Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Аспекты проблемы диалога в современной научной парадигме 18
1.1. Парадигмально-лингвистический контекст проблемы речевого общения
1.1.1.Теория языкового эгоцентризма в рамках антропоцентрической парадигмы
1.2. Культурно-философские истоки нового подхода к лингвистическим проблемам
1.3. Диалогичность как культурно-философская категория и понятие «эффективность общения»
1.3.1. О культурно-исторических различиях в подходе к пониманию «эффективного диалога»
1.3.2. К феномену «подлинного» диалога
1.4. Место диалога «автор-адресат» в современном гуманитарном контексте (из истории вопроса)
1.4.1. Читатель как участник литературной коммуникации
1.4.2. Проблема образа автора текста в русской филологической традиции
1.4.3. Специфика диалога «автор-адресат» в современном нарративе
1.5. Диалог с точки зрения коммуникативного эффекта в прагматическом измерении нарратива.
1.5.1. Гетерогенность нарратива: два вида информации
1.5.2. Эффект в художественной коммуникации
ГЛАВА 2.
Прагматическое измерение нарратива в зеркале эксперимента 88
2.1 Особенности коммуникативного эффекта в диалоге через художественный текст
2.1.1 Диалог и «разговор».
2.1.2,Общение через письменный текст в зеркале «американской модели» («книга-как-письмо»)
2.2. О нелингвистических причинах коммуникативной дисгармонии в диалоге «автор-адресат»
2.2.1. Коммуникативная гармония и коммуникативные универсалии
2.2.2. О категориях читателей в свете эксперимента
2.2.3. Результаты эксперимента в аспекте проблемы коммуникативной дисгармонии
2.2.4. К феномену лакунизации информации
2.3. Концепция лакун в контексте проблемы успешности диалога «автор-адресат»
2.3.1. О лакунах культурного фонда
2.3.2. Лакуны культурного фонда в диахронии
2.3.3. Об имплицитных мировоззренческих лакунах (в свете
лингвокультурологических наблюдений)
2.3.4. Параметры мировоззренческих лакун
2.4. Роль читателя в гармонизации диалога «автор-адресат» (к гипотезе интроспективного исследования)
2.4.1. К понятию «прагматическая матрица»
2.4.2. Опыт заполнения мировоззренческих лакун (к вербализации
результатов исследования)
Выводы 208
Глава 3.
Лингвистическая репрезентация прямого диалога «автор-адресат» 211
3.1. К понятию «разновидности ДАА» в нарративе
3.1.1. Гетерогенность нарратива: хронотоп и внехронотоп
3.1.2. Разновидности ДАА в нарративном тексте
3.1.3. Уточнение и парентеза как проявления прямого ДАА
3.2. Прямой ДАА и уточнение
3.2.1. О «проблеме уточнения» в русистике, или История одного
«традиционно спорного» вопроса
3.2.2. Возможные подходы к вопросу об уточнении
3.2.3. Уточнение в функционально-семантическом аспекте
3.3. Пояснение как вид уточнения (функционально-семантический аспект)
3.3.1. Семантический инвариант пояснения
3.3.2. О логической основе пояснения
3.4. Пояснение в разговорной речи (к интерпретации результатов эксперимента)
3.5. «Пояснительность» как свойство конструкции К] - К2
3.5.1. О «потенциально пояснительных» предложениях
3.5.2. О взаимоотношении двух реализаций уточнения
3.6. Модель взаимодействия уточнения, пояснения и приложения
3.6.1. Место приложения в ряду смежных явлений
3.6.2. Практический аспект: вопросы пунктуации
3.7. Метаязыковые конструкции уточнения
3.7.1. Область метатекста в поле уточнения
3.7.2. Метатекст на лингвокультурной границе
3.7.3. Русско-казахский ДАА: универсальное и специфическое
3.8. Парентеза как репрезентация прямого ДАА
3.8.1. Функционально-семантическая природа парентезы
3.8.2. Структура поля парентезы 3.9. О коммуникативных универсалиях синтаксической репрезентации
3.9.1. Еще раз к понятию «коммуникативная универсалия»
3.9.2. Синтаксические способы экспликации автора в сфере прямого ДАА
ВЫВОДЫ 346
ГЛАВА 4.
Метаязыковая разновидность прямого даа в зеркале синтаксической формы 349
4.1. О понятии «типа» метаязыковой конструкции прямого ДАА
4.1.1. Два структурных варианта метаязыковых пояснительных конструкций (ПК)
4.1.2. Возможные основания для классификации ПК
4.2. ПК с точки зрения синтаксической функции компонентов
4.2.1. Вопрос о формальной обратимости как отличительной черте конструкций тождества в языке
4.2.2. Типология ПК по синтаксической функции ее компонентов в предложении
4.3. ПК с точки зрения способов репрезентации Кг
4.3.1. Типы ПК по способу пояснения (имя и дескрипция)
4.4. Классификация ПК по частеречной принадлежности компонентов
4.4.1. ПК с однооформленными компонентами
4.4.2. ПК с разнооформленными компонентами
4.4.3. Разнооформленность «наречного» блока
4.4.4. ПК с местоимениями
4.5. Предложения, содержащие несколько ПК
Выводы 419
Заключение 420
Библиографический список
- Культурно-философские истоки нового подхода к лингвистическим проблемам
- Результаты эксперимента в аспекте проблемы коммуникативной дисгармонии
- Разновидности ДАА в нарративном тексте
- Классификация ПК по частеречной принадлежности компонентов
Введение к работе
В реферируемой диссертации представлен опыт системно-функционального исследования прагматического измерения текста, или диалога «автор-адресат» в ситуации нарративной коммуникации, трактуемого как интерактивное межличностное взаимодействие.
Актуальность диссертации определяется тем, что в ней построена двукомпонентная теория диалога «автор-адресат» (далее ДАА), во-первых, учитывающая изменившуюся социокультурную ситуацию в информационном обществе, которая требует, наряду со всесторонним изучением феномена диалогового взаимодействия и прагматической обусловленности понимания текста, принципиального переосмысления критериев оценки сущности диалога и его эффективности, и, во-вторых, дающая трактовку лингвистической репрезентации прагматического измерения нарративного текста, которая с позиций новых парадигмальных установок позволяет объяснить противоречия в существующих представлениях о языковой репрезентации присутствия автора в тексте, зафиксировать и описать ее комбинаторно-синтаксические механизмы.
Целью исследования является построение теории диалога «автор-адресат» (ДАА) как фрагмента прагматики текста, способной объяснить действие факторов его эффективности и закономерности его лингвистической репрезентации. Общая цель определила задачи работы: 1) раскрыть специфику функционально-когнитивной интегративной лингвистической парадигмы, позволяющую обосновать необходимость и возможность разработки новых подходов к проблеме эффективности литературной коммуникации; 2) проанализировать культурно-исторические причины, обусловившие особое место и широкое междисциплинарное внимание к ДАА в современном гуманитарном контексте и проследить гносеологические истоки данной ситуации; 3) предложить анализ методологии исследования и обосновать необходимость и возможность экспериментального изучения прагматики текста (в аспекте проблемы эффективности ДАА); 4) выявить и рассмотреть факторы, способствующие/препятствующие гармонии ДАА и предложить экспериментальную верификацию; 5) обосновать тезис об особой роли мировоззрения среди работающих факторов эффективности литературной коммуникации; 6) исследовать закономерности лингвистической репрезентации прагматического измерения текста и описать функционально-конструктивную синтаксическую природу ДАА в конкретных условиях текстообразования; 7) исследовать особенности функционирования ДАА на русско-иноязычной лингвокультурной границе.
Эмпирической базой настоящего исследования является авторская картотека объемом более 6 тысяч текстовых фрагментов, отобранных вручную, методом сплошной выборки из текстов литературных произведений, публикаций и аудиовизуальных средств массовой информации на русском языке, из текстов письменных памятников церковнославянского языка, для сопоставительных наблюдений частично привлекались данные других языков (английского и казахского), а также материалы социолингвистического и функционально-конструктивного экспериментов.
Объектом исследования является письменный текст (нарратив) как семиотически релевантный макрокомплекс, предназначенный для интерпретации реципиентом. Предметом исследования является его прагматическое измерение – сфера диалога автора со своим адресатом, опосредованного письменным текстом, коллизии, возникающие в ходе его восприятия/ интерпретации и лингвистическая репрезентация экспликации присутствия автора в тексте.
На защиту выносятся следующие положения: 1. Прагматическая обусловленность нарратива, отражает исторически релевантные коммуникативно-когнитивные параметры эффективности речевого взаимодействия, обладающие ярко выраженной культуроспецифичностью, подлежащие переоценке в условиях изменившегося гуманитарного контекста.
2. ДАА, опосредованный литературным текстом (нарративная коммуникация), занимает центральное место в проблемном поле современного интегративного гуманитарного знания, поскольку, с одной стороны, взаимодействие с текстом трактуется как онтологическая схема существования человека в культурно-историческом пространстве, а с другой, – новая модель отношений автора с читателем осмыслена как интерактивное межличностное взаимодействие, детерминированное художественной формой современного литературного текста, проявляющееся в постоянном присутствии голоса автора в тексте, активизации его речевого поведения и тотальной диалогизации нарратива, что индуцировало междисциплинарное направление исследований – теорию художественного восприятия (рецептивную эстетику), гносеологические истоки которой обнаруживаются в русской филологической традиции кон. XIX-нач. ХХ в.в.
3. Подлинным (специфическим и оптимальным) эффектом художественной коммуникации может быть признано чувство интеллектуального, эмоционального, эстетического и духовного взаимопонимания (гармонии) между автором и читателем, которое возникает в результате межличностного речевого взаимодействия, протекающего по симметричной модели субъект-субъектного диалога, лежащего в основе русского риторического идеала. Уровень эффективности ДАА прямо пропорционален мере его гармонизирующего воздействия на коммуникантов.
4. Когнитивно-эмоциональная база гармоничного (эффективного) ДАА через тексты, созданные в поле культур христианского генезиса, обладает ярко выраженной и экспериментально верифицируемой мировоззренческой обусловленностью, что проявляется в факте блокирования смыслового эффекта текста даже для профессиональных читателей-филологов, являющихся носителями атеистического мировоззрения. Данная ситуация детерминирована концептосферой, отражающей картину мира и личностную систему ценностей реципиентов, формирование которой обладает мировоззренческой релевантностью.
5. Результаты экспериментального исследования факторов диалогической гармонии, интерпретированные в аспекте проблемы лакунарности, позволяют зафиксировать новую разновидность лакун культурного фонда – мировоззренческие лакуны и рассматривать их как нелингвистический фактор диалогической дисгармонии (даже в ситуации с подготовленным читателем). Его деструктивное воздействие является культуроспецифической чертой современного русского ДАА и обнаруживается в имплицитной потере («лакунизации») значительного объема текстовой информации, нежелательном варьировании смыслового и прагматического эффекта текста, непрочтении интертекста, подтекста и, в целом, ошибочной интерпретации читателями-филологами – носителями атеистического мировоззрения – литературных произведений, созданных на другом мировоззренческом основании, что закрепляется в литературоведческой традиции.
6. В ходе ДАА вступают во взаимодействие актуальные прагматические проекции концептосфер коммуникантов на текстовое пространство (прагматические матрицы нарратора и читателя), осмысленные как идеальные динамические адаптивные фрактальные структуры, образованные некоторым множеством составляющих – систем координат ментально-психических измерений личностей, – в результате которого образуется определенная конфигурация континуума приближения, образуемая рядом контактных точек в зонах наиболее интенсивного взаимодействия координат (и/или систем), количество которых прямо пропорционально уровню эффективности ДАА. Мировоззренческая составляющая прагматической матрицы относится к числу немногих базовых, наличие контактной точки в зоне которой индуцирует адаптивные процессы для второстепенных составляющих, самонастраивающихся в ходе ДАА на максимальное количество контактных точек, и является обязательным условием гармоничного диалога, что нашло экспериментальную верификацию; отсутствие контактной точки в зоне мировоззрения блокирует адаптивные процессы.
7. ДАА через письменный текст существует в двух разновидностях (прямой/непрямой), одна из которых (прямой ДАА) обладает синтаксической маркированностью и репрезентируется в нарративе синтаксическими конструкциями уточнения и парентезы метаязыковой и/или субъективно-модальной природы, совокупность которых образует прагматическую подсистему нарративного текста – внехронотоп и поддается функционально-лингвистической интерпретации.
8. Функционально-лингвистическое решение проблемы уточнения («традиционно спорной» в русистике и не имеющей конструктивного решения в рамках прежних парадигмальных установок) предполагает сочетание системного и функционального подходов к формально тождественным синтаксическим единицам – уточнению, пояснению и приложению – и построение модели их взаимодействия, соотнесенной с триединством «функция-семантика-форма», которая позволяет создать непротиворечивую понятийно-терминологическую микросистему одного из отделов русского синтаксиса простого осложненного предложения, дополнив ее характеристикой пунктуационной ситуации, детерминированной различиями в коммуникативных установках, реализуемых в формально тождественных синтаксических конструкциях.
9. Пояснение как конструктивная синтаксическая форма, иконически соотнесенная с когнитивным содержанием, вербализует метаязыковые механизмы, эксплицирующие присутствие автора в тексте, репрезентированное рядом структурных вариантов в диапазоне определенного семантического инварианта – неупрощаемого комплекса дифференциальных признаков. Метатекстовые феномены, наблюдаемые в конкретных условиях текстообразования, поддаются систематизации в нескольких уровнях.
10. Пояснительная синтаксическая конструкция функционирует в качестве типичного и универсального гармонизирующего средства в ДАА как внутри, так и на границе разных лингвокультурных традиций. Инвариант когнитивной структуры речевого высказывания, в позиционный состав которого помещена пояснительная конструкция, реализуется в письменной форме литературного языка; функционирование пояснения в разговорной речи подчиняется определенным прагмасинтаксическим стереотипам.
Научная новизна работы состоит в том, что в ней приводятся новые экспериментально верифицированные данные, позволяющие переосмыслить существующие представления о прагматической обусловленности диалогового взаимодействия в нарративной коммуникации и факторах его эффективности, детерминированной культуроспецифическими параметрами самого диалога. Новым является подход к анализу когнитивно-эмоциональной базы ДАА с точки зрения ее мировоззренческой релевантности, позволяющий уточнить и дифференцировать не только существующие представления о феномене межличностного взаимодействия, но и объяснить факт варьирования смыслового и прагматического эффекта текста у разных категорий читателей. В диссертации впервые получает экспликацию проблема, составляющая специфику современного русского ДАА, интерпретация которой в аспекте проблемы лакунарности позволила зафиксировать ранее не представленный в классификациях вид лакун культурного фонда – мировоззренческие лакуны, определить их параметры и описать их деструктивное воздействие на процесс понимания текста – потерю значительного объема текстовой информации или полного отсутствия коммуникативного эффекта ДАА – вследствие чего интерпретация текстов, созданных в поле культур христианского генезиса, профессиональными читателями-филологами, сформировавшимися в рамках советской культуры, содержит ошибки. В данной работе, по сути дела, заложены основы прагмалингвистической теории прямого ДАА в нарративе, осмысленного как целостное явление не только в текстово-дискурсном аспекте, но и со стороны функционально-синтаксической репрезентации, в которой он задан системным многоуровневым взаимодействием синтаксических конструкций метаязыковой и субъективно-модальной природы, обнаруживающим структурно-семантические и коммуникативно-прагматические закономерности. Данные формально тождественные синтаксические единицы, репрезентирующие прямой ДАА, представляют собой «традиционно спорный» в русистике грамматический вопрос (осложненный терминологическим аспектом), не имеющий решения в прежних парадигмальных стандартах. В диссертации предложено его системно-функциональное решение, создана непротиворечивая понятийно-терминологическая микросистема одного из отделов русского синтаксиса осложненного предложения и описана одна из спорных пунктуационных ситуаций. Новым является подход к пояснению как к одному из синтаксических способов вербализации концепта «тождество» в современном русском языке и конструктивной синтаксической форме со стабильными структурными и семантическими параметрами, синтаксическая типология которой представлена как структурное варьирование в диапазоне выявленного в ходе исследования неупрощаемого комплекса дифференциальных признаков (семантического инварианта). Расширена номенклатура единиц изучения текста за счет введения в концептуальный аппарат исследования новых понятий и терминов.
Теоретическая значимость исследования состоит во том, что в нем предложен теоретико-экспериментальный подход к некоторым актуальным эпистемологическим проблемам современной функционально-когнитивной лингвистики, в число которых следует включить и проблему прагматической обусловленности нарративной коммуникации, в результате которого оформилась прагмалингвистическая теория ДАА с точки зрения ее культуроспецифичности и мировоззренческой релевантности, в рамках которой создана концепция мировоззренческих лакун. В лингвистическом компоненте теории ДАА 1) разработана концепция внехронотопа как прагматической подсистемы нарративного текста, имеющей прямую коммуникативную направленность и эксплицирующей присутствие автора в тексте, облаающей синтаксической маркированностью в одной из своих разновидностей (в прямом ДАА); 2) дана функционально-синтаксическая трактовка одного из грамматических вопросов современного русского синтаксиса осложненного предложения, в рамках которой получила оформление концепция пояснительного метатекста в нарративе, включающая в себя описательную типологию его синтаксических репрезентаций в простом осложненном предложении.
Методология исследования. Теоретико-лингвистической основой данного исследования являются: функционально-когнитивная теория языка (Н.Д. Арутюнова, А.В. Бондарко, Э. Бенвенист, К. Бюлер, В.З. Демьянков, Е.И. Диброва, Г.А. Золотова, Е.С. Кубрякова, В. Матезиус, Ю.С. Степанов, К.Я. Сигал); разработки в области семиотики и лингвопрагматики (В.Г. Гак, Г.П. Грайс, А.А. Мецлер, Ч. Моррис, Р. Якобсон); теории языковой личности и картины мира (Ю.Д. Апресян, С.Г. Воркачев, Г.В. Колшанский, Ю.Н. Караулов, В.И. Постовалова); теория социальной обусловленности языка (И.А. Бодуэн де Куртенэ, В.В. Виноградов, Б.А. Ларин, Д.А. Лихачев, Н.Б. Мечковская); современная концепция культуры речи и теория интерактивного межличностного взаимодействия (Т.Д. Венедиктова, Л.С. Выготский, Дж. Лакофф, А.К. Михальская И.М. Румянцева, Я. Сабол); методологические разработки в области лингвокультурологии и межкультурной коммуникации (В.В. Воробьев, Э. Сепир, Ю.С. Степанов, В.Н. Телия, С.Г. Тер-Минасова, К. Хейл); теория когнитивной обработки, понимания и интерпретации текста (М.М. Бахтин, М. Бирвиш, А.А. Брудный, А. Вежбицка, Т.А. ван Дейк, Е.И. Диброва, А.А. Залевская, В. Кинч, Ю.М. Лотман, В.А. Лукин, Г.Я. Солганик, У. Эко) и др.
В реферируемом диссертационном исследовании используются общенаучные методы наблюдения, сопоставления, обобщения, аналитического описания, а также собственно лингвистические методы контекстуального анализа, субституции и трансформации при классификации, систематизации, интерпретации языкового материала; социолингвистический и функционально-лингвистический эксперименты с использованием приемов интроспекции, наблюдения, включенного наблюдения, анкетирования, письменных и устных опросов, расшифровки аудиозаписей спонтанной речи, послеэкспериментального анкетирования, а также метод статистического анализа экспериментальных данных и когнитивно-прагматического анализа вербализованных результатов интроспективного наблюдения.
Практическая значимость проведенного исследования определяется возможностью использования его материалов и выводов в вузовской практике – для оптимизации приемов работы с текстом и формирования синтаксической компетенции на родном языке (и русском языке как иностранном у иноязычных) студентов, при освещении некоторых спорных вопросов в процессе чтения лекционных курсов по таким профилирующим дисциплинам, как общее языкознание, функциональный синтаксис современного русского языка, история русского литературного языка, социолингвистика, а также в спецкурсах и спецсеминарах. Иллюстративный материал, представленный в диссертации, может непосредственно применяться в вузовской практике, использоваться при написании выпускных квалификационных и курсовых работ студентами бакалавриата и магистратуры, а также использоваться в качестве проектной основы для создания сборника дидактических материалов по синтаксису простого предложения современного русского языка.
Апробация работы. Результаты работы были представлены на Международных и региональных научных конференциях: «Проблемы поэтики и стиховедения» (Алматы, 2003); «Функциональная лингвистика: состояние и перспективы» (Алматы, 2003); «Научное наследие С. Аманжолова и проблемы гуманитарных наук ХХI века» (Усть-Каменогорск, 2003); «Проблемы лингвистики ХХI века». (Караганда, 2004); «Аманжоловские чтения» (Усть-Каменогорск, 2004-2010); «Состояние и развитие государственного языка. Проблемы и пути их решения» (Усть-Каменогорск, 2006); «Русистика и современность» (Одесса, 2006); «Общение – 2006: на пути к энциклопедическому знанию» (Москва, 2006); «Современный русский литературный язык в свете Пушкинских традиций» (Усть-Каменогорск, 2007); «Культура как текст» (Смоленск, 2007); «Язык и мышление: Психологический и лингвистический аспекты» (Ульяновск, 2007); «Наследие ученых Казахстана. Глобализация современного образования: Международный опыт и перспективы развития» (Усть-Каменогорск, 2007); «Лингвистические основы межкультурной коммуникации» (Ниж. Новгород, 2007); «Этногерменевтика и когнитивная лингвистика» (Кемерово, 2007); «Русский вопрос: история и современность» (Омск, 2007); Х Виноградовские чтения «Текст и контекст: лингвистический, литературоведческий и методический аспекты» (Москва, 2007); «Ахметовские чтения» (Усть-Каменогорск, 2008); «Международное партнерство: теория, практика, технологии» (Усть-Каменогорск, 2008); «Жоба тап, жол крсет, келешек амы шін...» (скемен, 2009), «Русский язык в Казахстане: реалии и перспективы» (Усть-Каменогорск, 2009); «Порой опять гармонией упьюсь…» (Анапа, 2009); «Международная интеграция образовательного пространства: приоритеты и перспективы развития» (Усть-Каменогорск, 2011), «Русский язык в суверенном Казахстане» (Усть-Каменогорск, 2011); «Перспективные разработки науки и техники-2011» (Przemyl , Польша, 2011); «Dny vdy – 2012» (Praha, Чехия, 2012); «Dynamika naukowych bada – 2012» (Przemyl, Польша, 2012); «Международное партнерство: опыт и преемственность поколений» (Усть-Каменогорск, 2012).
Материалы диссертации обсуждались на заседаниях кафедры русского языка и литературы Восточно-Казахстанского государственного университета им. С. Аманжолова (2004-2011 гг.), в отделе экспериментальных исследований речи ФГБУН ИЯ РАН (2012 г.). По теме диссертации опубликовано 64 научные работы общим объемом более 139 (139, 4) п.л., в том числе, 4 монографии, 2 учебных пособия и 1 раздел в коллективном учебном пособии.
Структура работы обусловлена целью и задачами исследования. Диссертация состоит из введения, 4 глав, заключения, библиографического списка (341 источник) и приложения. Обзор литературы по теме, согласно рассматриваемым вопросам, распределен по всем главам диссертации. Общий объем рукописи 531 страница, основной текст (без приложения) 449 страниц.
Культурно-философские истоки нового подхода к лингвистическим проблемам
В период лингвистического структурализма теорией коммуникации, теорией речевой деятельности, культурой речи, теорией информации была принято определение коммуникации как речевых актов, в ходе которых происходит обмен информацией по трехчленной модели «автор-текст-реципиент» (перенесенной в лингвистику из теории информации P.O. Якобсоном и восходящей к Аристотелю), в которой «за адресатом оставлено только одно «право» — расшифровывать, декодировать информацию, передаваемую говорящим, и делать это «адекватно»; успешность же деятельности самого говорящего стала определяться тем, насколько полно и беспрепятственно ему удается свое сообщение донести до слушающего, т.е. по минимальному уровню помех при передаче» [Михальская 1990, 52]. Это отражает субъект-объектный характер отношений адресанта и адресата, порожденный культурой монологического типа, возникшей в рамках рационалистической западноевропейской научной. Данное представление о речевом общении привело к понятию «эффективности общения» «как максимальной (наиболее полной) передачи информации от субъекта речи (говорящего) к объекту ее (адресату)» [Михальская 1992, 58].
Субъект-объектный подход характерен для современной американской риторики, которая является, по мнению специалистов, «самым соверщенным инструментом манипуляции общественным мнением» [Брынская 1979, 22], и особенно, что всем знакомо, «пассивная роль адресата, которым манипулирует автор сообщения, проявляется наиболее откровенно в такой области, как реклама» [Михальская 1990, 52]. В парадигме культуры монологического типа, если и предполагается «активность» адресата, то она сводится лишь к пониманию, воспроизведению, анализу полученного текста.. Несмотря на то, что уже раздавались призывы «реабилитировать адресата», «не исключать адресата из внимания» [Сабол 1988, 151], субъект-объектные отношения автора и адресата продолжали превалировать, в частности, в советской «теории коммуникативных качеств речи» в трудах В.И. Чернышева, Л.В. Щербы, Г.О. Винокура, Б.Н. Головина, А.Н. Гвоздева, А.И. Ефимова, В.В. Виноградова, СИ. Ожегова. Начало было положено М.В. Ломоносовым (который, впрочем, в качестве руководства при составлении своей Риторики использовал — что немаловажно - «Латинские риторики» Никола Коссена (Николая Каусина) и Иоганна Кристофа Готшеда, в основе которых, естетсвенно, лежит западно-католическая и/или протестантская этика и западноевропейское представление о риторическом идеале, отражающие приниципиальное отличие «западной» речемыслительной культуры от «восточной». Об этом - ниже4). Одним из необходимых коммуникативных качеств совершенной речи провозглашалась «эффективность», в смысле «действенность». Так, в частности, Б.Н. Головин утверждает: «задача заключается в том, чтобы в сознании слушателя (читателя) возникла такая же информация, которую выражал говорящий (пишущий)... И чем больше это сходство, тем полнее и лучше осуществлены коммуникативные задачи» [Головин 1998, 23]. Б.Н. Головин далее пишет: «Если речь, захватывая различные области сознания слушателя или читателя, подчиняет его автору (здесь и далее курсив мой - Л.К.), такая речь действенна»5 [там же, 28].
Подобная трактовка может быть дана лишь с позиций субъект-объектных отношений, или, иначе, с позиций монологического подхода. Итак, по мнению Б.Н. Головина, в процессе общения от участников, получивших информацию,
Характерно в этом плане противоспоставление западного и восточного восприятия мира и западного и восточного человека, которое А.К. Михальская обнаруживает у русских философов И.В. Киреевского, С.Н. Булгакова, Н.О. Лосского. Выстраиваются соответственно оппозиции «героического»/«подвижнического» (С. Булгаков) или «прометеевского»/«иоанновского» человека (Н. Лосский). «Если "прометеевский" человек ищет подвига, борьбы и набрасывается на мир как на добычу, которой надо овладеть (субъект-объектный тип отношений), то "иоанновский" человек видит мир как нечто, что нужно освятить и осветить, восстановив вокруг ту гармонию, которую он чувствует в себе» [Михальская 1996, 173]. В этом смысле М.В. Ломоносова можно считать подлинным основоположником «обновленной», «рациональной» светской риторики. В то время как восточный православный риторический идеал продолжал оставаться (и поныне остается) прежним. См. об этом в следующем разделе.
5 Сам термин «эффективность» недавнего происхождения, когда стало возможно говорить об экономической и личной «эффективности», об «эффективности» обучения, рекламы, мер, способов, менеджмента, программ, воздействия, лечения, питания, методов, оценки, рынка, массы, угла, орбиты, интервала, температуры, дозы, и т.д., одним словом, когда о чем-то можно сказать: it works! — это работает!) требуется, чтобы они ее «одинаково осмыслили и выработали к ней одинаковое отношение, одинаково ее оценили» в результате чего должны быть сведены «к минимуму различия информации, зависящие от несовпадения работ двух сознаний» [там же, 36-37]. Не случайно А.К. Михальская обращает внимание на то, что в данной парадигме «идеалом речевой коммуникации предстает максимальное уподобление адресата говорящему, т.е. в пределе такой говорящий, с которым в одно целое слит его слушатель. И остается в «коммуникативной дуге» некая одинокая фигура - воплощение монологического взгляда на мир и общение, причем «дуга» эта естественным образом превращается в замкнутый круг» [Михальская 1990, 54].
Этот монологический «идеал» имел возможность утвердиться и проявиться, к примеру, в период «развитого социализма». «Право на речь» (т.е. власть) имел только один говорящий; существовала единственная эталонная форма выражения одного образцового содержания (вспомним бесконечное цитирование, ставшее нормой)» [там же]. На долю адресата, как мы хорошо помним, оставались «продолжительные аплодисменты» и «воспроизведение». А.К. Михальская рассуждает далее о том, что, даже признавая «плюрализм», мы (с нашим укорененным в монологизме сознанием) «склонны и плюрализм понимать все в том же монологическом ключе: ...как набор синхронных, не соприкасающихся друг с другом монологов о мире» [там же]. Интересно, что одним из проявлений подобного понимания, автор считает особенности научного дискурса: «в связи с определенными социальными причинами изменился и принятый образец, идеал даже научной речи - системы довольно консервативной. Обращение к лучшим текстам научных работ дореволюционного периода и 20-х гг. XX в. (выше автор приводит в пример язык исторических сочинений Ключевского, Соловьева, А.Ф. Лосева6 — Л.К.) удивляет современного читателя, уже приученного редактурой к усредненной, сглаженной, абстрактной, невыразительной псевдонаучной и
Результаты эксперимента в аспекте проблемы коммуникативной дисгармонии
Как мы видели в предыдущем разделе, помимо цели «рассказать о чем-то», у автора художественного текста есть цель «рассказать себя», «подарить себя» читателю. Автор надеется быть услышанным, надеется на другом конце коммуникативной цепочки обрести (или создать) единомышленника. В подобной ситуации нужно видеть уникальность обращения одной личности к другой. От читателя, в свою очередь, требуется добрая воля и открытость, готовность к контакту, душевный труд, своего рода читательский «талант», на который уповает автор и благодаря которому его «я», не имеющее для читателя телесного бытия, «по доброй воле редуцированное в таком послании до знака, только и может восстать с листа бумаги» [Бенедиктова 2002]. Этот труд не остается без вознаграждения - текст превращается, по слову Р. Барта, в «текст удовольствие», то есть «текст, приносящий удовлетворение, заполняющий нас без остатка, вызывающий эйфорию» [Барт 1989, 471]. Речь идет об интерпретанте при интерактивном диалоговом взаимодействии.
Если гармонизирующее воздействие диалога «автор-адресат» (ДАА) осуществится во всей полноте, то будет достигнут, с одной стороны, специфический, а с другой, - идеальный для художественной коммуникации эффект - чувство интеллектуального, эмоционального и эстетического взаимопонимания с автором текста, ощущение гармонии мира, который назовем гармонией, и, добавим, к которой ведет лишь подлинный, симметричный, субъект-субъектный диалог. Т.Е. Владимирова называет подобное общение «межличностным дискурсом», занимающем центральное место в общей картине дискурсивной практики человека: «межличностный дискурс - это своего рода духовная и культурная проекция развивающихся отношений и развивающейся личности, которая выходит за пределы простого обмена информацией» [Владимирова 2007,15].
Только диалог, в котором взаимодействуют две равноправные личности, может считаться подлинным — диалогом не по форме, а по содержанию. Диалог, в котором важно не «что-то узнать» и понять, а услышать Другого. Диалог, после которого остается мир в душе, а не удовлетворение от сознания грамотности примененных тактик в отражении чужой «речевой агрессии»15 и убеждение в своей победе над кем-то (отнюдь не похожее на радость от обретения собеседника, который понимает тебя, а не твои аргументы). Диалог, который стоит продолжать, поскольку собеседник — твой единомышленник, родственная душа, расслышавшая твою душу. Именно данные параметры диалога, на наш взгляд, наиболее точно отражает специфику диалога «автор-адресат» в художественной коммуникации, который должен носить характер межличностного взаимодействия. Т.Е. Владимирова замечает: «вступая в межличностное общение, коммуниканты не ограничиваются ролью пользователей языком в программируемых ситуациях общения, но выступают в качестве творческих, сопричастных высшим ценностям личностей». И то, что далее Т.Е. Владимирова говорит о межличностном дискурсе в реальном времени, может быть отнесено к диалогу «автор-адресат»: «Сознательное целеполагание, выбор оптимальных средств для достижения взаимопонимания и искомой глубины взаимоотношений являются, по мнению ведущих отечественных специалистов, основанием, которое позволяет им выделять в межличностном дискурсе духовный слой и даже интерпретировать его как духовное общение» [там же], в котором «раскрывается эмоциональная, интеллектуальная и духовная сущность коммуникантов» [там же, 18].
В литературе вопроса мы встречаем также мнение, что диалог с подобными параметрами представляет собой отдельный и особый жанр речевого взаимодействия. Т.Д. Бенедиктова называет его «разговором», понимая под ним «процесс непосредственного речевого обмена, в ходе которого говорящий и слушающий, меняясь ролями, соучастно выстраивают смысл» (М.М. Бахтин говорил в таких случаях о «принципе взаимности», Г.П. Грайс - о принципе кооперации).
Рассматривая виды и жанры речевого взаимодействия, Т.Д. Бенедиктова помещает в этот ряд и «разговор» и отмечает следующее: «Видов и жанров разговорного взаимодействия в обиходе множество: своеобразие каждого определяется, во-первых, ситуативно (контекстом), во-вторых, целью. Единство контекста необходимо для завязки общения и воспроизводится в дальнейшем при посредстве «взаимных подразумеваний» (или «импликатур»), — таким образом, в разговоре реализуется основополагающий «принцип кооперированности» (Г. Грайс)» [Бенедиктова 2003, 7].
Мы согласны с автором, которая не считает случайным интерес современной литературной критики к феномену разговора - он обусловлен, в частности, общенаучным контекстом проблемы речевого взаимодействия. Т.Д. Бенедиктова, кроме того, замечает: «Очевидно, что описание разговора не может ограничиться фиксацией словесного обмена и должно обязательно учитывать его неявную, немую, «неизреченную» часть. Без этого невозможно понять характер и внутреннюю задачу коммуникации, нельзя по-настоящему оценить и степень ее успешности. Зато с учетом (по возможности широким) встречной работы воображения и обоюдно подразумеваемого собеседниками контекста разговор открывается нам уже не просто как речевой, но и как многомерный, культурный феномен. Х.-Г. Гадамер утверждал, вспоминая и мысль Аристотеля на этот счет, что «Язык существует лишь в разговоре» [Гадамер 1991, 82]. Неудивительно, что интерес к разговору как социокультурной проблеме стал сегодня общегуманитарной тенденцией -почвой сотрудничества языкознания, психологии, социологии, этнографии, культурологи, антропологии, а также «прорастания» новых, трансдисциплинарных направлений. Нередко в связи с этим говорят о «повороте к разговору» по аналогии с «лингвистическим поворотом», «культурным поворотом» и т.д.» [там же, 8]. По мысли Гадамера, «Прежде всего эпоха романтизма, а затем ее повторение в XX веке отвели феномену разговора критическую роль, противопоставив его роковой монологизации философского мышления. Такие мастера разговора, как Фридрих Шлейермахер, гений дружбы, как Фридрих Шлегель, всеобщая отзывчивость которого, скорее, изливалась в разговоре, не приобретая устойчивых, непреходящих форм, были в то же самое время и философскими адвокатами диалектики, такой диалектики, которая приписывает особую, преимущественную истинность платоновскому образцу диалога, разговора. Легко понять, в чем заключается эта преимущественная истинность. Когда два человека, встречаясь, обмениваются мыслями, можно сказать, что здесь предстоят друг другу два мира, два взгляда на мир, два образа мира. Не один взгляд на один мир, то есть не то, что стремится сообщить людям великий мыслитель с его особенным учением, с его особенными понятийными усилиями.
Разновидности ДАА в нарративном тексте
Итак, очевидно, что причины странных результатов («парадокса» первого этапа) эксперимента, следует искать и интерпретировать в плоскости социолингвистической и лингвокультурологической проблематики.
У 1-ой группы читателей имеет место не дефицит знаний лингвистических, на уровне кода (что исключено их профессиональной принадлежностью), и даже не столько знаний фоновых (исключено образовательным цензом, хотя полное незнание текстов Священного Писания, которое здесь налицо, конечно, сказывается, но фоновые знания можно в какой-то мере восполнить при помощи справочной литературы), но и несколько других, особенность которых состоит в том, что их можно получить только из пережитого опыта. Именно поэтому в нашем случае наблюдалось следующее: после выяснения по словарю значения слов хананеянка или мытарь, самое общее содержание предложения бывает прочитано, а смысл ускользает, что для филолога печально. Безусловно, информанты 2-ой группы лучше знают библейские тексты, из которых знакомы с этими персонажами, но у них, в отличие от информантов 1-ой группы, есть еще и знания, позволяющие, к примеру, понять, какие долги и грехи имеет в виду автор, и почему в размышлении о них могут ободрить эти люди (потому что имеют аналогичный опыт переживания и сами прибегают к их помощи). Этот опыт человек получает уже в рамках религиозного мировоззрения, и он, в свою очередь, укрепляет мировоззренческие позиции человека, и в этом смысле духовный опыт и религиозное мировоззрение взаимообусловлены. Знания, которым человек позволяет влиять на свою жизнь, становятся убеждениями и не просто изменяют его картину мира, но становятся базой, на которой формируется его новое сознание — религиозное (в комментируемом случае, христианское) во всем многообразии его форм и опыта. Проблематика, с которой мы здесь столкнулись, традиционно объединяется концептуальной темой «язык и религия».
С точки зрения семиотики, язык и религия - это две самобытные знаковые системы, обладающие своим содержанием и своим способом передачи этого содержания. План содержания языка и план содержания религии — это два разных образа мира (две картины, две модели мира), поэтому, в терминах семиотики, язык и религия — это две моделирующие семиотические системы. Н.Б. Мечковская так определяет разницу между ними: «Язык заключает в себе самую простую, элементарную картину мира; религия - самую сложную, при этом в содержание религии входят компоненты разной психической природы (чувственно-наглядной, логической, эмоциональной, интуитивной, трансцендентной). Язык выступает как предпосылка и универсальная форма, оболочка всех других форм общественного сознания; религия — как универсальное содержание, исторически первый источник, из которого развилось все последующее содержание общественного сознания. Можно сказать, что язык - это универсальное средство (курсив автора - Л.Н.), техника общения; религия - это универсальные смыслы, транслируемые в общении, заветные смыслы, самые важные для человека и общества» [Мечковская 1998, 6]. И дальше дана следующая оценка: «Что касается психологической, человеческой значимости религиозного содержания, то в сопоставлении с любой другой информацией, могущей циркулировать в человеческом обществе, религиозное содержание обладает максимальной ценностью. Это связано с двумя обстоятельствами: 1) религия ищет ответы на самые важные вопросы бытия, 2) ее ответы, обладая огромной обобщающей силой, отнюдь не абстрактны, они обращены не столько к логике, сколько к более сложным, тонким и интимным областям сознания человека - к его душе, разуму, воображению, интуиции, чувству, желаниям, совести» [там же, 39].
Американский социолог Р. Белла определяет религию в качестве особой системы коммуникации - «символической модели, формирующей человеческий опыт - как познавательный, так и эмоциональный» в решении самых главных проблем бытия [Белла 1972, 267].
В ходе осмысления полученных данных возникла необходимость во второй части экспериментального исследования, логически его продолжившей.
Задания сводились к интерпретации фрагментов из произведений мировой литературы, в художественных образах исследующих эти вопросы и отражающих архетипы религиозного сознания и поведенческие стереотипы его носителей, не знакомые нашим соотечественникам. Западным христианским писателям свойственно делать предметом своего художественного постижения вопросы о том, какое значение для жизни человека имеет сам факт сформированности у него религиозного сознания и отражающей его концептосферы, какова степень глубины его влияния на мировосприятие, систему ценностей, поступки, представления, поведение человека.
Информантам были предложены для интерпретации и комментирования фрагменты из романа «Возвращение в Брайдсхед» английского писателя Ивлина Во. Возьмем для иллюстрации фрагмент, в котором автор описывает некоторую сложную (кульминационную) драматическую жизненную ситуацию в восприятии двух персонажей, ее участников - главных героев, женщины и мужчины, различающихся (как и наши информанты) как раз по указанному признаку: женщина — верующая христианка, ее любимый мужчина, Чарльз — атеист. И героиня, зная отношение Чарльза к этой стороне жизни, на пороге, казалось бы, такого долгожданного, выстраданного события (брака с любимым человеком) делает выбор в пользу все-таки самого главного для себя — своей веры: «Я всегда была плохой. Может быть, опять буду жить плохо и опять понесу наказание. Но чем я хуже, тем больше моя нужда в Боге. Я не могу отказаться от надежды на Его милость. А было бы именно это — новая жизнь с тобой, без Него. Нам не дано видеть дальше, чем на шаг вперед. Но сегодня я увидела, что есть одна вещь, по-настоящему непростительная — как в школе были такие проступки, за которые даже не наказывали, и требовалось только вмешательство мамы, — и эту непростительную вещь я едва не совершила, но оказалась недостаточно плохой, чтобы ее совершить, это — сотворение иного добра, против Божьего. Почему, почему мне было дано это понять, а тебе — нет, Чарльз? Может быть, потому что мама, няня, Корделия, Себастьян и даже Брайди и миссис Маспрэтт поминают меня
Классификация ПК по частеречной принадлежности компонентов
Первая из внехронотопных конструкций ДАА - уточнение - представляет собой языковое явление, имеющее значительную традицию изучения в отечественной синтаксической науке. При самом начале своей разработки в рамках формально-грамматической парадигмы этот вопрос включал в себя не только выяснение грамматического статуса уточнения, но и отграничение от, как минимум, двух смежных с ним (и формально тождественных) синтаксических единиц, обычно обозначаемых терминами «пояснение» и «приложение». Все это создавало весьма пеструю картину на протяжении довольно долгого времени. Проследим очень кратко историю вопроса.
Синтаксические единицы, к которым в русистике прилагаются термины «уточнение», «пояснение», «приложение» были предметом внимательного рассмотрения еще в грамматиках Н.И. Греча [Греч 1827] и А.Х. Востокова [Востоков 1874], настоящий взрыв интереса к себе они «пережили» в 50-х г.г. XX века, традиционно обращались к ним лингвисты и десятилетия спустя — в 60-80-е г.г. Таким образом, по данному вопросу накопилась обширная литература. Но разработанность вопроса в науке и его решенность — далеко не одно и то же. Границы синтаксических единиц, обозначаемых как «уточнение» «пояснение» и «приложение», до сих пор остаются не вполне очерченными, употребление самих этих наименований нельзя назвать строго терминологическим: не определено содержание понятий, выраженных данными терминами. Можно наблюдать в литературе вопроса, как под каждый из них подводятся достаточно разнородные факты, причем единицы, относимые одними исследователями к «пояснению», совпадают в формальном и частично в семантическом планах с теми фактами, которые другие исследователи называют «уточнением», а третьи «приложением» [Бертагаев 1957, Мухин 1974, Ованова 1954, 1959, Орлов 1960, Основина 1986, Плещенко 1980, Прияткина 1954, 1977, 1979, Распопов 1967, 1970, Руднев 1947, Савцова 1956, Свиблова 1962, Усищева 1961, Уханов 1974, Хатиашвили 1969, Цыганенко 1954, Шатух 1953, 1959]. Часто употребляется один из этих терминов, другие два используются как синонимы или вспомогательные термины, не имеющие, впрочем, определенного понятийного содержания и служащие для объяснения основного. Поэтому были возможны ситуации, когда в одном контексте взаимодействуют все три наименования сразу. Так в докторской диссертации А.Г. Руднева «Обособленные члены предложения» читаем об обособленном приложении (здесь и далее курсив мой — Л.К.) «которое понимается автором не только как пояснение или уточнение одного существительного другим существительным, но и как любой член предложения, который представляет собой либо пояснение, либо уточнение, либо усиление смыслового или эмоционального содержания другого члена предложения» [Руднев 1947, 6]. То есть, с одной стороны, пояснение и уточнение, с точки зрения автора, - это своего рода коммуникативные задания, причем, между ними, видимо, усматривается разница, а с другой стороны, приложение — это и есть пояснение или уточнение (без всякой разницы на этот раз). Все три понятия недостаточно разграничены, а приложение, кроме того, понимается очень широко. Такой «незаконно» расширенный, по выражению М.Г. Овановой [Ованова 1954, 4], объем понятия «приложение» вообще характерен для сторонников «нового учения о языке» (А.Г. Руднева, Л.В. Матвеевой-Исаевой, Н.М. Воскресенского и др.). Что касается понятий пояснение и уточнение, то они обычно использовались как вспомогательные (и, как правило, не строго терминологически) при решении вопроса о приложении, который сам по себе имеет многолетнюю историю и не только не может быть отнесен к разряду решенных, но может быть назван «традиционно спорным» вопросом в русском синтаксисе простого предложения.
Подходы к его решению содержатся буквально во всех синтаксических исследованиях, ставших классикой русистики - книгах А.А. Потебни, Д.Н. Овсянико-Куликовского, А.А. Шахматова, В.В. Виноградова, A.M. Пешковского и др. В 1953-55 гг. защищается несколько диссертаций, предметом исследования которых является приложение, среди них работы М.Г. Шатух «Приложение и его роль в современном русском языке», М.Г. Овановой «Приложение как особый вид определения в современном русском языке», Г.П. Цыганенко «Приложение в современном русском языке», М.М. Савцовой «Приложение в современном немецком языке», А.Ф. Прияткиной «Служебные слова, выражающие пояснение в современном русском языке», а ранее им много места было уделено в уже упоминавшейся докторской диссертации А.Г. Руднева. В это же время публикуются многочисленные статьи [Бертагаев 1957; Орлов 1960; Свиблова 1962 и др.]. В этих работах, в основном, высказывается редукционистская точка зрения на приложение — противоположная позиции «нового учения». Кроме того, наблюдается стремление, в противовес ей, расширить представление об уточняющих членах предложения, выделить их в особую синтаксическую категорию [Богородицкий 1935, Кротевич 1954] и отграничить уточняющие члены от приложения. Необходимость такого разграничения, по мнению М.Г. Шатух, следует из того, что они различаются не только «семантическими признаками, но и синтаксическими функциями», сближает же их «наличие уточняющего оттенка в атрибутивном признаке приложения» [Шатух 1959, 32]. Дальше в этот контекст автор вводит и термин «пояснение», все три понятия начинают взаимодействовать — одно объясняется через другое: «В роли приложения выступает то из уточняющих слов, которое способно давать функциональную характеристику определяемого», то есть «только такие слова, которые обладают более широким значением, чем значение определяемого слова», например: На базаре продавали астры, последние цветы осени... Если же значение уточняющего слова уже значения господствующего слова, оно выступает в роли уточняющего члена предложения: ...на плече его сверкала медная труба — бас [там же, 35]. Уточняющий член и господствующее слово морфологически уподоблены друг другу, и в этом уподоблении М.Г. Шатух видит «некоторую зависимость уточняющего члена предложения от господствующего в грамматическом отношении. В основном же эта зависимость не грамматического характера, а семантического, выражается поясняющей интонацией и уточняющими вопросами. Поэтому связь уточняющего члена предложения с господствующим можно назвать пояснительной и рассматривать как своеобразную разновидность подчинительной связи, особенностью которой является не грамматическая, а семантическая зависимость подчиненного слова от господствующего» [там же].
Похожие диссертации на Прагматика нарратива : теоретико-экспериментальный аспект
