Содержание к диссертации
Введение
ЧАСТЬ I. Ромеи и печенеги в конце IX — начале XI вв. эпоха до массовых нашествий номадов в византию 18
Глава 1.1. Проблема датировки появления печенегов в Нижнем Подунавье 19
1.1.1. Регинон Прюмский об изгнании печенегами венгров в Паннонию 21
1.1.2. Константин Багрянородный об «обретении родины» венграми и их борьбе с печенегами 29
1.1.3. Источник сведений Регинона о печенегах 35
1.1.4. Интеллектуалы «византийского энциклопедизма» о печенегах в Нижнем Подунавье (Николай Мистик, Константин Багрянородный, Продолжатель Феофана) 38
Глава 1.2. Византийцы и печенеги в эпоху Константина Багрянородного 43
1.2.1. Константин Багрянородный о роли печенегов в византийской дипломатии 45
1.2.2. Константин Багрянородный «о народе пачинакитов» и проблема «печенежского досье» 1.2.3. Проблема хронологической атрибуции «печенежского досье» 60
1.2.4. Иоанн Богас 64
Глава 1.3. Византийские авторы об участии печенегов в «русской» войне Иоанна I Цимисхия 70
1.3.1. Лев Диакон и Скилица о «русской» войне Цимисхия 71
1.3.2. Проблема соотношения трудов Льва Диакона и Скштцы 76
1.3.3. Элементы устноэпической традиции в рассказе Скилицы о разгроме печенегов патрикием Алакасом 85
1.3.4. Лев Диакон о печенегах-фтирофагах 90
ЧАСТЬ II. Византино-кочевнические отношения в середине XI — начале XIII вв. эпоха массовых вторжений 94
Глава 2.1. Первые вторжения кочевников в Византию и их христианизация 97
2.1.1. Иоанн Скилица о переходе печенегов «по замерзшему Дунаю» и крещении их вождей 98
2.1.2. Другие византийские авторы о «зимнем вторжении» печенегов (Мавропод, Атталиат, Пселл, Анна Комнина) 104
2.1.3. Представления византийских интеллектуалов о крещеных печенегах 108
2.1.4. Христианизированные печенеги на службе Империи 112
Глава 2.2. Представления о печенегах в византийской литературе эпохи первых Комнинов 118
2.2.1. Датировка речи Феофилакта Болгарского к Алексею I Комнину и проблема хронологии печенежской войны 120
2.2.2. Образ «скифов» и его функция в речи Феофилакта 126
2.2.3. Семантика термина «скифы» в «Алексиаде» Анны Комниной 133
2.2.4. Происхождение образа печенегов в «Алексиаде» 136
Глава 2.3. Традиция о «последней» войне с огузо-печенегами 144
2.3.1. Киннам и Никита Хониат о войне Иоанна II Комнина со «скифами» 145
2.3.2. Проблема этнической принадлежности «скифов», воевавших с Иоанном II 150
2.3.3. Эпические мотивы в монодии Михаила Италика на севастократора Андроника Комнина 156
2.3.4. Образ кочевников в рассказе Хониата о «скифском» нашествии 158
Глава 2.4. Куманы и освобождение Болгарии от византийского господства 161
2.4.1. Никита Хониат о восстании в Болгарии и действиях куманов 164
2.4.2. Проблема этнического происхождения Асенидов 167
2.4.3. Датировка вторжений куманов и их роль в освобождении Болгарии 171
2.4.4. Современники восстания в Болгарии о куманах (Евстафий Солунский, Никита Хониат) 175
Заключение 179
Список источников 185
Список литературы 190
- Интеллектуалы «византийского энциклопедизма» о печенегах в Нижнем Подунавье (Николай Мистик, Константин Багрянородный, Продолжатель Феофана)
- Другие византийские авторы о «зимнем вторжении» печенегов (Мавропод, Атталиат, Пселл, Анна Комнина)
- Семантика термина «скифы» в «Алексиаде» Анны Комниной
- Проблема этнического происхождения Асенидов
Введение к работе
Научная актуальность. Проблема взаимоотношений между Византийской империей и миром евразийских степняков принадлежит к числу наиболее сложных и ангажированных вопросов средневековой истории, и в той или иной степени затрагивает исторические судьбы большинства современных стран и народов Восточной Европы. История восточноевропейских степей изучаемого периода связана, прежде всего, с двумя тюркскими кочевыми этносами, зачастую упоминаемыми византийскими текстами под архаизированным названием «скифы», — огузо-печенегами (или печенегами и огузами) и куманами. При этом реконструкция истории византино-кочевнических отношений, ввиду отсутствия полноценных письменных источников, происходящих непосредственно из Степи, строится главным образом на основе данных византийской нарративной традиции. Пожалуй, именно византийцы первыми (а подчас и единственными) вплоть до конца XII в. давали письменную характеристику народам, появлявшимся в Европе, и в этом смысле византийские источники не имеют себе равных. Однако это обуславливает и существенную особенность наших сведений по истории византино-кочевнических контактов — их преломленность сквозь призму субъективного восприятия византийскими авторами. Изучение этих данных неразрывно связано с целым рядом узловых проблем византинистики, в частности, с вопросами формирования образов различных народов и регионов в литературной традиции и общественном сознании Византии, ее политического и культурного развития и др.
История византино-кочевнических связей является важной составной частью истории ведущих средневековых государств региона — Хазарии, Киевской Руси, Дунайской Болгарии, Венгрии, а также истории окружавших их «варварских» народов. На примере византино-кочевнических контактов можно проследить механизмы межцивилизационного взаимодействия европейской, греко-православной, и азиатской, тюрко-кочевнической, культур и их трансформации в процессе этого взаимодействия, поэтому их изучение имеет и важное методологическое значение, в том числе при исследовании темы «Русь и Степь». С одной стороны, утвердившись в степях Восточной Европы и оказавшись в пределах развитых культур христианского круга, тюркские племена так или иначе адаптировались к окружавшей их действительности, в том числе через христианизацию и поступление на службу других государств. С другой стороны, массовые нашествия степняков на территорию Византии неизменно становились поворотными моментами ее истории и именно так воспринимались современниками событий и их потомками. Кочевнические набеги сыграли существенную роль в укреплении «национальной солидарности» ромеев и коренным образом влияли на расклад политических сил и интеллектуальную ситуацию внутри Империи. Соответственно, изучение истории византино-кочевнических отношений и византийских представлений о номадах позволит дополнить наши знания о цивилизационных параметрах Византии, их влиянии на ход событийной истории и ее отражение в византийской литературе.
Объектом исследования выступают памятники византийской нарративной традиции, освещающие историю тюркских кочевников Восточной Европы и их взаимоотношений с Византией в конце IX — начале XIII вв. Предметом являются отраженные в этих источниках факты византино-кочевнических отношений и представления ромеев о тюркских номадах.
Цель диссертации — критический анализ данных византийской нарративной традиции об истории отношений между византийцами и тюркоязычными номадами Восточной Европы в конце IX — начале XIII вв.
В соответствии с задачами данная работа разбита на две части. Первая охватывает период с конца IX до начала XI вв., т.е. эпоху до первых массовых вторжений печенегов и огузов на территорию Византии, когда эти племена не представляли непосредственной угрозы для Империи, а печенеги, к тому же, неизменно рассматривались ромеями в числе основных союзников в Северном Причерноморье. Задачами данной части являются: 1.1) анализ проблемы датировки появления печенегов в Нижнем Подунавье, в результате которого они впервые попадают в поле зрения византийских источников; 1.2) рассмотрение произведений деятелей «византийского энциклопедизма» на предмет выявления и анализа содержащихся в них этнокультурных данных о печенегах и роли последних в византийской дипломатии; 1.3) источниковедческий анализ свидетельств византийских авторов о роли печенегов в «русской» войне Иоанна I Цимисхия — первого известного византийской традиции конфликта ромеев с печенегами.
Во второй части рассматриваются свидетельства о прямых массовых нашествиях тюркских номадов на балканские владения Византии во второй четверти XI — начале XIII вв., резко изменивших представления ромеев об этих кочевниках и прежнюю систему византино-кочевнических отношений. В задачи этой части входят: 2.1) анализ свидетельств источников о византийской христианизации вторгавшихся кочевников и попытках византийских политиков интегрировать их в военный механизм Империи; 2.2) реконструкция византийских представлений о печенегах и куманах периода «скифской» войны Алексея I Комнина; 2.3) рассмотрение византийской традиции о «последней» войне с огузо-печенегами при Иоанне II Комнине; 2.4) изучение истории византино-куманских войн второй половины XII в. и анализ образа куманов, содержащегося в трудах современников куманских набегов на территорию Византии.
Хронологические рамки. Настоящее исследование посвящено истории взаимоотношений между византийцами и тюркскими номадами в конце IX — начале XIII вв., т.е. с момента первого появления печенегов близ северных границ Византии вплоть до захвата крестоносцами Константинополя в 1204 г., ознаменовавшего распад империи ромеев.
Географические рамки работы охватывают, главным образом, территорию Нижнего Подунавья — важный в военно-стратегическом, политическом и экономическом отношении регион, в ареале которого происходили интенсивные межэтнические и межкультурные контакты, сопровождавшиеся взаимодействием Византии, Дунайской Болгарии, Венгрии, Киевской Руси, многочисленных славянских и тюркских народов. В ряде случаев рассматриваются также материалы, относящиеся к другим районам Восточной Европы: Среднедунайская низменность (Паннония), балканские и крымские владения Византии.
Степень разработанности проблемы. Проблема изучения истории византино-кочевнических отношений часто привлекала внимание исследователей. Первым, подлинно научным трудом по этой проблеме, стало сочинение В.Г. Васильевского «Византия и печенеги» (перв. изд.: 1872 г.). На основе анализа широкого круга византийских и иных источников, часть из которых впервые вводилась им в научный оборот, он подробно рассмотрел перипетии взаимоотношений Византии с печенегами, огузами и куманами и убедительно показал решающую роль номадов в судьбе Империи накануне Первого крестового похода, попутно продемонстрировав, что уяснение крупнейших событий европейской истории невозможно с позиции западноевропоцентризма, исключающей из поля зрения прямо или косвенно втянутые в изучаемые события кочевников Причерноморья и население Древней Руси. Ставший классическим труд В.Г. Васильевского сыграл огромную роль в становлении отечественной византинистики и сохраняет свое значение для современной науки.
В последующие десятилетия, особенно после выхода в свет двухтомника Дь. Моравчика «Byzantinoturcica» (испр. изд.: 1958 г.), эта тема и ее различные аспекты рассматривались на страницах десятков монографий и сотен специальных статей, полностью или частично посвященных истории названных государств и народов. Первая проблема, с которой сталкивается практически каждый исследователь византийских источников по истории причерноморских кочевников, — вопрос о соотношении в них исторической реальности и литературной фикции, т.е. когда в этих источниках идет речь об исторических событиях и реальных тюркских номадах, а когда лишь о риторизованных описаниях и умозрительном образе этих этносов. Среди различных методологических подходов к этой проблеме, и к византийским текстам в целом, можно выделить три основных подхода, которые можно обозначить как «описательно-фактологический», «дискурсивный» и «проблемно-источниковедческий».
Ученые первой группы, в основном археологи и медиевисты (С.А. Плетнёва, А.Н. Сахаров, Р.Г. Скрынников, В. Спиней, П.П. Толочко, И.О. Князький), исходят из «презумпции истинности» византийских источников и анализируют содержащиеся в них данные как объективные свидетельства, позволяющие восстановить реальную историю тюрок Северного Причерноморья. Поскольку предпочтение отдается византийской историографии, освещающей преимущественно историю кочевнических набегов на Византию, в большинстве работ этой группы основное внимание уделяется именно военным и политическим аспектам византино-кочевнических отношений: предыстория и причины вторжений степняков, их этнический состав, ход и итоги военных столкновений и т.п. Вопросы источниковедения занимают в большинстве из этих работ незначительное место, но и в тех случаях, когда им уделяется больше внимание, такой анализ редко выходит за рамки общих суждений. Так называемые «общие места» рассматриваются как дань «этикетным» требованиям и зачастую просто игнорируются, как и византийские памятники риторических жанров; субъективность византийских писателей оценивается как недостаток, часто обусловливающий недостоверность их сообщений. В результате представление сторонников «описательно-фактологического» подхода о периодически вторгавшихся в балканские провинции Византии «волнах» кочевников, вносивших хаос в жизнь оседлого населения и разрушавших устоявшиеся хозяйственные и социальные институты, по сути, мало чем отличается от изложения самих византийских хронистов. Уникальность и ценность византийских текстов, таким образом, заслоняют от исследователей их во многом субъективный характер.
Представители второй группы ученых, главным образом византинисты (П.М. Штрессле, Э. Маламю), исследуют формирование образов кочевников в общественном сознании и литературной традиции Византии. Основное внимание они сосредотачивают на таких проблемах, как образ печенегов и других «скифов» в представлении византийских авторов, их идеологические и культурные установки, литературные приемы и т.д. В большинстве случаев византинистов не интересует вопрос о соотношении византийских текстов с исторической реальностью. Если же проблема субъективности сведений ставится, то решается она, как правило, на пути выявления авторской индивидуальности византийских писателей и литературных топосов, с помощью которых они описывали исторические события и народы. В этой связи показателен ряд статей Э. Маламю, специально посвященных образу тюркских номадов в византийской литературе. Следуя французской гуманитарной традиции изучения образа «Другого», Э. Маламю объясняет различные особенности византийских текстов структуралистскими оппозициями типа «природа–культура», «язычество–христианство», «война–мир» и т.п. Образ «скифов» в представлении византийских авторов рассматривается как «reprsentation idale de la thorie ethnique… se fonde sur l’opposition dans l’idologie byzantine entre l’empire et les Barbares», а корни почти всех «этнографических» описаний отыскиваются в предшествующей традиции. Таким образом, проблема исторической достоверности византийских текстов также не поднимается, но, в отличие от исследователей первой группы, причина заключается в том, что византинисты сосредотачивают свое внимание на источниковых репрезентациях, а не собственно истории.
Исследователи третьей группы, как правило, византинисты и медиевисты (А.П. Каждан, Я.Н. Любарский, Дж. Шепард, М.В. Бибиков, П. Стефенсон), как бы совмещают два предыдущих подхода: они уделяют свое внимание конкретным вопросам истории византино-кочевнических отношений и ее хронологии, т.е. восстановлению исторической реальности, и при этом решают эти проблемы, прежде всего, на пути историко-филологической критики источников. «Проблемно-источниковедческий» подход характеризуют критический анализ византийских источников, их широкое сопоставление с данными независимых традиций, привлечение не рассматриваемых ранее источников, выявление генеалогии и соотношения текстов, определение авторских установок и целей создания того или иного сочинения с учетом его социальной роли и идейной направленности и т.д. В то же время, отдавая должное этим исследователям, следует констатировать, что свойственный им взгляд на византийские источники как на продукт чисто греческого творчества не часто выходит за пределы собственно византиноведческих штудий и потому не всегда учитывает ряд важных источниковедческих аспектов осмысления содержащегося в этих источниках материала. Так, нередко за пределами внимания ученых остается вопрос об источниках и путях получения византийскими авторами сведений об исторических кочевниках. При учете этих замечаний именно проблемно-источниковедческий подход представляется наиболее взвешенным и плодотворным при исследовании византийских и других письменных источников по истории византино-кочевнических отношений.
Методология и методика. Методологическую основу диссертации, наряду с заявленным проблемно-источниковедческим, составляют системный, междисциплинарный и цивилизационный подходы, а также дискурс-анализ. Проблемно-сюжетное изложение материала реализуется в рамках системного подхода к проблеме византино-кочевнических отношений, рассматриваемых, с одной стороны, как сложная и взаимообусловленная совокупность (система) культурных, экономических, политических и других связей между византийцами и степняками Восточной Европы, с другой — как элемент региональной (восточноевропейской) подсистемы международных отношений средневековой Европы. В рамках междисциплинарного подхода производится критическое осмысление и сопоставление свидетельств византийских источников с данными независимых традиций (западноевропейских, венгерской, русской и др.), освещающих отдельные аспекты византино-кочевнических отношений с разной степенью полноты и достоверности. Изучение особенностей культурно-исторического развития византийского общества и тюркоязычных кочевников Причерноморья производится в рамках цивилизационного подхода. В соответствии с принципами дискурсивного анализа исследуются отраженные в текстах представления византийских авторов, лежащие в сфере менталитета ромеев и определяющие их язык, оценки, смысловые предпосылки и характер описания тюркских номадов. Анализ дискурса византийских интеллектуалов, их социально-идеологических воззрений и вербальных механизмов репрезентации действительности позволит выявить содержащуюся в источниках историческую информацию о кочевниках и отделить ее от разного рода ученых теорий и идеологизации.
В соответствии с целью диссертации была избрана и методика. На наш взгляд, вопрос о характере и источниках сведений о тюркских номадах является центральной проблемой при анализе произведений византийских писателей об этих народах. Для целей исторического исследования ответ на этот вопрос предполагает выяснение того, насколько можно доверять византийским текстам при реконструкции исторической реальности. Если выяснится, что тот или иной византийский автор опирался на собственные впечатления и на рассказы людей, непосредственно сталкивавшихся с кочевниками или даже выходцев из кочевнической среды, и старался точно передавать эти сведения, то эти данные могут служить крепкой опорой для исторических выводов. Если же окажется, что (перво)источники нашего автора были ненадежными или изначально номады интересовали его не сами по себе, а в пропагандистских или «схоластических» целях, то такие свидетельства должны использоваться для реконструкции византийских представлений о кочевниках и образа последних в византийской литературе.
В конкретном обращении к византийским текстам мы следуем принципам историко-филологической критики (источниковедческий, текстологический, терминологический анализ) и исторического анализа, основанным на взвешенном доверии к источнику. Важным критерием контроля достоверности византийских источников может служить зафиксированная в них тюркская ономастика. Универсальным методом проверки сообщений византийских авторов является их сопоставление с независимыми данными.
Важнейшим элементом источниковедческой работы с византийскими нарративными памятниками является тщательный и компетентный учет их жанровой, т.е. литературной природы. Так, произведения риторических жанров (императорские энкомии, монодии на смерть высокопоставленных персон и т.п.) содержат определенным образом идеологически и стилистически обработанные сведения о подвигах василевсов и полководцев в войнах с печенегами и куманами, а задача ритора состоит не в том, чтобы сообщить своей аудитории как можно больше фактов, а в том, чтобы создать идеальный образ своего героя, могущего служить образцом мужества и благочестия. В соответствии с этой задачей враги Империи описываются не с «этнографической» точки зрения, а с помощью литературных топосов и метафор, представляющих их дикими и воинственными варварами и «скифами», несущими разрушение и смерть. Ясно, что опираясь на материал такого характера, можно судить о представлениях византийцев о кочевниках, но почти невозможно представить реальный культурный облик последних. В то же время нередко автор энкомия или монодии целенаправленно, а чаще «случайно», сообщает сведения исторического характера — например, когда панегирик составлен по случаю недавнего значительного события и какие-то факты малоизвестны публике, или когда оратор упоминает имена и сопутствующие события, которые поддаются точной атрибуции и датировке.
Зато такого рода сведения в довольно значительном количестве имеются в письменных источниках другого рода. Это различные тексты вполне прагматического содержания (справочники и руководства по государственной политике для «внутреннего пользования», военные и хозяйственные трактаты, международная переписка по военным вопросам и т.д.). Они содержат актуальные и подчас аутентичные сведения о кочевниках, и их роль состоит не в переосмыслении и приукрашивании этих сведений, а в точной передаче информации. Так, например, Константин Багрянородный создавал свой трактат «Об управлении империей», содержащий обстоятельное этнографическое описание печенегов и их роли в византийской дипломатии, в качестве конфиденциального справочника-поучения для своего сына и наследника престола Романа, поэтому стремился предельно точно изложить доступные ему факты и четко сформулировать советы и рекомендации по внешней и внутренней политике, поименно называя, какие народы являются «друзьями», а какие «врагами» Империи, и как следует выстраивать с ними отношения.
Наиболее сложное в жанровом отношении положение для источниковедческого анализа возникает тогда, когда произведение одного жанра «интегрирует» сведения, взятые из текстов других жанров. Так, некоторые приемы императорских панегириков нередко используются в произведениях историографических жанров («историях», хрониках, исторических мемуарах), где восхваление тех или иных императоров и инвективы в адрес их оппонентов соседствуют с исторической информацией. То же самое можно сказать в отношении византийских «героических новелл», специфических фольклорных сказаний, широко распространенных в Византии после военных успехов императоров Никифора II Фоки и Иоанна I Цимисхия и использовавшихся византийскими историографами в качестве источника информации о войнах ромеев с иноземцами (русами, печенегами, тюрками-сельджуками). Эти новеллы представляли собой эмоционально приподнятые, претендующие на достоверность рассказы о подвигах реально существовавших личностей (императоров, полководцев, прославленных воинов). При этом события и факты биографии героя, имевшие место в действительности и легшие в основу сказания, приукрашивались и дополнялись элементами эпической традиции и плодами народной фантазии. Такое повествование могло в значительной степени удаляться от реальности, используя мотивы и художественные средства, заимствованные из устноэпической традиции. При отсутствии независимых источников ранжировать информацию таких фрагментов византийских «историй» и хроник по степени ее достоверности очень не просто, поэтому анализ этих текстов предполагает, прежде всего, установление жанра и происхождения лежащих в их основе утраченных источников.
Научная новизна диссертации заключается в том, что впервые проблема византино-кочевнических отношений комплексно решается с учетом жанровых (литературных) особенностей византийских текстов и их анализа в широком историческом и культурном контексте с привлечением связанных с этим независимых данных. На основе широкого сопоставления и критического анализа письменных источников реконструируется реальная история (в том числе уточняется хронология) печенегов, огузов и куманов в период их пребывания в Нижнем Подунавье. Впервые системно решается вопрос об источниках (информаторах) и характере сведений византийских авторов о тюркских номадах, восстанавливаются связанные со степняками византийские «героические новеллы», в результате чего реконструируется более глубокая и разнообразная панорама византино-кочевнических взаимоотношений. Проведенный в ходе исследования анализ литературных топосов и риторических средств формирования образа печенегов и куманов («скифов») позволил выявить мировоззренческие и идеологические установки византийских интеллектуалов, и определить основные этапы развития представлений ромеев об этих племенах.
Научно-практическая значимость. Материалы и выводы диссертации могут быть использованы в обобщающих трудах по истории Византийской империи и других средневековых держав Восточной Европы, тюркоязычных номадов Северного Причерноморья, при написании работ о взаимодействии оседлых и кочевнических культур, при чтении соответствующих курсов в университетах и составлении учебников. Представленный в Приложении свод византийских свидетельств о печенегах, огузах и куманах, дополняющий соответствующие регистры второго тома «Byzantinoturcica» Дь. Моравчика с учетом современных критических изданий византийских источников, может быть использован в качестве самостоятельного пособия при исследовании истории этих тюркских кочевников.
Апробация. Предварительное обсуждение диссертации состоялось на заседании кафедры археологии, истории Древнего мира и Средних веков ТюмГУ. По теме исследования опубликовано 12 научных работ, включая 3 в рецензируемых ВАК РФ изданиях. Отдельные положения работы излагались и обсуждались на различных научных конференциях и форумах: XXIV Чтениях памяти В.Т. Пашуто (Москва, ИВИ РАН, апрель 2012 г.); ХХХ и XXXI Всероссийских конференциях «Курбатовские чтения» (Санкт-Петербург, СПбГУ, ноябрь 2010 и 2011 гг.); IX Международной конференции «Пирровы чтения» (Саратов, СГУ, июнь 2011 г.); XIII Международной конференции «Сюзюмовские чтения» (Екатеринбург, УрГУ, ноябрь 2010 г.); III Международной конференции «Кондаковские чтения» (Белгород, БелГУ, октябрь 2010 г.); I Всероссийской конференции «Древность и Средневековье» (Омск, ОмГУ, октябрь 2010 г.); XVII Международной конференции «Ломоносов» (Москва, МГУ, апрель 2010 г.). Доклад, подготовленный на основе главы 2.2 диссертации, был включен в программу XIX Международного конгресса медиевистов (Университет Лидса, Великобритания, июль 2012 г.).
Интеллектуалы «византийского энциклопедизма» о печенегах в Нижнем Подунавье (Николай Мистик, Константин Багрянородный, Продолжатель Феофана)
В современной медиевистике распространено мнение об историчности датировки 889 г. изгнания печенегами венгров в Паннонию и, соответственно, появления первых в Нижнем Подунавье6, но еще чаще эту дату принимают в качестве terminus ante quern прихода печенегов из Заволжья в донские степи и ухода оттуда венгров7. При этом ни первое, ни второе мнение, как правило, никто специально не обосновывал, и оба они основаны на некритическом восприятии источника.
Датировка 889 г. происходит из официальной каролингской хроники Регинона Прюмского (ум. 915 г.), составленной им в Трире в 907-908 гг. Согласно его записи под DCCCLXXXVIIII (889) г. (131-134 Kurze = MGH SS I, 599-601), неизвестный прежде, «воинственнейший и всякого зверя более свирепый народ венгерский» (gens Hungarium ferocissima et omni belua crudelior) «вышел из скифских владений и из болот, которые Танаис своим разливом простирает на огромное пространство» (a Scythicis regnis et а paludibus, quas Thanais sua refusione in inmensum porrigit, egressa est). Далее следует подробный рассказ об обитателях и суровых условиях жизни в
Скифии, которая, согласно Регинону со ссылкой на предшественников, растянута на восток и ограничена с одной стороны Понтом, с другой — Рифейскими горами, а сзади — Азией и рекой Ithasi (в источнике Регинона Phasi: Just. II, 2; текст см. ниже). Населяющие Скифию люди не имеют никаких границ между собой. Они не возделывают землю и не имеют постоянных жилищ, а кочуют со своим скотом, живя в повозках, в которых перевозят жен и детей. Они равнодушны к золоту и серебру, питаются за счет охоты и рыбной ловли, а также молоком и медом. Благодаря суровости своего «северного края» (septemtrionalis plaga) они крепки здоровьем и плодовиты. Поэтому на севере образовалось такое множество народов, что весь тот край, от Танаиса до самого запада, называется общим именем — Германия8. Из-за многолюдности своей земли тамошние народы вынуждены часто сниматься со своих мест и переселяться в Азию, но особенно в смежные с Европой области.
Сообщив о Скифии, Регинон продолжает: Ex supradictis igitur locis gens memorata a finitimis sibi populis, qui Pecinaci vocantur, a propriis sedibus expulsa est, eo quod numero et virtute prestarent et genitale, ut premisimus, rus exuberante multitudine non sufficeret ad habitandum. Horum itaque violentia effugati ad exquirendas, quas possent incolere, terras sedesque statuere valedicentes patriae iter arripiunt. Et primo quidem Pannoniorum at Avarum solitudines pererrantes, venatu ac piscatione victum cotidianum quaeritant; deinde Carantanorum, Marahensium ac Vulgarum fines crebris incursionum infestationibus irrumpunt, perpaucos gladio, multa milia sagittis interimunt, quas tanta arte ex corneis arcubus dirigunt, ut earum ictus vix precaveri possit. — «Тогда из вышеназванных мест упомянутый народ (народ венгерский) был изгнан из собственных селений соседними племенами, которые зовутся "пецинаци", поскольку они превосходили его числом и мужеством и которым, как сообщили, родной земли из-за возросшей численности было недостаточно для обитания. Так они (венгры), бежавшие от их насилия, попрощавшись с отечеством, двинулись в путь в поисках земель, где можно поселиться и обустроиться. И сначала скитаясь по пустыням паннонцев и аваров, они добывают повседневную пищу охотой и рыбной ловлей; затем они частыми разорительными набегами тревожат земли карантанцев, марахенцев и вулгар, убивают немногих мечом, но множество тысяч стрелами, которые настолько искусно из роговых луков выпускают, что от их выстрела едва ли можно спастись». Далее Регинон приводит описание венгров, изображая их дикими и коварными кочевниками-завоевателями, близкими по образу жизни к животным (vivunt поп hominum, sed beluarum more). По его словам, всю жизнь венгры проводят верхом на коне; они не умеют вести бой в правильном пешем строю и брать крепости путем осады; по природе своей они молчаливы и склонны к обману.
Как видим, указания Регинона на уход венгров в «пустыни паннонцев и аваров» и их войны с карантанцами, мораванами и болгарами уверенно говорят о расселении венгров на Среднедунайской равнине (территория бывшей римской провинции Паннония), куда они мигрировали под давлением печенегов непосредственно из Нижнего Подунавья, а не прямо из Подонья9. Упоминание же р. Танаис/Дон, наряду с Понтом, Рифейскими горами и р. (И)Фасис, служит здесь одним из топографических маркеров Скифии-Германии, сведения о которых у Регинона целиком восходят к юстиновской эпитоме сочинения римского историка I в. Трога Помпея и econtra omnis meridiana regio, quo solis est fervori vicinior, eo semper morbis habundat et educandis minus est apta mortalibus: unde fit, ut tantae populorum multitudines arctosi sub axe oriantur, ut non inmerito universa ilia regio Thanai tenus usque ad occiduum, licet et propriis loca in ea singula nuncupentur nominibus, generali tamen vocabulo Germania vocitetur. Ab hac ergo populosa Germania sepe innumerabiles captivorum turmae abductae, meridianis populis precio distrahuntur; multae quoque ex ea, pro eo quod tantos mortalium germinat, quantos alere vix sufficit, frequenter gentes egressae sunt, quae nihilorainus et partes Asiae, sed maxime sibi contiguam Europam afflixerunt... econtra omnis meridiana regio, quo solis est fervori vicinior, eo semper morbis habundat et educandis minus est apta mortalibus. Unde fit, ut tantae populorum multitudines arctoo sub axe oriantur, ut non inmerito universa ilia regio Tanai tenus usque ad occiduum, licet et propriis loca in ea singula nuncupentur nominibus, generali tamen vocabulo Germania vocitetur... Ab hac ergo populosa Germania saepe innumerabiles captivorum turmae abductae meridianis populis pretio distrahuntur. Multae quoque ex ea, pro eo quod tantos mortalium germinat, quantos alere vix sufficit, saepe gentes egressae sunt, quae nihilominus et partes Asiae, sed maxime sibi contiguam Europam afflixerunt...
Таким образом, весь «этногеографический» пассаж Регинона почти целиком скомбинирован из цитат двух ранних источников, в которых не может идти и речи о печенегах. Показательно, что единственное упоминание этнонима печенегов содержится у Регинона вовсе не в начале фрагмента под 889 г., где рассказывается об исходе венгров из «Скифии» и ее этногеографии (что было бы логично, раз уж причина этого исхода кроется в печенегах), а в его середине, в контексте продвижения венгров на территорию Паннонии. Можно предположить поэтому, что Регинону было известно лишь то, что появление венгров в «пустынях паннонцев и аваров» стало результатом их поражения от печенегов где-то на «севере» (resp. востоке); привязка же этого конфликта к Скифии-Германии (со всеми соответствующими атрибутами, включая упоминание р. Танаис) является сделанным ad hoc уточнением, вдохновленным античными и раннесредневековыми землеописаниями и отражающим традиционную практику средневековых книжников называть малоизвестные народы пришельцами из «Скифии»10. В пользу этого предположения свидетельствует и фраза Регинона ilia regio Thanai terms usque ad occiduum, заимствованная им из сочинения Павла Диакона, которая недвусмысленно указывает на то, что в хронике Регинона р. Танаис является одним из реперов «Германии» со значением ее крайней восточной границы.
Другие византийские авторы о «зимнем вторжении» печенегов (Мавропод, Атталиат, Пселл, Анна Комнина)
«Печенежское досье» трактата Константина Багрянородного, представленное в основном 37-й главой, очевидно, содержит самое обстоятельное описание родоплеменного устройства, порядка наследования власти и географического расселения печенегов во всей византийской литературе и, наряду с археологией, является главным источником наших сведений об исторических печенегах. Несмотря на то, что это «досье» интенсивно используется исследователями для изучения культуры и языка печенегов, вопрос о его источниках и времени составления до сих пор остается открытым. Р. Дженкинз, говоря об истории создания DAI, считал 37-ю главу частью более раннего произведения, материалы которого Константин Багрянородный включил в состав своего трактата. По его предположению, текст DAI был составлен в два этапа: его основа представляет собой переработку историко-антикварного сборника «О народах» (гл. 14- 42), подготовленного в течение 940-х гг., к которому в 948-952 гг. были добавлены, среди прочего, прооймион и первые 13 глав, написанные самим Константином с учетом современной ему расстановки сил в Припонтиде35.
Дж. Ховард-Джонстон, развивая идею своего предшественника о двух редакциях трактата, высказал другое предположение: первоначальный вариант текста появился при Льве VI Мудром между 900 и 910 гг. как своего рода «дипломатическое» дополнение к его военному трактату «Тактика» и представлял собой четыре историко-дипломатических досье, которые и составили ядро DAI в его нынешнем виде . Досье отражали современную (Rdalitds byzantincs, 7). P. 328, 330; idem. Byzantine Sources for Khazar History // The World of the Khazars: New Льву политическую ситуацию в Средиземноморье и содержали информацию об Италии (гл. 27-28), Балканах (гл. 29-36), степях Северного Причерноморья (гл. 37-42) и Закавказье (гл. 43-46). Полвека спустя, между 948 и 952 гг., Константин слегка отредактировал текст своего отца и дополнил его дидактическими главами 1-13, вследствие чего в отношении «северных народов» в трактате оказались представлены фактически два разных взгляда («Two distinct Byzantine views of the north are thus presented in the DAI», по словам Дж. Ховард-Джонстона37). «Северное» досье, рассказывающее преимущественно о печенегах и венграх, Ховард-Джонстон датирует временем ок. 900 г. на том основании, что в нем не упомянуты русско-византийские договоры 907, 911 и 944 гг., посольство к печенегам херсонского стратига Иоанна Богаса ок. 917 г., венгерские вторжения во Фракию в 934 и 943 гг., визит княгини Ольги в Константинополь ок. 946 г. и др.
Отнесение «северного» досье к 900 г. не основано на прямых доводах. Приводимые Ховард-Джонстоном в его пользу argumenti ex silentio сами по себе малоубедительны, что, впрочем, признает и сам исследователь. Несмотря на отсутствие в «северном» досье сведений о многих современных Константину Багрянородному событиях, такие сведения в трактате всё же имеются. Речь идет, например, об упоминании миссии к венграм клирика Гавриила (8.23-25), которая состоялась после 927 г. . Для объяснения подобных неувязок Ховард-Джонстон вынужден прибегать к известным натяжкам, однако в любом случае ясно, что на момент завершающей редакции DAI в 948-952 гг. Константину были известны все упомянутые
Perspectives: Selected Papers from the Jerusalem 1999 Int. Khazar Colloquium hosted by the Ben Zvi Institute / Ed. by P.B. Golden, II. Ben-Shammai, A. Ronaas. Leiden; Boston, 2007 (Handbook of Oriental Studies, 17). P. 178— 183. Фактически та же датировка трактата DAI была предложена еще Г. Манойловичем, который считал главы 2-9, 12 и 13 частями монографии о печенегах, написанной в конце правления Льва VI Мудрого: Manojlovic G. Studije о spisu «De administrando imperio» сага Konstantina VII. Porfirogenita // Rad Jugoslavenske Akademije znanosti і umjetnosti. 1911. 187. S. 76-77 (мне недоступно).
Датировка Дж. Ховард-Джонстона опровергается и тем, что ни в одном из дошедших произведений эпохи Льва VI печенеги не упомянуты, хотя в «северном» досье DAI им, наряду с венграми, уделено основное внимание. Не известны они и «Тактике» Льва39, составленной в пределах первого десятилетия X в. (в отличие от венгров, которым посвящен объемный фрагмент: XVIII, 46-74 (PG CVII, col. 957В-964В), пересказывающий, правда, пассаж Маврикия об аварах: Stmt. XI, 2 (360.13-368.108 Dennis/Gamillscheg)). Особенно показателен в этой связи фрагмент «Тактики» о событиях первой болгаро-византийской войны 890-х гг. (XVIII, 42 (PG CVII, col. 956D)): ТоїЗркоид ч Оєіа ripovoicc ocvxi Twuaicov ката BouXyapcov єотратєиає, яХооідои отоХои тт)д fjuwv рааїХєіад xov "Iorpov аитоид біаяєраоаутод тє ксхі auupaxnaavrog, каї TOV как&д ката Xptonav&v 6яХіа0є\та BouXyaptov orpaxov трюі u&xatg ката кратод veviKfiKorag — «Божественный Промысел ополчил на болгар вместо ромеев турок, которые, переправившись через Дунай при содействии царского флота, в трех сражениях разбили болгарское войско, выступившее против христиан». Очевидно, речь здесь идет о тех же событиях, что и в главе 40.8-10 трактата Константина VII, с той разницей, что последний связывает с этим болгаро-венгерским конфликтом появление в Нижнем Подунавье печенегов. Уже Ю.А. Кулаковский обратил внимание на связь двух событий и заметил, что автору «Тактики» кроме венгров, похоже, не известны другие народы, обитавшие в понтийских степях40.
О датировке, авторстве и источниках «Тактики» см., с библиографией: Dam A. Les strategistes byzantins // TM. 1967. 2. P. 317-392; Hunger. Literatur. II. S. 321-340; Le traite sur la guerilla (De velitatione) de l cmpereur Nicephore Phocas (963-969) / Ed. par G. Dagron, II. Mihaescu, trad, et comm. par G. Dagron. P., 1986; Куша B.B. Военно-теоретическая мысль // Культура Византии: Вторая половина VII—XII в. / Отв. ред. З.В. Удальцова, Г.Г. Литаврин. М., 1989. С. 276-295; он же. Военная организация Византийской империи. СПб., 2001. Passim. 40 Кулаковский lO.fA.J Лев Мудрый, или Лев Исавр был автором «Тактики»? // ВВ. 1898. 5. С. 400-402. Не упомянуты печенеги и в письмах Николая Мистика, датируемых временем его первого патриаршества (901-907), хотя в дальнейшем они неоднократно упоминаются патриархом {Epist. 9 от 917 г.; 23 от 922/4 г.; 183 от 915/6 г.). Можно полагать поэтому, что для Льва VI и его непосредственных современников печенеги не представляли особого интереса, во всяком случае это не нашло отражения на старицах их произведений. По-видимому, в это время греки имели лишь самые общие сведения о печенегах41, что совершенно не вяжется с обстоятельным «печенежским досье» DAI.
Напротив, в эпоху, после Льва VI печенеги стали регулярно упоминаться в византийских источниках. В поле зрения этих источников печенеги появляются в связи с посольством херсонского стратига Иоанна Богаса ок. 917 г., а возможно и в 914 г.42, когда они начинают играть заметную роль в военных и дипломатических акциях Империи на Балканах, искавшей союзников для борьбы против болгарского царя Симеона I (Nicol. Myst. Epist. 9.89-152 Jenkins/Westerink; Theoph. Cont. VI De Const. Porph., 7, 10 (386.23-387.7; 389.20-390.5 Bekker); Georg. Mon. Cont. 879.12-19; 882.5-17 Bekker; Leo Gramm. Chron. 293.5-13; 295.18-296.2 Bekker; Io. Scyl. 201.51-202.55; 204.21-25 Thurn; Io. Zonar. Epit. hist. XVI, 17 (464.10 65.2 Biittner-Wobst)). В письме № 9 Николай Мистик предупреждает Симеона, развязавшего новую войну с Византией, что в ответ на донесения стратигов Македонии и Фракии о враждебных действиях Болгарии, вынужден направить к печенегам посольство (г ярое, Поступуакітосс; біаяєцфід) во главе с херсонским стратигом Богасом, чтобы предупредить их сношения с болгарами и привлечь на сторону ромеев. Согласно Продолжателю Феофана, Богасу удалось заручиться поддержкой печенегов и даже заключить с ними договор (VI De Const. Porph., 7 (387.2-7); ср. Nicol. Myst. Epist. 183.22-26). Это отчасти
Семантика термина «скифы» в «Алексиаде» Анны Комниной
Значительной частью византийской литературы по истории кочевнических вторжений на территорию Византии является традиция о «скифской» войне императора Алексея I Комнина (1081-1118) (Theophyl. Bulg. fr. 5, 221-225 Gautier; Io. Zonar. Epit. hist. XVIII, 23 (241.20-242.8 Dindorf); Ann. Comn. Alex. VI, 14 —VIII, 6 (199.18-251.93 Reinsch/Kambylis); Mich. Glyc. Chron. IV (620.18-621.4 Bekker)). Лежащие в ее основе сведения о реальной византино-печенежской войне 1086-1091 гг.1 обросли множеством элементов самого разного происхождения и характера. Эта традиция, кроме того, тесно связана с византийскими представлениями о печенегах и должна рассматриваться в совокупности с ними. В современной медиевистике проблема восприятия византийцами «чужих» культур актуализировалась после осознания того факта, что используемые в византийской книжности ценностно-окрашенные характеристики и риторические образы того или иного народа могут служить важным материалом для изучения «национальной идентичности» самих ромеев2.
С этой точки зрения образ печенегов, сложившийся при первых Комнинах, был рассмотрен в двух сравнительно недавних публикациях, первая из которых принадлежит Э. Маламю3, вторая — П.М. Штрессле4. В своей статье Э. Маламю систематизировала свидетельства византийских авторов X-XII вв. о печенегах и в хронологическом порядке изложила историю византино-печенежских отношений. В отдельных очерках она рассмотрела наиболее ответственные повороты в политике Византии по отношению к кочевникам и их влияние на особенности изображения печенегов в византийской литературе. Говоря о печенежской войне Алексея Комнина, Э. Маламю присоединяется к традиционной точке зрения, согласно которой, после завоевания Первого Болгарского царства в 1018 г. и неудач в деле христианизации вторгавшихся в Империю степняков, происходит существенное изменение византийской перцепции печенегов, которые ко времени правления Алексея воспринимаются как смертельная угроза государству5.
П.М. Штрессле уделил особое внимание социокультурным и риторическим аспектам «вражеского» образа печенегов, содержащегося в двух важнейших памятниках по изучаемой теме — речи Феофилакта Болгарского к Алексею Комнину и «Алексиаде» Анны Комниной. Рассуждения автора выдержаны в духе устоявшейся в современной социальной психологии концепции, согласно которой, представления о «внешнем враге», формирующиеся у одной этнической группы по отношению к другой, являются фактором укрепления групповой идентичности воспринимающего этноса и связаны с оппозициями «мы — они», «свои — чужие» и т.п. Негативный образ печенегов, сложившийся в литературе эпохи первых Комнинов, П.М. Штрессле объясняет с точки зрения христианско-имперского этноцентризма средневековых греков. Согласно его мнению, приписыванием печенегам эмоционально-окрашенных эпитетов и стереотипов, с одной стороны, достигалась риторическая дискредитация внешнего врага (подчеркивание воинственности и коварства противника, его сравнение с животными и т.д.), с другой — абсолютизация собственной формы существования (идея превосходства и богоизбранности царства и народа ромеев).
Общим для Э. Маламю и П.М. Штрессле является то, что они недостаточно внимания уделили вопросу о связи византийских «этнических» стереотипов и образа печенегов с внутриполитическим развитием Византии. Между тем, уже сам характер византийских свидетельств о нашествиях степняков — содержащихся в них оценок описанных событий, используемых сюжетов и образов — определялся не только внешнеполитической ситуацией и традиционными «общевизантийскими» мировоззренческими парадигмами, но и изменяющейся социально-политической обстановкой внутри самой Империи, оказывавшей сильное влияние на личные пристрастия и творчество интеллектуалов. Попытка рассмотреть образ печенегов в византийской традиции о войне с ними Алексея Комнина в историческом контексте создания соответствующих литературных памятников и является целью данной главы.
Этот basilicos logos занимает особое место в византинистике ввиду его несомненной важности для изучения византийской «императорской идеи» и официальной политической идеологии в целом6. Уже В.Г. Васильевский заметил, что он входит в число традиционных похвальных речей, которые в соответствии с церемониалом ежегодно произносились магистром риторов перед императором в праздник Крещения (Богоявления) 6 января . Благодаря упоминанию в панегирике Феофилакта юного сына Алексея Иоанна, названного «птенцом, ожидающим крыльев» (optov пбп, nspiueviov бє тсс сіжилтєрсс: 235.8-9), которого ритор призывает провозгласить соправителем императора, В.Г. Васильевский определил terminus post quem — 1087/8 г. (время рождения Иоанна) и terminus ante quem — сентябрь 1092 г. (провозглашение Иоанна соправителем Алексея) речи будущего архиепископа Охрида8. Эти крайние датировки, кажется, ни у кого не вызывают сомнений и в настоящее время их можно считать общепринятыми. который Феофилакт хвалит Алексея, с миром, упомянутым Анной Комниной (VII, 6 (219.5-8)), датировал речь Феофилакта 6 января 1090 г. Против такой идентификации возразил П. Готье, отождествивший упомянутый Феофилактом мир не со вторым, а с первым миром с печенегами, ранее заключенным Синесием (VII, 6 (218.61-66)), который исследователь отнес к началу зимы 1087/8 г.; соответственно, речь Феофилакта он датировал 6 января 1088 г.9. Среди прочего, возражения П. Готье сводятся к следующему: во-первых, согласно Феофилакту, печенегов к заключению мира вынудил союз Алексея с куманами, которые, судя по «Алексиаде», в 1089/90 г. уже не участвовали в событиях; во-вторых, по Феофилакту, печенеги первыми отправили послов к Алексею с предложением мира, Анна же сообщает, что инициатором мирного договора был Алексей; в-третьих, как сообщает Анна, мир конца 1089 г. оказался недолговечным — в начале зимы печенеги заняли Тавроком и стали грабить окрестности, следовательно, в январе, когда произносилась речь, договор уже был нарушен. В пользу своей датировки П. Готье привел также слова Феофилакта о младенце Иоанне, которого ритор называет «чудом самого недавнего времени» (то бфіцсотатоу бшиа: 235.8); в 1090 г. Иоанну было уже два года, и, по мнению П. Готье, Феофилакт не мог именовать его таким образом10.
Проблема этнического происхождения Асенидов
На протяжении X в., руководствуясь принципами «степной дипломатии» и поддерживая союзнические отношения с печенегами, Византия ослабила военный натиск на свои балканские провинции со стороны Болгарии и Руси и не знала крупных столкновений с тюркскими кочевниками. В начале XI в. Империя столкнулась с новой ситуацией на своих северных рубежах — ситуацией, сложившейся в результате ее же собственных военных акций. После присоединения Болгарии в 1018 г. и переноса северной границы на Дунай, буферная зона, в течение X в. сохранявшая балканские провинции Византии от прямых кочевнических набегов, исчезла, и их безопасность оказалась под угрозой. Во второй четверти XI в. печенеги совершили ряд набегов на северные владения Византии, а зимой 1046/7 г., в результате неудачного дипломатического маневра византийского двора, первое массовое нашествие на территорию Империи совершили печенеги под предводительством Тираха. Одержав победу, византийское правительство позволило печенегам после принятия крещения расселиться в болгарских провинциях. Судя по всему, византийская христианизация кочевников имела целью их интеграцию в военно-административную структуру Византии: на это указывает как непременный военный контекст, сопутствующий крещению степняков, так и прямые свидетельства византийских авторов о присвоении вождям кочевников военных чинов и переброске их христианизированных отрядов на борьбу против тюрок-сельджуков. Эта программа была основана на традиционной военно-религиозной доктрине «христолюбивого воинства» и имела целью укрепление идеологического фундамента полиэтничной византийской армии. По крайней мере до середины 80-х гг. XI в. византийцам в целом удавалось интегрировать кочевников в имперский военный механизм.
Несмотря на принятые византийской властью меры, набеги тюркских номадов продолжились: в 1064 г., 1086-1091 гг., 1122-1123 гг. византийские балканские провинции подвергались крупным нападениям огузо-печенегов. В 1078 г. в Нижнем Подунавье появились орды родственного огузо-печенегам народа куманов. Как и в случае с печенегами в X в., византийцы быстро оценили военный потенциал новых хозяев причерноморских степей и вплоть до начала XII в. сохраняли в целом мирные отношения с куманами, которые не раз служили орудием внешнеполитических акций Византии. Во многом благодаря привлечению Алексеем I Комниным на свою сторону куманов ромеям удалось сломить сопротивление печенегов и избежать тяжелых последствий для Империи в конце XI в.
Имеющиеся в нашем распоряжении источники, относящие к этому времени, позволяют проследить основные этапы развития византийских представлений о северных варварах и реконструировать наиболее характерные для византийской книжности способы описания кочевников и их набегов. Опираясь на свидетельства историографов от Иоанна Скилицы и Михаила Атталиата (XI в.) до Никиты Хониата (рубеж ХН-ХШ вв.), можно восстановить следующий топос описания массовых нашествий кочевников: вторжение из-за Дуная «целого народа» варваров, исчисляющегося «мириадами» и разоряющего всё вокруг; варвары предаются пьянству, среди них распространяются болезни; объединенное ромейское войско наносит варварам поражение, они принимают крещение и расселяются в болгарских провинциях Империи. При этом отдельные события этих нашествий подтверждаются независимыми данными (для событий 40-х гг. XI в. это, например, печать «Кегена, магистра и архонта Пачинакии», для 1086-1091 гг. — хроника Бернольда, для 1122-1123 гг. — известия хроники Михаила Сирийского и Ипатьевской летописи), поэтому, несмотря на литературную подачу информации, ее историческая достоверность не подлежит сомнению (хотя это не означает, конечно, достоверности всех излагаемых событий). Изучение источников также показывает, что в целом массовые нашествия огузо-печенегов на территорию Византии носили вынужденный характер (междоусобицы, дипломатические просчеты византийских политиков, давление соседних номадов и государств) и не носили систематический характер.
Прямые нашествия тюркских номадов на Византию во второй половине XI — XII вв. стали рубежом в переосмыслении их роли в византийской истории. Для характеристики печенегов и куманов, совершавших набеги на территорию Византии, в византийской риторике использовался литературный топос «вторгшиеся кочевники», значение которого состояло не в описании реального культурного облика номадов и фактов их нападений, а в создании образа дикого и жестокого врага, несущего грабежи и смерть. Его употребление указывает на то, к какому типу народов византийцы второй половины XI — конца XII вв. причисляли печенегов и куманов (resp. к воинственным нецивилизованным варварам, «скифам»), но отнюдь не служит описанием каких-то конкретных групп кочевников. Смысл этого топоса состоит также в возвеличивании военных побед и подвигов «богоизбранного василевса» ромеев. Можно считать, что уязвимость северных рубежей Византии и необходимость борьбы с кочевниками в этой время обрела значение идейного постулата и закрепилась в политической доктрине. Так, угроза кочевнических набегов могла послужить одним из источников постепенной аристократизации византийского общественного и политического сознания в конце X-XI вв., выразившейся, среди прочего, в формировании «рыцарского» идеала императора как воина par excellence.
Изменения коснулись и семантики архаизированного названия «скифы», которое в это время окончательно обретает свойства политонима и служит для обозначения враждебных Империи северных кочевников. Угроза печенежских вторжений привела к реактуализации старых античных идей о непобедимости скифов, о чем свидетельствует, например, сравнение Феофилактом Болгарским победы Алексея I Комнина над скифами с неудачным скифским походом персидского царя Дария I Гистапса (по принципу: василевс ромеев одержал победу над непобедимыми доселе скифами, перед которыми не сдюжил один из величайших завоевателей древности). Многие элементы «скифского» образа печенегов, а позднее и куманов, фиксируемые в византийской книжности, в некоторой степени отражают представления ромеев об идеале врага. Такого рода элементы лучше всего объяснимы с точки зрения так называемого «скифского миража» — комплекса представлений греков о северных кочевниках, бытовавших в греческой литературе в период поздней античности и Средневековья. Этот «скифский мираж» является, прежде всего, результатом саморефлексии византийцев и их идеализирующего и мифологизирующего коллективного сознания, нашедшего наиболее характерное воплощение в памятниках имперской пропаганды1.
