Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Сокровенный смысл поэтических текстов Евгения Харланова. 30
1. Предисловие. 30
2. Герменевтический анализ стихотворения «Отблески». 33
3. Герменевтический анализ стихотворения «Каждой осенью». 37
4. Герменевтический анализ стихотворения «Тень птицы». 41
5. Герменевтический анализ стихотворения «Привет из палеолита». 44
6. Герменевтический анализ стихотворения «Богоискателям». 50
7. Заключение и выводы. 53
Глава вторая. Система поэтических образов в стихотворных текстах Евгения Харланова.56
1. Предисловие. 56
2. Поэтический образ Времени . 57
3. Время и Событие. 66
4. Пространство и Событие. 77
5. Субъекты и предикаты. Образ Автора. 85
6. Лирический герой поэта Евгения Харланова. Отражение в Лирическом герое авторских черт. 87
7. Лирический герой поэта Евгения Харланова на фоне великих и невеликих событий. 101
8. Выводы. 107
Глава третья. Выразительная сторона поэзии Евгения Харланова. Способы превращения обычного текста в по этический (механизмы поэтемы). 114
1. Предисловие. 114
2. Стихотворение «Птичья панама». 114
3. Стихотворение «Гроза в июне». 119
4. Стихотворение «Браконьеры». 122
5. Стихотворение «Капризы памяти». 124
6. Стихотворение «Оборвалась струна». 127
7. Выводы. 128
Глава четвертая. Роль тропа в системе выразительных средств в поэтических текстах Евгения Харланова. 130
1. Предисловие. 130
2. Механизмы сравнения и роль этого тропа в системе по этических средств, образующих поэтему. 131
2.1. Одночастные сравнения. 133
2.2. Двухчастные сравнения. 153
2.3. Трехчастные сравнения. 159
3. Метафора как превращенное в предикат сравнение. 164
3.1. Метафоры - суперпредикаты и квазипредикаты. 166
3.2. Метафоры - классические предикаты. 168
3.3. Иные виды метафор. 172
3.4. Развернутая метафора. 177
4. Роль эпитета в поэтическом творчестве Евгения Харланова. 178
4.1. Эпитеты первого рода в поэтических текстах Харланова. 180
4.2. Эпитеты второго рода в поэтических текстах Харланова. 185
5. Выводы. 188
Заключение и общие выводы. 191
Библиография. 202
- Герменевтический анализ стихотворения «Отблески».
- Поэтический образ Времени
- Стихотворение «Птичья панама».
Введение к работе
ОБЪЕКТОМ нашего лингвистического исследования являются поэтические тексты талантливого русского поэта Евгения Ивановича Харланова, связанного жизнью и творчеством с городом Тамбовом. Евгений Иванович Харланов родился 29 ноября 1942 года в селе Московском (на границе Воронежского и Тамбовского края), учился на физмате в Тамбовском педагогическом институте, затем - в аспирантуре при кафедре философии, которой руководил известный ученый профессор А.Л. Хайкин. По окончании аспирантуры Е.И. Харланов уехал работать в Тобольский педагогический институт, защитил диссертацию; вернувшись в Тамбов, он преподавал философию в Тамбовском филиале Московского государственного института культуры. Как поэт Харланов проявился рано и очень ярко, вероятно, именно поэтому его и не стремились особенно печатать в местных издательствах, а если печатали, то со значительными сокращениями, выбрасывая все лучшее и оставляя лишь незначительное (Писарев 1993: 3-7; Руделев 2000-а: 66-69; 100-124; 143-153). Умер поэт Евгений Харланов в возрасте 50 лет (4 апреля 1993 г.); незадолго до кончины его приняли в Союз российских писателей, но этот Союз тогда (как, впрочем, и теперь) не представлял достаточной силы и не был престижной организацией, в отличие от Союза писателей России; имя Харланова осталось мало кому известным, хотя были предприняты попытки очень высокой оценки стихов этого поэта, особенно после выхода в свет (посмертно) его книги «У придорожного камня» ( Харланов 1993). Названная книга является по некоторым причинам единственным источником нашего прикосновения к поэтическому чуду Харланова; она ценна тем, что поэт сам подготовил ее к изданию; редактор Е. Писарев (друг и соратник поэта) не внес каких-либо изменений в текст, в отличие от прежних редакторов, пытавшихся вольно или невольно
принизить роль поэта Харланова, не подпустить его слишком быстро и близко к славе (см.: Харланов 1975; 1983).
Книга «У придорожного камня» содержит 187 страниц текста; в ней 5 циклов стихотворений («Грамматика луга», «Тень птицы», «Разбилось, потому и стало зримым», «Миров мучительная близость», «Иголка в иволге»), объединяющих 81 стихотворение. Нами подвергнуты анализу так или иначе все представленные в книге тексты.
ПРЕДМЕТОМ изучения в настоящей работе является текст; в этом смысле наше исследование может быть отнесено к кругу сочинений, подходящих под рубрику «теория текста» - дисциплине, возникшей в середине XX века на пересечении текстологии, лингвистики, поэтики, риторики, семиотики и т.д. (Николаева 1998: 508). Несмотря на обилие работ, посвященных теории текста (Поспелов 1948: 31-41; Золотова 1954, 1979: 113-133; 1982,1998; Гельгардт 1961; 1971; Сол-ганик 1965, 1973; Строганова 1965; Гаспаров 1968, 1994; Серкова
1973,1978; Пропп 1969; Булыгина 1969; Севбо 1969; Сильман
1971: 208-216; Halliday 1971; Хомский 1972, а-б; Николаева 1972, 1977, 1978, 1987, 1998; Адмони 1973; 1985: 63-69; Мельчук 1974; Нечаева 1974; Фигуровский 1974: 108-115; Лосева 1975, 1980; Маслов 1975:94-116; Рудакова 1975: 223-237; Plett 1975; Гак 1976; Арутюнова 1977; 1998; Гиндин 1977; Хэллидей 1978; Барт 1978; 1980; Дресс-лер 1978; Гаузенблаз 1978; ван Дейк 1978, 1988, 1989; Изенберг 1978; Пфютце 1978; Рождественский 1978: 5-35; Майенова 1978; Сгалл 1978; Палек 1978; Бахтин 1979; Зарубина 1979; Сусов 1979: 90-103; Сыроваткин 1979: 103-112; Хомяков 1979: 103-112; Левковская 1980: 75-78; de Beaugrand 1981; Сосаре 1981; О.И. Москальская 1981; Гальперин 1981; Доблаев 1982; Откупщикова 1982; Слюсарева 1982: 22-40; Салищев 1982: 3-8; Чейф 1982; Новиков, А.И. 1982, 1983; Лунева 1982; Орлова 1983; Колшанский 1983: 44-51; Цветкова 1983; Черня-
ховская 1983-а: 117-126; 1983-6; Шанский 1984; Долинин 1983; 1985; 1994; Доридзе 1984; Фридман 1984; Ильенко 1985, 1989, 1997: 49-50; Крюкова, О.П. 1985: 48-55; Сорокин 1985; Степанов, Ю.С. 1985; Кривоносое 1986: 23-37; Тураева 1986; Ляпон 1986; Григорьева 1987; Алефиренко 1988: 35-39; Васильев, С.А. 1988; Винарская 1989; Филиппов 1989; Менг 1989; Круч 1991; Ильин 1992: 49-50; Руделев 1992-а: 77-78; 1992-6; 1998-в: 3; Юрченко 1992; Дэвидсон 1993; Баранов 1993; Кожевникова, Н.А. 1994; Кубрякова 1994: 18-24; Красных 1995; Кожина 1995; Шаймиев 1996: 58-62; Какорина 1997: 226-242; Кобрина 1998; Колесов 1998; 2003; Дымарский 1999; Кузьмина 1999; Пискуно-ва 1999-а, 2001; Руднев 2000; Проскуряков 2000; Попова, Е.А. 2001; Бобылев 2003 и др.), лингвисты, видимо, имеют право заявлять, что однозначного понимания конструкта «текст» в научной литературе пока еще нет (Пискунова1999-а: 5). Между тем понятие «текст» не является базовым, аксиоматическим; оно не обязательно должно задаваться и может быть выведено на основе понятий «язык» и «речь» -как результат речевой деятельности или вообще «целенаправленной человеческой деятельности» (Богині992-а: 3), если иметь в виду не только вербальные коммуникативные системы, но и их дериваты: искусство (Выготский 1968), магические обряды (Руделев 1999-6: 48-54; Алпатова 2002; Калмыкова 2003; Никольская 2003; Андреева 2003), этнографический тип жилища или одежды (Щербак 1991; Вановская 2003) и т.д.
Мы оставляем, однако, в стороне вторичные семиотические системы (Степанов, Ю.С 1985; Балашов 1975; Барт 1978; 1980), сосредоточившись только на вербальных, при этом нами учитываются тексты, произведенные с помощью русского языка.
НОВИЗНА исследования. Надлежит сделать важные, с нашей точки зрения, уточнения относительно некоторых моментов, касающихся
теории текста. Не считаем необходимым, например, увеличивать число основных лингвистических постулатов, помимо выдвинутых Ф. де Соссюром положений о языке и речи (де Соссюр 1977); отождествление текста с речью не опасно: если язык - средство коммуникации и передачи информации, то речь - это сама передаваемая информация, текст, речевая композиция, содержащая информацию, речевое произведение. Не опасно, с нашей точки зрения, разделение конструкта «речь» на самое «речь» и «речеобразование» (Торопцев 1985); соответственно и в конструкте «текст» можно усмотреть аналитический вариант - сам «текст» и вариант синтеза - «текстообразование» (Дымарский 1999: 8); исследование можно проводить и в плане анализа, и в плане синтеза, не смешивая цели и задачи. В отличие от М.Я. Дымарского, нас, в частности, интересует анализ; мы исследуем готовые текстовые структуры, не задаваясь вопросом, как эти структуры образованы. Впрочем, непреодолимых границ между синтезом и анализом, видимо, не существует, и некоторые вопросы синтеза текста нам решать придется.
Следует избавить определение текста от некоторых отнюдь не обязательных текстовых признаков. Так, в определении текста, данном И.Р. Гальпериным (Гальперин 1981: 18), сомнительно отнесение данной реалии только к письменной речи, словно до изобретения буквенного письма не могло быть «Иллиады» и «Одиссеи», или «Слово о полку Игореве» возникло как текст только тогда, когда некомпетентные переписчики до неузнаваемости исказили первоначальную ткань исторической песни о князе Игоре. Столь же факультативны и такие признаки текста, как «обработанность в соответствии с типом ... документа», наличие «названия (заголовка)» и «ряда особых единиц (сверхфразовых единств)» и т.д. (там же: 18).
Очень важно определить место текста в иерархии языковых единиц, образующих «лингвистические уровни» (Бенвенист 1985), если
таковая «иерархия» и таковые «уровни» имеются в действительности, т. е. если слова состоят из морфем, а предложения - из слов, соответственно: тексты - из предложений. Тамбовскими языковедами, представителями Тамбовской лингвистической школы (Руделев 1996: 41) разработана, однако, принципиально иная модель, в соответствии с которой морфемы не являются словообразующими единицами языка и вообще единицами языка (Руделев 1995-6); предложения рассматриваются как минимальные тексты, имеющие соответствующие аналоги в репертуаре текстовых единиц (Руделев 1992-в). В отношении «текст - предложение» первичным, базовым, является текст; предложение - только разновидность текста, самое простое композиционное его решение; тексты не состоят из предложений (ср.: Поспелов 1948: 31-41; Золотова 1954: 88-119; Солганик 1965; 1973; Серкова 1968; 1973; 1978: 75-82; Булыгина 1969: 224; Севбо 1969; Турмачева 1973; Фигуровский 1974: 108-115; Маслов 1975: 94-116; Рудакова 1975: 223-237; Левковская 1980: 75-78; Лосева 1980; Лунева 1982; Откупщикова 1982; Орлова 1983; Ляпон 1986; Николаева 1987: 27-57; Филиппов 1989 и др.), но могут включать в свой состав таковые (тексты в текстах!). Точно так же предложения не состоят из слов, но могут в себя включать слова, хотя могут их и не включать (междометные предложения). В отношении «текст (= предложение) - слово» первичным, базовым, является текст (= предложение), а не слово; слово является скомпрессированным и помещенным в языковую память текстом (= предложением) (Руделев 1995-6); такой вывод был сделан В.Г. Руде-левым независимо от рассуждений М.М. Бахтина, считавшего слово аббревиатурой текста (Бахтин 1979).
Если текст (и в плане анализа, и в плане синтеза) - несомненно, речевая единица, то слово - единственная единица языка; Ф. де Сос-сюр полагал, что язык - социальное явление, а речь - индивидуальное (де Соссюр 1977); исходя из этого, в тексте следует искать инди-
видуальное, уникальное - таковым может быть только творчество (Григорьев 1971; 1979; Скребнев 1976; Бахтин 1979; Дриняева 1987: 147-162; Васильев, С.А. 1988; Богин 1992-а; Руделев 1998-в: 3; Писку-нова 2001; Долгов 2001: 102-103; Подольская 2002: 13-15); лишить лингвистику возможности изучать текст в плане творчества, как произведение, - значит вообще отлучить ее от текста, и тогда чисто языковое содержание текста, не зависящее от идеологии и иных привходящих моментов, разное в разных языках, останется за пределами науки вообще. Предметом языкознания является текст, речевое произведение, в его языковом значении и аналогичном плане выражения (Степанов, Г.В. 1988: 125-140). Когда говорят, что лингвистика должна изучать текст как совокупность предложений, а слово - как совокупность морфем, имеют в виду лингвистику прошлого; такая лингвистика абсолютно бесплодна. Между тем только современная лингвистика может открыть совершенно объективную базу для обнаружения в тексте концептуальной структуры, располагая таким инструментом, как функциональный анализ предложения - нахождение в минимальных текстах тематических и рематических сегментов (Николаева 1972; Золотова 1979; 1982; 1998; Макеева 1999; Начёрная 2003); вне актуального синтаксиса (Распопов 1964; Руделев 1992-в; Юрченко 1992; Цыпин 2002) объективные обнаружения всякого концепта (в любом по объему тексте) невозможны.
Дальнейшие уточнения, придающие нашему исследованию несомненную новизну, мы делаем применительно к художественным текстам и именно той их разновидности, которая подходит под понятие «поэзии» ( Квятковский 1966: 221) - в противопоставлении ее эпическим и драматическим формам (Гачев 1968).
Внешние признаки поэтических текстов (их форму) совершенно правильно связывают с тропикой, понимая под тропом «поэтический оборот, употребление слов, фраз и выражений в переносном, образ-
ном смысле» (Квятковский 1977: 312). К числу тропов, по Квятковско-му, относятся: метафора, метонимия, синекдоха, симфора, гипербола, ирония, литота и (только отчасти!) - эпитет, аллегория, перифраз. Разумеется, в этом перечне тропов нет системы; неясно, что является первоэлементом тропики, как и по каким причинам происходит усложнение (развитие) простых тропов, превращение их в более сложные. Однако дело даже не в этом: в конце концов можно установить некоторую производность метафор и эпитетов от сравнений, как это сделано в работах Н.Г. Серебренниковой (Серебренникова 2002), и представить совокупность поэтических приемов в их системной обусловленности (для нас эта процедура будет очень важным делом), но главное все-таки - в осмыслении функции поэтического языка и всех его атрибутов, в том числе и тропов.
Современный подход к изучению поэтичесаких текстов требует подведения под учение о тропах как ярчайших признаках поэтического текста теоретико-информационной базы (Шеннон 1963). Тропы (и в первую очередь - сравнение) позволяют в огромной степени сузить создаваемое поэтом речевое пространство и за этот счет увеличить скорость передачи информации, при полном сохранении ее количества (ср.: Филипьев 1971; Руделев 1979; Богин 1992-в: 3-7; Авдевина 1999: 242-246; Марченко 2000: 109-110; Аленькина 2002). Сужение речевого пространства происходит еще в большей степени в результате эллиптичности поэтического текста (Ильина 1998: 85-89; 1999: 42; Харвег 1978: 388-401), которая возникает в связи с упрощением компаративных конструкций (устранением из них формальных элементов антецедентов или консеквентов и более радикальных преобразований). Подобные опыты связаны с риском инотолкования развиваемых поэтом положений (Квятковский 1966: 145); в определенных обществах в этом находят не столько силу поэтического произведения, сколько его слабость; такую «слабость» («субъективность») критики-
постоянно выявляли, например, в стихотворениях Б. Пастернака (ср.: Ильина 1998: 85). Филологические исследования последних десятилетий XX века были направлены на выявление объективных критериев восстановления (реконструкции, дешифровки) «сокращенного» поэтического текста (Новиков 1979; Сыроваткин 1979: 103; Чернухина 1982; Лотман 1983; Кекова 1987; Farino 1989; Пискунова 1997: 160; Хохули-на 1997; Винокуров 2001; Бурцева 1997; Лисенкова 2000: 160; Подольская 2002: 13; Ильина 2002; Шарандин 2002: 125]). Это не противоречит идее многозначности («амбивалентности») поэтического текста (Бахтин 1975; 1979), поскольку релейные усилители эстетической информации действуют также не произвольно, а по определенным законам, которые вполне объективны, хотя и корректируются временем и обществом (Филипьев 1971; Жолковский 1962; Долинин 1983; 1985).
АКТУАЛЬНОСТЬ нашего исследования состоит в том, что любой текст, подвергаемый лингвистической обработке, мы рассматриваем как творческий акт и только таким образом его представляем в описании. Отождествляя текст с речью, соответственно - текстообра-зование с речеобразованием (Дымарский 1999, Торопцев 1985), мы вслед за этим вынуждены под индивидуальным в речи (де Соссюр 1977) понимать творчество (Григорьев 197, Руделев 1998). Что же касается творческого характера речи, то, констатируя недосягаемость в настоящее время этого идеала, ученые все настойчивее говорят о необходимости таких достижений (Хомский 1972).
Несомненно, поэтические тексты более всего отвечают требованию творчества. Это касается как поэзии в узком значении этого термина, по Г.Д. Гачеву (Гачев 1968), - Лирики, так и в ее широком значении, - в гачевской триаде «Эпос - Лирика - Театр». Лирика, будучи немаркированным элементом указанной троичной оппозиции, является началом художественного творчества, где высокие поэтиче-
ские качества проявляются реже всего и ярче всего. Именно поэтому объективная оценка поэзии в литературной критике или иных филологических исследованиях часто оказывается делом довольно трудным. Что касается лингвистики, то там задача оценки чаще всего даже и не ставится. Между тем значимость любой теории - прежде всего, в оценке фактов, а не в их констатациях и даже не в классификациях.
Актуальным в нашем исследовании является обращение к проблеме понимания художественного текста как наиболее сложного речевого произведения; сложность эта оправдана задачами максимального сокращения речевого пространства во имя увеличения количества передаваемой информации и скорости ее передачи. Подобные проблемы в настоящее время успешно решаются в рамках относительно недавно воскрешенной дисциплины, именуемой «герменевтикой» ( Щедровицкий 1974; 1992-а: 9-15; 1992-6: 97-122; Брудный 1975; Богин 1977; 1978; 1982; 1984; 1986; 1989; 1992-а: 38-44; 1992-6: 38-44; 1992-в: 3-7; 1995: 106-118; 1998: 9-Ю; Новиков Л.Н. 1979; Доб-лаев 1982; Гусев 1985; Долинин 1985; Васильев, С.А. 1988; Гадамер 1988; Шпебер 1988: 212-233; Левин 1965: 293-2940; 1988: 581-593; ван Дейк1989: 259-336; Демьянков 1989; Донских 1989; Левинтова 1991: 21-35; Швырев 1991: 8-24; Яковлев 1991: 53-71; Кузнецова 1991; Ле-винтов 1992-а: 21; 1992-6: 10-14; Байков 1992: 12; Данилова 1992: 16-18; Арнольд 1992: 34; Борухов 1992: 48-51; Васильева 1992: 60-64; Отставное 1992: 3; Полонская 1992: 52-55; Романов 1992: 44-48; Литвинов 1992: 14-21; Кубрякова 1994: 18-26; Рикер 1995; Турицкая 1995: 58-67; Камчатнов 1996; 1998; Колодина 1997; 2000-а: 91; 2002-6; 2001; Перелыгина 1998; Кобрина 1998:11-12; Халина 1998; Ледовских 1999: 120-121; Макеева 1999; Руднев 2000; Богатырев 2001: 47-49; Шехтман 2002: 50-58).
Наиболее яркими, содержательными и практически ценными, с нашей точки зрения, являются герменевтические исследования про-
фессора Г.И. Богина и представителей его школы ( Богин 1977; 1978; 1982; 1984; 1986; 1989; 1992: 38; Колодина 2000: 91; Перелыгина 1998; Макеева 1999). Пафосом названных исследований является учение о рефлексии (как наиболее ярком признаке понимания текста, своего рода слиянии видений мира автора и читателя) и катарсисе (том возвышенном, очищающем состоянии автора и читателя, ради которого создаются тексты).
Опираясь на опыт Тверской герменевтической школы профессора Г.И. Богина, строит свои герменевтические исследования руководитель Тамбовской лингвистической школы профессор В.Г. Руделев (Руделев 1992-а: 77-78; 1992-6; 1993: 7-9; 1994; 1998 -а: 65-69; 1998 -б: 72-75; 1999-а: 27-29; 1999-6: 48-54; 1999-в: 23-30; 2001-а: 120-167; 2003:104-107), хотя его творческий почерк в данном случае несколько отличен от творческого почерка Г.И. Богина. В.Г. Руделев устанавливает 3 типа (степени, этапа) понимания художественного текста: 1) читатель абсолютно не понимает смысла поэтических произведений, его раздражает тропика, символика, наличие рифмы и т.п.; 2) читатель способен (в разной степени) понять поэтическое произведение, но сам ответить аналогичным образом не умеет; 3) читатель, сам являясь поэтом, не только способен понять поэтический текст, созданный другим поэтом, но и создать аналогичное.
Примеры на каждую модель понимания / непонимания художественного текста известны на очень высоком уровне: модель № 1 представлена такими именами, как Н.Г. Чернышевский - И.С. Никитин или А.К. Воронский- С.А. Есенин; модель № 2 представлена именами В.Г. Белинский- А.С. Пушкин; модель № 3 - именами Е.А. Баратынский - А.С. Пушкин. Известно, что Н.Г. Чернышевский не понял и не принял яркие и талантливые стихи И.С. Никитина; А.К. Воронский счел поэму С.А. Есенина «Черный человек» результатом умственной и моральной деградации и даже паранойи; В.Г. Белинский,
будучи сам сочинителем-неудачником, дал адекватную (для своего времени) оценку творчества А.С. Пушкина; Е.А. Баратынский - один из немногих, кто осмыслил «Повести Белкина» А.С. Пушкина.
Самое опасное в существовании моделей 1-й, 2-й и 3-й заключается в том, что не только на 3-м, но и на 2-м и даже на 1-м этапе понимания смысла художественных текстов развивается творчество, создание текстов людьми, не понимающими смысла художественной речи или не способными в этом случае действовать активно (Руделев 1996: 1; 1996: 54). Что касается герменевтической обработки, то тексты первого и второго типа должны быть представлены как нехудожественные; в любом случае необходима школа герменевтического анализа, пафосом которой следует считать оценку текста, вычисление степени его художественности. К сожалению, мы должны констатировать отсутствие достаточно строгих критериев подобных оценок, хотя сейчас они более, чем когда-либо, необходимы.
В отвлечении от типологии (поэтические - непоэтические, художественные- нехудожественные и т.п.), тексты нуждаются в герменевтической обработке, если с течением времени происходят языковые изменения, которые не улавливаются переписчиками, издателями, редакторами более поздних эпох, Так, в «Слове о полку Игореве» В.Г. Руделевым ( Руделев 1992-а: 77-78; 2001-а: 120-167) установлен факт непонимания поздним переписчиком фразы «по былиномъ сего времени а по замышлению Бояню»: переписчик не понял соединительного смысла союза «а», уловив в нем противительность, и исправил фразу: «по былиномъ сего времени а не по замышлению Бояню» (так были исправлены и иные фразы, построенные с помощью соединительного союза «а», но в указанном случае исправление привело к значительному искажению смысла: Автор «Слова о полку Игореве» до сих пор воспринимается не как последователь Бояна, а как его оппонент, поэт-новатор и т.д.).
Искажение текста в сочетании с возникающей прецедентностью оказывается причиной его девербализации и междометизации (Руделев 2001-6: 10-19), а также того процесса, который можно назвать народной герменевтикой (по аналогии с народной этимологией). Последствия оказываются во всех отношениях сложными и нежелательными. Так, раннехристианский праздник Успения Пресвятой Богородицы, проводимый первоначально перед наступлением Великого Поста, в результате арианских запретов был превращен в языческий праздник Масленицы (буквенный символ имени «Мария» - «Мыс-леть» был соединен со своим паронимом «масло»; время Масленицы стало поэтапным усилением обжорства и питья- православного смысла в празднике сохранилось мало) ( Руделев 1999-6: 48-54). Точно так же утрачен сакральный смысл выражения «Премудрость, про-сти\» <возглас иерея перед началом чтения Евангелия, когда он в алтаре, повернувшись к «Святая святых» и воздев подковообразно вверх руки, произносит нечто самое главное в литургии>; теперь это связывается с его призывом к прихожанам стоять прямо («просто») и быть внимательными (Руделев 1994; 2003: 103-108); в действительности это выражение синонимично выражению «Господи, помилуйЫ, но стилистически более значимо. Интересна герменевтическая обработка лексики обряда, связанного с рождением и крещением ребенка в тамбовских регионах, проведенная И.В. Поповичевой и В.Г. Руделе-вым ( Руделев 1999: 23], а также этимолого-герменевтический этюд, посвященный славянскому представлению Времени, выполненный И.В. Поповичевой, О.А. Руделевой и В.Г. Руделевым (Поповичева 2001:51).
Разумеется, герменевтическая обработка деформированного текста требует серьезной научной подготовки авторов: знания истории языка и народа, определенного исследовательского таланта и системного исследования. Объективными доказательствами правильно-
сти построений в данном случае служат уже известные критерии истинности любой теории: 1) она не должна содержать противоречий, 2) она должна иметь максимальную объяснительную силу, 3) она должна быть достаточно экономной, т.е. содержать минимум правил. С этой точки зрения, например, рассуждение о том, что «славянские кумиры», водруженные киевским князем Владимиром на его теремском дворе были не языческие истуканы, а православные символы (Троица: Хоре, Даждьбог, Стрибог и Благовещение: Архангел Гавриил и Богоматерь Мария) более отвечают перечисленным требованиям непротиворечивости, объяснительной силы и экономии, чем те рассуждения, которые заставляют видеть здесь языческие персоны; смысл «языческих персон» на теремском дворе Владимира Красного Солнышка не ясен, как не ясна и вся предшествующая Крещению Руси христианская деятельность Ольги, поставившей в Пскове храм Пресвятой Троицы до своего, скорее всего, вторичного крещения в Царь-граде (по византийскому обряду); такое же изменение христианского обряда (и только!) было проделано по политическим соображениям и Владимиром в 988 году ( Руделев 2000-6: 74-82; 2001-в: 58-67).
Мы не имеем возможности здесь продолжить описание результатов герменевтической обработки текстов, проделанной В.Г. Руделе-вым и его учениками; для нас в конце концов важны не сами эти результаты (за точность их мы не отвечаем), а принцип герменевтических рассуждений, план поиска адекватных решений и т.д. Мы переходим к обсуждению наиболее важного для нас положения о герменевтической обработке поэтического текста. Согласно рассуждениям В.Г. Руделева и его учеников ( Ильина 1998-а: 85-89; 1998-6: 42-43; Подольская 2002: 13-15), поэтический текст можно уподоблять тексту, деформированному временем, сокращенному, искаженному переписчиками, редакторами и т.п. Разница здесь только в том, что всевозможные сокращения и искажения произведены заранее, самим
автором - в надежде, что его поймут, прочтут правильно те, в ком он заинтересован, и не поймут те, чье понимание нежелательно.
Когда С. Есенин сказал в «Черном человеке»: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица», - это была лишь фраза-продолжение, итог предшествующего рассказа (не воплощенного в словах текста) о том, как поэт оказался в комнате (узкой и высокой), освещенной лампой, как он сидел на кровати (на «койке») и в тоске, усталости и страхе закинул за голову руки (по свидетельству Л.И. Дмитриевой, это чисто мужской жест); на стене он увидел свою голову (тень от своей головы), усложненную дугами рук; у головы словно появились уши или даже крылья, как у птицы или летучей мыши... Если мысленно не восстановить этот (хотя бы этот) текст поэму «Черный человек» понять невозможно, а это трагический рассказ, почти предсказание печальной судьбы поэта, слегка запутанный, затуманенный неожиданным концом с зеркалом, цилиндром и тростью, которых вначале не было ( Руделев 1984: 65). Конечно, такую мыслительную работу провести трудно, и ее не каждый способен провести; но в конце концов у поэта может быть лишь один читатель, хоть один читатель, и этим поэт должен быть удовлетворен. На массового читателя есенинская фраза о голове, машущей ушами, не рассчитана, как не рассчитана на массового читателя и фраза Б. Пастернака «Чердаки и кресты монгольфьера Вырываются в брезжущий тент» (именно здесь начинается подлинный «субъективный» Пастернак, для которого Земля, изукрашенная чердаками и крестами - всего лишь воздушный шар, изобретенный братьями Монгольфье в 1783 г. (Руделев 1999: 42-43).
ГИПОТЕЗА. В связи с тем, что оценка харлановских поэтических текстов - самое главное в нашей работе, мы, опираясь на прекрасные отзывы о творчестве этого поэта в разные времена (Руделев 2000, Писарев 1993, Исаев 2003: 12; 2003: 25) и полагаясь на собственную
интуицию, выдвигаем идею высокого уровня поэзии Е. Харланова.
Такое настроение соответствует предварительному исследованию стихотворений Харланова, проверке их звучания и значения в учебной аудитории во время нашей ассистентской практики и на публике во время творческих вечеров, посвященных памяти писателя Е.И. Харланова. Мы рассчитываем, что высказанные нами предположения получат подтверждения и серьезные доказательства в нашей работе.
МЕТОД ИССЛЕДОВАНИЯ. Полагаем, что наш метод исследования можно назвать герменевтическим (филологическая герменевтика) (Богин 1982), поскольку он предполагает такое проникновение в поэтические тексты Е. Харланова, которое обеспечивает их достаточное понимание (Полонская 1992: 52-55), рефлексию (Богин 1998: 9-10) и катарсис (Перелыгина 1998). Компактный, до предела сжатый текст, мы расширяем за счет опущенных автором участков, наличие которых вытекает из анализа тех участков, которые сохранены, но зашифрованы с помощью тех же опущений участков текста и превращения уже поданного текста в неполный, эллиптический (Ильина 1998: 85-89; 1999: 42-43), или редуцированный (Харвег 1978: 388-401).
Представляя поэтический текст поэта как дискретный и отраженную в нем картину мира тоже как дискретную, мы выявляем те участки, которые важны автору как в плане выражения, так и в плане содержания. Такие участки в герменевтических и иных исследованиях называют «концептами» (Аскольдов-Алексеев 1928; Ахундов 1982; Арутюнова 1988; Опарина 1990; Булыгина 1991; Крейдлин 1992; Дэвидсон 1993; Кубрякова 1996; Топорова 1998; Волохина 1999; Бунчук 2000: 53-55; Ефремова 2000: 72-77; Ипполитов 2000: 81; Колодина 2000-а: 91; Попова, З.Д. 2000; Проскуряков 2000), «фреймами» (Яковлев 1991: 53-71; Полонская 1992: 52-55) или «гештальтами» (Лакофф 1981: 350-368; Васильев, Л.М. 1997: 3-4); употребляется в данном слу-
чае и довольно архаический термин «семантическое поле» (Лисенкова 2000: 160-164; Попова, М.В. 2002).
Для нас наиболее пригодным оказывается конструкт «концепт», но мы считаем необходимым освободить его от некоторой спекулятивности. Нам кажется, что этот конструкт возник не только по объективным причинам. К числу субъективных причин следует отнести, прежде всего, недостаточно разработанную теорию классов слов («частей речи»), поскольку в ней обычно не учитываются мимикриче-ские формы, выдаваемые, как правило, за самостоятельные слова (формы типа «движение», «время», «пространство», «красота»). В работах В.Г. Руделева (Руделев 1995-6: 83-89) и Н.В. Челюбеевой (Че-любеева 1988) проблемы мимикрических форм, как нам кажется, решены. Но если подобные формы не считать самостоятельными словами, то и надобность в «концептах» в значительной степени отпадет. Она еще более пошатнется, если отождествить такие конструкты, как «значение» (слова) и «понятие» (Руделев 1995-6), отнеся научное значение-понятие к термину и языку науки, а слову оставив его естественное (житейское) значение.
Креолизация естественных языков и международного языка науки приводит все же к необходимости создания нового термина, который бы учитывал в случае омонимии слова и термина наложение научного понятия на естественное, языковое. Нам представляется возможным наблюдать сохранение естественных значений (=понятий) слов в поэтических текстах, отражающих менталитет народа и ту лингвистическую относительность, которая была открыта неогумбольдтианцами разного направления (Л. Вайсгербер, Б.Л. Уорф) и сыграла положительную роль в лексикографических исследованиях (Ермолаева 1998: 330-331). Но до понятия «концепт» предстоит еще некоторый путь.
Этот путь начинается в синтаксисе, в тексте; последний рождается в реализации некоторой «функциональной перспективы» (= «мысли»=
«идеи») ( Halliday 1971; Хэллидей 1978: 138-148; Plett 1975: 56, 76,
101; Северская 1996: 215-224); сходные рассуждения содержатся у
^ авторов, разрабатывающих теорию пресупозиции (Хомяков 1979: 113-
125). Новейшие исследования в области русского актуального синтак
сиса (Цыпин 2002) дают возможность представить самую общую или
самую первую реализацию «функциональной перспективы» Хэлли-
дея: в минимальном тексте (= предложении) она реализуется в оппо
зиции Т-о и Р-соб («тематическом обстоятельстве» и «рематическом
W событии»):
Т = (Т-о-»Р-соб)(1).
Если лингвист берет на вооружение термин «концепт», то при
веденная здесь формула более всего соответствует наиболее абст
рактному содержанию минимального текста, т.е. предложения: по
следнее обнаруживает в себе тематический концепт-экспозит («об
стоятельство» с темпоральным, локальным или иным значением) и
щ, рематический концепт предикативного свойства со значением <собы-
тие>. Концептуальная структура минимального текста (= предложе
ния) должна, без всякого сомнения, соответствовать аналогичной
структуре любого иного текста и в нем целесообразно искать темати
ческие концепты-экспозиты, топики (Начёрная 2003); еще более важ
но в тексте исследовать рематические событийные концепты; послед
ние, в отличие от тематических экспозитов, обнаруживают дальней
шее семантическое расчленение: по О.А. Цыпину (Цыпин 2002), это
Щ тематические актанты со значением <субъекта> и <объекта> и рема-
тические предиакаты, отличные от событийных (суперпредикатов), но различающиеся и между собой (квазипредикаты и предикаты классического типа):
Р-соб = (Т-д -»-» Р-соб) (2).
^ Р-соб = (Т-п «-^Р-ск) (3).
В рематическом событии, таким образом, может быть рематиче-
ское ядро (с тем же событийным значением) и подчиненное ему тематическое дополнение (<объект> = Т-д); связь в данном случае сильная, односторонняя). Конечным итогом развития рематического ядра оказывается отношение тематического подлежащего (<субъект> = Т-п) и рематического сказуемого (<действие> или <состояние> = Р-ск). Формула, объединяющая все три описанные операции такова:
П = (Т-о -* (Т-д -*^ (Т-п <--»Р-ск))) (1-3) Концепты <Пространство^ <Время>, <Событие>, <Объект>, <Субъ-ект>, <Действие>, <Состояние> - это основные показатели познаваемого (= познанного) дискретного мира; все остальное может быть выражено через эти основные концепты и, видимо, в разных языках -по-разному. Наш материал не позволяет нам выйти за рамки русского языка, заметно креолизированного языком науки. Но мы можем сравнивать научные представления о Пространстве, Времени, Событии, Объекте и Субъекте, Действии и Состоянии с тем, как все эти концепты отражены в художественном мышлении Поэта (в данном случае Евгения Харланова); Такая работа нам кажется интересной хотя бы потому, что в лице Харланова представлен ученый и поэт одновременно (Исаев 2003: 25); мы не можем упрекать Е.И. Харланова в незнании каких-либо философских определений, как не можем не восхищаться, допустим, его поэтическими представлением такой реалии, как «Коммерция» («в коммерции мерцание кометы»), «открытой» поэтом внутренней формы слова «комета» (сообщено Е.Н. Писаревым). Предполагая значительные различия между объективными (закрепленными в языковой памяти) концептами и их поэтическими аналогами, представленными в творчестве различных авторов, говорящих и мыслящих на данном языке, мы не можем обойтись в данном случае без особого конструкта (термина), адекватного, если можно так
выразиться, «поэтическому концепту»; в литературе здесь активно используется термин «образ» (= «эйдос» <- др.-гр. e'idos <образ> = «имаж» f- фр. image <образ>) (Шмелев 1962; Кожинов 1964; Колесов 1986: 9-17; Арутюнова 1988; Полонская 1992-а: 52-55; Пузырев 1998: 17-25; Авдевина 1999: 242-246; Одинцова 2000: 8-11). О.Р. Полонская рассматривает образ как некую переменную во фреймовой структуре, т.е. наиболее ценное, информационное в нашем знании о мире и о каком-либо участке мира. Понимая, что всякий концепт первоначально имел образный смысл, впоследствии утраченный, стертый, некоторые русисты пользуются термином «образ» в полном соответствии термину «концепт» (Пузырев 1998: 17-25); видимо, для этого есть некоторые основания, поскольку распространенный теперь конструкт «концепт» предполагает все-таки опору на научные тексты и мало отражает чисто языковое (практическое), национальное мышление.
СЕМАНТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ТЕОРИИ. Мы исходим из того положения, что основная функция поэтического языка - информационная, т.е. содержательная (Гачев 1968; Федоров 1969; Филипьев 1971; Балашов 1975; Руделев 1979: 71-78; 1995-а: 3-4; 1998-а: 65-69; 1998 72-75; Панина 1979; Новиков, Л.А. 1979; Чернухина 1982; 1983; Гореликова 1983; Шанский 1983; 1984; Сорокин 1985; Кекова 1987; Золян 1988; Полонская 1992-а: 48-52; 1992-6: 52-55; Седов 1992: 52-55; Кожевникова, Н.А. 1994; Северская 1996: 215-224; Ахметова 1997; Хохулина 1997; Ильина 1998: 85-89; Соловьева 1998: 25-26; Дымар-ский 1999; Макеева 1999; Пискунова 1999-а; 1999-6; 2001; Ипполитов 2000: 81; Богатырев 2000: 144-109; Лисенкова 2000; Марченко 2000: 109; Поликарпова 2000: 6-2; Винокуров 2001; Шарандин 2002: 125-130; Подольская 2002: 13-15; Чеснокова 2003; Исаев 2003: 12), хотя содержательная сторона поэзии специфична и более похожа на волшебство (Бальмонт 1919; Бурцева 1997; Буянова 2000: 148; Григорьев 1971;
1979; 2002), видимо, благодаря тому, что к содержанию в поэтических текстах примешивается и часто становится чем-то выдающимся благозвучие (Белый 1922-а; 1922-6; Винарская 1989; Якобсон 1975; 1987: 80-94; Farino 1989) или иная, но не содержательная сторона (Бирюков 1998; 2001).
Нами разрабатывается такая модель поэтического текста, в которой на первое место выдвигается содержание; оно становится уникальным, не сравнимым с другими текстами благодаря релейным усилителям (Филипьев 1971), которые характерны только для художественного творчества и в первую очередь - для поэзии. Все остальные качества поэзии, хотя и важны, но вторичны.
Релейный усилитель содержания поэтического текста связан с тем, что весь такой текст и каждый из поэтических образов, составляющих его структуру («ткань» = композицию), является двусторонней сущностью. При этом выражение поэтического содержания в каждом своем участке содержательно; речь идет о содержательной форме - о содержательном жанре (Гачев 1968) и содержательном образе, поэте-ме (Руделев 1979). Когда мы говорим об образе, мы имеем в виду прежде всего его содержание, смысловое отражение картины мира, семантику того же образа. Но эта семантика выражена] выражением поэтического образа являются тропы (сравнение, метафора, эпитет и др.), но тропы сами по себе содержательны (Золян 1988; 1989; Кекова 1987; Крюкова 2000; Пискунова 1999-а; Подольская 2002: 13-15; Серебренникова 2002; Хохулина 1997). Содержание в поэзии, таким образом шифрует другое содержание; то, что является содержанием на одном этапе, становится формой иного, не выраженного, имплицитного (Васильев, С.А. 1988; Жолковский 1962; Новиков, А.И. 1982: 10-22; Панина 1979: 48) содержания на другом этапе. И т. д. Здесь мы имеем возможность количеством этапов усиления измерять степень таланта автора, как, впрочем, и его читателя.
ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ РАБОТЫ заключается в обработке поэтических текстов (в данном случае текстов Е. Харланова) методами лингвистической поэтики, в которую мы включаем герменевтику, актуальный синтаксис и концептуальный анализ. В работе не просто констатируются поэтические образы и их поэтемные выражения, но происходит оценка всех этих сущностей - с точки зрения новизны и глубины образной системы, ее гуманистических начал и (главное) степени катартического воздействия на читателя (ср.: Банина 2001). Катарсис, как очищение человеческого духа при помощи страха и сострадания (Аристотель 2000) или иных моментов (Перелыгина 1998), - самое важное, что может быть поставлено в заслугу поэту; отсутствие этого качества (оно должно быть как у поэта, так и у его читателя) не дает права на высокую оценку поэтического творчества. В этом смысле у поэта Евгения Харланова, как будет показано, все обстоит благополучно, и его творчество может быть оценено очень высоко.
ЦЕЛЬ настоящей работы - прочтение поэтических текстов Евгения Харланова и создание комментариев, обеспечивающих понимание читателем этих текстов, адекватное замыслу поэта. Такая цель может натолкнуться на нежелание многих лиц, любящих поэзию Харланова, видеть в исследовательских текстах поэзию Харланова препарированной, засушенной, лишенной непосредственности и т.д. Опасения, как нам кажется, возникают не без основания: нам известны работы, в которых выхолощено действительное содержание стихов Александра Блока и Сергея Есенина во имя некоторых абстрактных заключений и холодных схем. Нам кажется, однако, что мы имеем основания надеяться, что в нашей работе подобного не произойдет. Но мы считаем столь же опасным чтение стихов Е. Харланова без проникновения в их смысл и замысел автора, любование только «эмо-
тивной» стороной стиха, его внешней музыкальностью и т.д. (ср.: Буя-нова 2000: 148). Не исключено, что исследователь может обнаружить ^ и такие черты, которые самим автором были недостаточно осмыслены или не осмыслены вовсе (примеры интуитивного охвата мира) (Басейн 1978).
ЗАДАЧИ работы определяются ее целями, но дополняются идеей построения модели поэтического восприятия мира в образах и их по-W этемных реализациях. Таким образом, в работе намечаются как бы два плана: прочтение текстов и обеспечение их понимания, с одной стороны, а с другой - выявление общих закономерностей поэтических представлений, оценка поэтической модели Евгения Харланова и оценка его самого как поэтической личности, как автора-поэта, еще не осмысленного и не оцененного современниками.
ф НА ЗАЩИТУ ВЫНОСЯТСЯ СЛЕДУЮЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ:
1.Поэтические тексты, помимо литературно-критической обработки,
нуждаются в лингвистической обработке (интерпретации) - как в пла
не содержания, так и в плане поэтемного выражения, Такая обработ
ка включает в себя, прежде всего, применение герменевтического
метода в целях осмысления поэтического содержания и приближения
его к читателю для достижения рефлексии и катарсиса; она включает
в себя также осмысление текста с позиций актуального синтаксиса с
Щ целью выявления в нем тематических экспозитов и актантов, а также
различного рода предикаций (событийных и привязанных к актантам). Наконец, лингвистическая обработка поэтических текстов предполагает концептуально-образный анализ, и это, как нам кажется, - самое главное в лингвистической поэтике. щ 2. Поэтические тексты Евгения Харланова обнаруживают глубокое имплицитное (сокровенное) содержание, которое в дополнение к тому,
что лежит на поверхности, создает мощное информационное напряжение, свидетельствующее о большом таланте поэта, о высоких че-^ ловеческих качествах его Лирического героя, об уникальности поэтических образов Мира.
3. Поэзия Харланова сложна и нестандартна, но она может быть дос
тупна читателю любого уровня, если будет обеспечена школа ее по
нимания, объективного восприятия образов, рефлексии и катарсиса.
4. Поэтические тексты Харланова представляют огромную ценность в
W плане их выразительности ; они отражают всю школу поэтического
мастерства, которую прошла русская поэзия за три века своего суще
ствования. Но они не архаичны, не прецедентны, а вполне современ
ны и достаточно уникальны; по многим чертам их можно назвать нова
торскими. Их нельзя обойти вниманием, от них не следует отлучать
читателя, полагая, что, вычеркнув какого-либо поэта из числа заслу
живающих внимания, не нарушится общая картина поэтической жизни,
^ важной для народа, для его культурного взлета и истории, за которую
не будет стыдно, за укрепление роли народа в мировой истории.
ПРАКТИЧЕСКАЯ ЗНАЧИМОСТЬ РАБОТЫ. Поэтические тексты в жизни русского народа всегда были важным средством его приобщения к самой высочайшей культуре и нравственности. К сожалению, развитие русской поэзии не сопровождается аналогичным ростом знаний об этом развитии; отсутствует достаточно эффек-
# тивная школа понимания поэзии. В этом смысле наша работа должна
иметь определенную практическую отнесенность и расширить круг людей, понимающих творчество Е. Харланова; это приведет к другому расширению - к росту культурного и поэтического уровня значительного количества русских людей и людей других национальностей, чер-
щ пающих знания с помощью русского языка.
Практическая значимость нашей работы заключается и в том, что
она побуждает различные издательства, власти, круги, имеющие средства и желающие вложить их в культуру, внимательно отнестись к творчеству поэта Е. Харланова, который заслуживает самого высокого признания и вывода на сцену, куда уже выведено немало новых авторов, вчера еще не известных.
Мы полагаем, что в Тамбовском государственном университете имени Г.Р. Державина должны на соответствующих факультетах читаться курсы, посвященные анализу поэтических текстов Е. Харланова.
Необходимо осуществить полное издание поэтических произведений Евгения Харланова и вынести это издание на широкое обсуждение в Тамбове и за его пределами.
СТРУКТУРА РАБОТЫ. Двусторонняя сущность поэтического образа заставляет его рассматривать в двух аспектах (планах) - в плане содержания и в плане выражения. На первое место выносится план содержания, и, хотя наша работа задумана как исследование языковых средств создания художественного образа в текстах поэта Харланова, мы не имеем права пренебрегать содержательной стороной творчества этого, как мы полагаем, выдающегося мастера. В отрыве от содержания образа вся его поэтемная сторона, вся совокупность тропов, становится бессмысленной коллекцией фактов, не имеющих ни ценности, ни объективной картины существования.
Содержательной стороны творчества Харланова касаются две главы нашей работы (первой, которая называется «Сокровенный смысл поэтических текстов Евгения Харланова», и второй, которую мы назвали «Система поэтических образов в стихотворных текстах Евгения Харланова»). Выразительная сторона поэзии Евгения Харланова представлена третьей и четвертой главами. В третьей главе, которая называется «Выразительная сторона поэзии Харланова.
Способы превращения обычного текста в поэтический (механизмы поэтемы)», описываются способы превращения концепта в образ (перевод логического содержания на поэтический язык). Четвертая глава {«Система поэтических форм (тропов) в поэзии Евгения Хар-ланова») посвящена описанию механизмов наиболее важных поэтических форм (сравнений, эпитетов, метафор).
Каждая глава содержит собственные выводы, которые позже обобщаются и представляются как выводы ко всей работе.
В конце работы дается список использованной литературы (381 название).
АПРОБАЦИЯ РАБОТЫ. Настоящее исследование обсуждено на кафедре русского языка Тамбовского государственного университета имени Г.Р. Державина и на методическом объединении учителей русского языка и литературы города Тамбова.
Основные теоретические положения и практические результаты докладывались на ежегодных научных конференциях Тамбовского государственного университета имени Г.Р. Державина, на Всероссийской научной конференции «Феномен прецедентности и культурные традиции» (9-11 сентября 2003 г. в городе Тамбове), а также на творческих собраниях, посвященных Евгению Харланову; они частично внедрены в практику преподавания филологических дисциплин в Тамбовском университете.
Герменевтический анализ стихотворения «Отблески».
Это стихотворение (из цикла «Тень птицы») взято нами для подобного прочтения в силу чрезвычайной сложности его в смысле понимания. Между тем сокровенное его содержание особенно ценно.
Над перекрестком пыль, как пудра.
Все бархатнее тон речей.
Закат от пыли перламутров, как раковина сквозь ручей.
Стоит недвижно бабье лето, и время обтекает день.
Так женское литое тело блестит в струящейся воде... Начало стихотворения может оттолкнуть читателя, привыкшего к изысканным сравнениям: подумать только, пыль сравнивается с пудрой. Как ново! Но ничего банального в начале стихотворения нет. Пыль представляется пудрой лишь потому, что некое пространство, ограниченное перекрестком, предназначено для Женщины, и Женщина уже в нем, в этом Пространстве: об этом говорит не только пудра, бывшая чуть раньше обычной пылью, но еще и бархатный тон речей. Бархатные речи -это либо речи самой Женщины, либо речи для нее; речи сами по себе бархатными быть не могут (это троп), бархатным может быть платье Женщины, и от этого все в ней становится похожим на бархат (нежным и ласковым, как бархат, т.е. все-таки бархатным). Обычные вещи (пыль и человеческая речь), благодаря их превращениям в пудру и бархат становятся знаками присутствия Женщины. Таким же знаком оказывается и перекресток (это пространство, где может произойти встреча с Женщиной ). Далее, это Закат; он - почти лицо Женщины, благодаря пыли, похожей на пудру, он еще перламутров (покрытое пудрой лицо Женщины имеет светло-коричневый цвет, похожий на перламутр; и такого же цвета, закат, отделенный от глаз пылью-пудрой.
Далее, происходит невероятный поворот мысли поэта: закат, отождествленный с Женщиной, превращается благодаря перламутровому цвету в раковину, видимую сквозь ручей. Смысл этого поворота становится ясным чуть позже; пока же видно одно: Женщина - не только женщина , она - некоторое событие, скрытое от мысли, как раковина , Событие во Времени , и если знаком Женщины-События оказывается Раковина в ручье, то Время - это сам Ручей.
Подтверждением нашего рассуждения является то, что далее поэт говорит об имени События: это Бабье лето, которое стоит недвижно; теперь этим именем называется все, что до этого, будучи связанным с Женщиной, называлось по-разному: пылью-пудрой, бархатным тоном речей, перламутровым закатом, раковиной в ручье.
Нужно каким-то образом подчеркнуть величие этого события-праздника (Бабьего лета), и поэт создает синонимическую пару «Бабье лето» = «День». Бабье лето стоит недвижно; День, самое светлое и драгоценное событие во Времени, тоже недвижим: Время его обтекает. И снова - Женщина, литое тело Женщины; и оно, подобно Бабьему лету и Дню, обтекается Временем, которое представляется водой.
Итак, Женщина, ее литое тело и все остальное, связанное с нею, это Событие, имеющее непреходящую ценность , поэтому Время обтекает чудесное Событие, не дает ему пройти. Может быть, в конце концов это все и пройдет. Но не следует так говорить, потому что это будет ложью.
Поэтический образ Времени
На данном этапе нашего исследования выявляются основные концепты, преобразованные в поэтические образы рукой мастера, человека с небанальным мышлением, который надеялся, однако, на аналогичное мышление хотя бы одного из тех, кто прочтет его стихотворения.
Несомненно, данный этап исследования намного сложнее предыдущего: он предполагает все операции, которые были предприняты на первом этапе, но усложняет их проникновением в содержательные смыслы преображенных в образы концептов. Трудность заключается в выборе и представлении в системе названных образов-концептов. Как правило, такой выбор бывает случайным, произвольным, интуитивным: например, «Мистика» (Ефремова 2000: 72), «Дорога» (Ипполитов 2000: 81), «Человек и Природа» (Кошарная 2002), «Культура» (Бунчук 2000: 53), «Цель» (Крейдлин 1992), «Правда» и «Истина» (Левинтов 1992: 10-14; Пузырев 1998: 17-25), «Причина» и «Следствие» (Начёрная 2003), «Форма» (Топорова 1998: 9-11) и т.д. Интересен путь выбора концептов на основе синтаксических построений (Во-лохоина 1999; Попова, З.Д. 2000). Нами избран путь реализации синтаксической модели, разработанной в теории актуального членения предложения И.П. Распоповым (Распопов 1964) и его последователями (Руделев 1992-в; Юрченко 1992; Цыпин 2002; 2003). Наиболее интересно, безупречно и ново данная модель представлена в работах О.А. Цыпина.
В соответствии с указанной моделью (B.C. Юрченко называет ее космической), каждое предложение (как элементарный текст) представляет бинарную композицию, состоящую из тематического экспози-та (обстоятельства времени или места) и рематического события; между тематическим экспозитом и рематической частью предложения установлена одностороння слабая зависимость («- »), которая подчеркивает бо льшую стабильность событийной части по сравнению с экспозитами:
П = (Т-о - Р-соб) (операция № 1).
Значения символов: П - предложение ; Т-о - тематическое обстоятельство Р-соб- рематическое событие ; - - знак слабой односторонней зависимости .
Поскольку предложение - это элементарный текст, целесообразно в каждом тексте находить обстоятельственный (темпоральный или локальный) экспозит и событийное ядро. В поэтическом тексте темпоральный, локальный и событийный концепты преобразуются в соответствующие образы Времени, Пространства и События.
Представляется интересным выявить специфику каждого из упомянутых образов в поэзии Евгения Харланова.
Стихотворение «Птичья панама».
Этим стихотворением начинается книга «У придорожного камня» и цикл стихотворений «Грамматика луга»:
Весною города внезапно вспоминают свое родство с морями и с горизонтом связь.
Смеем констатировать здесь обычное предложение, в котором те матическое обстоятельство и тематическое подлежащее (= субъект) противопоставлены рематическому сказуемому (= предикату): П = (Т-о -» (Т-п «--» Р-ск)). Под стать предложению из текста Харланова любое школьное -типа «Утром ученик идет в школу» или высоконаучные типа «Джон принялся падать».
Когда, как и с какой целью рядовое предложение (с тематическими обстоятельством и подлежащим (= субъектом), а также с рематическим сказуемым (= предикатом) превращается в поэтему? Рассмотрим все поэтапно:
1) Субъект «города» (начальная форма - «город») представляет собой субстантивное слово со значением крупный населенный пункт, административный, торговый, промышленный и культурный центр (Ожегов 1972: 129). С таким значением русское субстантивное слово не может сочетаться с глаголом «вспоминают» (начальная форма -«вспоминать»). Налицо то, что называют метафорой (Квятковский 1960: 156), т.е. это- «перенесение имени с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии...» (Аристотель 2000); в данном случае - скорее по сходству, чем как-то иначе: {города - как люди}. В чем здесь сходство, пока что не ясно, но поэтема уже родилась: обычный текст начал новую жизнь - как текст поэтический.
2) Сказанного, однако, очень мало. Художественное мышление отличается от обычного созданием широких, роскошных полотен, развитием самых невероятных ассоциативных связей. Механизм метафоры проявляется в развитии идеи {города - как люди}: если города похожи на людей (почти люди), то у них, как и у людей, должны быть родственники и иные близкие, это родство или иная близость (= связь) - материал памяти (смешно, если человек или почти человек не помнит своих родственников, эдакий: понимаете ли «иван, не помнящий родства»). Родственниками городов оказываются моря, а знакомыми (= друзьями, товарищами, коллегами) - небеса (между прочим, здесь у поэта Харланова представлен выбор в пользу единичности: небо, а не небеса; родственников может быть много, а друг, как правило, - один). При этом друг «другом» даже и не называется, вместо «стершегося» и примелькавшегося имени - эвфемизм «тот, кто дороже и ближе всех» (вместо «небо» - «горизонт»). Образуется триада образов: «Города, Моря, Небо»; эта триада - соединение двух оппозиций с маркированными элементами «Моря» и «Небо»: Моря - Города - Небо.
