Содержание к диссертации
Введение
1. ГЛАВА 1. «Прямое слово» шмелева о чехове 24
1.1. Личность Чехова в восприятии Шмелева 24
1.2. Чехов в эпистолярном наследии Шмелева 26
1.3. Литературно-критические отзывы Шмелева о Чехове 33
2. ГЛАВА 2. Чеховские аллюзии в творчестве шмелева 54
2.1. Чеховские аллюзии в романе «Иностранец» 54
2.2. Чеховская «Марьюшка» как прототип «няни из Москвы» 60
2.3. Чеховские мотивы в эпопее «Солнце мертвых» и романе «Солдаты» 64
2.4. «Смешливый дьякон»: «Дуэль» и «Крымские рассказы» 67
2.5. Чеховские прототипы Дариньки 72
3. ГЛАВА 3. Общие темы и мотивы у чехова и шмелева 79
3.1. Тема интеллигенции 79
3.2. Тема России и народа 98
3.3. Тема богослужения и церкви 113
3.4. Тема детства 145
3.5. Экологическое и эсхатологическое: тема природы в прозе Чехова и Шмелева 159
3.6. Мотив бессмысленности существования 170
3.7. Мотив звездного неба 178
3.8. Мотив сада у Чехова и Шмелева 182
4. ГЛАВА 4. Сопоставление отдельных элементов поэтики произведений Шмелева и Чехова 187
4.1. Лейтмотив в произведениях Чехова и Шмелева 187
4.2. Формы авторского повествования и способы выражения авторской позиции в прозе Чехова и Шмелева 193
4.3. Категория времени в прозе Чехова и Шмелева 200
4.4. Особенности психологизма Чехова и Шмелева 213
Заключение 230
Библиография 237
- Личность Чехова в восприятии Шмелева
- Чеховские аллюзии в романе «Иностранец»
- Тема интеллигенции
- Лейтмотив в произведениях Чехова и Шмелева
Введение к работе
1.1. Цели, задачи и материал исследования
Среди многочисленных направлений чеховедения по-прежнему
остается очень актуальным исследование чеховской традиции в литературе. По словам В.Б. Катаева, «Чехова нужно осознать прежде всего как создателя новых путей в литературе»1. В течение нескольких десятков лет после смерти Чехова русская литература как единое целое перестала существовать, постепенно разделившись на советскую и эмигрантскую. До недавнего времени считалось, что творчество Чехова завершает классическую русскую литературу или предвосхищает некоторые направления советской. На текущем этапе развития литературоведения, когда в распоряжение исследователей в полном объеме поступила литература русского зарубежья, логичным будет сопоставление творчества Чехова с литературой русской эмиграции «первой волны», в которой ярко проявились традиции русской классики. Можно говорить о многообразии форм проявления чеховской традиции, взаимодействия его поэтики с творчеством писателей-эмигрантов. Для наглядного исследования данного взаимодействия в нашей работе выбраны произведения Ивана Сергеевича Шмелева эмигрантской поры.
Выбор наш объясняется богатством материала для исследования и почти полным отсутствием системного анализа этой темы. Сохранившиеся многочисленные отзывы Шмелева о Чехове, ряд его статей позволяют понять его читательский взгляд на Чехова в полной мере. Оригинальная шмелевская интерпретация личности и творчества Чехова открывает новые грани чеховедения. Вместе с тем нужно осознавать, что Шмелев формулирует такое понимание творчества Чехова, которое было характерно для многих современников Шмелева, но не было так полно и ясно ими высказано (хотя примерами подобных высказываний являются суждения Бориса Зайцева, о. Сергия Булгакова и др.).
1 Катаев В. Б. Чехов плюс...: Предшественники, современники, преемники — М: Языки славянской культуры, 2004. — С. 370-371.
3 Имя Чехова появляется не только на страницах писем и статей Шмелева. Чеховские мотивы звучат во многих его художественных произведениях. Шмелев — один из немногих в истории русской литературы полноправных наследников Чехова, и изучение его творчества в этом смысле имеет решающее значение для понимания литературных связей Чехова в целом.
Знаменательно, что в современных исследованиях литературных связей Чехова ряд имен и течений для сопоставления практически безграничен — начиная от античной драмы и заканчивая современной постмодернистской литературой. Очень важно, чтобы в этом ряду не осталось белых пятен, таких как литература русской эмиграции в целом и творчество Ивана Сергеевича Шмелева, в частности. При этом нужно учитывать, что творчество Шмелева органически вписывается в литературу русской эмиграции, является ее неотъемлемой частью. Поэтому то, как личность и творчество Чехова преломляется в его публицистике и художественных произведениях, несомненно, отражает в себе многие общие процессы, происходившие в литературе русской эмиграции. Чтобы подтвердить это суждение мы будем привлекать в нашей работе также и творчество других писателей и критиков-эмигрантов, включая так называемое «эмигрантское чеховедение» — исследования. и критические статьи И.А. Бунина, П. М. Бицилли, Б.К. Зайцева, М.Курдюмова (М.А.Каллаш), В.Н. Ильина.
Надо отметить, что в последние десятилетия произошла значительная переоценка шмелевского наследия. В советском литературоведении лучшими произведениями Шмелева считались дореволюционные произведения. В 1990-х гг. после возвращения большей части творческого наследия писателя в Россию, резко возрос интерес к его поздним произведениям, появились новые работы таких исследователей, как А.П. Черников, М.М. Дунаев, О.Н. Михайлов, A.M. Любомудров.
4 Между Чеховым и Шмелевым можно найти много общего. Во-первых, есть определенное сходство их биографий. Иван Сергеевич Шмелев — в чем-то современник, а в основном уже преемник Чехова. Как современник, он рос в среде, близкой во многом к чеховской. Воспитанный, как и Чехов, в атмосфере православия (хотя конечно, православие семьи Шмелевых было более радостным, чем своеобразное, близкое к сектантству православие Павла Егоровича Чехова), он надолго отошел от веры. Молодые годы, проведенные в стенах Московского университета (это еще один биографический момент, сближающий Шмелева с Чеховым), были годами обращения к позитивизму.
Во-вторых, у Чехова и-Шмелева много общих тем, мотивов, приемов поэтики. Близок и круг персонажей. Работа чиновником по особым поручениям в провинции дала Шмелеву то удивительное знание типов и устройства русской народной и интеллигентской жизни, которым обладал из всех русских писателей до него только Чехов.
В-третьих, Шмелев важен для нас как внимательный, вдумчивый и вместе с тем достаточно «типичный» читатель произведений Чехова. Ведь судьба и духовный путь Шмелева во многом типичны для русского интеллигента его времени. Похожий путь мы найдем, например, в воспоминаниях отца Сергия Булгакова" и многих других. Поэтому Шмелев
— одновременно и внимательный читатель Чехова и почти его современник,
— видит в чеховских произведениях то, что не мог видеть читатель советской эпохи или нашего времени и его видение отражает взгляды типичного русского интеллигента в эмиграции.
Таким образом, можно определить основную цель данного исследования: изучение роли чеховских традиций в творчестве Шмелева эмигрантского периода, а также выявление основных принципов чеховского творчества в свете шмелевского восприятия Чехова.
Цель исследования может быть достигнута путем решения ряда задач:
• определить особенности представлений Шмелева о Чехове, уяснить своеобразие Шмелева как читателя Чехова; систематизировать шмелевское «чеховедение» — его отзывы о личности и творчестве Чехова, присутствующие в художественном, публицистическом и эпистолярном наследии Шмелева, а также в его воспоминаниях;
• провести сопоставительный анализ творчества Чехова и Шмелева, определить степень генетической и типологической близости творчества двух писателей, при этом определить, в какой степени Чехов влиял на писателя-эмигранта;
• провести сопоставительный анализ поэтики Чехова и Шмелева;
• понять роль Чехова в жизни и творчестве Шмелева.
Теоретическая значимость работы состоит в том, данное исследование позволяет нам рассмотреть типологию чеховской традиции в творчестве одного из крупнейших представителей литературы русской эмиграции «первой волны», что расширяет представление о чеховской традиции в целом, о соотношении русской классической литературы и литературы русской эмиграции. С методологической точки зрения интересен также анализ творчества Шмелева как внимательного читателя чеховских произведений. Наконец, данное исследование расширяет наши знания о поэтике и художественном мире Чехова.
Научная новизна исследования состоит в следующем:
1. впервые проведен развернутый сопоставительный анализ творчества Чехова и Шмелева, рассмотрены чеховские аллюзии и мотивы в произведениях Шмелева, осуществлено генетическое и типологическое сопоставление тем, образов, мотивов и элементов поэтики двух писателей;
2. рассмотрены и типологизированы представленные в эпистолярном наследии Шмелева отзывы о Чехове (некоторая часть — до сих пор не опубликована); проведен подробный анализ литературно-критических статей Шмелева о Чехове, его воспоминаний о личных встречах с Чеховым;
3. исследована рецепция творчества и личности Чехова в творчестве Шмелева;
4. расширено научное представление о поэтике Чехова, функциях отдельных мотивов в его произведениях, о роли Чехова в истории русской мысли.
Материалом исследования являются произведения Чехова 1885-1904 годов, его эпистолярное наследие, записные книжки. В основном рассматриваются поздние прозаические произведения Чехова. Это происходит по ряду причин, в частности, в связи с тем, что именно поздние рассказы Чехова больше всего интересовали Шмелева, он чаще обращался к ним в своем художественном и литературно-критическом творчестве. (Также с методологической точки зрения предпочтительно отбирать для анализа наиболее зрелые и совершенные в художественном отношении произведения Чехова.)
Что касается Шмелева, то, как следует из заглавия данного исследования, мы останавливаемся исключительно на его произведениях периода эмиграции. Объяснить наш выбор может общепризнанная периодизация творчества Шмелева. Большинство исследователей считают, что жизненные потрясения привели Шмелева в 1920 г. к серьезному духовному перелому и в значительной степени отразились на последующем творчестве художника. Именно к эмигрантскому периоду относятся его лучшие произведения, отличающиеся философской глубиной мысли, тонким психологизмом, проницательным изображением внутреннего мира героев. Замечательный русский философ и близкий друг Шмелева Иван Ильин так писал о перевороте, происшедшем в эмигрантский период творчества:
«Второй период характеризуется расцветом предметного созерцания. Все прежнее искусство Шмелева не только не бледнеет, но достигает высокой и чрезвычайной зрелости... Быт насыщается бытием. ... Лиризм углубляется и утончается. Трагический элемент выступает на первый план и окрашивает все в свои тона. Художественное видение находит великие и глубокие предметы... он создает свои лучшие вещи»3. При этом если существуют некоторые наблюдения исследователей о близости ранних рассказов Шмелева к чеховской прозе, то связи его поздних произведений с творчеством Чехова практически не изучены.
Особое влияние на Шмелева оказывает ставший со временем его близким другом великий русский философ Иван Ильин. A.M. Любомудров вслед за А.П. Черниковым применяет к зрелому творчеству И. Шмелева термин «духовный реализм». «Духовный реализм преодолевает крайности и натурализма, не замечающего невидимый, горний мир, и символизма, спиритуалистически развоплотившего наличный мир»4. Таким образом, именно эмигрантское творчество Шмелева является наиболее зрелым, содержит в себе максимальное богатство поэтики и содержания.
Поэтому рассмотрение влияния творчества Чехова на зрелое творчество Шмелева, выявление взаимосвязей и типологического сходства представляется нам наиболее перспективным.
1.2. История вопроса
Насколько исследованы литературные связи Чехова и писателей русской эмиграции «первой волны»? Систематического исследования, хоть сколько-нибудь отражающего заявленную тему, не существует. Если очевидный интерес эмигрантских авторов, философов и публицистов к Пушкину и Достоевскому уже зафиксирован и в научных исследованиях и в антологиях, то с Чеховым ситуация принципиально иного характера. Вопрос о влиянии Чехова на литературу Русского зарубежья обсуждается лишь локально, применительно к отдельным произведениям, в лучшем случае, к отдельным писателям.
Из всех писателей-эмигрантов наиболее «удачливым» в этом отношении оказался Бунин, так как его творческим связям с Чеховым посвящена и отдельная монография5, и несколько статей общего плана, и статьи, содержащие исследования частных вопросов6. Объяснить это можно в первую очередь тем, что творчество Бунина в принципе изучено подробнее, соответственно, и подробнее отслежены его литературные связи. Кроме того, немаловажно, что Бунин был лично знаком с Чеховым, что отражено и в его собственных воспоминаниях и в многочисленных воспоминаниях современников.
Примечательно, что Шмелев также сохранил в памяти встречи с Чеховым, далеко не столь продолжительные, как у Бунина, однако оставившие свой след в его жизни. В очерке «Как я встречался с Чеховым» Шмелев описывает свои впечатления мальчика-гимназиста, который жил недалеко от Чехова (в 1885-1886 семья Чехова снимала квартиру в доме И. Клименкова на Большой Якиманке, там же поблизости жил и Шмелев), несколько раз общался с писателем, читал тогда только опубликованные его рассказы.
Однако существует много исследований, касающихся сопоставления творчества Чехова с другими литературными системами и с отдельными авторами. Одним из наиболее полных и авторитетных изданий по этому вопросу является работа В.Б. Катаева «Литературные связи Чехова» . В ней дается систематизация литературных связей Чехова — от мотивов античной драматургии в его пьесах до русской литературы 1880-х гг. Эта книга особенно важна в контексте современной западной (и отчасти отечественной) компаративистики, стремящейся к бесконечному расширению того контекста, в котором рассматриваются произведения Чехова, вплоть до полного забвения чеховских смыслов. Однако в задачи автора не входит анализ чеховской традиции в творчестве тех писателей, которых можно назвать последователями Чехова. Частично эту задачу В.Б. Катаев решает в своей новой монографии «Чехов плюс...: Предшественники, современники, преемники» , изучая влияние Чехова на творчество Горького, Замятина, российских постмодернистов. Однако литература русской эмиграции в этом исследовании привлекается в основном как вспомогательный материал и не является предметом отдельного исследования.
Важным аспектом нашей работы является выявление источников: художественных произведений и статей писателей-эмигрантов, отзывы современников в периодических изданиях, писем, документов. Поэтому в нашей работе используется ряд изданий справочно-библиографического характера9. Также можно отметить несколько биографических справочников, в которых систематизированы персоналии Русского зарубежья10. Кроме того, нас интересовали исследования, помогающие получить представление о литературе Русского зарубежья «первой волны» как системе".
Для понимания специфики литературы Русского зарубежья в целом и творчества Шмелева, с нашей точки зрения, очень важна книга И.А. Ильина «О тьме и просветлении» ". Одна из важнейших особенностей данной книги — исключительная глубина и оригинальность анализа художественных произведений Шмелева. Написанная в жанре критико-философских зарисовок, книга Ильина дает неоценимые возможности к пониманию творчества Шмелева. Для нас принципиально то, что в ней содержатся достаточно интересные выводы общего плана о взаимоотношениях Шмелева с Чеховым.
Останавливаясь на вопросе литературных связей Чехова и Шмелева, скажем сразу, что эта тема практически не затрагивалась исследователями. Анализ отдельных чеховских мотивов в ранней прозе Шмелева дан в монографии О.Н. Сорокиной «Московиана: Жизнь и творчество И.С. Шмелева». В частности исследовательница проводит параллель между рассказом Чехова «Студент» и рассказом Шмелева «Весенний шум» . Автор «Московианы», опираясь на архивные данные, анализирует весь жизненный путь писателя и дает достаточно подробный анализ его произведений. Самым полным жизнеописанием Шмелева на данный момент является книга Н.М. Солнцевой «Иван Шмелев: Жизнь и творчество»14, в которой особое внимание уделяется мировоззрению Шмелева, его духовным и творческим исканиям, взаимоотношениям с современниками. Интересующая нас тема отдельно не освещается автором ни в этой книге, ни в ее монографии о творчестве Шмелева «Иван Сергеевич Шмелев: аспекты творчества» 15.
Статья А.П. Черникова «Чехов и Шмелев: проблемы литературной преемственности»16 — одно из немногих исследований на заданную тему. Однако автор этой работы обращается в основном к раннему творчеству Шмелева. В ней рассматриваются только некоторые из всех возможных точек соприкосновения двух писателей: темы детства, усадьбы; в поэтике — ослабленная сюжетность, реалистическая символика, лейтмотивы, сходство в способах изображении природы. Несколько статей посвящено критическим отзывам Шмелева о Чехове, — в частности, статьи С.Н. Гладышевой «Творчество А.П. Чехова в оценке Шмелева»17 и Л.В. Суматохиной «Традиции А.П. Чехова в прозе И.С. Шмелева»18. Вопросы творческого метода Чехова и Шмелева поднимаются в статье Е. Ю. Зубаревой «Прием "кричащей тишины" у Шмелева и Чехова»19. Исследователь рассматривает приемы антитезы и «кричащей тишины» в прозе двух авторов и делает ряд значимых выводов о поэтике Чехова и Шмелева.
Глубокий анализ произведений Шмелева проводит М.М. Дунаев в своей книге «Православие и русская литература»20, где он рассматривает духовное становление писателя. Анализируя его поздние произведения, исследователь приходит к выводу о том, что среди других религиозных произведений Шмелева выделяется как итог духовных исканий роман «Пути небесные». Есть в работе Дунаева и отдельные мимолетные сопоставления Шмелева и Чехова. В том же многотомном труде М.М. Дунаева обращает на себя внимание раздел, по объему сопоставимый с монографией, «А.П. Чехов» . В этой работе произведения А.П. Чехова анализируются в связи с православным миросозерцанием, в ней содержится много метких и интересных наблюдений над прозой Чехова"".
Суматохи на Л.В. Традиции А.П.Чехова в прозе И.С.Шмелева//Наследие И.С. Шмелева: Проблемы Также подробный и интересный анализ творчества Шмелева содержится в монографии A.M. Любомудрова23. Интересно для нашей работы и его доказательство того, что основой характеров героев в романе Шмелева «Пути Небесные» послужил не привычный для классики психологизм, но православная антропология. Подробный анализ самых разных аспектов творчества Шмелева содержится в многочисленных диссертациях последних лет, например, в работах О.Е. Галаниной, Н.А. Герчиковой, М.А. Голованевой, Л.Е. Зайцевой, Т.А. Таяновой, А.Г. Сергеевой, СВ. Шешуновой и др24.
Также нас интересует преломление образа Чехова на страницах эмигрантской прозы и критики. «Если выбрать из русской молодежи ее наиболее развитую часть, — писал эмигрантский критик, — то на вопрос о русском писателе, им наиболее в данное время близком, чаще всего услышишь в ответ не Толстой и Достоевский... а — Чехов»25. Этот факт, несомненно, отражался и на страницах эмигрантской печати, интерес Шмелева к Чехову также возможно связан с этим общим интересом к нему читателей-эмигрантов. Также мы обращаемся к двум эмигрантским монографиям о Чехове — «Сердце смятенное» М.Курдюмова (М.А.Каллаш)26 и книге П.М. Бицилли «Творчество Чехова: опыт стилистического анализа»"7. «Сердце смятенное» посвящено рассмотрению духовного пути Чехова. По мнению Каллаш, Чехов обладает «интуитивно христианским мироощущением», он глубоко чувствует «основную стихию русской души — русское богоискательство в различных его формах и на разных ступенях русской культуры» .
Известный эмигрантский филолог П. Бицилли посвящает свою монографию в основном поэтике Чехова. Но, как и некоторые другие критики эмиграции, он делает выводы о христианской наполненности чеховского творчества: «И все же есть в русском православии нечто, о чем Достоевский хорошо знал, что он всеми силами стремился передать и чего он не передал. Та именно смиренная, тихая поэзия, тот дух кротости, всепрощения, жалости, о котором Достоевский проповедовал и которому он был внутренне чужд. А ... "лишенный миросозерцания" Чехов этим духом овеян и сообщает нам его дары»29.
К эмигрантской литературе относится и активно привлекаемые сейчас в чеховедении мемуары Бунина и его книга «О Чехове», а также беллетризованная биография Чехова, написанная Б.К. Зайцевым . Учитываются нами и многочисленные критические отзывы эмигрантской печати о творчестве Чехова, хотя специальный анализ этих публикаций не входит в число наших задач и станет вероятно предметом отдельного исследования в чеховедении.31 Подводя итоги данного обзора, можно заметить, что наша- тема исследована лишь частично и открывает широкие перспективы для изучения и анализа.
1.3. Методология исследования
При анализе художественной системы и поэтики произведений Чехова и Шмелева планируется применять сочетание ряда методов в части сравнительного литературоведения, интертекстуального анализа и традиционного литературоведческого анализа текста. Понятийный аппарат нашего исследования включает такие общеупотребительные в литературоведении термины и понятия, как тема, мотив, лейтмотив, образ, хронотоп, творческий метод. Поясним подробнее, какое значение вкладывается в каждый из этих терминов.
Первые два термина — тема и мотив — наиболее значимы для нашего исследования. Б. В. Томашевский определяет категорию темы так: «Понятие темы есть понятие суммирующее, объединяющее словесный материал произведения. Тема может быть у всего произведения, и в то же время каждая часть произведения обладает своей темой» . По определению И.Н. Силантьева, данном в монографии «Поэтика мотива», мотив — «это а) эстетически значимая повествовательная единица, б) интертекстуальная в своем функционировании, в) инвариантная в своей принадлежности к языку повествовательной традиции и вариантная в своих событийных реализациях, г) соотносящая в своей семантической структуре предикативное начало действия с актантами и пространственно-временными признаками»33.
Понятие мотива — одно из ключевых в данном исследовании, поэтому оно требует дополнительных пояснений. Из всех существующих толкований этого термина нам наиболее близко тематическое понимание мотива, представляющее мотив минимальным неделимым элементом темы . Исследователь в области мотивики И. Силантьев отмечает тесную связь мотива и темы при таком подходе: «...мотив невозможно представить вне тематического начала.»35. При сопоставительном анализе произведений Чехова и Шмелева мы предполагаем сравнивать как целые темы (например, тема интеллигенции), так и отдельные мотивы (например, мотив сада) у двух писателей.
Также в данной работе при анализе мотивной структуры произведений Чехова и Шмелева для нас будут актуальны некоторые аспекты интертекстуальной теории мотива, наиболее полно изложенной в известной работе Б. М. Гаспарова: «...в роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое «пятно» — событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т.д. ...»36. Именно мотивы в теории интертекста обеспечивают смысловые связи внутри текста и между текстами (что особенно актуально), они объединяют тексты в единое смысловое пространство, и с этой точки зрения теория интертекста актуальна для нашего анализа (однако мы не разделяем принятое в теории интертекста суждение о незначимости целостности литературного произведения).
Важны, кроме того, вопросы соотношения мотива и темы произведения, мотива и лейтмотива. Применительно к творчеству Чехова (и Шмелева, как будет показано ниже) особенно важно различать понятия мотива и лейтмотива. И.Н. Силантьев отмечает «... лейтмотив определяют как семантический повтор в пределах текста произведения , а мотив — как семантический повтор за пределами текста произведения» . Указанное понимание мотива объясняет то, что в данной работе мотивом называются такие явления внутренней структуры художественных произведений Чехова и Шмелева, которые иногда называются иначе, например, образом или темой (ср. образ сада - мотив сада, тема любви - мотив любви). Однако подобное наименование вполне оправданно в рамках тематического подхода и уже довольно активно используется в чеховедении40. Например, с точки зрения семантики мотивы можно условно разделить на психологические41, предметные и т.д.42
В связи с мотивом находится и другое важное для нас понятие — хронотопа. Хотя в общем мы понимаем этот термин достаточно традиционно вслед за М.М. Бахтиным, хочется дополнительно отметить, что многие элементы хронотопа (например, топос усадьбы, мотив цепи времен) гармонично вплетаются в мотивную структуру анализируемых нами произведений. И.Силантьев отмечает: «Хронотоп, если под ним понимать сюжетогенное сочетание художественного времени и пространства, обнаруживает определенную структурную и функциональную близость к мотиву. .., ...ученый в своем анализе авантюрного повествования даже находит особый термин «хронотопический мотив» [Бахтин, 1986, с. 134— 136]»43. На уровне сопоставления произведений двух писателей мы используем генетический и типологический подходы. В г рамках генетического подхода мы постараемся выявить прямые реминисценции из Чехова в произведениях Шмелева. На основании типологического подхода проводится анализ тематической и мотивной структуры произведений Чехова и Шмелева с установлением сходства и различия. Типологический подход мы применяем не только при анализе тематико-мотивнои структуры или поэтики двух писателей. Относительно философии и психологизма в творчестве двух писателей он также актуален. Сочетание философии и психологизма в одном понятии для нас не случайно. И философия, и психология обращены преимущественно к человеку как таковому, философские и психологические аспекты понимания человеческой личности в творчестве Чехова и Шмелева — одна из сторон нашего анализа. Эти аспекты условно можно назвать художественной антропологией Чехова или Шмелева. Художественная антропология не приравнивается к традиционному для литературоведения исследованию психологизма. Помимо психологизма, к художественной антропологии относятся религиозно-философские взгляды писателя на проблему человека.
Однако поставленная перед нами задача усложняется тем, что художественная антропология Ивана Сергеевича Шмелева на протяжении всего эмигрантского периода творчества находится в рамках антропологии более «высокого уровня» — учения о человеке Православной церкви. Это учение представляет собой сложившуюся на протяжении практически двух тысяч лет систему, имеющую как теоретические, так и практические основания, поэтому мы берем на себя смелость апеллировать к ней в данном исследовании44. Причем анализировать с помощью этой системы не только творчество Шмелева, но и творчество Чехова. Еще несколько методологических замечаний о теме «православия» в данной работе. В упомянутой нами монографии45 A.M. Любомудров возражает против чрезмерно расширительных трактовок понятий «христианский» и «православный» и отмечает необходимость предельно строгого, узкого, но точного употребления этих терминов. Точно так же представляется методологически правильным определять «православность» произведения не на основе его тематики, но именно на основании мировидения, миропонимания художника, выраженного в тексте. Ведь религиозность литературы проявляется не в простой связи с церковной жизнью, равно как и не в исключительном внимании к сюжетам Священного Писания.
Как связана христианская антропология с творчеством Чехова? Шмелева традиционно считают православным воцерковленным писателем. Чехова в течение 70 с лишним лет считали атеистом, да и до сих пор раздаются голоса в пользу этого мнения: Хотя за последние 15 лет был опубликован ряд работ и статей, утверждающих христианскую наполненность чеховского творчества47, вопрос «Чехов и христианство» по-прежнему остается нерешенным. В свете всего вышесказанного мы не можем обойти его своим вниманием.
Как известно, Чехов хорошо был знаком как со Священным Писанием, так и со Священным преданием — богослужебными текстами, житиями святых, творениями святых отцов. Некоторые ссылки на святых отцов содержатся и непосредственно в тексте его произведений. Но систематически связи его творчества с патристикой или современным ему святоотеческим наследием до сих пор еще даже не начали изучаться. Вместе с тем, рассмотрение чеховского творчества в контексте святоотеческого наследия может дать нам новые сведения о характере чеховских взглядов на мир и человека. Не будучи специальным предметом данного исследования, религиозные воззрения Чехова тем не менее будут затронуты в нем. Мы не пытаемся решить вопрос личной веры/неверия Чехова, а только предполагаем отмечать те случаи, в которых в текстах произведений прямо или опосредованно выражаются взгляды, близкие к православию, в частности, православному учению о человеке.
В наши дни уже немногие исследователи утверждают безоговорочный атеизм Чехова. По нашему мнению, современное чеховедение делится на три группы в отношении к этому вопросу. Первые признают гипотезу А.П. Чудакова, по мнению которого, мировоззрение «человека поля», кем был Чехов, не сводимо ни к одной из влиятельных форм общественного сознания, в том числе и к религии48. Например, Н.В. Капустин, разделяющий это мнение, настаивает на определении чеховского мировоззрения как гуманизма: «Чехов, следуя гуманистической традиции, ставил в центр мироздания не Бога, а человека»4 .
Условно выделенная нами вторая группа исследователей достаточно неравномерна. Всех их, по нашему мнению, объединяет вывод о том, что Чехов имел достаточно много общего с христианским, в частности, православным мировоззрением, но ни христианином, ни православным в полной мере он не является. К этой группе можно отнести В. Б. Катаева, который пишет: «...миропонимание Чехова, его дела адекватны реальному воплощению христианских идеалов, но воплощение это отнюдь не ортодоксально и требует для своего понимания и описания нетрадиционных 50 г мерок» ; затем автора подробнейшего и авторитетного исследования на означенную тему А.С. Собенникова , а также Э.А. Полоцкую и многих других.
Третья группа вслед за философом С. Н. Булгаковым относит Чехова с той или иной долей точности к христианским писателям. К последней группе принадлежат Н. М. Зоркая53, М.М. Дунаев54, Т.Б. Князевская и другие. Б.В. Катаев отмечает парадоксальность отношения многих писателей и критиков к проблеме веры у Чехова: «Известно, что многие религиозно убежденные русские писатели и философы XX века видели и видят в Чехове чужого ... Впрочем, Чехов в равной степени считал чужими многих из тех, кто в еговремя говорил о своей религиозной озабоченности. И в то же время известно множество свидетельств обратного порядка: несомненно и серьезно верующие авторы именно в Чехове видели и видят пример подлинного, а не декларируемого христианства. ... ...показательно само это ощущение родства убежденно верующего [Б. К. Зайцева] с упорно твердившим о своем безверии Чеховым»55. Итак оказывается, что «несомненно и серьезно верующие» в большинстве своем признают Чехова верующим, а люди, смотрящие на православие скорее со стороны, даже если они являются религиозными мыслителями, не видят религиозных черт в его творчестве, так же как и многие исследователи-чеховеды. Как объяснить этот парадокс?
Объяснение, вероятно, содержится в аксиологической позиции исследователя («этические, эстетические и ментальные установки самого исследователя, который приступает к изучению литературы»56), которая активно обсуждается в современном литературоведении. По словам А.С. Собенникова, «позиция литературоведа аксиологически не может быть нейтральной ... Для христианина и не-христианина окружающий мир объективно остается одним и тем же, но воспринимают они его по-разному и, соответственно, по-разному интерпретируют»57. Поэтому позиция исследователя в данной работе — позиция христианина. Учет аксиологической позиции ученого, конечно, не означает требования к исследователю стать православным для адекватного понимания произведения, но, несомненно, предполагает обширное знакомство исследователя с православием.
Выбор имени Ивана Сергеевича Шмелева для сравнения с Чеховым помогает нам так же получить новый взгляд на проблему «Чехов и православие». Оговорим, что в данном исследовании подразумевается под понятием «православие». Под Православием мы подразумеваем не только ряд текстов Священного Писания и совокупность обрядов Православной церкви, но и так называемое Священное предание, богослужебные тексты, святоотеческое наследие и, главное, живой духовный опыт веры (именно православной) и богообщения. Роль духовного опыта нельзя преуменьшать: «...важным... — пишет современный богослов митрополит Минский и Слуцкий Филарет, — является и тот духовный опыт, который накопила Церковь за два тысячелетия своего земного странствия. Прежде всего, это литургический опыт — плоды участия многих поколений христиан в соборной молитве и церковных Таинствах, прежде всего в Евхаристии, а также в Таинстве покаяния. Особое антропологическое значение имеет аскетическое делание, монашеский подвиг, ставший для многих христиан путем к святости, к «стяжанию Святого Духа»... Данные православной аскетики должны быть тщательно изучены и проанализированы...» .
Подводя итог, можно сказать, что Священное предание и святые отцы формулируют особую картину мира и человека, черты которой невозможно увидеть в чеховском творчестве, не проникнувшись этим мировоззрением и не имея определенного духовного опыта. Мы не можем требовать опыта богообщения от ученого, обращающегося к чеховскому тексту, однако анализ критических взглядов человека, явно обладавшего таким опытом, будет ценным дополнением к пониманию названной проблемы. Поэтому Шмелев, несомненно, обладавший и полнотой духовного опыта жизни в лоне Православной церкви и знанием творчества Чехова, может и являться как раз таким исследователем, который органично понимает чеховский мир.
Последним важным дополнением к рассмотрению данной методологической проблемы является следующее. Так как наша работа посвящена исследованию традиции одного писателя в творчестве другого и в известной степени анализу типологии литературной традиции в целом, очень важно рассмотрение интересующих нас авторов в рамках той традиции, которая во многом формировала всю русскую культуру — традиции православия. По замечанию В.М. Гуминского, «только православный подход, позволяет нам рассматривать нашу литературу от «Слова о Законе и Благодати» до Владимира Крупина... до самых последних произведений в ее единстве. И только на основании этого подхода связь времен не могла прерваться... И только с этой точки зрения мы эту связь времен видим»5 .
Личность Чехова в восприятии Шмелева
Примечательно, что Шмелев, которого обычно сравнивают с Достоевским или Лесковым, большую часть своей публицистики и выступлений о литературе посвящает Пушкину и Чехову. Эта мысль выразительно сформулирована в работе Е. Осьмининой «Как это было...», посвященной критике Шмелева: «Первый «великий» для Шмелева — Пушкин. /.../ Второй «великий»... — Чехов. /.../»60. Поэтому особенное личное отношение Шмелева к Чехову можно сравнить только с его отношением к Пушкину. Но если Пушкин для Шмелева — это в чем-то «поэт-памятник», недостижимый идеал61, то Чехов гораздо ближе и роднее.
Чехов часто упоминается на страницах писем и художественных произведений Шмелева. Примечательно, что его собеседник в письмах Йван Ильин среди трех самых важных вопросов, которые он собирался обсудить с Шмелевым при личной встрече, назвал имя Чехова: «Я имел сказать Вам существенное о Путях Небесных, о строении духовного акта у Дарий Ивановны и у Виктора Алексеевича, о Чехове, о русской поэзии и еще о многом...» Но, конечно, только последовательный анализ художественного творчества Чехова и Шмелева, а также публицистического и эпистолярного наследия последнего, даст нам ответ на вопрос о характере литературных связей двух русских писателей.
Помимо того, что Шмелев свято хранил в памяти несколько своих отроческих встреч с Чеховым, он улавливал связь между своей писательской судьбой и писательской судьбой Чехова. По мнению Шмелева, его сближает с Чеховым детство в патриархальной семье и в Православной традиции, необходимость самому пробивать себе дорогу к образованию и писательству, принадлежность к Московскому университету, неожиданное превращение в
известного русского писателя... и многое другое. Ощущение подобной близости к Чехову неоднократно проявляется в переписке Шмелева: «А у нас, после отца — долги, семья — скудновато было, после «обедов» отца... Но б ыли сыты. Ситный дома пекли: 6 душ да прислуга. Быв ало , зачерствеет — ешь. ... . Посты — ох — блюли! ... ... И — роились хаотич еские образы... — но всегда — страх. Да разве я... с нашего стар ого двора — без книг в доме! — могу?... Думаю, Чехов вот так жил, в семье...»3. Отношение Шмелева к собственному творчеству всегда было крайне скромным. Он не считал себя великим писателем, скорее удивлялся, как он, такой простой парнишка «с Калужской», смог стать русским писателем - ведь это призвание такое почетное, ответственное и высокое: «Знаете, я все еще не могу свыкнуться с мыслью, что я... что-то [если специально не оговорено, во всех цитатах выделение автора. - Е.П.] дал людям, жизни, русской литературе — своим словом и чувством. Я все еще — я, маленький, с Калуж ской ул., с нашего двора»64. Это отношение можно сравнить с чеховским: с одной стороны известно чеховское высказывание: «Меня будут читать лет семь, семь с половиной... а потом забудут»65, — с другой, осознание ответственности своего служения. Вообще всякий раз, когда Шмелев так или иначе сталкивался с чем-то, имеющим отношение к Чехову, он всегда об этом помнил и относился особенно трепетно. Например, Шмелев в письме к Ильину о французском переводе своей эпопеи «Солнце мертвых» особенно отмечает, что ее переводит Дени Рош - «чеховский переводчик»66.
Имя Чехова встречается весьма часто и на страницах переписки
Шмелева, и в его художественных произведениях, и в публицистике. Неоднократно Шмелев открыто признается в своей любви к Чехову. В перечислении своих литературных симпатий в одном из писем к Ильину имя Чехова Шмелев выделяет особенно: «Любил., о-чень Чехова...».67 Упоминания имени Чехова на страницах писем Шмелева можно условно отнести к трем типам. К первому типу упоминаний относятся цитаты из произведений Чехова, используемые для создания определенного колорита в письме. Второй тип - суждения о личности Чехова, упоминания о личных встречах Шмелева с Чеховым. Третий тип упоминаний, наиболее важный; для нас — суждения Шмелева о творчестве Чехова, анализ, подробный или беглый, его произведений, оценка личности и творчества Чехова.
Упоминаний первого типа довольно много. Шмелев цитирует как ранние юмористические произведения Чехова, так и его поздние рассказы- и драматургические произведения. Рассмотрение этих цитат показывает нам, насколько хорошо Шмелев, знает рассказы и пьесы Чехова, как тонко он понимает и высоко ценит чеховский юмор, как часто он обращается к Чехову - мудрому и проницательному собеседнику. Интересно, что Шмелев цитирует Чехова, как правило, в очень своеобразном контексте, вступающим в своего рода «игру» с чеховской цитатой. Мы выделили несколько основных типов цитат, в зависимости от их отношения с контекстом:
Чеховские аллюзии в романе «Иностранец»
Как уже было сказано выше, во всем многообразии чеховских произведений Шмелева особенно привлекает «Дом с мезонином», в частности, одно из главных действующих лиц рассказа — Мисюсь. Имя чеховской героини неоднократно звучит не только на страницах переписки Шмелева или в рассмотренных нами литературно-критических статьях, но и в его художественных произведениях. Можно говорить даже об особой символической роли образа Мисюсь для творчества Шмелева.
В период особенно внимательного прочтения произведений Чехова в 1945 году Шмелев пишет о «Доме с мезонином»: «...помните самый тончайший и самый, по-моему, глубокий рассказ Чехова —- "Дом с мезонином"? "Мисюсь" отнята у целой жизни, — у Жизни! — неведома ныне, разве только хранится в недрах великого народа, как единственная "правда Жизни", которая — придет время — воплотится. Изъято из жизни мира сердце — состав его таинственнейший и сложнейший! — и полноправно-диктаторски властвует ум-рассудок, Лида-бесплодница» .
Образ Мисюсь наиболее полно представлен в незаконченном романе «Иностранец» (другие варианты названия «Чужестранец», «Американец»), в котором есть и другие чеховские аллюзии. Хотя роман не был окончен (как и некоторые другие произведения Шмелева), его отличает совершенство художественной формы, оригинальное и богатое содержание. Сам Шмелев считал роман очень важным для себя, по постановке задачи его можно сравнить с главным трудом Шмелева — романом «Пути Небесные». Авторскую цель при написании «Иностранца» Шмелев формулирует следующим образом: «...хотел бы дать мятущегося человека, без Бога, без веры, но с остатками «вечного, взыскующего» в развеянной по миру душе...» . (Отметим, что такие образы часто встречаются в рассказах и пьесах Чехова, например, «Моя жизнь», «История неизвестного человека», «Дуэль», «Три сестры» и т.д. ).
Примечательно, что образ Мисюсь полно и богато раскрывается на страницах романа, написанного, еще в 1938 году (а задуманного еще раньше). Это означает, что этим образом Шмелев буквально «бредил» на протяжении последних 15, если не более, лет своей жизни! В целом, среди всего разнообразия мотивов «Иностранца» чеховские мотивы занимают одно из центральных мест, формируя сложный семантико-поэтический комплекс. Рассмотрим этот комплекс подробнее. С именем Чехова связан мотив усадьбы — в воспоминаниях героев романа о России. В начале произведения разворачиваются мотивы «отеля» и «ресторана». А при возникновении «усадебной» темы резкая и быстрая, как бы «захлебывающаяся» интонация, речи рассказчика и героев меняется на более спокойную, умиротворенную, впервые появляется тема «дома».
Самое начало мотива усадьбы уже содержит в себе отсылку к тексту Чехова: «первая встреча их произошла случайно, как в чеховском рассказе...» (6, 451). Тут же начинает звучать тема дома, тема родного, «своего»: «...белый господский дом, стоявший в конце аллеи высоких елей, и это ему напомнило, — свет какой-то?.. Много господских домов перевидал он в походах, но этот приятный пруд, эта уютная аллея и белый дом показались ему «совсем родными». Пруд, аллея, белый дом — уже конкретная отсылка к «Дому с мезонином». Отметим так же авторскую разрядку в слове «свет» в этой фразе, на чем мы остановимся далее.
Кульминацией этого эпизода является возникновение чувства любви между героями романа — офицером Виктором Хатунцевым и хозяйкой усадьбы Ириной: Когда бежали к разъезду... Хатунцева оглушил мелодичный... голос... — «родные... выпейте молока!..» И он увидал... Мисюсь. — У столбового въезда в имение, у крепких ворот — «со львами», совсем как там! — стояла тонкая девушка, — ему показалось, девочка, — в светлой прозрачной блузке, и держала две черные крынки с молоком. ... Он задержался на минутку. — «Ах, какая вы славная... Мисюсь!..» — вырвалось у него... он... стал говорить ей... что она самая-самая Мисюсь, пропавшая там, когда-то, — и вот явившаяся в огне войны... Он показывал ей на белокаменные столбы со львами, на аллею, на белый господский дом... — «с мезонином... вы помните?.. — все, как тогда, у Чехова!» (б, 451)
И тут же появляется следующий чеховский мотив, когда Виктор называет Ирину — «отыскавшаяся Мисюсь»: «Маленькая Мисюсь нашлась... Сколько мы повторяли, с грустью, — «Мисюсь, где ты?» — и вот маленькая Мисюсь нашлась». Шмелев будто бы пытается «продолжить» чеховский текст; когда Чехов завершает свой рассказ фразой «Мисюсь, где ты?», Шмелев начинает историю отношений Ирины и Виктора. Таким образом, в тексте «Иностранца» дается, косвенная интерпретация чеховского рассказа.
Интересны и повторы «как там», «как тогда»... Если понимать их буквально, можно подумать, что события «Дома с мезонином» — это реальные события жизни Виктора и Ирины. Сюжет чеховского рассказа оказывается для героев Шмелева объективной реальностью. Видимо, таким» приемом- Шмелев подчеркивает преемственность происходящего в его романе по отношению к чеховской прозе, к чеховской России. Чеховские мотивы оказываются полностью органичны шмелевскому тексту, одно плавно перетекает в другое, — прием, близкий уже к модернизму или даже постмодернизму.
Кроме того, еще одной функцией использования чеховского мотива становится указание на определенное настроение, пронизывающее, с одной стороны, чеховский рассказ, и, с другой стороны, овладевающее героями при воспоминании о прошлом. Тем не менее у Шмелева этот мотив, звучит,, условно говоря, оптимистичнее: в слово «отыскавшаяся» он вкладывает идею преданности Ирины мужу, их взаимной- любви, а также цельности, неразобщенности их бытия как такового.
Тема интеллигенции
Тема России и народа — еще одна тема, в которой проявляется типологическая близость произведений Чехова и Шмелева. Народ как единое целое показан в произведениях и Чехова, и Шмелева. После публикации в 1897 году повести Чехова «Мужики» его мнение Чехова на долгие годы стало предметом горячих споров. Известно высказывание Л.Н. Толстого о том, что рассказ является «грехом перед народом», и написан человеком, который народ не знает 8б. Объяснение этому парадоксу простое. Многие русские писатели, начиная с Тургенева и Григоровича, включая Некрасова и Толстого, смотрели на народ извне, ощущая смутную вину перед ним. Чехов такое деление внутренне не принимал, говоря: «Кто глупее и грязнее нас, те народ (а мы не народ). Администрация делит на, податных и привилегированных... Но ни одно деление не годно, ибо все мы народ и всё то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» (17, 9). Критическое отношение к мужику происходит из ощущения Чеховым своей близости к народу: «Во мне течёт мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями» (П. 5, 283), — писал он Суворину в марте 1894 года. Тоже можно сказать и о самоощущении Шмелева.
В «Мужиках» и других рассказах Чехов создает широкий ряд образов людей из народа, которые во многом примитивны, а в чем-то они — ужасные и отталкивающие. Но вместе с тем почти все они имеют в себе некий внутренний стержень, имеют или приобретают веру в справедливость, в правду — а иногда и в Бога. Даже в самых отталкивающих персонажах проскакивает что-то человеческое, душевное — и духовное. Таковы, например, герои повести «В. овраге» — старик Цыбукин, всю жизнь обманывавший людей, а в старости со слезами на глазах принимающий кусок пирога из рук невестки; его сын Анисим, фальшивомонетчик, искренно молящийся в церкви и говорящий, что все беды у людей, потому, что нет веры в Бога... таковы братья из рассказа «Убийство», приходящие к вере в Бога — первый от хлыстовства, а второй через убийство... и многие другие.
Как это ни удивительно, но в этом ряду можно вспомнить и героев Ивана Шмелева: обратившегося в Православие революционера Семена Колючего («Блаженные»), двух махновцев, неожиданно пожалевших детей («Музыкальное утро»), чабанов, кидающих кость умирающему от голода («Каменный век») и многих других. Чехов наблюдал ужас и беспросветность-народной жизни в деревне в Мелихово. Шмелев столкнулся с противоречиями народной жизни и народной души в период революции и гражданской войны. Поэтому ничего умилительного в народных героях Чехова и Шмелева нет. По- словам Ивана Ильина: «В известном смысле можно было бы сказать, что "герои" Шмелева примитивны, ибо они или совсем не тронуты, или мало затронуты "образованием" и "умственной культурой". Но это ...не примитивы обнаженного инстинкта, темных страстей ... Знает Шмелев и ... всероссийских шатунов — то больных, то погоревших, то "лытающих" от дела... Знает Шмелев и городское отребье, вкусившее фразерства, чреватое революционными подвигами, ничтожное, злобное и преступное...»187. Однако, по мнению Ильина, в даже самых примитивных и грубых народных героях Шмелева есть, пусть глубоко спрятанная, искра Божия. Они в потенции способны к покаянию, изменению: «Шмелев знает, что самый первобытный человек имеет свою, особую духовность, дар взирать к Богу из темноты, силу различать добро и зло и противостоять злу до конца»188. Ильин справедливо полагает, что суть отношения к народу у Шмелева в том, что «эти две стихии — первобытной темноты и наивной духовности — должны вступить в борьбу друг с другом; и борьба эта, начинающаяся чуть ли не с детского возраста, ведет человека через страдания и падения, может быть, к катастрофе, а может быть, и к просветлению, очищению, покою и радости...»189.
Невольно напрашивается сравнение с рассуждениями героя в рассказе Чехова «Моя жизнь»: «Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь. к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное... он верит, что главное на земле правда, и что спасение егои всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость» (9,256). Похожие суждения высказывает и Ольга в «Мужиках», причем ее мнение по ходу действия рассказа оказывается выстрадано реальными личными переживаниями: «Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за.бутылку водки?... Мужик. Да; жить с ними было страшно, но все же они люди, они «страдают и плачут, как люди,.и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания» (9, 311).
А.С. Собенников пытается понять, «чье это мнение — героя или автора, пафос здесь или ирония», — и приходит к выводу: «В этих повестях безличный голос повествователя сливается с народным голосом. Получается, что Правда и Справедливость, восходящие, конечно же, к религиозной стороне жизни народа, становятся нравственно-философскими константами чеховского мира»190. Это важное наблюдение помогает разглядеть, в чеховских произведениях о народе ту же тягу к святости, к исправлению жизни, что и в лучших книгах Шмелева. Можно видеть, что и в чеховских народных героях идет борьба стихий «первобытной темноты и наивной духовности».
Другая сторона народной жизни, представленная в творчестве и Чехова и Шмелева, — это изображение всякого рода простецов, народных мудрецов: Людей может быть и со странностями, не приспособленных к жизни, но обладающих внутренней силой, добротой и любовью к окружающим. У Чехова очень много таких неприметных на. первый взгляд героев, они кажутся «глупенькими»191, неуклюжими, ненужными, но им посвящены лучшие страницы чеховских произведений. Катарсическое действие таких образов на читателя — это тема отдельного исследования. Достаточно вспомнить сапожника Терентия, с любовью заботящегося о двух сиротах («День за городом»), пастуха Луку, печалящегося обо всем Божием мире («Свирель»), подрядчика Костыля («В овраге»), мужика Пантелея с его странными, но добрыми фантазиями («Степь») и многих других. Такой же ряд можно выстроить и в творчестве Шмелева: простец Миша («Блаженные»), помогающий главному герою вылечиться, и уверовать кучер Степан-Новый («История любовная»), «старинная» няня, спасающая свою госпожу, — Дарья Степановна Синицына («Няня из Москвы») и таков старый плотник Михаил Панкратьич Горкин («Лето Господне» и «Богомолье»). Иван Ильин считает, что образы народных простецов у Шмелева имеют свою «литературную генеалогию» и восходят к таким образам, как Платон Каратаев у Л.- Н. Толстого, Макар Иванович («Подросток» Ф.М. Достоевского), «праведники» Лескова. Однако, на наш взгляд, в этом ряду обязательно должны присутствовать и многие образы Чехова. Тем более что с Чеховым Шмелева роднит простота и безыскусность изображения душевной чистоты и простоты, отсутствие хоть малой толики морализаторства, убогость многих его героев.
Лейтмотив в произведениях Чехова и Шмелева
Известно чеховское высказывание: «Мне кажется, что я, если бы не литература, мог бы быть садовником» (П. 9, 58). Известно и его увлечение садоводством. М.П. Чехов вспоминал, как Антон Павлович «с самого раннего утра... выходил в сад и подолгу осматривал каждое фруктовое дерево, каждый куст, подрезывал его или же долго просиживал на корточках у ствола и что-то наблюдал» . В. Лакшин упоминает об одной из записных книжек писателя, на обложке которой-значится слово «Сад»289. В ней можно найти около двухсот русских и латинских названий растений, высаженных в его ялтинском саду. Сад в Аутке, спланированный так, чтобы цвести круглый год, был подобием маленького рукотворного рая, который дарует «вечную весну».
Садоводство было и излюбленным занятием Шмелева. К сожалению, его любимый сад на даче в Алуште погиб, в некоторой степени это отражено в эпопее «Солнце мертвых». Но при каждой возможности Шмелев пытался воссоздать у себя хоть маленький кусочек сада: «В свободные минуты, — а их много у меня! — я подхожу к своему "садику" на скамейке перед окошком... — и любуюсь на моих младенцев: лимончик, выведенный, апельсинчики, финички, гвоздику и гераниум... — цветут эти пышно. Маленький «рай" мой...»290.
Это высказывание перекликается с традиционным восприятием сада в христианской культуре: «Первооснова и образец всех садов, согласно христианским представлениям,— рай, сад, насажденный Богом, безгрешный, святой, обильный всем, что необходимо человеку... Образы сада и всего-того, что саду принадлежит, часто встречаются в древнерусской литературе и всегда в «высоком» значении. Эти образы принадлежали к первому ряду в иерархии эстетических и духовных ценностей Древней Руси... особенное значение в Древней Руси имели монастырские сады. Монастырские сады помещались в ограде монастыря и служили как бы образами рая» .
Об особом значении образа сада в чеховском творчестве написан ряд статей и исследований. Показательным является высказывание, например, СП. Батраковой: «Сад у Чехова — не просто пейзажный фон, созвучный переживаниям героев или, напротив, отчужденно-равнодушный к их горестям и радостям, нет, он врастает в людские драмы, участвует в них, как живое существо, открытое ударам судьбы. Молодой и прекрасный вначале, он переживает пору майского цветения, чтобы к развязке, в холодные дни осени, вместе с людьми вступить в полосу тяжких испытаний, оказаться перед угрозой гибели».
Мотив сада раскрывается в таких рассказах Чехова, как «Черный монах» («Зато... в фруктовом саду... было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду ... того, что цвело вдоль аллей и там и сям на клумбах, было достаточно, чтобы, гуляя по саду, почувствовать себя в царстве нежных красок, особенно в ранние часы, когда на каждом лепестке сверкала роса» 8, 226); «Студент» («Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад и в тишине едва слышатся глухие рыдания...» 8, 308); «Невеста» («В саду было тихо, прохладно, и темные покойные тени лежали на земле. ... Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями... развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная; прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать» 10, 202) и др. Уже из нескольких приведенных отрывков можно видеть, что сад в рассказах Чехова (не говоря уж о знаменитой пьесе), — это другой мир, определенным образом влияющий на человека.
«Рассказ старшего садовника», как следует из названия; имеет к саду прямое отношение. Исследователь Чехова Е.А. Абрашова пишет о главном герое-рассказе — враче: «В нем ясно прослеживаются черты образа Христа... Но больше всего на соотнесение образа доктора с образом Христа указывает фабула произведения: доктор принимает мученическую смерть..., искупая тем самым грехи жителей города» . Она же отмечает, что рассказ об этих событиях звучит из уст садовника, так как «по народным религиозным представлениям именно в райский сад попадает душа праведника.
