Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Основные понятия и исследовательские инструменты эстетики раннего М. М. Бахтина 18
1. Феноменология «онтологического» эго-персонализма и переход к феноменологии «эстетического бытия» (работа «К философии поступка») 19
а) Эго-персонализм - онтология «мира поступка» 19
б) Переход от «феноменологии поступка» к феноменологии «эстетического бытия» 29
2. «Лирический герой» - «первичный субъект речи». Герой Достоевского- лирический герой 33
а) «Лирический герой» - наиболее полная форма авторской объективации 34
б) Лиричность произведений Достоевского. Герой Достоевского как лирический герой 39
3. «Одноголосые» и «двуголосые» слова как «одноинтенциональные» и «двуинтенциональные» слова 50
Глава II. Эстетические теории М. М. Бахтина, представленные в трех работах 1920-х годов - элементы единого целого 70
1. Эстетическая форма как память лирического героя (работа «Автор и герой в эстетической деятельности») 71
2. Эстетическая форма как личностная активность (статья «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»).. 88
3. «Монологизм», «полифонизм», «диалогизм» - эстетические формы (книга «Проблемы творчества Достоевского») 102
а) «Монологизм» как «идеологизм» 103
б) «Полифонизм» как оформленный в «многоголосое» целое «полилогизм» лирического героя 109
в) «Диалогизм» как бесконечный диалог 126
г) «Одноголосые» и «двуголосые» слова - материальный носитель эстетических форм «монологизма», «полифонизма» 132
4. Единство эстетических воззрений М. М. Бахтина 1920-х годов 147
Заключение 158
Библиография
- Эго-персонализм - онтология «мира поступка»
- «Лирический герой» - наиболее полная форма авторской объективации
- Эстетическая форма как личностная активность (статья «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»)..
- «Полифонизм» как оформленный в «многоголосое» целое «полилогизм» лирического героя
Введение к работе
Актуальность данного исследования.
Михаил Михайлович Бахтин (1895 - 1975). Нет ни одного направления современной гуманитарной мысли России (и не только ее), которое в той или иной мере не включило бы в себя продукты творчества этого мыслителя, чья деятельность пришлась на советский период истории России. Насколько обширны и разносторонни были научные интересы М. М. Бахтина - это философия и эстетика, литературоведение и лингвистика, история литературы и культурология, - настолько в современной «бахтинистике» (или в «бахтинологии») широк спектр подходов: 1) к проблемам постижения и интерпретации идей Бахтина, 2) к поискам основ, позволяющих воспринять его творчество как единый процесс, 3) к проблемам формирования, эволюции и единства его взглядов. Данные темы в исследовании творческого наследия мыслителя постоянно находятся в центре внимания.
К настоящему времени накопилась обширная литература, освещающая разные аспекты творческого наследия Бахтина. Достаточно указать на такие издания, как сборник «М. М. Бахтин как философ» (1992), «Бахтинология: Исследования, переводы, публикации» (1995), «Бахтинский сборник» (с 1990 г. по 2004 г., имеющий пять выпусков), «Бахтинские чтения» (с 1995 г. по 1998 г. вышло четыре номера), «Невельский сборник: Статьи, письма, воспоминания» (с 1996 г. по 2001г.), наконец, самый известный, по-видимому, из периодических изданий по проблемам бахтинистики, журнал «Диалог. Карнавал. Хронотоп» (который, впрочем, на сороковом выпуске, датируемом 2003 годом, прекратил свое существование). В добавлении к этому периодически выходят всевозможные сборники статей с похожими названиями, начинающиеся словами «М. М. Бахтин и...», после которых идут такие словосочетания: «философская культура XX века» (1991), «перспективы гуманитарных наук» (1993), «гуманитарная наука XX века» (1995), «современное гуманитарное мышление на пороге XXI века» (1995), «проблемы современного гуманитарного знания» (1995). А также:
«М. М. Бахтин: Эстетическое наследие и современность» (1992), «Эстетика М. М. Бахтина и современность» (1989), «Философия М. М. Бахтина и этика современного мира» (1992). Вышли брошюры Е. В. Волковой [Волкова 1990], В. Л. Махлина [Махлин 1990], О. Е. Осовского [Осовский 1991], монографии В. С. Библера [Библер 1992], А. М. Панкова [Панков 1995], Е. А. Богатыревой [Богатырева 1996], О. Е. Осовского [Осовский 1997], Т. В. Щитцовой [Щитцова 2002]. Из зарубежных монографий о Бахтине стоит отметить книгу, выпущенную совместно К. Кларк и М. Холквистом: «Mikhail Bakhtin» [Clark, Holquist 1984], посвященную биографии Бахтина, и книгу М Холквиста «Dialogism: Bakhtin and his world» [Holquist 2004], с 1990 no 2004 год выдержавшую несколько изданий. В русскоязычной литературе наиболее полной библиографией по «бахтинистике» является «Библиография исследований творчества М. М. Бахтина», помещенная в двухтомнике «М. М. Бахтин: pro et contra» [М. М. Бахтин: pro et contra. 2001- 2002 гг.: 535-658].
Уже в 1983 году (то есть всего через несколько лет после смерти мыслителя) канадский исследователь его творчества профессор К. Томсон отмечал широту спектра идентификаций, связываемых с именем Бахтина: «В опубликованных до сих пор исследованиях Бахтин характеризовался как формалист, постформалист, семиотик, специалист по поэтике, иконоборец, теоретик, марксист, материалист, феноменолог, неокантианец, эстетик, гуманист, структуралист» [цит. по Богатырева 1996: 5]. Впрочем, то, что, он - прежде всего философ, сказал сам Бахтин при первой встрече молодых московских литературоведов с «саранским отшельником» [Кожинов 1992: 113]. Американский философ К. Гарднер назвал Бахтина «философом третьего тысячелетия» [цит. по Бонецкая 1998: 104], его поддерживает и Г.С. Морсон, по словам которого мы вступили в «эпоху Бахтина» [Morson 1986], с ее, эпохи, «индустрией Бахтина» [там же]. О «стремительной экспансии идей М. М. Бахтина в 80-е годы на Запад» говорит и известный российский «бахтиновед» В. Л. Махлин [Махлин 1992: 206].
Однако в литературе о Бахтине можно встретить и оценки такого рода: «По-видимому, одной из причин возрастающей популярности Бахтина является
падение общей философской культуры и кажущаяся общедоступность смыслов его работ», - пишет А. В. Босенко, и продолжает: «Имя М. М. Бахтина давно занесено в святцы мучеников современной философии, что делает невозможным анализ его произведений. В сущности, этот анализ и не нужен, поскольку заведомо предполагает оценивание идей по степени использования» [Босенко 1994: 83, 85]. Такую оценку состояния дел в современном «бахтиноведении» разделяет и В. П. Крутоус, отмечая «своеобразную сакрализацию творчества ученого, ставшую заметной тенденцией современной бахтинистики» [Крутоус 2004:514].
Неоднозначность присутствует и в оценках конкретных идей из бахтинского наследия. Как отмечено в предисловии к сборнику «М. М. Бахтин как философ», хотя «конкретные идеи Бахтина и в различных областях гуманитарного знания оказали и продолжают оказывать влияние на соответствующие дисциплины», «даже основные моменты позиции Бахтина понимаются у нас далеко не однозначно» [М. М. Бахтин как философ 1992: 3, 4]. Разноголосица в оценках сохраняется как при попытках позиционирования философии Бахтина по отношению к тому или иному направлению современной философской мысли, так и при поиске истоков бахтинского «мыслительства» [Кожинов 1992: 114]. Последний аспект представляется особенно существенным с точки зрения обоснования актуальности данного исследования, ведь речь идет об осмыслении противоречивости, эволюции и единства эстетических взглядов мыслителя.
Очевидно, что в основе эстетических воззрений любого философа лежат принципы общефилософские. Учитывая это, вначале представим спектр оценок исследователей бахтинского творчества относительно принадлежности его мировоззрения к определенной философскому направлению. Так, П. С. Гуревич причисляет мировоззрение Бахтина к «философской антропологии» [Гуревич 1992: 85], а К. Г. Исупов - к неокантианству, находя кроме этого много общих черт у последнего с такими представителями русской культуры, как Одоевский, Герцен, Вл. Соловьев, Флоренский, Франк, Карсавин [Исупов 1992: 68 - 79]. Ф. Клеменс указывает, что «в своих ранних работах Бахтин разрабатывает доволь но частную разновидность экзистенциальной философии» [Клеменс 1998: 56]. Л. Н. Столович оценивает философию Бахтина в качестве «своеобразной философии существования» [Столович 1992: 124]. X. Гюнтер обращает внимание на антиклассицизм, как общий признак теорий Ницше и Бахтина, [Гюнтер 1992: 32]. К. Кларк и М. Холквист, называя философию Бахтина «философией творчества» [Кларк, Холквист 1995: 50], отмечают еще и близость актов этого «творчества» к актам познания [там же: 65, 68], то есть — определенную гносеологическую направленность бахтинской философии.
У некоторых исследователей можно наблюдать определенную эволюцию в оценках бахтинского философствования. Так, если в начале 90-х Н. К. Бонецкая называет бахтинскую философию (как и П. С. Гуревич) «философской антропологией» [Бонецкая 1991: 51], то в конце 90-х характеризует ее уже в качестве «релятивизма» [Бонецкая 1998: 121], «радикального постмодернизма» [там же], подчеркивая ее «антиметафизичность» [там же: 104], называя Бахтина «философом-софистом» [там же: 104].
Г. С. Батищев отмечает антиномичность бахтинской мысли, имеющую в своем основании, с одной стороны, «холодный, несопричастный диалогизм, характерный для ... самоутверждающихся индивидов-"атомов"», с другой - «полифонический диалог [как. -А. К] многоуровневую, глубинную встречу» [Батищев 1992: 123].
С нашей точки зрения (и это будет показано в основной части диссертационного исследования) философия Бахтина имеет явно выраженный «персона-листский», «субъективистский» характер. В связи с этим нами выделены в отдельную группу те исследователи, чьи взгляды близки данной оценке. Одним из первых на такого рода направленность бахтинской философии указал, по-видимому, М. Л. Гаспаров: «Бахтин - это бунт самоутвержающегося читателя против навязанных ему пиететов» [Гаспаров 1979: 35]. Вслед за этим ряд исследователей стали отмечать «персоналистический», «волюнтаристский» характер этой философии. К ним прежде всего относится Л. А. Гоготишвили, которая называет философию Бахтина «.персоналистическим дуализмом» [Гого тишвили 1992: 101], подчеркивая тем самым то, что взаимоотношение «Я» и «Ты» является основой мировоззрения мыслителя. О «персоналистичности» бахтинских взглядов пишут С. Г. Бочаров [Бочаров 1999: 499 - 500], А. В. Аксенов [Аксенов 1999: 20], С. Н. Зотов [Зотов 2001: 9], В. П. Крутоус [Крутоус 2004: 515]. О «человекоцентризме» - О. Е. Осовский [Осовский 1997: 14]. О «волюнтаризме» - В. В. Бабич [Бабич 1998: 18]. О «субъективизации философии» - Ф. Клеменс [Клеменс 1998: 58] Об «онтологическом индивидуализме» -Ю. Н. Давыдов [Давыдов 1997: 100].
Отнесение бахтинской философии к той или иной школе современного философствования зачастую совпадает у исследователей творческого наследия мыслителя с пониманием истоков его философской мысли.
На наш взгляд, главное воздействие на бахтинскую мысль (воздействие, во многом определившее весь дальнейший путь Бахтина как философа), оказал А. И. Введенский, декан философского факультета Петербургского университета, лекции которого Бахтин слушал [Перлина 1995: 27] и о логике которого «хорошо отзывался» [Библер 1991: 11]. Именно А. И. Введенский со своим «законом Введенского», - «согласно которому чужое Я не только невозможно познать, но нельзя доказать и самого его существования: с достоверностью можно судить о бытийственном наличии лишь своего собственного Я» [Бонецкая 1996: 10 - 11], а это означало, что «на своих кантианских путях Введенский завел эту проблему [проблему чужого Я. -А. К] в тупик, придя к солипсизму» [там же], -по нашему мнению, в наибольшей степени стимулировал направление собственной философской мысли Бахтина (а значит, и эстетической, как части последней).
В то же время никем из исследователей не оспаривается положение о том, что в качестве одного из «приоритетных» источников философии Бахтина выступает кантианская традиция в ее неокантианской разновидности. Об этом пишут, в частности, Н. К. Бонецкая [Бонецкая 1996: 14], Б. Пул [Брайан Пул 1994: 67], Т. Г. Юрченко [Юрченко 1995: 18]. В этой связи отметим, что и
«провозвестник» персонализма Шарль Ренувье имел своим истоком неокантианство [об этом см. Современная буржуазная философия 1978: 478].
То, что и в экзистенциализме, и в феноменологии личность играет главную роль, очевидно. Поэтому не вызывают возражения отмечаемые В. В. Назинце-вым «экзистенциалистские» корни бахтинской мысли, ее типологическое сходство с философией М. Хайдеггера [Назинцев 1991], а Т. В. Щитцовой - с философией С. Кьеркегора и М. Хайдеггера [Щитцова 2002]. О Бахтине как о продолжателе «феноменологической традиции» пишет А. Н. Исаков [Исаков 1991], а о Бахтине как о наследнике идей Г. Зиммеля - Ю. Давыдов [Давыдов 1997].
Другие исследователи указывают на то, что «корни философских идей М. М. Бахтина - в мучительных исканиях русской интеллигенции начала XX в» (несмотря на известную ироническую оценку Бахтиным русской философии как «мыслительства» [Кожинов: 1992, 114]) [Шелепанова, Прозерский 1992: 151]. Так, известный теоретик литературы и исследователь русской религиозной философии Н. Д. Тамарченко усматривает источник бахтинской мысли в религиозно-философских учениях Е. Н. Трубецкого, Вл. Соловьева [Тамарченко 1998: 127], В. Розанова [его же 1995: 171 - 178], П. Флоренского [его же: 1996, 104 -114]. Н. К. Бонецкая выявляет связь философии Бахтина с мировоззрениями А. Введенского, Н. Лосского, С. Франка [Бонецкая 1993: 83 - 93], П. Флоренского [она же 1991а: 52 - 60], Ф. Степуна [она же 1994: 16 - 62]. Г. Й. Мажейкис [Мажейкис 1991: 77 - 83] и К. Г. Исупов [Исупов 1992: 68 - 82] находят общие черты бахтинского мировосприятия с философией Л. Карсавина. На похожесть «этик» Бахтина и А. Ухтомского указывает В. Е. Хализев [Хализев 1991а: 70 -86]. а А. В. Панков предлагает рассматривать творчество Бахтина под углом зрения «Общей Теории Деятельности», в основание которой он помещает идеи советского философа Г. П. Щедровицкого [Панков 1995].
Что касается собственно эстетических воззрений Бахтина, — их формирования, плюральности, единства и т. д., - то и здесь в бахтинистике имеется такой же разброс мнений, как и в оценках всего философского наследия мыслителя. Более подробно мнения исследователей бахтинского творчества относительно
конкретных проблем его эстетики мы будем рассматривать непосредственно в основной части диссертации, во Введении мы приведем только некоторые из них.
К. Г. Исупов сначала утверждает, что «эстетика Бахтина - теория эстетической антроподицеи» [Исупов 1990: 33], а через десять лет - что «эстетика Бахтина-это эстетика жертвенного самозаклания» [Исупов 2001: 32]. Н. К. Бонец-кая отмечает такой неординарный факт: «Бахтинские эстетические представления не нуждаются в категории прекрасного, основной для традиционных эстетик» [Бонецкая 1994: 30]. Ей вторит К. Эмерсон: Бахтин, по его мнению «отказывается строить свою эстетическую теорию на идеях красоты, удовольствия или вдохновенного пророчества» [Эмерсон 1995: 127]. Оценки такого рода вполне объяснимы, если учесть, что именно личность, а не что-либо иное (например, красота) является приоритетом в бахтинском мировоззрении (а значит, и в эстетических взглядах, как части последнего). И, с точки зрения Е. А. Богатыревой, «задачу Бахтина в области эстетики можно было бы охарактеризовать, как попытку трансформировать традиционные понятия классической эстетики, сделав их более лояльными к современной художественной практике; как бы совместить классику с новыми методами» [Богатырева 1996: 12]. Эта исследовательница оценивает «бахтинскую философию искусства как оригинальную концепцию, сложившуюся на границе классики и постклассики и ориентированную скорее на художественный опыт XX века» [там же: 7]. Некоторые авторы придерживаются мнения, что «эстетику Бахтина нельзя концептуально выстраивать, ее необходимо пережить как событие-поступок» [Бак 1995: 183].
Наконец, представим мнения бахтиноведов относительно проблемы единого подхода как ко всему творчеству Бахтина 20-х годов, так и к собственно эстетическим взглядам философа.
В большинстве случаев единый взгляд на творчество философа исследователи формируют путем помещения в центр бахтинского мировоззрения той или иной категории из понятийного аппарата мыслителя. В подавляющем большин стве случаев в роли такой системообразующей категории выступает «биологизм».
Так, у Н. К. Бонецкой можно прочитать: «Ранние трактаты молодого Бахтина - «К философии поступка», «Автор и герой в эстетической деятельности» -представляют преддиалогическую фазу его мысли, подготовившую собственно концепцию диалога книги о Достоевском» [Бонецкая 1995а: 34], «Бахтин - фи-лософ-диалогист, категория диалога стоит в центре всех его концепций» [Бонецкая 1996: 17]. В. Л. Махлин указывает на то, что текст «К философии поступка» является «предварительным по отношению к "диалогизму"» [Махлин 1990: 108]. О «диалоге» как о «главном ключе» («master key») ко всему творчеству Бахтина пишет М. Холквист [Holquist 2004: 15]
Однако ряд исследователей ставят в центр бахтинского мировосприятия иное. Если П. С. Гуревич пишет, что именно «понятие "другой" является ключевым для философской рефлексии Бахтина» [Гуревич 1992: 83], то В. П. Кру-тоус подчеркивает: «Главным агентом и устоем бытия [согласно Бахтину. - А. К.] следует признать самоутверждающуюся личность, творящую новое» [Кру-тоус 2004: 515]. Об укорененности всей бахтинской эстетики в «я» творца пишет Ю. Кристева: «Диалог, в который вслушивается Бахтин, — это диалог между авторским «я» и «я» персонажа — авторского двойника» [Кристева 1970: 22], и далее: «Ведь полифонический роман, открытый Бахтиным у Достоевского, укоренен в том самом треснувшем «я» [там же: 23]. О том, что бахтинские тесты являются по сути дела интроспективной феноменологией личности философа, говорят В. В. Кожинов: «И, представьте себе, если книгу Бахтина о Достоевском попытаться прочитать — как это ни кощунственно звучит — "без Достоевского", как бы отделив от Достоевского ее основные идеи, то получится, с моей точки зрения, самая глубокая философия личности, существовавшая когда-либо» [Кожинов 1992: 115]. Очевидно, что оценки такого рода лежат в одном направлении, что и наша оценка: сердцевиной бахтинского мировосприятия является личностное «Я».
Тем не менее, о сложности выявления «сердцевины» учения Бахтина пишет Г. С. Батищев: «Часто не замечают острейшего спора его с самим же собой, не вникают в логику его борения с самим собой» [Батищев 1992: 123]. К. Г. Ису-пов, со своей стороны, считает, что «современная бахтинология постепенно приходит к необходимости амбивалентного чтения Бахтина» [Исупов 1997: 21].
С проблемой поиска в философских построениях Бахтина «центральной категории» тесно связана «проблема единства» как всего бахтинского мировоззрения, так и его собственно эстетических взглядов. То, что эта проблема является одной из важнейших в бахтинистике, отмечается многими исследователями. Так, например, Н. К. Бонецкая пишет: «Одной из важных проблем бахтино-ведения является вопрос о единстве творческого наследия мыслителя», [Бонецкая 19956: 51].
Одни теоретики, вообще, ставят под сомнение непротиворечивость духовного развития мыслителя, указывая, что, например, проблема автора разрабатывалась Бахтиным с разных как эстетических, так и мировоззренческих позиций [Егоров 1994]. Другие просто озадачены вопросом об обладании Бахтиным в 20-е годы «единой философской и эстетической позицией» [Свительский 1994: 119]. Или даже утверждают, что «пороком является стремление отыскать некую точку содержательно-смыслового единства бахтинских текстов» [Курицын 1996: 183].
Некоторые исследователи только констатируют эту проблему.
Так, И. Н. Фридман пишет о «концептуальной неоднородности эстетического наследия М. М. Бахтина» [Фридман 1992: 51].
С ним, в определенном смысле, солидарна Н. К. Бонецкая: «Совокупность произведений Бахтина предстает пестрым множеством исследований, связь которых отнюдь не очевидна» [Бонецкая 19956: 51]. Поэтому, с ее точки зрения, «должен быть найден метод и выработан язык, с помощью которых все произведения Бахтина можно описать в их принадлежности одному и тому же творческому сознанию», ибо «все труды Бахтина, несомненно, связаны единством его творческой личности, - единством, улавливаемым интуитивно любым чита тел ем» [там же]. Далее Н. К. Бонецкая лишь указывает, что единство творческого наследия мыслителя надо искать в логике становления понятия «эстетическая форма»: «Задача сведения трудов Бахтина в единое целое - с помощью категории эстетической формы» [там же].
К проблеме единства творческого наследия Бахтина примыкает проблема эволюции его взглядов, проблема противоречий между отдельными положениями, принадлежащими различным текстам философа. Рассматриваемый нами период творчества философа обнимает всего несколько лет, поэтому, на наш взгляд, существенной эволюции (эволюции как перехода от менее совершенных к более совершенным формам) за этот период - первая половина 1920-х годов - в воззрениях мыслителя не было.
Тем не менее, ряд бахтиноведов придерживаются «эволюционного» подхода к творчеству мыслителя. Например, такие исследователи, как В. А. Махлин [Махлин 1990: 115 - 116], Е. В. Волкова [Волкова 1990: 58], Н. К. Бонецкая [Бонецкая 1993: 84 - 85], отмечая очевидные различия в бахтинских взглядах, представленных в первых текстах мыслителя, от основных положений книги о Достоевском, считают, однако, последние продолжением первых. Эту идею эволюционного развития бахтинских взглядов поддерживают М. Холквист [см. Махлин 1993: 114], В. Е. Хализев [Хализев 1995: 9] и исследовательница из Кореи Ли Мун Ен [Ли Мун Ен 2000].
Другие «бахтиноведы» возражают против «эволюционности» бахтинских взглядов. К их числу можно отнести: В. С. Библера с его утверждением, что Бахтин - это «внеэволюционный Бахтин» [Библера 1991: 13]; М. С. Кагана: «Взгляды Бахтина остались все же разрозненным изложением некоторых аспектов теории общения» [Кагана 1991: 21], В. Н. Турбина: «Бахтин выглядит чрезвычайно стабильным» [Турбин 1992: 44].
Мы будем искать единство бахтинской мысли, придерживаясь подхода, декларируемого К.Томсоном: «Целостность надо искать, в вопросах задаваемых Бахтиным на протяжении многих лет» [Томсон 1989: 316]. Причем, важным методологическим ориентиром для нас послужит мысль, высказанная М. Хай деггером (естественно, не относительно Бахтина): «Существенные мыслители всегда говорят одно и то же. Что, однако, не значит — говорят одинаково» [Хайдегер 1988: 355].
Итак, непосредственным объектом нашего исследования является часть творческого наследия мыслителя, представленная в работах 1920-х годов. Предметом же исследования - те аспекты, которые можно отнести либо к элементам его эстетических взглядов и концепций, либо к детерминантам последних.
В связи с этим нами будут подробно рассмотрены следующие работы:
- статья 1919 года «Искусство и ответственность» (далее - ИО),
- текст, над которым, по всей видимости, Бахтин работал в 1920 - 1924 годах, названный издателями «К философии поступка» (далее - ФП),
- текст, - который тоже создавался в этот период, и который тоже получил название от издателей, - «Автор и герой в эстетической деятельности» (далее -АГ),
- статья, написанная Бахтиным в 1924 году для журнала «Русский современник» и озаглавленная «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (далее - ПСМФ),
- книга «Проблемы творчества Достоевского» (далее - ПТД), вышедшая в 1929 году, о которой, «по свидетельству С. Н. Бройтмана, в 1971 году М. М. Б. [Бахтин. - А. К.] говорил ему, что книга о Д. [Достоевском. — А. К] была написана за 4 - 5 лет до опубликования» [Бочаров 2004: 282].
(Цитаты из ФП, АГ, ПСМФ даны по книге «Бахтин М. М. Работы 20-х годов» Киев, 1994, а цитаты из ПТД - по книге «Проблемы творчества / поэтики Достоевского» Киев, 1994).
За границами исследования останутся работы, появившиеся в этот же временной период, авторство которых многие исследователи приписывают Бахтину (однако другие - оспаривают это авторство), но которые были опубликованы под именами В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. Для них С. С. Аверин цев предложил название «девтероканонических» трудов Бахтина [Аверинцев 1988].
Основной целью настоящего исследования является формирование представления эстетической концепции раннего Бахтина в виде единого целого, сторонами и элементами которого явились теории, изложенные им в работах 1920-х годов. Исходя из этой цели, ставились следующие задачи:
- определить и раскрыть содержание основных понятий и исследовательских «инструментов» в эстетике раннего Бахтина,
- проанализировать эстетические теории, изложенные Бахтиным в работах 1920-х годов,
- показать, что в основе этих эстетических теорий лежат единые принципы, конкретными реализациями которых являются указанные теории.
Теоретическая и методологическая основы исследования. Принимая во внимание высказывания: М. Л. Гаспарова о «вызывающе-неточном» стиле Бахтина [Гаспаров 1979: 114]; С. Г. Бочарова: «Бахтин экзистенциален и прост... И он же «темен», как Гераклит» [Бочаров 1995: 293]; В. Н.Турбина о том, что Бахтин «говорил на каком-то другом языке, нам пока недоступном» [Турбина 1991: 11], - большая доля исследования будет не чем иным как экзегетикой «темных», «иноязычных» бахтинских текстов. Тем самым диссертант откликается на призыв А. Ф. Еремеева к «конкретной расшифровке смыслов», которые Бахтин вкладывает в свои термины и понятия. [Еремеев 1992: 24]. В качестве методологической основы предпринятого исследования выступил метод интерпретации, толкования. Кроме этого, для анализа бахтинских текстов были использованы методы: структурный, системно-аналитический, историко-генети-ческий, образных аналогий. Поскольку мысль Бахтина постоянно «работает» на стыке таких областей гуманитарного знания, как философия, этика, эстетика, теория и история литературы, языкознание, психология, постольку знания и специальные методы этих наук активно применялись, а именно: методы анализа художественного текста, методы теоретической лингвистики, методы исследования человеческого сознания.
Научная новизна исследования.
1. В работе выдвинут и обосновывается тезис о том, что философским ядром эстетической концепции раннего Бахтина является мировоззрение, которое можно обозначить как «эго-персонализм». Данный термин, состоит из двух частей: «эго» означает, что «ядром», основой бытия выступает личностное «Я», а «персонализм», - что качества личности, в центре которой находится это «Я», во-первых, играют роль посредников между «Я» и миром (включая и мир искусства), то есть являясь своего рода «очками», через которые «Я» воспринимает окружающую ее действительность, в тоже время являются «инструментами», при помощи которых «Я» эту действительность формирует, а во-вторых, что окружающий «Я» мир - это прежде всего мир личностей (правда - мир «других» личностей). Конкретными реализациями бахтинского эго- персонализма выступили эстетические теории, представленные в его работах 1920-х годов.
2. Высказана и доказывается гипотеза, согласно которой понятийный аппарат той или иной эстетической теории раннего Бахтина обусловлен выбором, в качестве теоретической модели, той позиции автора по отношению к своей объективации, которая называется в литературоведении «лирическим героем».
3. В работе представлена эвристическая идея о том, что формирование эстетической концепции Бахтина в работах 1920-х годов есть процесс, результатом которого явилось целое, где моментами, сторонами стали эстетические теории, изложенные в трех его работах - АГ, ПСМФ, ПТД.
Основные положения, выносимые на защиту диссертации: 1. Мировоззрение, изложенное Бахтиным в тексте ФП, в котором личностное «Я» утверждает себя и окружающий мир в их единстве и единственности и которое можно назвать «эго-персонализмом», послужило основой эстетической концепции Бахтина 1920-х годов.
2. Модель отношения автора к своей наиболее полной художественной объективации, называемая в литературоведении «лирическим героем», стала ядром эстетических теорий, представленных в его работах 1920-х годов.
3. Прообразом эстетической теории Бахтина, представленной в тексте «Автор и герой в эстетической деятельности», явилось стихотворение А. С. Пушкина «Разлука».
4. Основой эстетической теории, разработанной Бахтиным в статье «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» явилось представление об эстетической форме как об осознаваемой эстетическим субъектом своей творящей активности.
5. В основе эстетической теории «полифонизма» (предстающей из книги «Проблемы творчества Достоевского») лежит музыкально воспринятый, то есть эстетически оформленный, «полилогизм» (как совокупность противоречащих друг другу точек зрения, идеологий, правд), присутствующий как в целом любого произведения этого писателя, так и в сознании каждого из главных героев.
5. Эстетическая концепция Бахтина, представленная в работах 1920-х годов, есть единое целое, сторонами которой выступили эстетические теории, изложенные в работах АГ, ПСМФ, ПТД.
Структура исследования. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения. Первая глава включает в себя три параграфа; первый и второй из них имеют по два подраздела. Глава вторая содержит четыре параграфа; последний имеет четыре подраздела.
Эго-персонализм - онтология «мира поступка»
В своей первой опубликованной статье «Искусство и ответственность», которую В. Л. Махлин назвал «искусством ответственности» [Махлин 1992а: 18], двадцатичетырехлетний Бахтин писал: «Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности» [ИО, 8]. Однако подробный анализ понятия «единство моей ответственности» мы находим не в этой статье, а в следующей работе Бахтина - «К философии поступка» (ФП).
По замыслу молодого философа данная работа должна была стать интроспективным описанием так называемого «долженствующе поступающего сознания», то есть феноменологией моральных действий личности («поступков») данной с позиции самой личности. По мнению Бахтина основой нравственных актов является осознание личностью уникальности своего пространственного положения в мире и временая необратимость ее действий. Именно эти два качества, с точки зрения мыслителя, призваны послужить причиной того, что у личности появится чувство «единства своей ответственности», которое превращает личность в этического субъекта. Бахтин предполагает, что из осознания субъектом своего предстоящего действия как действия «единственного» автоматически следует нравственный характер последнего. Однако логический объем необратимых действий шире логического объема действий долженствующих - первый включает последний как свою часть, - а значит, не все необратимые действия есть действия долженствующие.
Поэтому, на наш взгляд, в трактате ФП Бахтиным представлена не феноменология действий долженствующих, но феноменология действий, хотя и уникальных, единственных, однако всего лишь - необратимых. Это обусловлено тем, что Бахтин, признавая за долженствующими действиями статус свободно избранных и необратимо уникальных (в его терминологии - «единственных»), не дает критерия, по которому личность из предстоящих ей действий обязана выбрать действия именно моральные. «Этот субъект [т. е. личность, описанная в ФП. - А. К.] живёт в мире, - пишет К. Томсон, - где нет принципа для выбора: это мир, где все, что есть, могло бы и не быть» [Томсон 2002: 104].
Итак, феноменология, представленная в ФП есть феноменология необратимо-необязательных действий.
Для ответа на вопрос какова причина такого понимания Бахтиным «долженствования», и почему им в ФП не были представлены критерии выбора личностью моральных действий, мы должны ответить на другой: что является онтологической основой бахтинского мира? Ответ необходимо должен присутствовать в самом тексте ФП, так как, по свидетельству самого Бахтина, ФП есть не только «феноменология долженствования», но и попытка создания так называемой «первой философии» - онтологии [ФП, 16 и 31], т.е. философской дисциплины, ставящей себе целью постижение истинно-сущего мира.
Относя текст ФП прежде всего к первой части предполагаемой всеобъемлющей философской системы, в которой будут присутствовать и онтология, и этика, и эстетика, и политика, и религия, Бахтин пишет: «Первая часть нашего исследования будет посвящена рассмотрению именно основных моментов архитектоники действительного мира, не мыслимого, а переживаемого. Следующая будет посвящена эстетическому деянию как поступку, не изнутри его продукта, а с точки зрения автора как ответственно причастного - этике художественного творчества. Третья - этике политики, и последняя - религии» [ФП, 52]. Уже из этого можно заключить об антропологическом характере всей философии Бахтина, то есть о том, что именно человек должен стоять в центре бахтинского мира. «Нравственная философия» М. М. Бахтина, - пишет Н. К. Бонецкая, - «философская антропология», [Бонецкая 1991: 51]. Но в каком виде предстает перед Бахтиным этот «мир человеческий»?.,
Мир, бытие для Бахтина есть, прежде всего, мир событий, «событий-бытия»: «Все дано мне как момент события, в котором я участен» [ФП, 35]. Поэтому, естественно, что изначальным феноменом «первой философии», феноменом, метафизическую основу которого мы стараемся найти, является «бытие как событие». Наша оценка совпадает с оценкой, которую бахтинскому «событию» дает Т. В. Щитцова: «Именно событие является... первоначальным феноменом бахтинской философской программы» [Щитцова 2002: 15]. Изначальную феноменологичность «события бытия» отмечает и А. В. Еремеев [Еремеев 1992: 25]. Каков же ключ, который позволит проникнуть вглубь этого «события-бытия»?
«Лирический герой» - наиболее полная форма авторской объективации
В отличие от других культурных текстов, литературоведение имеет дело с текстами художественными, называемыми «литературными произведениями», где в качестве означаемого текстов-знаков выступают художественные образы. «Литературное произведение предстает перед читателем как текст, но за словами, предложениями встают образы» [Чернец 2004: 33]. В литературоведении дается классификация литературных образов: «В литературном произведении можно выделить виды образа, различающиеся по своей функции: это образ-представление, персонаж (образ-персонаж), голос (первичный субъект речи)» [Чернец 2004: 43]. (Заметим, что «первичные субъекты речи», в частности, у того же Бахтина, называется еще «авторскими объективациями»)
Теперь уясним, как в литературоведении определяется автор словесного художественного целого. Вот какое развернутое определение автора дает В. В. Прозоров: «Автор (от лат. au(c)tor - виновник, основатель, учредитель, сочинитель, покровитель) - одно из наиболее универсальных ключевых понятий современной литературной (шире - филологической) науки. Этим понятием определяется субъект любого - чаще всего письменно оформленного - высказывания» [Прозоров 2004: 68]. Традиционно различаются: «1) автор биографический - личность, существующая во внехудожественной, первично-эмпирической, исторической реальности; 2) автор-творец, создатель словесно-художественных произведений, мастер слова, «эстетически деятельный субъект» (М. М. Бахтин) и 3) автор во внутритекстовом воплощении, имплицитный автор, его более или менее внятные проявления в самой структуре словесно-художественного текста» [Прозоров 2004: 68].
Что касается «первичных субъектов речи», «голосов», то они подразделяются теоретиками литературы на «повествователей» и «лирических субъектов». Если первые присутствуют в эпических и драматических произведениях, то вторые, соответственно, в лирике. Литературоведы к первой группе относят «повествователей» и «рассказчиков», ко второй - «лирические я» и «лирических героев».
Повествователь характеризуется следующим образом: «Повествователь -тот, кто сообщает читателю о событиях и поступках персонажей, фиксирует ход времени, изображает облик действующих лиц и обстановку действия, анализирует внутреннее состояние героя и мотивы его поведения, характеризует его человеческий тип (душевный склад, темперамент, отношение к нравственным нормам и т. п.), не будучи при этом ни участником событий, ни - что еще важнее - объектом изображения для кого-либо из персонажей» [Тамарченко 2004: 305]. Можно сказать, что повествователь - чистое изображающее начало по отношению ко всем участникам произведения: «Он - не изображенный, а изображающий, это... точка зрения на героя и события, «голос» или интенция» [Бройтман 2001: 272].
В отличие от повествователя, рассказчик «является и изображающим, и изображенным» [там же], он «находится... целиком внутри изображенной реальности... связан биографически с персонажами, о которых ведет рассказ» [Тамарченко 2004: 308]. Отмечается, что «невидимое присутствие -традиционная прерогатива именно повествователя, а не рассказчика» [там же: 306]. Повествователь с функциональной точки зрения отличается от рассказчика тем, что излагает и описывает не только внешнюю сторону событий, о которых рассказывается в произведении, - его фабулу, но и внутренний мир персонажей, в этих событиях участвующих, их душевные реакции на эти события. Причем изложение событий ведется повествователем как бы с позиции абсолютно достоверного, абсолютно объективного (по крайней мере, в замысле автора именно такое читательское восприятие) знания, к которому повествователь приобщает читателей художественного произведения. Рассказчик же обладает лишь частным мнением обо всем излагаемом, поэтому рассказчик - всегда первый по осведомленности, но «первый среди равных» - других героев, и это дезавуирует его принципиальное отличие от последних.
Теперь перейдем ко второму классу «первичных субъектов речи» - к «лирическим субъектам». Сначала посмотрим, какое определение дается в литературоведении такому литературному роду, как лирика. (Это нам пригодится впоследствии, когда мы будем обосновывать наше утверждение о том, что произведения Достоевского, в том виде, как они представлены Бахтиным в его книге ПТД, можно позиционировать в качестве произведений лирических).
Читаем: «Лирика (от греч. lyra — музыкальный инструмент, под аккомпанемент которого исполнялись стихи, песни и т. п.), род литературы (наряду с эпосом и драмой), в котором первичен не объект, а субъект высказывания и его отношение к изображаемому». И далее: «В лирике первостепенно выражение точки зрения лирического субъекта, изображение внешнего мира (картин природы, к.-л. предмета или события) также служит здесь целям самовыражения» [Роднянская 1987: 183]. Из этого определения видно, что описательной доминантой лирического произведения является субъект, его мысли, эмоции, чувства; изображение же внешнего окружения субъекта - «внешний мир» - в лирике вторично и выполняет служебную функцию в раскрытии внутреннего мира личности. Причем «магистралью лирического творчества является поэзия не ролевая, а автопсихологическая: стихотворения, являющие собой акт прямого самовыражения поэта» [Хализев 2004: 159].
Ф. Шлегель писал: «Здесь [в лирике] необходимо единство чувства» [Шле-гель 1983, 62]. Отсюда становится понятным сравнение лирических произведений с музыкальными. М. С. Каган пишет, что лирика является «музыкой в литературе», «литературой, принявшей на себя законы музыки» [Каган 1972: 394], и с ним солидарен В. Е. Хализев» [Хализев 2004:157]: «Лирика близка музыке своей сутью». И здесь и там имеют место единый эмоциональный фон, постоянство чувства, его единый мелодический настрой, что придает цельность этим эстетические образованиям.
Эстетическая форма как личностная активность (статья «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»)..
Сначала еще раз поставим вопрос: каким способом Бахтин, исходя из своих представлений, изложенных в тексте АГ, предлагает воспринимать в качестве художественного целого обычное лирическое произведение? Поиск ответа не дает результата. Наоборот, в АГ Бахтин отмечает, что в лирике как раз «отсутствует задание целого героя», «он [герой. - А. К.] только носитель переживания, но это переживание не закрывает и не завершает его» [АГ: 227]. Причиной, по которой поэт не в состоянии сформировать у себя отношение к «лирическому герою» как к законченному целому, является то, что оба они, как говорит Бахтин, - по одну сторону от «равно объемлющего их мира». И это понятно, поскольку лирический герой - авторская объективация.
По Бахтину, эта близость автора и героя обусловлена следующим: во-первых, «лирика исключает все моменты пространственной выраженности и исчерпанности человека, не локализует и не ограничивает героя всего сплошь во внешнем мире, а следовательно, не дает ясного ощущения конечности человека в мире» [АГ: 223], во-вторых, «лирика не определяет и не ограничивает жизненного движения своего героя законченной и четкой фабулой» [АГ: 223], и, в-третьих, «лирика не стремится к созданию законченного характера героя» [АГ: 223].
Очевидно, что лирическое произведение есть как бы одно большое высказывание лирического героя, и завершению и «оцельнению» теми средствами, которые представил Бахтин в этой работе об авторе и герое, действительно, не поддается. В этом смысле лирика, если исходить из критериев, представленных в тексте АГ, как это ни парадоксально прозвучит, недостаточно художественна, поскольку в ней отношение автора к лирическому герою не может до конца проявиться в качестве эстетического.
Следствиями трех вышеназванных качеств лирического героя будут: во-первых, невозможность для автора охватить героя окружением, сопряженным с внешностью последнего, во-вторых, поскольку лирический герой почти не действует (ибо автору важны переживания лирического героя, а не его поступки), постольку внутренняя направленность жизни героя не может быть оформлена и завершена сюжетом, наконец, в-третьих, лирика имеет дело не с характером, как с чем-то цельным, объединяющим смысловые направленности жизненных устремлений героя и выступающим как бы первопричиной последних, но лишь, как пишет Бахтин, с «душевным эпизодом».
Поэтому Бахтин, как мы уже отмечали, вынужден прийти к такому представлению об авторской позиции в лирическом произведении: «Автор, чтобы овладеть лирическим героем на этой его внутренней, интимной позиции, сам должен утончиться до чисто внутренней вненаходимости герою, отказаться от использования пространственной и внешней временной вненаходимости... и связанного с нею избытка внешнего видения и знания, утончиться до чисто ценностной позиции - вне линии внутренней направленности героя (а не вне цельного человека), вне его стремящегося я, вне линии его возможного чистого отношения к себе самому» [АГ: 223 - 224]. То есть, Бахтин требует от автора, чтобы он, пребывая рядом с героем, физически смотря на мир глазами героя, чувствуя душой героя, тем не менее, обязательно должен осознавать свое отличие от последнего (как от своей, авторской, только-объективации), причем, это отличие должно находиться в плане ценностной, смысловой направленности.
Однако в чем суть этой авторской «ценностной позиции», и в чем ее отличие от ценностной позиции лирического героя, Бахтин не уточняет. Наоборот, в дальнейшем он, как это ни парадоксально, снова всячески подчеркивает близость героя и автора в лирике. Он пишет: «Одинокий внешний герой оказывается внутренне ценностно не одиноким» [АГ: 224]. Отсюда становятся понятными идеи Бахтина о «хоровой одержимости» лирического героя, его «одержимостью духом музыки», довлению над ним «чувства любви к женщине» [АГ: 224, 225], ибо одиночество в одержимости хором, музыкой, любовью, действительно, невозможно.
Вывод, который с неизбежностью следует из воззрений Бахтина на авторскую позицию в лирике, в том виде, как это представлено в его работе об авторе и герое, может быть только одним: поэт, автор лирических произведений, истинным эстетическим субъектом, (художником, творцом, внеположным всем проявлениям героя, что совершенно необходимо, по мнению Бахтина) не является. Заметим, что эстетическим субъектом не может стать и читатель лирики, поскольку ему, как и автору, имеющихся в лирическом произведении художественных средств недостаточно, чтобы сформировать устойчивую, внеполо-женную лирическому герою позицию, с которой только и возможно эстетическое оформление последнего.
Средства, при помощи которых лирическое произведение может быть воспринято в виде законченного художественного целого (в специфически бахтин-ском понимании), были представлены Бахтиным в работе «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве», написанной (но неизданной) в 1924 году для журнала «Русский современник». В ней автору лирики как бы возвращается позиция и статус истинного художника, действительного эстетического субъекта. Правда, достигается это ценой ассимиляции, растворения лирического героя в авторе или читателе, а значит - исчезновение его в качестве «первичного субъекта речи». Работа, претендуя, по замыслу Бахтина, на освещение проблем «общей систематической эстетики», явилась, вместе с тем, попыткой решения проблем поэтики, поэтики в узком смысле слова. «Настоящая работа является попыткой методологического анализа основных понятий и проблем поэтики на основе общей систематической эстетики» [ПСМФ: 259].
«Полифонизм» как оформленный в «многоголосое» целое «полилогизм» лирического героя
В чем, по Бахтину, состоят «проблемы творчества Достоевского», и почему он считает, что «необходимо показать в Достоевском Достоевского» [ПТД: 15]?
Бахтин пишет, что «критическая литература о Достоевском ... была слишком непосредственным идеологическим откликом на голоса его героев» [ПТД: 16], тем самым упрекая исследователей творчества Достоевского в неэстетическом подходе к анализу художественных произведений писателя. Критическая литература в подавляющем большинстве своем, по мнению Бахтина, занята обсуждением философских взглядов героев произведений Достоевского, мировоззренческими спорами с ними и не пытается найти и показать новаторство Достоевского именно как художника прозаического слова. И это можно понять. Ибо, как пишет Бахтин, у Достоевского «герой идеологический, авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеоло-гемы, а не как объект завершающего художественного видения Достоевского» [ПТД: 13]. А значит, именно с героем, а не с автором, возможно не соглашаться, возражать, спорить.
В так называемых (Бахтиным) «монологических» романах других писателей, как мы видели, функцию «завершающего художественного видения» берет на себя доминирующая над всеми идеями героев авторская идея. И на Достоевского, по мнению Бахтина, литературными критиками, привыкшими к «монологическому» восприятию романов, переносился этот одноидейный принцип формирования романного целого. «Вместо взаимодействия нескольких неслиянных сознаний подставлялось взаимоотношение идей, мыслей, положений, довлеющих одному сознанию» [ПТД: 17].
Однако при чтении Достоевского «монологический» способ восприятия эстетического единства через единство авторской идеи «не работает», поскольку, как считает Бахтин, «ни одна из идей героев - ни героев «отрицательных», ни «положительных» - не становится принципом авторского изображения и не конституирует романного мира в его целом» [ПТД: 35]. Авторская же идеология или явно не выражена, или имеет статус, равноправный с идеологиями героев. Вот здесь, по мнению Бахтина, возникает главная проблема «достоевско-ведения». «Это и ставит нас перед вопросом: как же объединяются миры героев с лежащими в их основе идеями в мир автора, в мир романа в его целом» [ПТД: 35]? То есть каким способом достичь и в какой форме можно осуществить именно художественное восприятие произведений Достоевского в смысле законченных эстетических целых? Проблема, которую решал Достоевский, по мнению Бахтина, заключается в том, чтобы цельность произведения образовывать не в форме абстрактного, системно-предметного единства (иначе это была бы еще одна идеология, доминирующая над идеологиями героев), а - в какой-то иной форме, в форме, которая могла бы объединить совершенно равноправные идеологии героев в законченное художественное целое.
Ответу на этот вопрос, собственно, и посвящена книга ПТД. Решение же данной проблемы осуществляется Бахтиным при помощи концепций «полифонизма», «диалогизма» и «двуголосого слова».
Каким образом, по мнению Бахтина, Достоевским достигается то, что его герой становится «идеологом», равноправным с самим Достоевским, то есть носителем идеологии, равнозначной идеологии Достоевского? Бахтин отмечает, что это достигается чисто формальными средствами. Достоевский как «автор не оставляет для себя, т. е. только в своем кругозоре, ни одного определения, ни одного признака, ни одной черточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания. В кругозоре же автора - как предмет видения изображения остается это чистое самосознание в его целом» [ПТД: 46]. То есть и всю свою идеологию, и все свое знание о герое Достоевский делает герою известным, что, естественно, дает тому возможность оспаривать оценки автором его, героя, идеологии. В этом и заключается, по Бахтину, главный дар Достоевского-художника своим героям.
Но герой в произведении словесного художественного творчества может представить свою идеологию только словесно, «голосом». И Бахтин ставит знак равенства между этим независимым идеологическим сознанием героя и «голосом» последнего. В самом деле, называя романы Достоевского «полифоническими романами», Бахтин так объясняет значение термина «полифонизм»: «Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов, действительно, является основною особенностью романов Достоевского» [ПТД: 14]. Очевидно, что Бахтин подошел к Достоевскому как последовательный феноменолог: как феноменолог «внешний» («событие взаимодействия голосов является последней данностью для Достоевского» [ПТД: 177], - ибо, действительно, у Достоевского описание внешности героев не занимает в произведении столько места, сколько оно занимает, например, у Толстого), и как феноменолог «внутренний» (для которого герой является тем, чем любой человек в акте интроспекции феноменологически является для себя, то есть прежде всего - «голосом»).
Если использовать бахтинскую терминологию работ ФП и АГ, то, вспоминая знаменитые «центры» бахтинской «архитектоники поступка», - «я-для-себя, другой-для-меня и я-для-другого» [ФП: 52], про взаимоотношение которых так много говорится в АГ, то несомненно, что герои как «другие-для-меня» («меня» как автора и читателя) выступают с формальной стороны тем же, чем автор и читатель являются для себя, то есть прежде всего - голосами. И как за своим голосом находится смысл, значение произносимого слова, так же и за голосом другого, в данном случае - героя произведения Достоевского, тоже располагается смысл произносимого слова. Под этим углом зрения можно так переформулировать проблему, которую решал Бахтин, анализируя творчество Достоевского. Что делать со смыслами героев, как образовать из них художественное целое, если объединение их «под эгидой» своей, авторски-читательской, идеологии невозможно, по причине недопустимости снижения «самостоятельности», «полновесности», «весомости» этих смыслов-идеологий?
