Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Философские и лингвистические основания концепции «языковых игр» 15
1. Философское осмысление понятия «языковой игры» в работах Л. Витгенштейна 15
2. Проблема правилосообразной деятельности: философские основания и лингвистические следствия 30
3. Проблема достоверности Витгенштейна как основание «языковой игры» М. Хайдеггера 36
4. Практика «языковых игр» в философских работах Л. Витгенштейна 40
5. Методологические принципы философского языкового мышления 44
6. Тексты, возникающие в ходе «языковой игры» 51
Выводы по главе 1 54
ГЛАВА 2. Философия как «языковая игра»: философские и лингвистические принципы 56
1. «Игра» мысли и языка в текстах М. Хайдеггера 56
2. Новообразования как основной приём «языковой игры» М. Хайдеггера 65
2.1. Структурные характеристики новообразованных слов 73
2.1.1. Вводные замечания 73
2.1.2. Сложные существительные 76
2.1.3. Существительные, образованные с помощью аффиксов 79
2.1.4. Глагольные образования 86
2.1.5. Новообразованные прилагательные и другие части речи 90
2.2. Смысловые стратегии «языковой игры» новообразованными словами .95
3. Синтаксические «языковые игры» М. Хайдеггера 108
4. Стилистические параметры «языковой игры» 116
Выводы по главе 2 122
Заключение 124
- Философское осмысление понятия «языковой игры» в работах Л. Витгенштейна
- Проблема правилосообразной деятельности: философские основания и лингвистические следствия
- «Игра» мысли и языка в текстах М. Хайдеггера
- Новообразования как основной приём «языковой игры» М. Хайдеггера
Введение к работе
Данная работа посвящена феномену «языковой игры» и текстам, возникающим в ходе её (философским текстам). Мы не включаем в объект исследования другие тексты, например, художественные и т.д., поскольку диссертация по замыслу должна показать не исследование наличия неузуальных образований в речи, а раскрыть концепцию теории «языковой игры», и объяснить языковые способы и средства, служащие для функционирования и развития философии как особого знания о всеобщих закономерностях бытия, мышления человека, мира смыслов и содержаний.
Выбор темы диссертации обусловлен актуальностью проблемы, которая определяется как внутрилингвистическими, так и внелингвистическими причинами.
В лингвистике есть предметная область, которая практически не изучена. На данный момент существует довольно много работ по языку Мартина Хайдеггера (Heideggerssprache), но ни одна из них не ориентируется на теорию «языковой игры». Сама же концепция «языковой игры» обсуждается лишь в рамках аналитической философии. Существует несколько работ по проблемам достоверности и коммуникации в контексте этой теории - эти исследования кратко характеризуются в данной диссертации. Во всех терминологических словарях, глоссариях и специальных исследованиях по языку и терминологии философов, рассматриваемые случаи, противоречащие правилам, анализируются только с философской точки зрения, но не даётся их лингвистического анализа. В связи с таким состоянием исследования библиографический список данной работы содержит большое количество философских работ.
В настоящем диссертационном исследовании делается попытка преодолеть указанный «разрыв» между философским и лингвистическим модусами рассмотрения проблемы.
Обратиться к рассмотрению философского языкового мышления Людвига Витгенштейна и Мартина Хайдеггера в рамках одной диссертационной работы нас заставляет следующее обстоятельство.
Философское творчество позднего Л. Витгенштейна представляет собой разработку методологических оснований феномена «языковой игры», которые изложены не в виде некоторой теории, а методологически выявляются в самом философском тексте через постоянное «прояснение», переинтерпретацию рассматриваемых понятий. Философия Л. Витгенштейна, таким образом, есть «языковая игра» в действии.
Мартин Хайдеггер, со своей стороны, является новатором в отношении философского языка, о чем свидетельствует его способ языкового мышления, наиболее ярко проявляющийся в так называемых хайдеггеризмах - особого рода новообразованиях, служащих выражению философской мысли. Технический язык философии М. Хайдеггера представляет собой квинтэссенцию «языковой игры» - философскую «языковую игру» в действии. Но, если Витгенштейн обсуждает «языковую игру», постоянно переинтерпретируя это понятие, то М. Хайдеггер осуществляет «языковую игру» на значительно более обширном «концептуальном материале», и тогда языковое мышление посредством, например, экзистенциалей оказывается выражением «языковой игры» в ее наиболее явном виде.
В основу понятия «языковой игры» положена аналогия между поведением людей в играх как таковых и в разных системах реального действия, в которые вплетен язык. Как известно, среди назначений идеи игры Л. Витгенштейн указывает доведение до сознания читателей необычайное многообразие инструментов языка (типов слов, предложений и др.) и способов их применения, что должно расшатать укорененное в сознании представление о том, что язык всегда работает одинаково и служит одной и той же цели.
Восприятие жизни и действительности как игры издревле присуще человеческому сознанию. Уже в Ригведе творение мира интерпретировалось как игра бога Брахмы - акт творения ассоциировался с игрой. Язык (речь) тоже
6 традиционно может интерпретироваться как игра: «Дух, формирующий язык, всякий раз перепрыгивает играючи с уровня материального на уровень мысли. За каждым выражением абстрактного понятия прячется образ, метафора, а в каждой метафоре скрыта игра слов. Так человечество все снова и снова творит свое выражение бытия, рядом с миром природы - свой второй, измышленный мир» (Хейзинга 1992, 17).
Игрой в широком смысле можно считать всякое творчество. Во все времена поэты и писатели «играли» со словом. Но если, например, в XIX веке тексты строились по принципу парадокса, не нарушая при этом грамматических форм и структурных компонентов предложения (Эдвард Лир, Льюис Кэрролл, Козьма Прутков и др.), то в начале XX века игра со словом породила философию на грани понимаемого (Велемир Хлебников, Игорь Северянин, Алексей Крученых, Даниил Хармс) и язык абсурда.
В общую теорию игр входят такие понятия, как спортивные игры, любовные игры, компьютерные игры, общественные игры; понятие 'лингвистическая игра' является одной из составляющих этой теории. В лингвистике предметом изучения «языковая игра» становится сравнительно недавно. Так, на основе теории ассоциативного потенциала слова Т.А. Гридина рассматривает операциональные приемы и механизмы «языковой игры» и предлагает, вслед за Е.А. Земской, классификацию «игрем» по форме; по содержанию; по форме и содержанию. Основой этой классификации являются окказиональные образования, представляющие собой не узуальные, не соответствующие общепринятому употреблению лексические единицы. «Языковая игра» строится по принципу намеренного использования отклоняющихся от нормы и осознаваемых на фоне системы и нормы явлений: «Языковая игра» порождает иные, чем в узусе и норме, средства выражения определенного содержания или объективирует новое содержание при сохранении или изменении старой формы» (Гридина, 1996, 7). «Языковая игра», таким образом, размывает границу между «языком» и «речью», точнее, между кодифицированным литературным языком и разговорной речью. Она
7
вскрывает пограничные, парадоксальные случаи бытования
(функционирования) языкового знака.
При описании формы слова Л.В. Щерба, в частности, писал: «Здесь, как и везде в языке (в фонетике, в «грамматике» и в словаре), надо помнить, что ясны лишь крайние случаи. Промежуточные же в самом первоисточнике - в сознании говорящих - оказываются колеблющимися, неопределенными. Однако это-то неясное и колеблющееся и должно больше всего привлекать внимание лингвиста, так как здесь именно и подготовляются те факты, которые потом фигурируют в исторических грамматиках, иначе говоря, так как здесь мы присутствуем при эволюции языка» (Щерба 1975, 64).
В современной лингвистике при «заведомо неправильном употреблении слов для выявления закономерностей и правил функционирования языка» (Щерба), а также при изучении периферийных языковых явлений все чаще используется понятие «языковой эксперимент». Н. Д. Арутюнова в своей статье «Аномалии и язык» определяет «последовательность действия отклонений от нормы, которая берет свое начало в области восприятия мира, поставляющего данные для коммуникации, проходит через сферу общения, отлагается в лексической, словообразовательной и синтаксической семантике и завершается в словесном творчестве» (Арутюнова 1987). Автор оперирует понятиями «нормы» и «антинормы» в языке, рассматривает концептуальные поля для каждого из этих понятий. Поле нормативности, например, соотносится с концептами обыденности, ординарности, предсказуемости, привычности и т. п. Поле антинормы имеет, соответственно, противоположные значения. Исследователь также отмечает полезность аномальных явлений для описания системы языка в целом.
Прием отстранения, которым так широко пользуются в литературоведении для осознания и исследования нормативных явлений, в лингвистике приобрел статус «языковой игры», языкового эксперимента. «Экспериментами над языком занимаются все: поэты, писатели, остряки и
лингвисты. Удачный эксперимент указывает на скрытые резервы языка, неудачный - на их пределы. Известно, сколь неоценимую услугу оказывают языковедам отрицательные факты» (Арутюнова 1987, 6).
Ю.Д. Апресян в своей работе «Языковые аномалии: типы и функции» (1990) дает классификацию языковых аномалий и выделяет среди них намеренные авторские и экспериментальные. Авторские аномалии наиболее хорошо изучены. Они используются, прежде всего, как выразительное средство, в частности, как средство «языковой игры» (к ним относятся многие стилистические фигуры и приемы, включая метафору, оксюморон и некоторые виды каламбуров). Автор статьи подчеркивает, что в стилистических целях можно «совершить насилие практически над любым правилом языка, каким бы строгим оно ни было». Что касается экспериментальных аномалий, которые используются в лингвистике, то, по классификации Ю.Д. Апресяна, они-то и являются «насилием» над правилами языка, но создаются намеренно с целью получения нового знания о языке.
Понятие «эксперимент» можно соотнести с понятием «игра» по признаку обязательности условий проведения и воспроизведения (повторяемости, многократности). По определению, даваемому И. Хейзингой в его работе «Homo ludens», игра обладает следующими признаками: игра свободна, значима, временно и пространственно ограничена, повторяема (воспроизводима), подчинена определенным условиям (правилам) и азартна (Хейзинга, 1992). В современной культуре понятия игры и эксперимента тесно переплетаются.
Философское понимание феномена «языковой игры» связывают с именем Людвига Витгенштейна, впервые поднявшего эту проблему в рамках аналитической философии. Для последней характерно то, что исследование всех философских проблем осуществляется путём анализа языка.
В исканиях Витгенштейна различают два периода в соответствии с двумя его важнейшими работами: «Логико-философским трактатом» (1921) и
9 «Философскими исследованиями» (1953). Понятие «языковая игра» рассматривается в «Философских исследованиях».
Язык в «Философских исследованиях» уже не представляется Витгенштейну обособленным от мира, противостоящим ему логическим «зеркалом». Он вплетён в многообразные «формы жизни», реализует себя в речевых актах. Приёмы «высвечивания» языка («языковые игры») Витгенштейн «показывает» в их действии. Философия, тем самым, сближается с герменевтикой как прояснением языковых механизмов в образовании смысла. Эти идеи Витгенштейна стали лейтмотивом «лингвистической» ветви аналитического движения.
Что же понимается под «языковой игрой»? Уже Ф. де Соссюр сравнивал язык с игрой в шахматы. Но в витгенштейновском понимании «языковая игра» — это не то, что делают люди, когда хотят развлечься. Витгенштейн представляет весь язык в целом совокупностью «языковых игр». В «Философских исследованиях» он размышляет: «Сколько же существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос, повеление? — Имеется бесчисленное множество таких типов - бесконечно разнообразны виды употребления всего того, что мы называем «знаками», «словами», «предложениями». И эта множественность не представляет собой чего-то устойчивого, наоборот, возникают новые типы языков, или, можно сказать, новые «языковые игры», старые устаревают и забываются...» (PU 23). Представить себе всё многообразие «языковых игр» можно на подобных примерах: «отдавать приказы или выполнять их; описывать внешний вид предмета или его размеры; изготавливать предмет по его описанию (чертежу); информировать о событии; размышлять о событии; выдвигать и проверять гипотезу; представлять результаты некоторого эксперимента в таблицах и диаграммах; сочинять рассказ и читать его; играть в театре; распевать хороводные песни; разгадывать загадки; острить; рассказывать забавные истории; решать арифметические задачи; переводить с одного языка на другой; просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить» (PU 23).
10 Концепция языка как «языковых игр» повлияла в лингвистике, в первую очередь, на теорию речевых актов (равно как, впрочем, и на лингвистическую апологетику, лингвистическую терапию, философию вымысла, семантику возможных миров, концепцию семантических примитивов).
По Витгенштейну, «языковые игры» — это формы самой жизни; не только язык, а сама реальность, которую мы воспринимаем только через призму языка, является совокупностью «языковых игр». Человек встает утром по звонку будильника, кипятит воду, ест определённую пищу из определенной посуды, пишет себе задание на день, слушает радио или смотрит телевизор, читает газету, гладит собаку и разговаривает с ней, ругает правительство, едет в троллейбусе, опаздывает на работу. Все это — «языковые игры». Вся человеческая жизнь — совокупность «языковых игр».
Витгенштейн пишет: «Не принимая во внимание многообразие языковых игр, ты, вероятно, будешь склонен задавать вопросы типа: «Что такое вопрос?» - является ли он констатацией моего незнания того-то или же констатацией моего желания, чтобы другой человек сообщил мне о ...? Или же это описание моего состояния неуверенности? - А призыв «Помогите!» тоже такое описание? Подумай над тем, сколь различные вещи называются «описанием»: описание положения тела в пространственных координатах, описание выражения лица, описание тактильных ощущений, описание настроения. Конечно, можно заменить обычную форму вопроса утверждением или описанием типа «Я хочу узнать...» или же «Я сомневаюсь, что...» - но от этого не сближаются друг с другом различные языковые игры...» (PU 24).
Как известно, Витгенштейн проявлял бесконечную изобретательность в варьировании «языковых игр». Скажем, человек во время прогулки рассказывает нам о каких-то случаях своей жизни. Это - определенная «языковая игра». Но характер ее совершенно меняется, если к этому добавить, что все произошедшее с этим человеком было во сне. Ведь рассказ о сновидении - совсем иная «языковая игра» (см.: PU, 184). Используется и такое изменение контекста: представляется, что фразы, произносимые в реальных
11 ситуациях, звучат на театральной сцене, в спектакле. Понятно, что они приобретают совсем иной характер. А вот еще один из многочисленных примеров: «языковая игра» доклада, сообщения. В обычных случаях она предполагает повествование о чем-то, передачу какой-то информации о тех или иных реалиях. Но игре можно дать и иной поворот, изменить ее смысл, при этом ничего не меняя порой в «фактуре» игры. Так, одно и то же (вроде бы) сообщение способно служить информацией не только о предмете повествования, но и о повествующем человеке. Такое бывает, например, на экзамене, когда учитель выясняет, прежде всего, знания ученика. Тут иначе акцентированы цель и средства. Целью такой игры становится добывание информации о человеке, рассказывающем или пишущем о чем-то. Сообщение же о предмете его повествования становится вторичным, подчинено основной задаче. Ведь вопрос, на который отвечает ученик, более или менее случаен и вполне может быть заменен другим вопросом. Важен уровень его знаний. В жизни, заметим, подобные повороты игры - дело довольно частое. Нетрудно представить себе разные ситуации, в которых важно не столько содержание сообщений, сколько способ их построения, эмоциональная выразительность, доходчивость рассказа (случаи показательного урока, пробной лекции, актерского мастерства и др.).
В «языковых играх» как мысленном экспериментировании отчетливо выступает та особенность витгенштейновского метода, что он позволяет искусственно придумывать неограниченное многообразие случаев, оттеняя любую нужную для исследователя сторону дела, в том числе улавливать нюансы ("тонкие оттенки поведения", как их называет Витгенштейн). Возможности свободных вариаций здесь столь же неограниченны, как и при изобретении игр в собственном смысле слова.
В «языковых играх» применяется множество условных «подстановок» -принятие одного за другое, приписывание людям или предметам самых разных ролей по условным правилам, изменение смысловой нагрузки форм поведения, жестов, фраз и т.д.
Многообразие инструментов языка наиболее ярко выявляется в философском языке, поскольку философы вынуждены расширять языковые возможности для передачи все новых смыслов.
Таким образом, объектом исследования в настоящей диссертации выступает феномен «языковой игры» и философские тексты, возникающие в результате нее.
Предметом исследования являются разнообразные языковые средства, привлекаемые для «игры» со смыслами, которые характерны для философского способа мышления.
Научная новизна настоящего исследования заключается в попытке определения предпосылок теории «языковой игры» и философского слова, воплощающего момент движения мысли, а также в системном описании «языкового мышления» философов средствами лингвистики как «языковой игры».
Теоретическую значимость нашей работы мы усматриваем в получении некоторые характеристик «языковой игры» и философского слова в контексте теории Витгенштейна, прослеживании возможных путей исследования значений слов, встречающихся в текстах, порождаемых «языковой игрой», в отношении которых традиционные методы дефиниционного и дефиниционно-компонентного анализов оказываются неработающими.
Работа может найти практическое применение в лекционных курсах по теории языка и общему языкознанию, в обучении философии на материале оригинальных текстов, а также в практике создания словарей по языку немецкой философии.
Диссертация преследует цель исследовать в рамках научного предмета лингвистики философскую «языковую игру». Для достижения поставленной цели в работе решаются следующие задачи:
1. Исследовать теоретический аспект проблемы и понимание «языковой игры» Л. Витгенштейном;
Проанализировать язык философии в русле концепции «языковых игр» Витгенштейна;
Проанализировать «приёмы» философской «языковой игры» в текстах М. Хайдеггера;
Материал исследования представляет собой двойной корпус:
тексты М. Хайдеггера и словарные статьи по анализируемым
философским понятиям.
Учитывая специфику слова в философском языке, принята следующая
последовательность шагов герменевтико-семасиологического метода: 1. Характеризуется мышление философа в тех аспектах, которые могут быть
релевантными для интерпретации словоупотреблений;
Значения выявленных в тексте лексических единиц сопоставляются с данными словарей с целью подтверждения, что они не имеют достаточной понятийной определённости;
Анализируются разнообразные языковые средства и их назначение в философской «языковой игре»;
Построение работы определенно составом исследовательских задач. Работа состоит из введения, двух глав, заключения, а также списка словарей и библиографического списка теоретических и цитируемых работ.
Результаты исследования апробированы в докладах по теме диссертации на конференциях разного уровня, а также в курсе лекций и практических занятий по теории языка в 2000 и 2001 гг.
По материалам исследования опубликованы следующие работы:
1. Частеречная транспозиция как элемент «языковой игры» в
философском тексте // Материалы всероссийской научной конференции
студентов, аспирантов и молодых учёных «Перспектива-2002». - Том 1. -
Нальчик.-2002. -С. 39
2. Проблема следования правилу в работах Л. Витгенштейна // Вопросы
германистики (выпуск 3). Сборник научных трудов. Пятигорск: Изд-во ПГЛУ. -
2001.-С. 23-31
Особенности стиля и синтаксические черты в работах М. Хайдеггера // Некоторые проблемы грамматических категорий и семантики единиц языка. -Пятигорск: Изд-во ПГЛУ. - 2003. - С. 107 -128
Новообразования в текстах М. Хайдеггера в русле «языковой игры» // Некоторые проблемы грамматических категорий и семантики единиц языка. -Пятигорск: Изд-во ПГЛУ. - 2003. - С. 84 -107
Философское осмысление понятия «языковой игры» в работах Л. Витгенштейна
Данная глава посвящена ключевому понятию философии позднего Людвига Витгенштейна — «языковой игре».
Задача теоретически изложить и пояснить его концепцию «языковых игр» является предельной в том смысле, что смысловое «поле» этой философии в действии сильно «деформируется» при изложении в форме учения с выявлением и приведением в систему основных тезисов. По меткому замечанию Е.А. Баллаевой, «...это - невыполнимая задача: поведать о том, что, по убеждению самого Витгенштейна, может быть лишь содеяно и продемонстрировано - показом, сказыванию же (оформлению в теорию) не поддается» (Баллаева 1981).
Безусловно, мы не можем претендовать на полноценное системное изложение концепции «языковых игр» в ограниченных рамках данной работы. Для целей настоящего исследования достаточно, помимо конспективного изложения собственно идеи языковых концептуальных игр, остановиться также на тех моментах философии в действии Витгенштейна, которые «напрямую» связаны с материалом, доступным исследованию средствами лингвистики. В связи с этим отдельные разделы первой главы нашего диссертационного исследования акцентируют такие моменты.
Как известно, «поздние» работы Л. Витгенштейна намеренно атеоретичны. Они полны нескончаемых вопросов, на которые не дается сформулированных ответов. Тексты изобилуют примерами концептуальных ловушек и множеством изощренных методик выхода из тупиков. Для того чтобы постичь философскую технику Витгенштейна, философы предлагают отражать в изложении, насколько возможно, «текстуру» его размышлений, примеры концептуальных сбоев, приемы философских прояснений (Вейш Я. 1988, С. 83-87). Однако любая интерпретация философии в действии Л. Витгенштейна переводит его принцип «языковых игр» из методологического модуса в теоретический. При этом получаемое «подобие» теории оказывается в высокой степени зависимой от «интерпретатора».
Для лингвиста именно эти, процедурные, технические наработки составляют главную ценность и становятся собственно предметом исследования.
Для целей нашего исследования важно понять, как же возникла идея языковых (концептуальных) игр, и в чем ее суть. Известно, что Людвига Витгенштейна привел в философию интерес к комплексу проблем символической логики, оснований математики и логического анализа языка. Успехи в этой области (мысли Г. Фреге, Б. Рассела и др.) вдохновили его на поиск предельно ясной логической модели знания-языка, общей матрицы предложения, в которой была бы явлена суть любого высказывания (Григорян 1986. 45-48.) а, стало быть, - так думалось автору - и мысленного постижения фактов, этой основы основ подлинного знания о мире.
Разработанная Витгенштейном в 1912-1914 гг. концепция базировалась на трех принципах: толковании предметных терминов языка как имен объектов; элементарных высказываний как логических картин простейших ситуаций (или, иначе говоря, конфигураций объектов) и, наконец, сложных высказываний (логических комбинаций элементарных предложений) - как картин соответствующих им комплексных ситуаций - фактов. В результате совокупность истинных высказываний мыслилась как картина мира.
Тщательно продуманная логическая модель "язык - логика - реальность" была представлена в "Логико-философском трактате" (ЛФТ), увидевшем свет в 1921 году. Идеи трактата произвели сильное впечатление и вызвали большой резонанс в умах и работах исследователей в области философии языка и логики науки (Григорян 1986, С. 191-207.). Пожалуй, наибольшим было его стимулирующее влияние на участников Венского кружка - Р. Карнапа, Ф. Вайсмана и др., да и на всю программу логического позитивизма, изложенную в манифесте "Научное миропонимание" (1929).
Однако уже к концу 20-х годов сам же автор Трактата начал переосмысливать свою концепцию. Ряд обстоятельств помог ему понять, что отточенная до логического совершенства идеальная модель языка ЛФТ не просто далека от практики речевого разумения, но не схватывает, даже схематично, ее принципиальных механизмов. Именно по этой причине философ покидает прежние позиции и выбирает совсем иной, в каком-то смысле даже противоположный первому, исследовательский путь.
Понять, как на самом деле работает язык, каковы реальные функции предложений и прочих языковых форм не в теории, а в практическом мышлении и поведении людей - такова была в самых общих чертах его новая установка. Широкий спектр философских проблем Витгенштейн стремился рассмотреть под особым углом зрения - через призму языка в его действии, работе.
В отношении к логике у Витгенштейна в этот период разительно меняется исследовательский акцент, угол зрения: интерес к логическому синтаксису и семантике языка, составлявший доминанту Трактата, несколько угас, на первый же план вышла логическая (а то и просто речевая) прагматика, логическое поведение понятий.
Проблема правилосообразной деятельности: философские основания и лингвистические следствия
Концепция «языковой игры» Витгенштейна находит наиболее яркое выражение в философских текстах, поскольку последние являются, по сути, «игрой в бисер» со смыслами культуры. Мышление как порождение новых смыслов неминуемо приводит к пользованию языковыми средствами особым образом: язык «подстраивается» под выражение мысли так, что происходят «искажения» языка, особого рода «нарушения» языковых норм.
«Искажения» языка, характерные для философского мышления, в своей сущности оказываются связаны с теоретическим вопросом, рассматриваемым Витгенштейном в его концепции «языковых игр»: Как возможна правилосообразная деятельность? Объясняется это тем, что философское языковое мышление создает для себя особые правила, и тогда языковые «искажения» становятся для него нормой.
Характерная черта поздневитгенштейновского философствования -постановка оригинальных мысленных экспериментов, будоражащих спокойное благополучие обыденного или научного здравомыслия. В результате этих экспериментов необычные, парадоксальные ситуации открываются там, где их, казалось бы, меньше всего можно было ожидать. Язык-деятелъиость дает умелому "интерпретатору" возможность вскрыть остававшуюся незамеченной проблему или же, наоборот, полностью рассеять туман значительности, окружавший ту или иную общепризнанную позицию.
Проблема возможности правилосообразной деятельности есть выражение так называемого скептического парадокса. Речь идет о различном понимании смысла парадоксальной ситуации, представленной в 201 "Философских исследований". Поколения витгенштейноведов, как правило, проходили мимо этого фрагмента, вероятно, считая его чем-то тривиальным (впрочем, при желании любые поздние тексты Витгенштейна, отнюдь не претендовавшего на какую-то особую "глубину" своих мыслей и наблюдений, можно было бы охарактеризовать подобным образом. Солом Крипке увидел здесь важную проблему и предельно драматизировал связанную с ней эпистемологическую ситуацию. Реконструкция парадокса, осуществленная американским философом, оказалась возможной в контексте широкого обсуждения поздневитгенштейновского понятия "правило", всей концепции правилосообразной лингвистической и нелингвистической деятельности человека.
Как считает Крипке, Витгенштейн в 201 "Исследований" сформулировал оригинальный "скептический парадокс", в связи с которым им было предложено соответствующее "скептическое решение". Крипке провел мысленный эксперимент, который касается обоснования нашего следования правилу (норме) употребления слова "плюс", обозначающего арифметическую операцию сложения. При определенном допущении оказывается очень трудным ответить на вопрос воображаемого скептика о том, почему мы обычно бываем уверены, что в нашей прошлой практике с числами под "плюсом" мы понимали именно сложение, а не особую гипотетическую операцию, названную, к примеру, "квус"? Разве могут какие-либо прежние инструкции или дефиниции заставить нас с необходимостью получить сумму: 68+57=125? К тому же нет такого бесспорного прошлого факта, который бы однозначно свидетельствовал, что ранее под "плюсом" мы могли подразумевать только сложение, а не операцию-монстр "квус", дающую, скажем, сумму "5". Крипке пишет: "Совокупность ответов, в отношении которых мы согласны, а также то, как они переплетаются с нашими действиями, и есть наша форма жизни. Те же существа, которые дают странные "квусообразные" ответы, разделяют иную форму жизни" (Цит. по: Козлова 1991). Такие "аутсайдеры", демонстрирующие девиантное поведение и постоянно нарушающие правила своей языковой игры, обычно исключаются из сообщества.
Известно, что споры о Витгенштейне представляют собой тот универсальный контекст, в котором осуществляется в последние годы позитивная разработка ряда лингвофилософских вопросов. Так, по мнению М.Макгинн (Козлова 1991), мишенью критической атаки Витгенштейна было общераспространенное понимание значения как феномена, уже заранее содержащего в себе все будущие правильные употребления определенного выражения, как бы программирующего будущую практику (например, практику сложения чисел). Но такое нормативное понятие оказывается несостоятельным, если в действительности ничто не детерминирует наше дальнейшее употребление выражения.
Важным для нас следствием из этого положения является признание того факта, что нормативный аспект значения обусловливается самой практикой употребления, прежде всего практикой лингвистического сообщества.
В то же время, в отношении философского языка парадокс Витгенштейна дополняется новым: если в практике философского языкового мышления постоянно осуществляется «размывание» значений слов, то, что в этом случае может считаться нормативным аспектом значения?
С.Шенкер считает, что 201 был сформулирован для того, чтобы заставить нас сделать вывод о логической невозможности гипотезы скептика. Витгенштейн в "Исследованиях" часто обращается к арифметическим примерам, так как они наиболее отчетливо показывают характерные заблуждения по поводу следования правилам. Так, многие полагают, что алгоритмическое вычисление устанавливает стандарт следования правилу. Однако, справедливо замечает Шенкер, никакие правила или функции сами по себе не могут однозначно детерминировать все будущие ситуации. Это мы конституируем то, что является следованием правилу или верным вычислением функции (приводится по: Марков 1992).
Правила "направляют" наше поведение, в том числе и языковое, только потому, что мы осугцествляем и направляем свои действия, ссылаясь на правила. Иллюзорная "необходимость" правил отражает лишь факт их реализации, неизбежность их применения.
«Игра» мысли и языка в текстах М. Хайдеггера
В определении путей поиска сущности языка философии традиция немецкого философского мышления включается в своеобразную «языковую игру» создания этого языка, что в наиболее высокой степени характерно, в частности, для М. Хайдеггера.
Уникальную способность М. Хайдеггера создавать язык философии В. А. По дорога объясняет так: "...Здесь нужно... понять возможность того, что Хайдеггер есть развитие языка, определенное развитие грамматических, морфологических, синтаксических структур. Но оно как бы заходит в тупик, как жизнь организма. Возникает серия префиксов к одному глаголу, а такая же серия префиксов не формируется по отношению к другому глаголу. Хайдеггер создает полный организм языка, который имеет поле бесконечных возможностей. То есть, то, что является для него идеальным органическим телом языка, которое равноправно бы, беступиково развивалось во все стороны - для нас это, в конечном итоге, привыкшим к определенным ограниченностям языка, представляется как (нечто) механическое..." (цит. по: Бибихин 1993, 111).
«Языковая игра» осуществляется Мартином Хайдеггером одновременно в двух планах: мыслительно-смысловом и языковом. В данном разделе диссертации мы рассмотрим «мыслительную игру» Хайдеггера, для чего обратимся к интерпретациям текстов Хайдеггера другими философами. Естественно, что «игра мысли» невозможна без языка, но в данном разделе работы анализ языковых особенностей будет играть вспомогательную роль. Так, наиболее известный в нашей стране исследователь философского наследия Хайдеггера В. А. По дорога отмечает, что в текстах Хайдеггера доминирует, по сути дела, один лингвистический прием, универсальный по своей применимости: операция расщепления, регулируемая графическими и фонетическими средствами, знаком дефиса и "сменой тона" (Подорога 1991, 16).
Сославшись на автора, рассмотрим эти лингвистические приемы. Мы не интерпретируем в данном случае текст самого Подороги, а передаем его целиком, поскольку исследователи, занимающиеся творчеством Хайдеггера, как правило, вступают в «языковую игру» с ним. Это делает достаточно трудной интерпретацию уже их собственных идей, поскольку для выражения последних они вынуждены прибегать к языковым приемам, подобным мыслительным и языковым игровым ходам Мартина Хайдеггера. То, что приводимая цитата написана именно в этом ключе, думается, заставляет простить нам это «длинное» цитирование. Далее, сохраняя в основном стиль изложения автора, приведем размышления Подороги об употреблении знака дефиса и «смене тона» (Wechsel der Tonart) в текстах Хайдеггера.
1. Знак дефиса. Правильно произносить слово — это значит возвращать его смысл к истокам бытия. Хайдеггер мыслит работу языка исходя из разрыва, понимаемого как "рисунок", "прорись", "очертание". Эту часть работы Хайдеггера с языком можно определить в терминах дефисного письма. «Назовем, — пишет Хайдеггер, — искомое единство предмета языка разбиением (AufriB). Это название зовет нас яснее рассмотреть своеобразие языка. Мы знаем это слово часто лишь в тривиальной форме как разрыв в стене. Разрыв (RiB) то же самое слово, что и "разрезать", "царапать" (ritzen). Между тем "разбить сад" еще и сегодня в народных говорах значит вскопать, провести борозды и гряды. Они разбивают замкнутость земли, чтобы она приняла в себя семена и рассаду. Разбиение (Auf-riB) есть совокупность черт того рисунка, которых размечает разомкнутое, свободное пространство языка. Разбиение есть рисунок языка, структура того показывания, внутри которого, исходя из того, о чем идет речь, определяется место говорящих и их речи, сказанного и несказанного». Но что есть след, оставленный на поверхности природного материала? Не он ли образует саму текстуру поверхности, по которой мы угадываем, что это - предмет или вещь перед нами? Но для Хайдеггера, как можно видеть, оставление следа есть, прежде всего, показ, не нанесение рисунка на безразличную и нейтральную плоскость, но, совсем напротив, выявление самого рисунка, что уже было до того, как язык молчал, оставалось невидимым и покоилось в глубоком молчании.
Дефисное письмо формирует текстуру хайдеггеровских текстов, которой нельзя пренебрегать, если мы хотим понять Хайдеггера. Эта текстура ландшафтна, т.е. избыточно отягощена сгибами, разрезами, вздыманиями земной поверхности, самой метафизикой ландшафта. Но само показывание языка, его способность развертываться в картину ландшафта не повисает в воздухе. Показывание языком своих собственных бытийных оснований возможно лишь в том случае, если проявляемые черты языка указывают нам на его ландшафтное строение. Но ландшафтное строение языка есть прохождение и набрасывание пути. Путь (Weg) - это усилие, необходимое для того, чтобы размечать поверхность прохождения, чтобы "не сбиться с пути". Иными словами, дефисное письмо должно передать нам ему присущими возможностями движение языка в ландшафте. Этимологическая механика открывает нам физический смысл словесного образования: силы, их направление и ограничение в едином квадрате четырех мировых сторон.
Как, например, писать слово sein? Слово, которое означает глагольную связку и одновременно является именем для всего сущего. Подобно древнему переписчику священных книг, который, прежде чем написать имя Бога, обмакивал перо святой водой или писал вместо его имени апострофический знак, Хайдеггер ищет свои возможности вывести слово sein на свет сущего, чтобы не потерять ничего, что составляет его смысл. Пишем слово sein? Но как это сделать, если само бытие не может быть соотнесено с присутствующим в поле зримости словом sein? Бытие не может быть соотнесено во всем объеме его смыслового содержания со звуковым и графическим образом слова sein, его "немыслимость" непереводима. Однако создаются тексты, размышляющие о бытии, и поэтому слово sein как знак бытия должно быть записано.
Новообразования как основной приём «языковой игры» М. Хайдеггера
Окказиональность, в принципе, может считаться одним из основных операциональных приемов «языковой игры». В лингвистике вопросам окказиональности как особой теме стали уделять внимание сравнительно недавно, очевидно в силу аномальности, противоречивости этого явления, хотя различные авторские новообразования всегда привлекали внимание исследователей.
В настоящее время индивидуальное авторское словообразование (словотворчество) привлекает исследователей по разным причинам. Особенно отчетливо это проявляется в работах, посвященных проблематике разговорной речи. В одной из последних работ Е. А. Земской «Словообразование как деятельность» окказиональному словообразованию уделено достаточно внимания. Противопоставление потенциальных и окказиональных слов и здесь прослеживается достаточно четко: потенциальные слова представляют собой реализацию модели, окказиональные - ее нарушение. Автор настаивает на абстрактном моделирующем характере словообразования. При этом отмечаются определенные трудности в их описании и классификации, особенно при описании словообразовательных значений. Е. А. Земская выделяет словообразовательные парадигмы: типичную и конкретную. Типичная словообразовательная парадигма является абстрактной моделью, включающей все возможные новообразования. Заметим, что при этом окказионализмы не входят в эту модель.
Например, модель для образования существительных типа Ganzsein и ему подобных является потенциальной, слова типа In-der-Welt-Sein, Aus-der-Welt-gehen являются окказиональными, мотивированные глаголами sein, gehen, и не входят в ТСП (типичная словообразовательная парадигма). Здесь проявляется противоречие между потенциальным и окказиональным словом. Четко разграничить эти явления в тексте не представляется возможным, так как реализуются как продуктивные модели словообразования, так и ощущается явная необычность слова: das Seinkonnen, das Gewissen-haben-wollen и т.д.
Нам представляется важным отметить, что установка па «языковую игру» снимает противоречия между узуальным и окказиональным употреблением слов. В «языковой игре» актуализируется как установка на норму, так и на осознанное воспроизведение речевых аномалий. Мы согласны с мнением Т. А. Гридиной, которая утверждает: «Что же касается реализации запрограммированного эффекта языковой игры, их аномального, асистемного характера, то можно рассматривать эту особенность языковой игры и через призму потенциальности языковых явлений, ибо во многих случаях инновация есть осознанная или еще не осознанная закономерность. Не претендуя на статус нормативных, факты языковой игры, тем не менее, коррелируют со многими тенденциями развития языка» (Гридина 1996, 9).
Кодифицированные способы производства слов оставляют за рамками классификации огромное количество слов, бытующих в языке, осознаваемых говорящими и активно ими используемыми. Традиционно окказиональное слово рассматривается в сопоставлении и противопоставлении его узуальному (каноническому).
А. Г. Лыков делает попытку ввести их в систему языка и считает их потенциально возможными реализациями языковой системы: «Окказионализм представляет собой речевую реализацию нереализованных языком возможностей, заложенных в самой его системе. Вследствие этого окказиональное словообразование - при всей своей специфичности - является частью общего словообразования и выделяется внутри него» (Лыков 1976, 53).
Попытка объединить кодифицированные и неузуальные (окказионализмы и неологизмы) способы словообразования проделана в работе И. С. Улуханова «Единицы словообразовательной системы русского языка и их лексическая реализация» (Улуханов 1996), где неузуальные способы словообразования рассматриваются не только как потенциально увеличивающие количество словообразовательных средств, но и расширяющие, практически бесконечно, границы словообразовательной системы в целом.
В работе В. П. Изотова, В. В. Панюшкина «Неузуальные способы словообразования» (Изотов, Панюшкин 1997) представлена терминологически разработанная классификация способов окказионального словообразования, которая включает наряду с уже существующими или описанными способами такой способ, как «гипотетическое словообразование», подразумевающий изучение того, что только обнаруживает тенденцию к возникновению. Интересным также нам представляется суждение О. Г. Ревзиной: «Высказаны противоположные точки зрения и очертился объем ментального пространства, в котором мыслят об окказионализмах в рамках лингвистики. Этот объем узок для окказионализма, их осмысление требует расширенного круга вопросов, которые могут быть к ним поставлены, равно как и подхода в рамках современной научной парадигмы, видящей в языке знаковую систему, но и убежденных в том, что «сущность языка лежит по ту сторону замкнутых в себе знаков». «Семантика свободы, которую мы приписываем окказионализмам, как раз и открывается при полагании научным объектом триединства человека, языка и мира» (Ревзина 1996, 15).
Для целей настоящего исследования важно указать, что окказионализмы часто становятся приемом в «языковой игре» философов. Как мы неоднократно отмечали выше, словотворчество философа ориентировано, прежде всего, на поток мысли. Тексты М. Хайдеггера насыщены «ненормативными» новообразованиями и даже грамматическими «ошибками». Но если в речи эти случаи характеризуются как ошибки, возникающие вследствие «ослабления контроля» за ходом речепроизводства, то в философском тексте они играют важнейшую смыслообразующую роль.
