней — и истории древнерусского «сложного текста» вообще) несколько отличается от картины, нарисованной С. Я. Сендеровичем. Тональность этой картины определяет принципиальный отказ исследователя от оценки альтернативных гипотез с точки зрения их достоверности. Занимая позицию «над битвой», Сендерович видит свидетельство кризиса «шахматовского» направления в самой множественности вариантов стратификации, предлагаемых часто «без какой-либо попытки методологической строгости». С тем, что стратификационному подходу к ПВЛ не хватает методологической строгости, нельзя не согласиться. Но именно это делает диагностируемый Сендеровичем кризис не столь глубоким, каким он видится со стороны. Множественность конкурирующих вариантов объяснения одного и того же эмпирического материала только тогда свидетельствует о кризисе научного направления, когда предложение этих вариантов осуществляется с соблюдением общепринятых правил выдвижения и критики научных гипотез. Если же «кризис» заключается в том, что эти правила регулярно нарушаются в ходе исследований, то выход из него следует искать не столько в кардинальном обновлении научной парадигмы, сколько в наведении элементарного порядка в научной дискуссии, приведении ее в соответствие с правилами «нормальной науки» (в смысле, вкладываемом в это понятие Т. Куном [1977]).
Принципы эти, как известно, заключаются в следующем. «Нормальная» научная гипотеза возникает из необходимости объяснения определенного соотношения эмпирических фактов, что отличает ее от догадок, основанных на допущении простой возможности некоторого положения вещей [Лурье 1977; Лурье 1981]. Основанием для выдвижения гипотезы, альтернативной уже существующей, может быть или предложение для той же совокупности фактов более простого и экономного объяснения или обнаружение фактов, противоречащих ранее выдвинутой гипотезе. Гипотеза, ставшая объектом критики, остается жизнеспособной до тех пор, пока ее сторонники в состоянии отвести выдвинутые против нее аргументы. Гипотеза, подтвердившая свою жизнеспособность, не может быть игнорируема никакими другими построениями, оперирующими тем же эмпирическим материалом.
В отношении ПВЛ несоблюдение этих элементарных принципов, к сожалению, является нормой; историография начального летописания изобилует, с одной стороны, предположениями, не вызванными текстологической необходимостью (догадками, по классификации Лурье), а с другой — построениями, вьщвигаемьми без оглядки на предшествующую традицию, принципиально не считающимися с ранее высказанными гипотезами. Такое положение дел в известной мере компрометирует стратификационный подход, но в то же время облегчает положение исследователя, желающего действовать по законам «нормальной науки». С этой точки зрения в истории изучения начального летописания вполне отчетливо разделяются магистральное движение идей и гипотез, связанных научной преемственностью, и маргинальные ответвления, эту преемственность нарушающие. Причем преемственность и принадлежность «мэйнстриму» определяются отнюдь не «верностью» шахматовской концепции (которая, как первое систематическое построение истории начального летописания, является неизбежной точкой отсчета современной научной традиции), а критическим осмыслением ее положений, осуществляемым, однако, по все тем же правилам «нормальной науки». При таком взгляде на вещи итогом разысканий нескольких поколений исследователей оказывается уже не груда «пустых черепков», но значительно расширившийся круг выявленных фактов и высказанных аргументов, которые, подтверждая, опровергая или взаимно корректируя друг друга, постепенно приближают к решению сформулированной А.А. Шахматовым задачи.
ПВЛ — замок с многозначным шифром, а реконструкция истории ее текста — сложнейшая комбинаторная задача, решение которой в принципе не под силу одному исследователю. Преемственность научной традиции дает возможность, включаясь в решение этой задачи, не начинать каждый раз с чистого листа: отдельные знаки «шифра» можно считать уже надежно установленными; целый ряд опробованных, но не оправдавших себя комбинаций следует исключить из числа возможных вариантов, сузив тем самым поле дальнейшего поиска. В этом смысле даже заведомо ошибочные ходы на пути стратификации, становясь объектом критического анализа, приближают достижение цели.
Примером продуктивного обсуждения научной гипотезы, ведущего к надежному установлению стратификационной комбинации, может служить дискуссия вокруг гипотезы Шахматова о Киевском Начальном своде конца XI в., отразившемся в Новгородской первой летописи младшего извода. В то время как ряд периферийных положений этой гипотезы обнаружил свою недостаточную обоснованность, центральный тезис Шахматова о первичности текста НПЛ по отношению к ПВЛ в части до 6523 г. устоял против возражений на него В. М. Истрина [1924] (см. разбор этих возражений у Я. С. Лурье [1976: 96-99]) и был, с рядом важных уточнений, подтвержден в ходе проведенного О. В. Твороговым [1976] сплошного сопоставления текстов ПВЛ и НПЛ в указанных хронологических рамках.
Примером «отрицательной продуктивности» стратификационной гипотезы может служить реконструируемое Д. С. Лихачевым в качестве первоосновы ПВЛ «Сказание о первоначальном распространении христианства на Руси», созданное в Киеве в окружении Ярослава Мудрого [Лихачев 1947: 62-70]. Д.С.Лихачев с полным основанием констатировал наличие теснейших содержательных и стилистических связей между фрагментами ПВЛ, возводимыми им к этом у источнику. Однако с точки зрения их происхождения связи эти принципиально амбивалентны и могут в равной степени объясняться восхождением соответствующих фрагментов к некогда единому тексту и принадлежностью их перу одного позднейшего редактора. Текстологические аргументы, которые бы свидетельствовали в пользу избранной им первой возможности Д. С. Лихачевым приведены не были; положение, согласно которому первоначальное церковное сказание под пером позднейших летописцев насыщалось фольклорными подробностями, осталось не обоснованным. Между тем, в дальнейшем были обнаружены весьма яркие свидетельства обратного: в частности, в наиболее показательном в данном отношении рассказе о крещении Ольги церковно-«агиографические» фрагменты с редким единодушием трактуются в настоящее время исследователями как вторичные распространения первоначального рассказа, основанного на устном предании (ср. [Кузьмин 1977: 339; Мюллер 1988а: 85-96; Чекова 1993: 13; Баловнев 2000: 000; Шайкин 2005: 50-58]). Это соотношение следует относить к числу надежно установленных фактов истории текста Начальной летописи; что же касается гипотезы Д. С. Лихачева, то числить ее среди реально конкурирующих между собой вариантов стратификации ПВЛ в настоящее время не приходится (ср. последовательную критику этой гипотезы в [Баловнев 2000]).
Случай с крещением Ольги демонстрирует принципиальную возможность достижения научного консенсуса в вопросах стратификации текста ПВЛ. Главной задачей дальнейшего развития стратификационного подхода должно стать расширение этой «территории согласия», могущей составить основу для объективной реконструкции истории текста.
Для решения этой задачи стратификационный подход обладает еще очень значительными неиспользованными ресурсами. Утверждение, будто эмпирический материал, которым располагает исследователь Начальной летописи, принципиально недостаточен для ее объективной стратификации, следует скорректировать: материал этот не столько недостаточен, сколько пока недостаточно востребован и отрефлектирован. Это относится не только к сферам языка и структуры текста, текстологическое освоение которых пока переживает свой начальный этап (см. ниже), но и к такой традиционному материалу текстолога, как сравнительные данные. Расхожее представление о том, что ограниченные возможности сравнительно-текстологического метода в отношении ПВЛ давно исчерпаны (в чем С. Я. Сендерович видит главное «ограничение шахматовской перспективы» [Сендерович 2000: 471]) решительно не соответствует действительности. Достаточно сказать, что два новейших опыта реконструкции архетипического текста ПВЛ, предпринятые Д. Островским [2003] и Л. Мюллером [2001], исходят из ошибочной схемы соотношения основных ветвей рукописной традиции памятника, не отражающей контаминированного характера текста Радзивилловской летописи [см. Гиппиус 2002: 74-89; Назаренко 2002]. Поскольку на той же стемме основывается и критика Л. Мюллером гипотезы Шахматова о «третьей» редакции ПВЛ [Мюллер 1967], признание факта контаминации неизбежно влечет за собой новый виток в обсуждении проблемы редакций памятника (см. раздел 2.1 диссертации).
И все же главный резерв стратификационного подхода составляет не внешняя, сравнительная, а внутренняя реконструкция. Как уже было сказано, возможности этого метода многими авт рами расцениваются скептически; в частности, уже неоднократно упоминавшийся Я. С. Лурье, по существу, отказывает выводам, полученным путем внутренней реконструкции, в праве называться гипотезами, относя их к области догадок. Между тем, как и для истории языка, для истории текста внешняя и внутренняя реконструкция являются полноценными методами, в равной степени способными приводить к восстановлению объективной картины исторического развития изучаемого объекта. Скепсис в отношении возможностей внутренней реконструкции как метода историко-текстологического исследования объясняется, на наш взгляд, тем, что эти возможности до недавнего времени использовались в очень ограниченном объеме.
Как метод текстологии, внутренняя реконструкция базируется на представлении о том, что процесс формирования текста оставляет определенные следы в его структуре, на основании которых течение этого процесса может быть ретроспективно восстановлено. Именно структура текста, понимаемая максимально широко, включая и его языковую организацию, составляет первичный материал внутренней реконструкции. Можно сказать, что структура текста значима для текстолога в той мере, в какой она представляет собой синхроническую проекцию его истории. Важнейшей задачей является поэтому отбор текстологически релевантных фактов, то есть таких элементов структуры текста, которые могут потенциально заключать в себе информацию о его истории.
Источником этой информации выступают разного рода «нерегулярности» в структуре текста, которые можно условно разделить на две категории. Первую образуют структурные аномалии, возникающие при соединении гетерогенных отрезков текста: грамматические несообразноости, содержательные дублировки, композиционные и идеологические противоречия и т. д. Нарушая грамматическую или смысловую связность текста, структурные аномалии представляют собой, по существу, дефекты редактирования, изобличающие факт пропуска или интерполяции. Факты такого рода давно и прочно вошли в практику текстологических исследований [см. Лихачев 1986: 199-212].
Этого нельзя сказать о втором источнике внутренней реконструкции, который пока только начинает разрабатываться. Им является языковая и стилистическая вариативность или, иначе говоря, формальная гетерогенность «сложного текста». Неоднородность распределения по тексту тех или иных формальных признаков является важнейшим ключом к восстановлению его истории. Как и текстуальные противоречия и аномалии, проявления формальной гетерогенности фиксируются на разных уровнях: от низших языковых до высших уровней организации текста. Источником текстологической информации может быть и варьирование в тексте омофоничных графем или вариантных флексий, и распределение в нем отдельных лексем и синтагм, и соотношение различных моделей, по которым строится однотипные сообщения или же целые рассказы. В этом смысле лингвистическое (начиная с низших языковых уровней) «картографирование» текста Новгородской 1-й летописи, используемое нами в первой главе диссертации, и «формулярный» анализ, к которому мы прибегаем в четвертой главе, анализируя «Устав о мостех», составляют разные аспекты одной и той же, в широком смысле, методики.
Языковая и, шире, формальная гетерогенность текста обладает, как потенциальный источник сведений о его истории, двумя важными преимуществами: идеологической нейтральностью и разнообразием. Первая освобождает получаемые таким путем текстологические выводы от предвзятости, второе позволяет основывать их не на изолированных фактах, но на согласующихся между собой результатах анализа текста по нескольким или даже многим независимым параметрам. Отдельная структурная аномалия вполне может носить случайный характер: грамматическое несогласование — быть следствием невнимательности писца, а композиционный сбой объясняться литературной неискушенностью создателя текста; но систематические совпадения всегда отражают закономерность. Если в тексте на одном и том же рубеже происходит изменение сразу нескольких языковых показателей — есть все основания предполагать смену автора или источника; если фрагмент, нарушающий композиционную логику, оказывается маркированным и в языковом отношении — такой фрагмент можно уверенно считать вторичной вставкой. Степень надежности получаемых таким образом выводом ничем не уступает, а иногда и превосходит степень надежности заключений сравнительно-текстологического анализа.
Анализ формальной гетерогенности «сложного» текста является одним из главных исследовательских методик, использованных в диссертации: она прилагается к Новгородской 1-й летописи, Повести временных лет, автобиографии Мономаха, «Уставу о мостех», Мстиславовой грамоте. Варьируясь применительно к материалу, этот метод может играть в реконструкции большую или меньшую роль. Однако нигдеэта роль не является самодовлеющей. Важнейшие ключи к истории текста может давать язык; но интерпретация этих ключей, их правильное использование возможно лишь в рамках комплексной исследовательской процедуры, в сочетании с другими методами как собственно текстологического, так и более широкого историко-филологического профиля.
Непременным условием адекватной стратификации древнерусского «сложного» текста является уяснение тех общих моделей, по которым может происходить формирование такого текста. Препятствием к реконструкции истории текста нередко оказывается не недостаток объективных данных, но неверное или неточное представление о «конструктивном принципе» текста.
Рассматривая проблему в общем виде, можно говорить о трех главных моделях, трех путях возникновения «сложного» текста. Ими являются: 1) постепенное накопление продолжающих друг друга записей (модель «продолжение»); 2) распространение исходного текста путем редакторской переработки исходной основы (модель «редактура»); 3) составление текста путем объединения нескольких ранее существовавших текстов (модель «компиляция»). Иллюстрациями трех моделей (специально заимствованными из современного обихода) могут служить: 1) дневник, музейная книга отзывов или корабельный вахтенный журнал; 2) словарь или учебник, выдержавший несколько «исправленных и дополненных» изданий; 3) студенческий реферат, составленный на основе нескольких ему подобных.
Сложный текст, возникающий путем накопления записей, представляет собой наиболее элементарный объект текстологического исследования. Увеличение объема такого текста и усложнение его структуры происходят путем продолжения последовательности текстовых фрагментов, не затрагивающего структуры ранее созданного текста. При этом относительный «возраст» отдельных фрагментов текста однозначно устанавливается по их месту в тексте, поскольку каждая следующая запись автоматически является более поздней, чем предыдущая. Задача реконструкции истории такого текста, если он дошел до нас не в оригинале, а в списке, заключается в его сегментации, установлении границ, разделяющих отдельные группы записей (например, сделанные одним лицом или в один период времени). Впрочем, само существование списков и рукописной традиции с необходимостью не предполагается
данной моделью: процесс накопления записей может на протяжении неопределенно долгого времени (ограниченного, в зависимости от жанра, сроками человеческой жизни или продолжительностью существования тех или иных институций) осуществляться на страницах одной и той же (в физическом смысле) книги; история текста является в этом случае историей одной рукописи.
Сложный текст, возникающий путем редактуры, намного более труден для анализа, особенно если его редактирование прошло несколько этапов. Увеличение объема такого текста происходит за счет трансформации его первоначальной структуры, реконструкция которой, помимо сегментации, т. е. деления текста на гетерогенные фрагменты, предполагает его расслоение, т.е. собственно стратификацию. Построенный по данной модели текст может в любой его точке содержать элементы разной хронологической «глубины»: как принадлежащие первоначальному «ядру», так и привнесенные на том или ином этапе редактирования. Степень полноты, с которой на основе сохранившейся версии текста могут быть восстановлены его более ранние состояния, зависит от того, каким было соотношение в процессе редактирования основных редакторских операций: вставки (интерполяции), сокращения и замены. При редактировании в режиме вставки текст включает в себя новые элементы, не утрачивая ничего из своего прежнего состава; если этот режим был единственным, исходный текст, по крайней мере теоретически, может быть восстановлен на основе отредактированного в полном объеме, путем исключения из него фрагментов, трактуемых как интерполяции. Если же редактирование, помимо интерполяций, заключалось также в сокращениях и заменах, полное восстановление исходного текста является в принципе невозможным.
Компиляция как путь формирования сложного текста предполагает объединение готовых текстовых блоков, представляющих собой самостоятельные произведения или части таких произведений. Структура текста, созданного путем компиляции, может по-разному соотноситься со структурой его источников: эти источники могут полностью входить в состав компиляции или же присутствовать в них в виде фрагментов, располагаясь чересполосно с другими использованными источниками. В зависимости от характера компиляции задача реконструкции может ограничиваться вычленением в ее составе частей, восходящих к разным источникам или представляющих собой отдельные самостоятельные тексты, или же включать в себя восстановление из фрагментов «растворенных» в компиляции текстов-источников.
Три описанных модели формирования «сложного» текста — «продолжение», «редактура» и «компиляция» — в реально сохранившихся памятниках сложного состава представлены как правило не в «чистом» виде, но в тех или иных комбинациях друг с другом. Задача восстановления истории конкретного «сложного» текста во многом и заключается в том, чтобы установить соотношение в нем этих трех текстообразующих начал.
Особенно сложное переплетение этих начал демонстрируют памятники летописного жанра. Основу этого жанра, его конструктивный принцип составляет постепенное накопление погодных записей (годовых статей, анналов), создаваемых более или менее синхронно описываемым событиям. При переписке такие потоки первичных погодных записей редактируются, распространяясь известиями, записываемыми ретроспективно. В составе летописных компиляций-сводов они объединяются с другими аналогичными потоками, вбирая в себя также исторический и литературный материал иного происхождения. Таким образом, любой летописный свод (а все дошедшие до нас древнерусские летописи представляют собой, как известно, именно летописные своды) соединяет в себе три указанных модели. Однако соотношение этих моделей, их «удельный вес» является различным для разных летописных памятников.
Нужно заметить, что в оценке этого соотношения отечественной историографией до недавнего времени имел место известный перекос, заключавшийся в принижении роли собственно погодного записывания событий в становлении летописного текста. Этот аспект процесса летописания оказался практически полностью заслонен шахматовской концепцией летописных сводов. В трудах самого Шахматова и, в особенности, в работах его учеников и последователей деятельность летописца понимается по преимуществу как компилятивная, состоящая в обработке материала, почерпнутого из разных источников, иногда также — в дополнении его на основе собственных сведений, осуществляемом, однако, ретроспективно, в момент работы над новым летописным сводом .
1 Ср.: «... Шахматов выяснил, что летописей редко вел свои записи из года в год, как это представляли себе предшествующие исследователи. Составление летописного
Справедливость такого подхода в отношении подавляющего большинства списков русских летописей и их ближайших протографов не вызывает сомнений. Его результат — воссозданное трудом многих поколений исследователей генеалогическое древо русских летописей XI-XVI вв. [Лурье 1985] — более чем впечатляющ. Возражать приходится не против шахматовской концепции летописных сводов, а против ее абсолютизации, при которой содержание летописного процесса сводится к одному лишь обновлению сводов, а годовая статья трактуется исключительно как форма организации материала в единовременно создаваемом своде.
Выправить этот перекос помогают западноевропейские параллели. Не находя прямых аналогов в византийской исторической литературе, русское летописание, между тем, обнаруживает глубокое типологическое сходство со средневековой западноевропейской анналистикой, представляя по существу тот же самый историографический жанр. Благодаря несравненно более высокой степени сохранности памятников западный материал позволяет воочию наблюдать то, что для древней Руси может быть лишь объектом реконструкции. Сохранившиеся в подлинниках западные анналы не оставляют ни малейших сомнений в реальности ведения погодных записей как особого типа историографической деятельности. Многие монастырские или епископские анналы Средневековья велись именно таким образом, т.е. систематически пополнялись записями о текущих событиях, нередко — на протяжении весьма долгого времени. Это пополнение — что весьма характерно — могло происходить на страницах одной и той же рукописи. К такой рукописи могли приплетаться новые листы и тетради; делались вставки на полях или между строк в уже существующем тексте, и, наоборот, какие-то фрагменты могли выскабливаться; книжники могли оставлять в рукописи свободное место, чтобы вписать нечто в дальнейшем. Иногда рукопись анналов «жила» таким образом на протяжении двух и даже более столетий. Сохранившиеся образцы таких «живых летописей» (вроде «Паркеровой летописи» — рукописи А Англо-Саксонской хроники IX-X вв., ирландских Инишфалленских анналов XI-XIV вв. или анналов шотландского монастыря Мельроз XII-XIII вв.) позволяют составить достаточно полное свода совершалось по большей части единовременно. Компилируя работу своих предшественников, летописец дополнял ее собственными записями за несколько лет, доводя изложение до своего времени» [Лихачев 1947: 194]. представление об анналистике как деятельности, о процессе работы анналистов, о кодикологическом оформлении текста анналов (см. подробнее: [Гимон и Гиппиус 2005: 178-184]).
Нет оснований думать, что на Руси дело обстояло иначе. Более того, отдельные древнерусские летописи демонстрируют вполне аналогичный западноевропейскому процесс ведения погодных записей с регулярностью и продолжительностью, даже превосходящими западные образцы жанра. Это прежде всего относится к летописанию Великого Новгорода, отразившемуся в Новгородской 1-й летописи. Текст это летописи на протяжении более чем трехсот лет, с начала XII по середину XIV в. складывается, за немногими исключениями, из погодных записей сначала княжеских, а потом епископских и архиепископских летописцев, работавших при новгородском Софийском соборе. Признание анналистического по преимуществу характера текста НПЛ за этот период лежит в основе предпринятого в первой главе диссертации опыта лингвотекстологическои сегментации этого текста, разделения его на отдельные «авторские» фрагменты. Редактура и компиляция, естественно, также играли определенную роль в сложении этого памятника, однако значительно меньшую, чем принято считать.
Качественно иным является соотношение этих начал в тексте «Повести временных лет», анализируемом во второй главе диссертации. В сравнении с Новгородской летописью за XII-XIV вв. ПВЛ — во много раз более сложное образование. Компилятивный характер этого образования, вобравшего в себя материал разнообразных источников, столь же очевиден, как и присутствие в нем разновременных слоев, отражающих результаты редактирования некоего исходного текста. Признание того и другого оставляет, однако, значительный простор для конкуренции как конкретных текстологических решений и атрибуций, так и общих моделей диахронической организации текста в целом.
Наиболее авторитетной из таких моделей заслуженно остается уже неоднократно упоминавшаяся схема А. А. Шахматова, представляющая ПВЛ как систему «оболочек»-редакций, разросшихся вокруг созданного в 30-х гг. XI в. Древнейшего свода и прошедшую в своем формировании шесть этапов, заканчивая редакцией ПВЛ 1118 г. Альтернативу этой «моноцентрической» модели составляет представление об изначальной множественности летописных традиций XI в., питающих собой
Начальную летопись. Свое наиболее последовательное выражение эта точка зрения нашла в книге А. Г. Кузьмина [1977]. Сходное понимание процесса начального русского летописания отражают также разыскания С. В. Цыба по хронологии ПВЛ [Цыб 1995].
Автору диссертации «моноцентрическая» модель Начальной летописи представляется a priori предпочтительной как более экономное описание процесса начального летописания. С другой стороны, объяснение противоречий текста ПВЛ в рамках развития единого «ствола» древнекиевского летописания лучше согласуется с фактом восхождения к общему «корню» различных региональных летописных традиций ХП-ХШ вв. (включая и новгородскую, основанную на предшествующем ПВЛ Начальном своде).
Еще одним основанием противопоставления общих моделей истории текста ПВЛ является вопрос о соотношении ее летописных и внелетописных источников. Согласно одной модели, ПВЛ представляет собой компилятивный по преимуществу текст, использующий материалы письменных сказаний о событиях и лицах ранней русской истории, имеющих нелетописное происхождение. При таком взгляде на вещи (ярко представленном, например, работами Л. Мюллера [1988а; 19886, 2003]), текстологическая гетерогенность рассказов об Ольге, Владимире, крещении Руси или ранней истории Печерского монастыря объясняется соединением на страницах летописи материала двух или нескольких источников, излагавших различные версии исторического предания. Альтернативная трактовка предполагает, что письменная фиксация соответствующих преданий впервые происходила уже на страницах летописи, которая предстает в таком случае не как вторичный «депозитарий» первичной литературной продукции древнекиевской эпохи, но как одна из важнейших форм ее существования..
Само собой разумеется, что в отношении разных текстов ПВЛ эта сложнейшая альтернатива может разрешаться по-разному; однако рассматривая вопрос в общем виде, нам кажется естественным, следуя тому же принципу «экономии», исходить из второй точки зрения. Предположение о «долетописной» форме бытования письменного исторического предания, отраженного ПВЛ, является необходимым лишь тогда, когда а) имеются отличные от летописи свидетельства этого предания и б) когда эти свидетельства не могут сами быть возведены к летописному тексту. Такие свидетельства имеются, скажем, для рассказа о крещения Владимира в Корсуне («Корсунской легенды»); но, например, для рассказа о визите Ольги к византийскому императору они отсутствуют, и ничто не мешает думать, что как письменньш текст этот рассказ впервые появился в составе Начальной летописи.
Наконец, принципиально важно, что наряду с компиляцией и «авторским» распространением первоначальной нарративной основы в формировании ПВЛ играла существенную роль и анналистическая составляющая. Признание этой роли лежит в основе важнейшей поправки к шахматовской схеме соотношения ПВЛ и Начального свода, сделанной М. X. Алешковским. На ней в значительной мере базируется предлагаемая в первой главе диссертации трактовка вопроса о редакциях ПВЛ.
В текстологическом изучении подборки произведений Владимира Мономаха, включенной в статью 1096 г. Лаврентьевской летописи, акцент как правило делается на составе комплекса, границах между отдельными входящими в него произведениями и их отношениях между собой; таким образом во главу угла ставится компилятивное начало. Намного меньше внимания традиционно уделяется фактам, свидетельствующим о внутренней неоднородности отдельных частей летописной подборки. Можно сказать, что проблема линейной, «горизонтальной» сегментации комплекса практически заслонила в историографии проблему «вертикальной» стратификации его составляющих. Между тем, как мы показываем в третьей главе диссертации, именно стратификационный подход, направленный на выявление в сочинениях Мономаха исходной основы и вторичных напластований различной глубины, дает ответы на ключевые вопросы истории комплекса.
Специфическое преломление проблемы стратификации «сложного» текста получают в актовом материале, рассматриваемом в четвертой главе диссертации. Вопрос о соотношении компиляции и редактуры чрезвычайно остро стоит по отношению к такому тексту, как «Устав великого князя Всеволода», анализируемый в начале четвертой главы. Основанный на «Уставе Владимира» — памятнике, который, согласно реконструкции Я. Н. Щапова, развивался путем поэтапного распространения древнего «ядра», возникшего еще в конце X в., «Устав Всеволода» включает в себя также оригинальный новгородский материал. Реконструкция истории памятника зависит в первую очередь от того, как трактовать этот материал: видеть ли в нем фрагменты самостоятельного акта, соединенного с «Уставом Владимира», или ли считать появившимся в ходе дополнения последнего в Новгороде.
«Устав о мостех князя Ярослава», при всей краткости этого текста, представляет значительную трудность для исследования также в силу своеобразия его структуры. Центральным для истории этого текста является вопрос о происхождении имеющихся в нем интерполяций и механизме введения их в основной текст. Решение этого вопроса зависит от того, появились ли интерполированные фрагменты в процессе редактирования исходного текста или же они представляют собой самостоятельные записи, искусственно включенные в текст «Устава», — в таком случае мы, по существу, имеем дело с компиляцией.
Последний из рассматриваемых в диссертации памятников — Мстиславова грамота ИЗО г., до сих пор вообще никогда не рассматривалась как «сложный» текст. Между тем, объяснить парадоксы композиции этого древнейшего русского акта помогает признание его «текстом с историей», принявшим свой окончательный вид в результате редактирования первоначального проекта.
Материалы лингвистического «атласа» НПЛ
Представленные в данном материалы атласа включают описание 76 формальных признаков, сгруппированных в следующие разделы:
1) Кодикология и палеография;
2) Графика. Орфография. Фонетика;
3) Морфология;
4) Синтаксис;
5) Лексика;
6) Структура текста;
7) Стиль.
Материал в тексте и в таблицах приводится с указанием года записи (в отдельных случаях также листа и строки рукописи). Данные за 6781-6806 гг. извлекаются из Комиссионного списка младшего извода НІ Л, что специально не оговаривается. Материал младшего извода, привлекаемый для корректировки и дополнения показаний СС, имет помету мл. Знаком помечается материал вставных новелл — Повести о взятии Царьграда (6712, ПВЦ), Рассказа о преступлении Глеба Рязанского (6726, ГР) и Повести о битве на Калке (6732, БК), а также дополнительных по отношению к младшему изводу известий СС второй половины ХП в..
В данном отношении весьма важное изменение, могущее иметь текстологическую природу, фиксируется в самом начале СС, на л. 5. На первых четырех листах рукописи абсолютно последовательно соблюдается правило начинать каждую статью с новой строки. Поскольку именно в этой части текста особенно много «пустых» статей, представленных только порядковым номером года, они, в силу действия данного правила, выстраиваются в аккуратные столбцы величиной от двух до шести статей (6526,6527; 6530-6535; 6537-6540; 6548,6549; 6554-6557; 6563-6566; 6570-6572).
Положение меняется в «пустой» статье 6583 г., номер которой написан (что любопытно, с пропуском знака тысяч — 583!) в той же строке, где закончилась предыдущая статья. Начиная с этого момента «пустые» годы могут располагаться по два на одной строке (6591-6596; 6606-6607), и даже полноценные статьи могут начинаться не с красной строки (6609,6625,6635,6642).
Проводим таким образом кодикологический шов 6583.
Поскольку каждая статья летописи начинается хронологической формулой Въ AtTo..., размер инициала В, сильно варьирующий на протяжении ССь оказывается существенным для сегментации текста признаком. Как видно из Табл. 1, в данном отношении отчетливо выделяются два рубежа. Шов 6645 отражает появление больших по масштабам СС инициалов высотой в три (в отдельных случаях четыре) строки текста. Сложнее провести шов, фиксирующий исчезновение больших инициалов. Последний раз инициалы высотой в три и четыре строки выступают соответственно в статьях 6711 и 6712 гг., однако в последней читается вставная Повесть о разорении Царьграда фрягами, а в предыдущей статье — заимствованное из Владимирской летописи описание разорения Киева Рюриком Ростиславичем в союзе с половцами. Инициалы этих статей следует поэтому рассматривать вне общей последовательности, проводя по данному признаку шов 6707 , фиксирующий прекращение серии больших инициалов в погодных записях владычных летописцев. Оправданность именно такого решения подтверждается появлением в статье 6710 г. однострочного инициала, встречаемого здесь впервые после 6644 г.
При том, что состав используемых графем претерпевает на протяжении CCj определенные изменения (рассматриваемые в следующем разделе), сами буквенные начерки остаются постоянными, что в первую очередь и заставило нас отказаться от традиционного разграничения в первой части рукописи двух почерков. Имеется лишь одна графема, форма которой в ССі существенным образом варьирует, — это титло. Титло в ССі выступает в пяти основных вариантах: ТІ — в виде зигзага ( ), Т2 — в виде скобки ( " ), ТЗ — в виде черты с перекрестием ( ""), Т4 — в виде простой черты, Т5 — в виде дужки или уголка ( ). Последний вариант представлен исключительно в сокращениях с выносом, а также в записи цифр. Во многих случаях идентификация написаний как относящихся к одному из вариантов затрудняется их недостаточно четкой выписанностью, затертостью пергамена, а также наличием плохо идентифицируемых промежуточных вариантов. Хотя в силу этого приведение точных данных о количественном распределении вариантов по годовым статьям оказывается невозможным, наблюдение над изменениями, которые форма титла претерпевает на протяжении ССі, позволяют все же выявить несколько довольно четко обозначенных рубежей, разграничивающих отдельные отрезки текста по данному признаку. При этом несколько различную динамику демонстрирует употребление титла в сокращениях и буквенной цифири.
Два начала Начальной летописи: к предыстории композиции «Повести временных лет»
Название раздела требует небольшого пояснения. Понятие «Начальная летопись», нередко употребляемое в литературе как синоним названия «Повесть временных лет», используется нами в более широком значении, как обозначение всей совокупности памятников начального древнерусского летописания, включая ПВЛ и предшествовавшие ей летописные произведения. Понимаемая таким образом, Начальная летопись представляет собой своего рода «гипертекст», охватывающий как реально дошедшие до нас тексты, так и памятники, гипотетически реконструируемые на их основе. При таком понимании термина вопрос: «с чего начиналась Начальная летопись?» может иметь не один ответ: на разных этапах своей истории Начальная летопись могла начинаться по-разному.
Два реально засвидетельствованных варианта Начальной летописи донесли до нас и два варианта ее начала. Первый представлен пятью полными списками ПВЛ, второй — списками младшего извода HI Л, отражающего, согласно гипотезе Шахматова, предшествующий ПВЛ Начальный свод 1090-х гг. Проблемы Начального свода нам уже пришлось коснуться в предыдущем разделе, однако в нем предметом нашего внимания был не столько сам Начальный свод, сколько его анналистическое продолжение за конец XI - начало XII в. Можно сказать, что до сих пор мы имели дело с периферией шахматовской гипотезы, теперь же нам предстоит обратиться к ее основанию, каким является трактовка Шахматовым соотношения ПВЛ и HI Л по статью 5523 г. Данный вопрос дискутируется на протяжении уже ста лет, причем главным камнем преткновения является соотношение начальных пассажей двух летописей. В данном разделе мы попытаемся, оценив текущее состояние дискуссии, примирить два центральных положения шахматовской гипотезы с наиболее значительной из поправок к ней, сделанных в последние десятилетия.
Для начала напомним, как соотносятся тексты ПВЛ и НІ Л в указанных хронологических пределах.
Датированной, анналистической части ПВЛ, начинающейся 6360 (852) г., под которым помещена хронологическая статья с подсчетом лет «от Адама ... до смерти Святополчи» (1113 г.), предшествует не разделенная на годы доанналистическая часть, представляющая собой развернутое космографическое введение к истории Руси. Начав с рассказа о разделе земли сыновьями Ноя, Введение прослеживает древнейшие судьбы (восточного) славянства до основания Киева тремя братьями-полянами и истории с хазарской данью. Эта общая нить изложения многократно перебивается этногеографическими перечнями и экскурсами, что придает композиции Введения чрезвычайную пестроту и мозаичность.
В HI Л космографическое введение отсутствует, а его место занимает предисловие к «Временнику», имеющее заглавие: «Временникъ, еже есть нарицается лътописание князей и земля Руския, и како избра Богъ страну нашу на послъднъе время, и грады почаша бывати по містом, преже Новгородчкая волость и потом Кыевская, и о поставлений Киева, како [воименовася]23 Кыевъ» [НПЛ 1950: 103]. Основные темы Предисловия: место Киева в ряду исторических городов, названных по именам их основателей; торжество христианства над язычеством в Русской земле, избранной Богом в «последние времена»; противопоставление «древних князей» и их дружин нынешним, обвиняемым в «несытстве» и несправедливых поборах; наконец, определение хронологических рамок предстоящего рассказа: «Мы же от начала Рускы земля до сего літа и все по ряду извьстьно да скажемъ, оть Михаила цесаря до [Олексы]24 и Исакья» [Там же: 104]. За Предисловием начинается статья 6362 (854) г., имеющая заголовок «Начало земли Рускои» и объединяющая под одной датой рассказы об основании Киева, походе руси на Царырад при царе Михаиле, о хазарской дани, Аскольде и Дире, призвании варяжских князей и завоевании Киева Игорем и Олегом. В дальнейшем изложении НІ Л и ПВЛ существенно расходятся до статьи 6453 г., начиная с которой различия между двумя летописями приобретают более частный характер, сводясь к отсутствию в НІ Л отдельных пассажей, читаемых в ПВЛ (договоров с греками вместе с их нарративным обрамлением (6453, 6478), рассказов о четвертой мести Ольги (6453), подвиге юноши-кожемяки (6500), «белгородском киселе» (6505)).
Концепция Шахматова в ее «классической» форме, т. е. в том виде, в каком она изложена в работах 1908—1909 гг. и более поздних, объясняет указанное соотношение текстов следующим образом:
1) Текст НІЛ в части до 6523 г. в целом первичен по отношению к ПВЛ и отражает лежащий в ее основе Начальный летописный свод;
2) Предисловие к «Временнику» написано в Киеве в середине 90-х гг. XI в. и является предисловием к Начальному своду;
3) Отсутствующее в НІ Л космографическое введение отсутствовало и в Начальном своде; оно появилось в составе первой редакции ПВЛ, созданной в начале 1110-х гг.
В работах большинства учеников и последователей А. А. Шахматова — М. Д. Приселкова [1996 (1940)], Д. С. Лихачева [1947], А. Н. Насонова [1969], Л. В. Черепнина [1948] — его гипотеза принимается в единстве этих трех положений. Столь же полное ее отторжение, возвращающее рассмотрение проблемы к дошахматовскому состоянию, демонстрирует С. А. Бугославский [1941], видящий в версии Н1Л простое сокращение текста ПВЛ, предпринятое новгородским сводчиком XIII в. Между этими полюсами располагаются точки зрения авторов, подходящих к построению Шахматова более или менее избирательно. В минимальной степени его принимает А. Г. Кузьмин [1977], разделяющий только первый тезис Шахматова, и то отчасти: первичным относительно ПВЛ исследователь считает лишь текст Н1Л с 6453 г. Намного более близкую шахматовской позицию занял М. X. Алешковский [1969; 1971]: разделяя первый и второй тезисы Шахматова, он считает отсутствие в НІ Л космографического введения результатом сокращения, осуществленного в новгородском своде 1220-х гг. Возможность сокращения в НІ Л вводных пассажей Начального свода допускает и О. В. Творогов [1976]. В последнее время на этом активно настаивает В. Я. Петрухин, считающий новгородским сочинением XIII в. и Предисловие НІ Л; с существенными коррективами исследователь принимает и первый тезис Шахматова, находя в ранних пассажах НІ Л многочисленные следы вторичной обработки протографического Начального свода [см. Петрухин 1995: 69—74; 1998; 2000: 69—77].
Как видно уже из этого кратчайшего обзора, из трех тезисов Шахматова наиболее устойчивым к критике оказался первый, то есть само утверждение об отражении в тексте НІ Л до 6523 г. свода более раннего, чем ПВЛ, и лежащего в ее основе. Обосновывающая это положение аргументация Шахматова никем из его оппонентов опровергнута не была. Непоследовательность позиции В. М. Истрина по данному вопросу продемонстрирована Я. С. Лурье [1976]. Попытку С. А. Бугославского [1941] обосновать генеалогическую принадлежность «новгородского извода» ПВЛ ипатьевской ветви ее рукописной традиции (чем, безусловно, опровергалась бы в корне основная идея Шахматова), нужно признать несостоятельной: приводимый исследователем список схождений между HI Л и Ипатьевской летописью не содержит ни одного заведомо вторичного чтения, которое могло бы свидетельствовать об их генеалогическом родстве; напротив, имеется ряд случаев, в которых безусловно первоначальным чтениям HI Л соответствуют общие ошибки всех основных списков ПВЛ [см. Тимберлейк 2001: 214—215; Гиппиус 2002: 120]. Оставаясь таким образом неуязвимой в этом важнейшем отношении, гипотеза Шахматова была подкреплена и в ряде моментов уточнена О. В. Твороговым, предложившим детальный текстологический комментарий к соотношению текстов ПВЛ и HI Л до 6523 г. [Творогов 1976]; в отдельной работе [Творогов 1974] исследователь продемонстрировал последовательное расхождение между HI Л (Начальным сводом) и дополнительными по отношению к ней фрагментами ПВЛ в использовании хронографических источников (составитель Начального свода пользовался исключительно Хронографом по великому изложению, тогда как составитель ПВЛ, дополняя его, использовал только Хронику Георгия Амартола). Со своей стороны, в следующем разделе мы приводим лингвистические факты, подтверждающие, что ряд отсутствующих в HI Л пассажей, которые Шахматов считал вставками составителя ПВЛ, действительно являются таковыми, выделяясь по своим языковым характеристикам на окружающем фоне [см. также: Гиппиус 2001]. Таким образом, основополагающий вывод Шахматова об отражении в младшем изводе HI Л летописного свода, предшествующего ПВЛ, остается непоколебленным25.
Стратификация «Поучения»: три этапа истории текста
Для удобства анализа разделим текст на фрагменты, пронумеровав их и коротко охарактеризовав содержание и источники (там, где они цитируются дословно).
I. Азъ худыи ... безліпицю си молвилъ [240.24 - 241.15]. Представление автора, обращение к аудитории.
II. Оусрітоша бо MA СЛЫ ... Аще вы посліднАа не люба, а переднАа приймайте [241.16 - 241.26]. Встреча на Волге с послами братьев; гадание на Псалтыри.
III. Векую печална кси, дше мою? ... «воину хвала кго», и прочая [241.26 - 242.36]. Выписки из Псалтыри, см.: [Шляков 1900:209-211; Мюллер 2000:241-244].
IV. акож бо Василии оучаше ... Слава тобі, Члвколюбче! [242.36 - 243.29]. Выписки из церковных книг:
IVa. акож бо Василии оучаше ... и вічньї блгъ насладитсА [242.36 - 243.12]. Житие Василия Великого [Кайперт 1975; Мюллер 1979].
IVb. W влдчце Бце, тми w оубогаго ср ца мокго гордость и буесть, да не възношюсА суктою мира сего в пустошнімь семь житьи [243.13 - 243.15]. Источник не определен.
IVc. НаоучисА, вірний члвче ... оумертви гріхь [243.15 - 243.22]. Поучение Василия Великого, читаемое в Прологе [Ивакин 1901: 95]
IVd. Избавите ибидима, судите сироті, wnpaedaume вдовицю. Придіте да сожжемъсА, глть Ґь. Аще будуГгріси ваши око шброщени, тко снігь шбіпю т, и прочее [243.22 - 243.26]. Паремейное чтение книги Исайи (1:17-18).
IVe. Восиаеть весна постнаа и цвіть покааньа. ЦМистимъ собе, братыа, всАкоа крови плотьскыа и диТвньш. Світодавцю вопьюще, рцімь: слава тобі,
Члвколюбче! [243.26 - 243.29]. Постная Триодь, песнопение вечерни среды сырной недели [Шляков 1900:224].
V. Поистині, діти мот, розумійте ... малы" діломь оулучити млсть Бью [243.29 244.9]. Рассуждение о пользе «трех добрых дел»: покаяния, слез и милостыни.
VI. Что ксть члвкъ, жо помниши и?... да будеть проклжтъ [244.9 - 245.2]. Похвала Творцу и творению, основанная на тексте 8-го псалма, «Шестодневе» Иоанна Экзарха и ряде литургических текстов, см.: [Ивакин 1901:101-103; Лихачев 1986].
VII. Си словца прочитаюче ... аще не всего приїмете, то половину [245.3 - 245.6]. Обращение к детям, открывающее собственное «наказание» Мономаха.
VIII. Аще вы БъоумАкчить срдце ... нежели мыслити безліпщю іздл [245.6 - 245.20]. Наставление о слезах и покаянной молитве; близкая параллель: «Слово, како встаяти в нощи молитися» Иоанна Златоуста [Шляков 1900:237].
IX. Всего же паче оубогых не забываит... страхъ Бжии иміите выше всего [245.20 246.28]. «Княжеское зерцало»: кодекс поведения добродетельного князя.
X. Аще забывайте сего, а часто прочитайте ... не мозите СА ліпити ни на что же доброк [246.28 - 246.37]. Заключительные советы.
XI. Первое к цркви ... и звірь, и птщи, и человіци [246.37 - 247.11]. Наставление об утренней и дневной молитве.
XII. А се вы повідаю, діти мот, трудъ свои ... ссґ есмъ призиралъ [247.12 - 251.33]. «Автобиография».
ХІІа. А се вы повідаю, діти мот, трудъ свои ... а прока не испомню менши [247.12 - 250.29]. «Летопись путей».
ХІІЬ. Имировъ есмъ створилъ ...По череда" избьено не съ .с. в то врем А ліпши [250.29 - 251.3]. Отношения с половцами.
ХИс. А се тружахъсА ловы дІА ... ни щадл головы свое а [251.3 - 251.22]. Описание охот.
Xlld. Еже было творити штроку моему... црквнаго нар Ада и службы cd есмъ призиралъ [251.23 - 251.33]. Общее описание образа жизни автора.
XIII. Да не зазрите ми діти мои ... Бжие блюденье ліпліі есть члвчскаго [251.33 252.13]. Заключительное обращение к детям.
310
XIV. О многостртныи и печалны азъ!... На страшній при бе-суперник шбличаюсА и прочее [252.13 - 255.9]. Послание к Олегу Святославичу.
XV. Прмдрсти наставниче и смыслу давче... Wiffo и Сну и СтмуДху всегда і ньіні [255.10 - 256.23]. Молитвенный текст, состоящий из 14-ти фрагментов, в основном заимствованных из Постной Триоди, см.: [Шляков 1900: 230-234; Матьесен 1971].
Следуя сложившейся традиции, мы называем текст отрезков I—XIII «Поучением», отрезок XIV - «Письмом», отрезок XV - «Молитвой». Еще раз подчеркнем, что эти обозначения используются нами как условные, поскольку, с нашей точки зрения, летописная подборка в целом, т. е. ПВМ-Лавр., вовсе не является механическим соединением трех самостоятельных сочинений, но имеет более сложную организацию. Текст, в котором все основные элементы ПВМ-Лавр. были впервые соединены вместе, будем называть «Избранным» Мономаха.
Наличие в «Поучении» позднейших напластований, исказивших его первоначальную композицию, ярче всего демонстрируют следующие два фрагмента, положение которых в ПВМ-Лавр. очевидным образом нарушает логику развертывания текста.
[241.10] Первое, БаділА и дша свока, стра иміите Бий в ср ци свокмь и млстню творл неткудну: то бо ксть начатокъ вслкому добру. В ПВМ-Лавр. фраза вклинена между двумя предложениями, в которых Мономах описывает возможную реакцию аудитории на его «грамотицу» (... но шму же любо дітии моихъ, а приметь е в срдце свок... Аще ли кому не люба грамотицА си, а не поикритаютьсА...). Разрывая связное рассуждение, она не находит в ближайшем контексте продолжения, которое содержательно предполагает.
[245.3] Си словца прочитаюче, діти мот, бжствнаа, похвалите Ба, давшого нсґ млсть свою. И се шхудаго мокго безумьа наказанье; послушайте мене, аще не всего приїмете, то половину. Как следует из текста, в этом месте должна проходить граница, отделяющая выдержки из Писания от собственного поучения Мономаха. Однако в Лаврентьевской летописи данной фразе предшествует авторское рассуждение, выражающее восхищение божественным мироустройством (отрезок VI). Навеянный
Шестодневом Иоанна Экзарха [Лихачев 1986], этот пассаж тем не менее никак не подходит под определение «божественные словца»6.
Оба эти противоречия были указаны И. М. Ивакиным, но, в отличие от его конъектур к тексту памятника, ничьего внимания не привлекли - видимо, из-за отпугивающей громоздкости предложенного объяснения. Принять это объяснение действительно невозможно, но за ходом мысли исследователя интересно проследить.
«Думаю, - пишет Ивакин, - что словами Первое, Ба діл A etc. начинается собственно уже Поучение, а слова Аще ли кому не люба грамотщл си принадлежат ко вступлению, заканчивая его; т. е., думаю, что предложения эти (не без некоторого основания) переставлены» [Ивакин 1901: 77]. Вид текста до перестановки представляется Ивакину таким: Да діти мои, или инь кто, слышавъ сю грамотицю, не посміитесл, но шму же любо дітии моихъ, а приметь е в срдце свощ и не лінитисл начнеть, такоже и тружатисА. Аще ли кому не люба грамотицА си, а не пошхритаютьсА, но тако се рекуть: на долечи пути, да на санех сідА, безліпицю си молвилъ. Первое, БаділА и дша свокія, стра иміите Бий в срдци свокмъ и млстню творА неиккудну: то бо ксть начатокъ всАкому добру. Оусрітоиш бо MA слы Шбраа мое а на Волзі... Поскольку последняя фраза этого реконструируемого пассажа, начинающаяся с бо, «не вяжется с предыдущим», Ивакин допускает, что в списке «Поучения» в этом месте был утрачен лист или даже несколько листов. Переписчик решил как-то сгладить это противоречие и, заметив, что выше в тексте тоже говорится о дороге, поменял фразы местами, соединив на долечи пути, да на санех сідА, безліпицю си молвилъ с Оусрітоша бо МА слы... 6 Это относится как к прилагательному божъствьныи, предполагающему сакральность называемого таким образом текста, так и к существительному словца, обозначающему только краткие изречения, афоризмы, но не пространные рассуждения, из которых складывается фрагмент VI. Ср. названия сборников таких изречений: Словца избрана стго Исоухия; Словьца прм рсти СОЛОМОНА etc. [Сперанский 1904: 418,480, 501].
Важно напомнить, что с точки зрения Ивакина, «путь», о котором здесь говорится, -это иносказание, образ пути в мир иной; поэтому приходится предполагать, что переписчик не понял этого выражения, соединив между собою контексты, никак друг с другом не связанные. Между тем, если исходить из конкретно-метафорического прочтения на сане31 сідл, текст оказывается вполне связным: Мономах предвидит, что дети могут воспринять его слова как путевую «безлепицу», поскольку текст действительно создается в дороге, при излагаемых далее обстоятельствах. Предполагать здесь пропуск нет никаких оснований. Более того, последняя фраза фрагмента II (Аще вы послідиліа не люба, а переднла приймайте) прямо отсылает к Аще ли кому не люба грамотщА си в конце фрагмента I, что, при допущении пропуска листа (листов) в протографе, объяснить невозможно.
«Устав великого князя Всеволода»
«Устав великого князя Всеволода о церковных судах, людях и мерилах торговых», известный также как Церковный устав Всеволода (далее УВс), церковная традиция связывает с именем Всеволода-Гавриила Псковского. Между тем, как давно установлено, памятник этот не только не представляет собой оригинального акта Всеволода Мстиславича, но, изобилуя анахронизмами относительно той эпохи, не может принадлежать ей целиком, в том виде, в каком он дошел до нас. В основополагающей для изучения УВс работе С.В.Юшков [1927] показал, что главный его источник — Устав князя Владимира (УВл) — был использован в УВс в своей Синодальной редакции, достаточно далеко отстоящей от вероятного архетипа и созданной не ранее XIII в. Одновременно СВ. Юшковым были выделены в УВс несколько фрагментов, содержащих оригинальный материал, отсутствующий в УВл. Дискуссии, более полувека ведущиеся вокруг происхождения УВс, связаны прежде всего с интерпретацией этих оригинальных фрагментов. Сам С. В. Юшков считал их восходящими к подлинному акту XII в., изданному Всеволодом Мстиславичем и использованному при составлении УВс. Этот взгляд быт воспринят М. Н. Тихомировым [1955] и Б. А. Рыбаковым [1966: 636-637], но не нашел поддержки у исследователей, специально занимавшихся УВс. А.А. Зимин [ПРП 2: 166-169] не считал возможным относить сложение памятника в целом ко времени ранее конца XIV в. В. Л. Янин [1962: 89-90], разделяя точку зрения С. В. Юшкова об отражении в УВс подлинного древнего акта, отнес этот акт к началу XIII в., отождествив его издателя с Всеволодом Мстиславичем, княжившим в Новгороде в 1219-1221 гг. Я.Н.Щапов [1972: 172-173] видит в УВс фальсификат конца XIII в., основанный на Синодальной редакции УВл. См. схему на след. странице.
Новая трактовка новгородского источника УВс была совсем недавно предложена Б. Н. Флорей [1999]. Анализ содержания установлений УВс о торговом суде и мерилах привел исследователя к предположению о появлении этих нововведений в 70-х — 80-х гг. XII в. Сильнейшим дополнительным аргументом в пользу такой датировки является идентификация бирича Мирошки, названного среди участников княжеского совета, на котором был принят устав, с сыном убитого в 1167 г. бирича Несды (Незды), известным Новгородской летописи как посадник Мирошка Нездинич (1189-1203). Издателя акта князя Всеволода Б. Н. Флоря отождествляет с владимирским князем Всеволодом Большое Гнездо, который, хотя сам и не княжил в Новгороде, фактически управлял им через своих ставленников — Ярослава Мстиславича (1176-1177) и Ярослава Владимировича (1182-1184, 1187-1195, 1196-1199). Хронологические рамки создания рассматриваемых установлений ограничиваются тем самым с одной стороны 1176 г., когда Новгород впервые получил князя от Всеволода Юрьевича, а с другой -1189 г., когда Мирошка Нездинич был избран на посадничество. В этих пределах Б.Н. Флоря назьюает в качестве возможной даты издания документа 1182 г., когда на новгородский стол впервые сел Ярослав Владимирович.
Хотя, по ряду соображений, отождествление издателя УВс с Всеволодом Юрьевичем кажется нам маловероятным (см. об этом ниже), факт наличия в памятнике новгородского материала, относящегося к последним десятилетиям XII в. (до 1189 г.), представляется убедительно доказанным Б.Н. Флорей. Главный вопрос происхождения дошедшего до нас текста сводится, следовательно, к тому, когда и как этот материал был соединен с текстом УВл. Последний, как уже было сказано, был использован составителем нашего памятника в Синодальной редакции. Уточняя это вывод С. В. Юшкова, Б. Н. Флоря отмечает, что из двух ранних изводов этой редакции -Синодального и Крестинского - многочисленные совпадения с УВс обнаруживает первый, старейший список читается в дополнительной тетради XIV в., включенной в состав Новгородской Кормчей 1280-х гг. «Кормчая, как известно, находилась в кафедральном храме до самого конца существования Новгородской республики. Очевидно, именно этот текст «Устава Владимира» считался авторитетным в Новгороде XIV в. и к нему должен был обратиться новгородский юрист, свяязанный с архиепископской кафедрой, который работал над созданием «Устава Всеволода»» [Флоря 1999: 86]. Позволим себе не согласиться с этим выводом.
Сопоставление текстов показывает, что наряду с отмеченными Б. Н. Флорей совпадениями УВс с Синодальным изводом Синодальной редакции против Крестинского извода имеются и два случая обратного соотношения, т. е. совпадения УВс с Крестинским изводом против Синодального.
В ст. 3 читается, как в Крестинском изводе, «ни его боляромъ, ни его тиуномъ», тогда как в Синодальном - «ни бояромъ его, ни судьямъ».
В ст. 4 имеются, как и в Крестинском изводе, слова «и с своими бояры», отсутствующие в Синодальном изводе.
Важно, что в обоих случаях чтение Синодального извода оказывается ближе к архетипу УВл (что доказывается совпадением с краткой Оленинской редакцией, где также читается «судьям» и отсутствует упоминание бояр). Иначе говоря, УВс разделяет с Крестинским изводом его вторичные чтения, а именно это, как известно, свидетельствует о генеалогической близости списков. Напротив, чтения УВс, совпадающие с Синодальным изводом, не являются специфичными для этого извода, но обнаруживаются и в Волынской редакции УВл, восходящей к общему с Синодальной редакцией протографу (см. приводимые Б. Н. Флорей примеры: «или на стенах режуть», «братия ли дети тяжутся о заднице» (ст. 9), «наш устав» (ст. 12))
Такое сотношение текстов позволяет уверенно утверждать, что список УВл в составе Новгородской кормчей не мог быть источником УВс. С другой стороны, этим источником не мог быть и архетип Крестинского извода, иначе в УВс обнаружились бы и другие характерные для этого извода чтения. Использованный спискок, следовательно, мог быть только промежуточным звеном между архетипом Синодальной редакции и архетипом Крестинского извода. Датировать это звено не представляется возможным, однако очевидно, что время написания Синодального списка УВл (втор. пол. XIV в.) перестает быть terminus post quem составления УВс: в том виде, в каком он дошел до нас, текст мог появиться и раньше.
Более принципиальное значение имеет вопрос о том, каким образом возник этот текст. По мнению Б. Н. Флори, это произошло путем компиляции двух разновременных документов: Синодальной редакции УВл и новгородского акта конца XII в. Сходным образом понимал происхождение текста и С.В.Юшков, относивший оригинальный новгородский материал УВс ко времени Всеволода Мстиславича.
