Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Творческое сопровождение реформ: установка на действенность слова (1958-1964 гг.)
1. Идейно-эстетическая позиция журнала с. 21
2. Публицистичность литературной критики с. 27
3. Публицистика «промышленная» и «сельская» с. 44
4. Социально-нравственная проблематика с. 62
Выводы с. 74
Глава II. Легальная оппозиционность: общение с читателями на «эзоповом языке» (1965-1970 гг.)
1. Гражданское и творческое поведение редакции в новых условиях с. 81
2. Публицистика на литературном и историческом материале: выработка позиции и форм с. 87
3. Социально-философская методология и проблематика с. 105
4. Экономическая публицистика с. 118
Выводы с. 141
Заключение с.145
Список использованной литературы с. 150
- Идейно-эстетическая позиция журнала
- Публицистичность литературной критики
- Гражданское и творческое поведение редакции в новых условиях
- Публицистика на литературном и историческом материале: выработка позиции и форм
Введение к работе
«Новый мир» времен второго редакторства в нем А.Т. Твардовского (1958 - 1970 годы) - признанный орган так называемого «шестидесятничества», духовно-творческий лидер журналистики и литературы периодов «оттепели» и раннего «застоя». Эстетические и идейные искания журнала в тот исторический момент давно и активно интересуют ученых как в России, так и за ее рубежами: в Англии, Франции, США [см. об этом: 158, с.171]. Намного слабее проявляется подобное в китайской науке, и это несколько странно, поскольку характерная для нашей страны политико-экономическая ситуация последних десятилетий весьма напоминает ту, которая сложилась в середине прошлого века в СССР.
После «культурной революции», сравнимой с эпохой сталинизма, буквально все сферы китайского общества были затронуты процессом обновления, символом которого стал 3-й пленум ЦК КПК XI созыва, состоявшийся в декабре 1978 года. Это отразилось отчасти и в изменениях системы СМИ: деятельность периодической печати начала приобретать более демократический характер. Но, подобно происходившему в период хрущевской «оттепели», проводимые в Китае реформы осуществлялись по инициативе сверху и были строго ограничены рамками существующего государственного строя. А когда внутренние политические ресурсы оказываются исчерпанными, социально-экономические проблемы остаются,
1 Все ссылки, кроме специально оговоренных, здесь и далее даются в тексте работы, в скобках. Первая (или единственная) цифра, выделенная полужирным курсивом, представляет собой порядковый номер издания в «Списке использованной литературы», последняя - страницу или столбец. В отдельных случаях между ними будет указываться том (римской цифрой), год и номер журнала. Курсив в цитатах совпадает с авторским, наши акценты обозначаются полужирным шрифтом.
как правило, не просто нерешенными, - они, кроме того, еще более углубляются и осложняются. Известные студенческие волнения 1989 года (выступления на площади Тяньаньмэнь) как раз и отразили обострение накопившихся общественных противоречий.
И едва ли не основным из них представляется разрыв между формировавшейся в Китае рыночной экономикой и сохраняющейся монополией государства в сферах идеологии, культуры, СМИ. Это отмечали и до сих пор отмечают видные представители китайской интеллигенции [см.: 207; 208], и те же силы пытаются добиться расширения зоны гласности, действуя подчас в духе и методами, сходными с принятыми редакцией «Нового мира» конца 1950-х - 1960-х годов [см.: 189, с.205; 206, С.311]. Уже поэтому изучение истории развития советского журнала, в особенности -эволюции общественно-политических позиций его публицистов (а некоторые из них продолжали свою деятельность и во времена «перестройки»), приобретает для нас дополнительную актуальность. Тем более что очевидная параллельность двух процессов: сравнительно давнего в СССР и продолжающегося в Китае - довольно редко становилась предметом специальных исследований (к примеру, нам известна лишь одна кандидатская диссертация, посвященная подобной проблеме: см. - 167, с. 10-13). Таким образом, опыт «Нового мира», редактировавшегося Твардовским, весьма поучителен для современной китайской литературы и журналистики, и он способен помочь нам сформировать важные представления о тенденциях их развития и возможных перспективах.
Актуальность нашей темы усиливается и в связи с внутренним состоянием собственно российских средств массовой информации. После пяти-десяти (по разным подсчетам) постперестроечных лет, когда в них утвердились горизонтальная структура и концепция плюрализма (сошлемся лишь на самые заметные исследования: 169; 98; 192; 170; 146, с. 126-146), возвращаются идеи государственного регулирования, восстановления медиа-
вертикали, хотя бы и в относительно мягких формах. Всё это заставляет некоторых авторов высказываться о попятном движении к половинчатой гласности [см.: 138; 188, с.25; 185, с.83] и заново вспоминать о «новомирских» традициях.
Со времен некрасовского «Современника» тип «толстого» журнала определялся органичным сочетанием литературно-художественных и общественно-политических начал. Это подчеркивал по поводу собственного детища и редактор А.Твардовский [84, с.4-5], причем в самой середине того периода, который будет нас интересовать. Подобное двуединство осуществлялось в его издании прежде всего в форме публицистичности, так или иначе распространявшейся на большинство публикаций, а не только на те, которые появлялись в специальном разделе.
С другой стороны, именно в последнем вырабатывалось и особенно отчетливо формулировалось ведущее кредо «Нового мира», подпитывая собою и всё остальное. Этим и объясняется, прежде всего, выбор основного ракурса нашей диссертации. Кроме того, если литературная критика (в статьях И.Золотусского - 174, С.Чупринина - 205, П.Спивака - 191, монографии Н. Биуль-Зедгинидзе - 158) и отчасти проза1 знаменитого журнала неоднократно и серьезно в науке постигались, то его публицистика, напротив, пока занимала литературоведов недостаточно2, хотя ее реальное
1 В основном, впрочем, писалось скорее о характерных авторах «Нового мира», чем о
прозе этого журнала как целостном явлении [см., например: 184, с. 179-206,228-232; 179].
Можно добавить сюда и книгу Л.Ш.Вильчек, лишь формально посвященную
публицистике, но в неменьшей степени затрагивающую и прозу «Нового мира» [164, с.31-
89].
2 Конечно, нельзя игнорировать прежде всего факты саморефлексии, то есть обсуждение
на страницах «Нового мира» времен А.Т.Твардовского проблем публицистики. Они были
постоянными [см., например: работы об очерке Ю.Буртина - 8, И.Виноградова -12 и 14,
В.Лакшина - 47, Е.Поляковой - 67; статьи В.Лакшина «Пути журнальные» - 46, Ю.Манна
«К спорам о художественном документе» - 55, рецензию Ю.Буртина «Беллетристика и
положение во многих номерах - центральное. Перечисленные обстоятельства определяют новизну нашего диссертации и ее главный объект. Публицистические материалы журнала «Новый мир» за 1958 - 1970 годы впервые рассматриваются в полном объеме и специально1. Предметом исследования можно назвать устойчивые позиции и эволюционные процессы, проявляющиеся и скрытые в указанных публикациях. Это, в свою очередь, позволит нам выявить некоторые важные тенденции развития литературы и журналистики середины XX века.
«История «Нового мира» еще не написана», [175, с.З] - констатировала Н.Б.Иванова в 1991 году. Не написана она до сих пор, и мы надеемся, что своей работой внесем хотя бы небольшую, посильную лепту в ее создание. Основной же целью настоящей диссертации является постижение характерных, но взятых в развитии особенностей «новомирской» публицистики, выразившихся в ее полемике с официальной идеологией, а также в своеобразных жанрово-стилистических формах. Данной целью обусловлены задачи, сформулированные нами следующим образом:
публицистика» - 7], и в дальнейшем мы их будем иметь в виду. Единственный же филологический труд, где публицистика «Нового мира» рассматривается на действительно современном уровне, но в ряду со множеством других сходных и несходных явлений, а также в аспекте исключительно сельской тематики - книга Л.Ш.Вильчек «Советская публицистика 50 - 80-х годов: (От В.Овечкина до Ю.Черниченко)» [164] . Дополнительно отметим, что весьма ценные для нас сведения и концептуальные положения содержатся также в упомянутой монографии Н.Биуль-Зедгинидзе [158] и исследовании Т.А.Снигиревой «А.Т.Твардовский. Поэт и его эпоха» [190].
1 Разумеется, в зоне нашего внимания окажутся и другие источники. Укажем здесь пока лишь наиболее существенные: сборники «Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах» [74], «Пресса в обществе (1959-2000)» [68], мемуары Ю.Буртина [см.: 9, с.34-74] и др. Причем стоит указать, что некоторые из них рассматриваются нами не только как свидетельства, но и как исследования, несколько, впрочем, пристрастные.
установить взаимообусловленность эстетической и идейной позиции журнала; исследовать ее реализацию в публицистических текстах и творческом поведении авторов;
выявить сущность «новомирского» просветительства и проследить его эволюцию в течение рассматриваемого периода;
определить меру публицистичности «новомирской» критики, соотнести ее с традициями добролюбовской «реальной» критики;
обозначить особые художественные приметы публицистических произведений «Нового мира», выяснить причины создания,именно такого рода поэтики;
обобщить практику возглавлявшегося А.Т.Твардовским издания для возможного соотнесения его публикаций с происходящим в прессе Китая.
Соответственно, на защиту выносятся такие положения:
Основной идейно-творческой установкой редакции журнала в целом и особенно «новомирской» публицистики 1958 - 1970 годов оставалось просветительство, в идеале предполагавшее для литератора-интеллигента роль посредника между государством и обществом. Однако в исторический период, который характеризуется переходом от «оттепели» к «застою», публицисты «Нового мира», надеявшиеся вначале наладить диалог с властью, постепенно сосредоточивают свои усилия на образовании вдумчивого читателя.
«Новомирская» публицистика конца 50-х - начала 60-х годов в известном смысле синкретична, поскольку материалы, разнородные тематически и жанрово (например, литературно-критические статьи и «сельские» очерки), подпитывает и пронизывает не только общий интерес к реальности, но и единый нравственно-утопический пафос. Впоследствии синкретизм, не разлагаясь до конца, заметно ослабляется: повышается научно-интеллектуальный уровень публикаций, возрастает их проблемность, проявляемая в тексте и подтексте независимость суждений.
3. Отдав дань классическому публицистическому прямоговорению, во второй половине шестидесятых авторы журнала вынужденно обращаются к использованию и изобретению разнообразных приемов «эзопова языка». Но вместе с тем они придавали выступлениям дополнительную интригу, художественную многозначность, философскую глубину. И это может стать по-своему интересным для журналистов Китая, также нередко оказывающимся в условиях полугласности.
Естественно, что методология работы обусловлена характером предмета
исследования и целями диссертации. Наиболее адекватными для изучения
нашего материала - публицистики журнала «Новый мир» конца 50 - 60-х
годов - представляются социально-генетический и
историко-функциональный подходы. Первый из них особенно отвечает рассмотрению журналистики как «истории современности», а второй предполагает скорее измерения аксиологические. Сочетание в работе двух указанных методов выводит нас к категориям и приемам исторической поэтики, прежде всего - к жанровому анализу.
Жанр - категория и устойчивая, и развивающаяся. Выдающийся русский филолог Д.С.Лихачев писал об этом так: «Литературные жанры появляются только на определенной стадии развития искусства слова и затем постоянно меняются и сменяются» [122, с.55]. «Дело не только в том, - продолжал ученый, - что, одни жанры приходят на смену другим и ни один жанр не является для литературы «вечным», - дело еще в том, что меняются и самые принципы выделения жанров, меняются типы и характеры жанров, их функции в ту или иную эпоху» [122, с.55]. Аналогичные суждения можно найти и в более ранних работах - например, у М.М.Бахтина: «Литературный жанр по самой своей природе отражает наиболее устойчивые, «вековечные» тенденции развития литературы. В жанре всегда сохраняются неумирающие элементы архаики. Правда, эта архаика сохраняется в нем только благодаря постоянному ее обновлению, так сказать, осовременению. Жанр всегда и тот и
не тот, всегда и стар и нов одновременно» [102, с. 178]. Подобные методологически существенные положения позволят нам в дальнейшем, во-первых, применяя еще один - типологический - подход, выявить коренные, повторяющиеся признаки публицистики, а, во-вторых, увидеть те исторически конкретные и даже внутренне изменчивые очертания, которые приобретала она на страницах журнала «Новый мир» в 1958 - 1970 годах.
Таким образом, жанровый ракурс исследования непременно поможет нам в решении поставленных задач. И всё же смущает такое обстоятельство: а насколько корректно называть публицистику жанром, если традиционно принято выделять достаточно большой круг публицистических жанровых форм: очерк, программное выступление, полемическую статью, памфлет, фельетон, рецензию, эссе и некоторые другие? Наглядный пример возможной терминологической путаницы представлен, скажем, в обстоятельной работе В.Канторовича «Заметки писателя о современном очерке», где - среди прочего - говорилось, что «художественная публицистика - один из поджанров очерка» [177, с. 103]. Конечно, перед нами - курьезный результат чрезмерного увлечения собственным объектом внимания, о недопустимости чего чуть раньше предупреждал Б.Костелянец: «Очерк часто становится жертвой бытующих у нас представлений об универсальных, применимых ко всем жанрам, критериях художественности...» [118, с.25]. Соответственно, уже данный случай побуждает нас рассматривать публицистику скорее всего как особое жанровое явление и даже как особую разновидность творчества.
Слово «публицистика» (от латинского publicus - общественный) понятийно, без сомнения, соотносимо с публичностью, то есть обращенностью к публике, массе, социуму. И понятно, почему публицистику нередко называют способом социального общения. В одной из своих многочисленных работ В.В.Ученова дает такое определение: «Любое обращение к широкой аудитории с целью ее политической активизации может быть названо публицистичным» [148, с. 13]. В уточнении нуждается здесь,
пожалуй, лишь прилагательное «политической» - активизация может носить и религиозный, и правовой, и нравственный характер.
Ясно и другое: почему публицистика известна человечеству очень давно. Такие характерные ее черты, как монологичность, полемичность, наступательность, убеждающее воздействие на сознание максимально широкой аудитории, ярко проявлялись уже в выступлениях античных ораторов и философов, в библейских проповедях и притчах, средневековых летописях и т.п. Иными словами, безусловно, являясь одной из ведущих пражурналистских форм, публицистика зародилась в лоне искусства и общественной деятельности - задолго до журналистики как таковой1. И такое происхождение до сих пор дает о себе знать: многие авторы и исследователи полагают, что публицистика - деятельность пограничная, область творчества, располагающаяся между искусством и СМИ.
Впрочем, такое неопределенное ее положение не могло не вызвать в научной среде и разногласий. Исходя из того, что публицистика является дожурналистским явлением, И.Дедков считал неправомерным «ставить знак равенства между П<ублицистикой> и журналистикой в целом, массовой общественно-политич<еской> литературой, включающей материалы информационного и популяризаторского характера» [НО, с.73]. Зато, по его мнению, «подлинная П<ублицистика> - высший род журналистики. Используя почти все газетные и журнальные жанры <.. .>, она выделяется тем, что всегда исполнена полемики, спора, борьбы за новые идеи» [110, с.73].
Еще дальше шли в те же 1970-ые годы авторы специальных монографий Е.П.Прохоров, М.С.Черепахов и В.В.Ученова, в представлении которых «публицистика» как понятие поглощает собою СМИ: «Информация - даже в хроникальном виде - это часть публицистики» [133, с. 137]. Более того:
1 Назовем две работы всё той же В.В.Ученовой, специально посвященные этому, дожурналистскому, периоду развития публицистики: «От вековых корней: Становление публицистики в русской культуре» [200] и «У истоков публицистики» [201].
журналистика рассматривалась всего лишь как один из технических каналов распространения, способов существования публицистики: «Сказать «публицистика и журналистика» всё равно, что сказать «художественная литература и книга, журнал» [151, с. 52]. Понять подоплеку подобных трактовок нетрудно, если вспомнить, что в исследованиях советских времен СМИ часто превращалось в СМИП - средства массовой информации и пропаганды, способ идеологической борьбы. Отсюда - и странные, но только на сегодняшний наш взгляд, слова В.Ученовой, которая говорила, что естественно и необходимо быть публицистом даже в трехстрочной информационной заметке [149, с. 63-64].
Современная российская журналистика резко сменила свои приоритеты, на практике и в теории она научилась строго разграничивать факты и мнения
0 них, пропаганде противопоставлять информацию, сделав последнее понятие
центральным для всей системы СМИ, - причем свои взгляды скорректировали
даже некоторые уже известные нам авторы - например, Е.П.Прохоров [см.:
131, с. 14-17]. Понятно, что в тени оказались не информационные, как прежде1,
а как раз публицистические тексты. Однако, на удивление, такая
перегруппировка пошла публицистике лишь на пользу: она позволила
определить ее реальное место в общем контексте культуры более точно и
непредвзято. Публицистические жанры оцениваются в новейших
исследованиях, во-первых, не как целое, а как часть СМИ, и, во-вторых,
рассматриваются учеными в последнюю очередь - на стадии перехода
журналистской деятельности в художественное творчество (см., например,
суждения А.А.Тертычного - 144, с.7, 238-304; Л.Е.Кройчика - 126, с. 139,
160-167; М.Н.Кима-116, с.194-286, 307-315).
И следует сказать, что подобная трактовка интересующего нас вопроса
1 В работе «Современная газетная публицистика: Проблемы стиля», например,
утверждалось: «Ядро газеты - публицистическое <...> Периферия газеты - сугубо
информационные и сугубо художественные материалы» [135, с.7].
представляется сегодня совершенно справедливой. С искусством публицистику роднит (и, напротив, - от объективного информационного освещения или преимущественно логического постижения событий отличает) откровенная явленность сугубо личностного начала. Это авторская и достаточно субъективная журналистика. Причем, в отличие от аналитики, здесь представлена не просто некая, более или менее особая, точка зрения человека, но вся полнота его личности. «Моя статья и я - всегда нечто нераздельное» [103,1, с. 155], - писал В.Г.Белинский и добавлял, что сила его «не в таланте, а в страсти, в субъективном характере» [103, XII, с.455].
Публицист не скрывает своей заинтересованности, он горячо утверждает и столь же горячо ниспровергает. Страстно убежденный в собственной правоте, он стремится активно воздействовать на умы и чувства широкой публики. Известный журналист В.Третьяков считает: «Если из повода к написанию статьи страсть становится единственным способом трактовки того, о чем пишет автор, то вместо аналитической статьи получается публицистическая» [146, с.598].
Более того, нельзя не согласиться с Г.В.Плехановым, который писал, что «в известные исторические эпохи публицистика неудержимо врывается в область художественного творчества и распоряжается там, как у себя дома» [130, II, с.402]. Иными словами, не только журналист способен выступить в роли публициста - публицистом может стать и писатель, даже стихотворец. Векторы их движений при этом разнонаправлены, поскольку один отступает от строгой фактичности изложения, а другому приходится жертвовать многозначностью, но оба устремлены навстречу друг другу. К чему, к какой сопредельной области? Видимо, к той, где часто используются образы, но где они - эти и такие образы - явно иллюстративны или, точнее, иллюстративно-аргументативны, прагматичны, однозначны, как пишет А.Г.Алтунян [99, с.26,9-Ю, 19].
Казалось бы, доминанты информационной, аналитической
журналистики и публицистики четко различимы: это - соответственно - факт, мысль и чувство. И во внутреннем журналистском контексте они действительно таковы. Но в соотнесении с собственно художественными явлениями открывается повышенное целеполагание публицистики.
Основой, стержнем, скрепляющим в публицистическом произведении весьма разнородные компоненты, является концепция, идея, тенденция. «Публицист стремится отобразить объект в соответствии с четко поставленной целью», - пишет В.В.Ученова [148, с.75]. Публицист не регистрирует явления - он пропагандирует идеи, говорит прямо или достаточно прозрачно, для чего необходимы безусловная убежденность и известная однозначность. Публицист не столько размышляет, сколько излагает. Излагает категорично, императивно, подчас прямолинейно и обязательно пристрастно. Отсюда - одно из ведущих качеств публицистики -тенденциозность. Под тенденциозностью обычно понимают стремление убеждать и внушать, а то и навязать читателю строго определенные мысли и чувства. Для публициста характерна одержимость темой, причем именно своей [см. об этом: 111, с.21-22]. Публицистическая деятельность отбирает среди журналистов людей с особым складом личности (Л.Г.Свитич выделяет такие качества, как нестандартность, пассионарность, независимость - см.: 134, с.153; 180-181). Публицист - человек общественно активный, способный завоевывать аудиторию, энергично отстаивать собственные взгляды и имеющий склонность поучать других, проповедовать.
Публицист, как правило, - автор скорее знающий истину, чем ищущий ее. Публицистическая тенденция-убеждение не столько вырастает на основе фактов, сколько опирается на них. Избирательным автора делает тенденциозность. Вплетаемые в логический каркас концепции факты выступают как доказательства, аргументы и еще - как иллюстрации. И это признается откровенно и постоянно, независимо от политического климата: «В жанрах публицистического вида сообщение новых для читателя фактов и
данных является лишь средством аргументации, создания необходимого образа (в гносеологическом смысле слова) действительности, моментом в ходе анализа» [151, с.232 - см. также: 164, с. 109].
Примерно в том же - подсобном - качестве используются публицистами и образы. Однако с последним тезисом соглашаются уже далеко не все теоретики. «Золотую середину» между обобщенно-социологическим и индивидуально-типическим предлагала найти М.И.Стюфляева [см.: 140, с. 57], а Е.П.Прохоров всегда настаивал, что публицистика есть третий (после искусства и науки) способ познания действительности, органически соединяющий в себе образное и понятийное начала. К примеру, в книге с характерным названием «Искусство публицистики» он цитирует фразу А.Герцена: «Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки» и комментирует, что здесь «отчетливо запечатлелось искусство публицистической характеристики явления, где понятие дополняется образом, а образ перетекает в строгую мысль» [132, с.З].
Думается, что подобное представление возникло не без влияния революционно-демократических и марксистских концепций искусства. Белинским, Чернышевским и Добролюбовым оно мыслилось как деятельность иллюстративная (различие науки и искусства они находили не в содержании, но только в форме: «Философ говорит силлогизмами, поэт -образами и картинами, а говорят оба они одно и то же» - 103, X, с.З 11), а Марксом - рационалистично и прагматично («самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове» - 125, с. 189). Что ж, такое искусство действительно будет сходно с публицистикой.
Позицию Прохорова и в советские годы оспаривали многие - в частности, Ученова и Черепахов, да и сам он признавал широкое хождение в публицистике заимствованной образности в ее наглядной роли [см.: 133, с.244-245]. Но, вероятно, важнее все-таки не разбираться в старых дискуссиях,
а находить продуктивные решения. Их можно обнаружить, например, в специальной статье И.Ф.Архипова «К вопросу о существовании собственно публицистического образа». Вот что он пишет: «Публицистический образ не меняет характера постижения действительности - он остается рациональным. Это связано, в частности, с тем, что «сквозь» публицистический образ, как бы ни был он «насыщен» тропами и фигурами, все время «просвечивает» его понятийная основа. Этому способствуют, во-первых, понятия, которые входят в структуру самого образа, а во-вторых, присущий ему схематичный характер отражения прообраза. Схематичность, которая явно проступает в публицистических образах, определяется высокой степенью обобщения, свойственной не только образу в целом, но и отдельным его деталям» [101, с.48]. И еще: «всегда образ художественный, отображающий жизнь во всем ее многообразии, будет многоплановым, а публицистический, способствующий только политическому постижению действительности, - одноплановым» [101, с.49]. Точнее - добавим от себя - целенаправленным.
Вернемся к приводимому Прохоровым примеру из Герцена. Образный элемент представлен в нем сочетанием двух неожиданно совмещенных слов «казарма» и «канцелярия», за которыми ассоциативно возникают характерные картины. Однако при всей остроте своей эта характеристика понятийна, поскольку действительно схематична, лишена нюансов, стремится к определенности. Литературовед Я.Эльсберг, много писавший о Герцене и Салтыкове-Щедрине, подчеркивал, что «образ в публицистике всегда строго подчинен развитию основной, сформулированной языком понятий мысли; образ поясняет мысль, делает ее более убедительной и наглядной и вместе с тем является сильным концентрированным выражением существа ее» [155, с.20].
Образность публицистом так же, как в некоторых случаях и ученым, используется в качестве вспомогательного средства при изложении мысли. Образы нужны им для того, чтобы сделать суждения и выводы, создаваемые
посредством отвлеченных понятий, непосредственно ощутимыми, наглядными. И недаром Г.Н.Поспелов называл подобные образы научно-иллюстративными и публицистически-иллюстративными. Впрочем, в очерках (и фельетонах) они несколько иные: а именно фактографические, по мнению того же Поспелова [см.: 105, с.35-37].
Но и связанная с попытками типизации публицистическая образность, возвращает нас к уже обозначенной выше тенденции. Да, как справедливо настаивала Л.Я.Гинзбург, «особое качество документальной литературы - в той установке на подлинность, ощущение которой не покидает читателя, но которая далеко не всегда равна фактической точности» [107, с. 10]. Однако существенно и уточнение, которое делают авторы работы с характерным названием - «Пределы достоверности»: «Человек, носящий собственное имя, присутствует в них (очерках - Я.Л.) постольку, поскольку участвует в освоении проблемы, какого-либо ее аспекта, иллюстрирует мысль» [156, с. 144]. Иначе говоря, и человек нужен публицистам опять-таки для того, чтобы прокомментировать основной и часто исходный тезис (ср. с этим положение Стюфляевой о том, что специфичен для публицистики именно «среднестатистический человек» - 140, с.57).
Вероятно, Г.В.Плеханов был чересчур категоричен, когда говорил: «Художник мыслит образами. Публицист доказывает свою мысль с помощью логических доводов» [129, с.303], но он все же четко обозначил доминанты. Специфика публицистической образности связана с ее конкретным назначением - служить примерами, иллюстрирующими основные постулаты. Стиль публициста - убеждающе аргументированный [подробней о публицистическом стиле см.: 104, с.103-182; 124, с.128-177; 154, с.76-256].
Но образность в публицистике всё же и необходима: она расцвечивает логические построения и обобщения, делает их доступнее, привносит сюда (вопреки мнению Поспелова - см.: 105, с.37) эмоциональность, изобразительность и выразительность. На этом из современных авторов
особенно убедительно настаивает Л.Е.Кройчик [см.: 126, с.161]. Публицистика не может рождаться без подключения авторского воображения, даже документальные тексты здесь содержат некоторую долю домысла, поскольку происходит не калькирование, но реконструкция факта, на что обращали внимание Е.И.Журбина, В.В.Ученова, Н.И.Глушков [114, с.131-137; 150, с.165; 108, с.29-33]. В публицистике допустима ассоциативность, возможно внедрение в аналитический, логический по преимуществу, оснащенный даже цифрами, текст воспоминаний, психологизма, метафор. Публицист воздействует и на ум и на сердце прежде всего интеллектуально -силой доводов, но, кроме того, и силой внушения, суггестии (особенно в радиопублицистике).
Так появляется пафос - этим словом древнегреческие философы, а позднее Гегель и Белинский обозначали воодушевление человека (художника или просто гражданина). Уточняя уже высказанную выше гипотезу о стержневом начале, скрепляющем в публицистическом произведении разнородные подчас компоненты, отметим, что им и становится идея одухотворенная или пафос. Причем он не обязательно страстно-тенденциозен, бывает и ироничным [подробней о последнем - см.: 143, с.21], но в его наличии и качестве (искренности, энергетике и т.д.) - одно из непременных условий успеха публициста.
И это обращает нас к исходно заявленной проблеме автора. Теоретики выделяют три основные особенности авторского «я» в публицистике. Первая заключается в том, что, по сравнению с литературой, где такой образ проявляется более разнопланово, здесь, как не без основания полагает М.И. Стюфляева, «неизмеримо возрастают масштабы и значение фигуры документального автора» [141, с.114-115]. И это рождает, по мнению исследовательницы, чувство близости, доверия со стороны читателя.
Отсюда вытекает вторая особенность: в публицистике связь «автор -читатель» устанавливаются напрямую, что «способствуют насыщению
материала тенденциозностью и, в конечном счете, наиболее эффективному выполнению пропагандистского задания» [140, с.78]. Вернее было бы ещё добавить - «и просветительского». Впрочем, в некоторых произведениях между автором и читателем возникает еще одно лицо - герой, и тогда он вместе с публицистом «создают в тексте мощный психологический фон для восприятия идей, заложенных в материале» [126, с. 161], что лишь усиливает воздействие на аудиторию.
Третьей особенностью является то, что автор публицистического произведения не просто «рассуждающий по поводу» журналист, а скорее -общественный деятель, для которого сам процесс создания материала - лишь заключительный этап его работы. «Результат публицистического воздействия закономерно предполагает не только сообщение знания о сути политической ситуации и эмоциональное побуждение к действию, - пишет В.В.Ученова, -но и знание организации действия, способов его практического воплощения. Благодаря этому публицистика может являться не только средством информирования, средством общественно-политического самосознания, но средством социального управления и контроля» [148, с. 13].
С.Г.Корконосенко поясняет: «На объективные возможности прессы накладываются интересы, воля, возможности тех, кто вступает во взаимодействие с прессой. Иначе говоря, журналистика предлагает великое богатство своих «способностей», а конкретный социальный субъект выбирают из них те, которые ему более необходимы» [117, с. 178]. В советские времена в СМИ преобладали агитационно-пропагандистская задания, предполагавшие манипуляцию аудиторией. Но, ради справедливости, уже здесь укажем, что в интересующий нас период в публицистике стали вызревать и осуществляться идеи просветительства и общественной регуляции.
Завершая обзор работ, посвященных публицистике, подчеркнем, что содержание и форма публицистических текстов определяется их функцией,
пропагандистской, просветительской или регулятивно-управленческой. Публицистика относится к разряду журналистики орудийной, воспитательной, проповеднической, популяризирующей. Отсюда и тяга ее к наглядности, позволяющей сложное объяснять через простое, далекое - через близкое, общее - через конкретное.
Говоря про «постоянное дело публицистов», Ленин, среди прочего, ставил и такую задачу: «писать так, чтобы способствовать расширению движения», [121, с.208]. Публицистика неразрывно связана с политикой, идеологией, социальной педагогикой, социологией. К последней прямо выводил публицистику Плеханова [см., например: 130, II, с.404-405], а Пушкин определял ее как «политическую прозу» [70, IX, с.294]. Впрочем, в этом не только сила, но и скрытая опасность: орудийная журналистика чаще всего в тот же самый момент и журналистика инструментальная. Тенденциозность публициста нередко является не его личным, а групповым, партийным свойством. Даже чрезвычайно талантливые публицисты превращались подчас в рупор, ретранслятор, репродуктор внеположных, чужих (хотя и не чуждых) идей.
Отображение сочетается в публицистике с влиянием, ее познавательное значение нередко уживается с управляющим воздействием. Автор высказывается для того, чтобы заразить собственными убеждениями других. Не будем настаивать на том, что публицист всегда выражает общественное мнение, или тем более на том, что «читатели публицистики - это и есть олицетворенное общественное мнение» [132, с.78], но оно явно ею формируется или активизируется. И здесь нам впору вспомнить о понятии эффективности как мере воздействия журналиста на аудиторию. Уже само по себе общественное мнение должно быть чем-то подогрето, находиться не в состоянии апатии, а в ощущении противоборства, и тогда трибунное обращение публициста может послужить зажигающей искрой. Вот почему столь популярна публицистика во времена конфликтные, поворотные и
авторитарные, когда свою пропаганду ведет не только власть, но и умеренная оппозиция или откровенные диссиденты.
Подобной эпохой, когда, по выражению Г.В.Плеханова, «само
художественное творчество бывает полно публицистического духа» [130, II,
с.402], а собственно публицистика переживает свой настоящий «звездный
час», и стали в советской литературе и журналистике 1950 - 1960-ые годы,
которые являются основным периодом исследования в данной диссертации.
Тогда - и, прежде всего, на страницах «толстых» журналов - появлялось
множество публицистических произведений, разгоралась ожесточенная
полемика об их назначении между разными изданиями. Редакция «Нового
мира», в частности, последовательно выступала против фальшивой
беллетристики, противопоставляя ей произведения правдивые,
документально-честные. Именно искания и борьба
публицистов-«новомирцев» является для нас ведущим предметом рассмотрения, и в дальнейшем, в главах основной части, мы предполагаем дать им подробную и детальную характеристику.
Структура диссертации определяется поставленными целями и задачами. Работа состоит из Введения, двух глав (в основу деления которых положена общепризнанная периодизация, связанная с изменениями в содержании и форме публицистики после завершения «оттепели»), Заключения и Списка использованной литературы.
Во Введении дается обоснование актуальности темы, новизны исследования, обозначаются его предмет, цели, задачи и методологическая база.
Первая глава - «Творческое сопровождение реформ: установка на действенность слова (1958 - 1964 гг.)» - посвящена исследованию общественной и художественной позиции «новомирских» публицистов в обозначенный период, а также анализу логики и формы их выступлений.
Во второй главе - «Легальная оппозиционность: общение с
читателями на "эзоповом языке"(1965-1970 гг.)» — характеризуются существенные содержательные и стилистические изменения, происходящие в публицистических выступлениях журнала «Новый мир» во второй половине 60-х годов.
В Заключении подводятся итоги исследования, формулируются основные выводы.
Научно-практическая значимость исследования связана с раскрытием эстетической и социальной ценности публицистики журнала А.Т.Твардовского. Полученные нами результаты могут быть использованы на занятиях по истории русской журналистики и литературы XX века - в том числе с китайскими студентами.
Идейно-эстетическая позиция журнала
В июле 1958 года А.Твардовский вновь принял должность главного редактора журнала «Новый мир». Не последнюю роль при этом сыграли его встречи и многочасовые беседы с Н.С.Хрущевым в июле 1957 года. «У меня выпала возможность высказать всё, с чем ходишь, что носишь, заглавному лицу в государстве. А там будь что будет» [81, №8, с.135], - записал Твардовский после одной из встреч в своем дневнике. «Он говорил с Хрущевым о бюрократизации писательской организации ... Он пытался донести до партийного лидера простую, но чрезвычайно важную мысль о том, что в творчестве может быть только один авторитет - не власти, а таланта» [171, с. 138]. Возвращение Твардовского в «Новый мир» обозначало тенденцию известной либерализации в государственной политике по отношению к интеллигенции.
Напомним, что А.Твардовский начал свою редакторскую деятельность в журнале ещё в 1950 году. С этого момента издание довольно быстро приобрело репутацию одного из самых прогрессивных. На его страницах были напечатаны произведения, которые можно рассматривать как знаковые для будущей эпохи «оттепели». Среди них эпический роман В.Гроссмана «За правое дело» (1952), предлагавший читателю далекий от традиционного взгляд на войну, цикл очерков В.Овечкина «Районные будни» (1952), стоявший у истоков «деревенской прозы» и «сельской» публицистики в советской литературе, острые статьи «Об искренности в литературе» В.Померанцева (1953), «Русский лес» Леонида Леонова» М.Щеглова (1954), «Дневник Мариэтты Шагинян» М.Лифшица (1954), «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Ф.Абрамова (1954), вызвавшие в обществе оживленную полемику. Названные публикации объединяло стремление авторов говорить о явлениях литературы и жизни в целом с позиции совершенно непривычного для печати тех лет уровня правды. Твардовский-редактор зарекомендовал себя как общественный деятель, не склонный к сомнительному согласию с изживавшими себя вульгарными идеологическими и эстетическими доктринами. Однако именно это, а также готовившаяся публикация поэмы «Теркин на том свете» и вызвали осуждение выбранного «Новым миром» курса и снятие Твардовского с должности главного редактора в 1954 году [см. об этом: 60, с.З; 32, с. 183].
Новый его приход в журнал, не случайно совпавший по времени с обретавшей все большую силу волной так называемой «оттепели» и характерным для нее литературоцентризмом, повышенной верой во власть слова, сразу же показал верность писателя прежним демократическим принципам, неискоренимому стремлению каждой строчкой говорить людям только правду. Безусловно, важным стимулом для расширения новых, либеральных горизонтов стал XX съезда КПСС, состоявшийся в феврале 1956 года, и доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях», сделанный на закрытом заседании. Хотя причины массовых репрессий связывались исключительно с фигурой Сталина, негативными чертами его характера, с частными отступлениями от марксистско-ленинского понимания роли личности в истории, даже и такое ограниченное официальное объяснение государственного террора оказалось потрясением для общественного сознания.
Сегодня мы имеем возможность убедиться, что часть интеллигенции законно усомнилось в том, будто проблема вождизма не затрагивает основ социалистической системы. На некоторых собраниях ставились вопросы об объективных условиях возникновения феномена сталинщины, причинах распространения беззакония со стороны партийных органов [см., например: 157, с.117-119]. Судя по дневниковым записям Твардовского 1962 года, можно с уверенностью говорить, что и он был далек от иллюзий по поводу локальности так называемого «культа личности», а потому даже с некоторым сарказмом отзывался о строе, который «хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и «крутого подъема», а во-вторых, это признание и «меры» были того же, что и при культе, порядка» [85, 2000, №.7, с.121].
В современном литературоведении открытые проявления оппозиционности в «Новом мире» принято исчислять приблизительно с 1964 - 1965 года, когда, по сути, и завершалась хрущевская «оттепель», когда начались яростные притеснения журнала. Устоялось мнение, в соответствии с которым «первоначально это был тот легальный общественный и литературный орган советской печати, который поддерживал реформаторские устремления правительства Хрущева» [158, с А]. Однако такой взгляд кажется нам несколько упрощенным. Сам Твардовский тогда предстает довольно-таки наивным человеком, слепо доверившимся лидеру партии и не видевшим всей сложности развернувшейся в стране ситуации. А это не вполне соответствует действительности. Например, в дневниковых записях В.Лакшина можно найти такое высказывание поэта о возможной судьбе опубликования «Теркина на том свете»: «Если в «Правде» не напечатают, то нигде не напечатают. Тогда приходится бороться посредством культа» [44, с.ЗЗ]. Ощутимая ирония фразы выдает то горькое чувство разочарования в обманчивых изменениях, которое уже к 1960 году намечало четкую дистанцию между редактором «Нового мира» и властью.
И здесь закономерно возникает вопрос о степени свободы журнала во времена хрущевской «оттепели». Ю.Буртин писал впоследствии так: «Политической оппозиции в стране не было, поскольку для неё не было и почвы: возможность открытого самовыражения практически для каждого течения мысли, способного рассчитывать на сколько-нибудь широкую общественную поддержку, по сути дела, исключала вероятность её появления» [160, с. 198]. Однако данное высказывание было почти тут же и оспорено. А.Латынина логично отметила, что в такой степени, о какой пишет Буртин, могли почувствовать себя свободными «все те, кто прозрел на волне XX съезда, и ровно настолько, насколько это позволили» [183, с.235-236].
Публицистичность литературной критики
Продолжая разговор об идейном единстве всех рубрик «Нового мира», следует остановиться на родстве отделов литературной критики и собственно публицистики. Впрочем, именно этот аспект нашей темы является на сегодняшний день наиболее разработанным. Очень точно осветили его Ю.Буртин в своих статьях «перестроечного» периода [160; 161; 162] и -особенно - Н.Биуль-Зедгинидзе в обширной монографии «Литературная критика журнала «Новый мир» А.Т.Твардовского (1958-1970 гг.)» [158]. В отличие от этого исследователя, мы сосредоточимся на совершенно иных именах и слабо разработанных проблемах, но, разделяя основную концепцию книги, на своем материале постараемся ее развернуть. А суть состоит в том, что, говоря об общей направленности «новомирской» критики, филолог справедливо считает: она «была по своему характеру критикой преимущественно публицистической. Для неё был характерен именно публицистический тип статьи, причём статьи, восходящей прежде всего к традициям добролюбовской «реальной» критики» [158, с.29].
Возникновение последней на рубеже 50 - 60-х годов XIX века связывается обычно с проведением в то время ряда важных экономических и политических реформ: земской, судебной, военной, университетской, цензурной, но - прежде всего, разумеется, - с отменой крепостного права [см.: 199, с.153-162]. Деятельность Н.С.Хрущева тоже не без оснований называют реформаторской. В общественном сознании в связи с решениями XX съезда КПСС произошли такие существенные изменения, что они не могли не отразиться на характере отечественной литературной критики, которая, в соответствии с вековой традицией, была больше критики как таковой. Любопытное мнение о её публицистичности в переходные периоды истории высказал в одной из дискуссий времен горбачевской «перестройки» Л. Аннинский: «Ситуация эта закономерна, ибо когда рядом заговорили впрямую о том, о чём двадцать, тридцать лет не то что сказать - думать не отваживались, что тут делать критике с её переживаниями «художественных миров» и прочих реальностей второй и третьей степени? Присоединиться? Ну, она это и делает» [180, с.З].
Публицистическую критику с добролюбовских времен называют «реальной». Это, как определял один из более поздних, причем именно «новомирских», ее наследников, «публицистическое исследование действительности на материале (а лучше сказать - в материале) художественной литературы» [162, с.224], то есть творчество социологическое, просветительское, но отчасти и утилитарное [см.: 161, с. 187, 194]. Оно могло возникнуть лишь в условиях того демократического общественного подъема и идеологического самоопределения 60-х годов XIX века [см.: 172, с. 166], которые столь мощно аукнулись и откликнулись столетие спустя.
Но были и различия. Когда говорят об ограниченности «реальной» критики в её изначальном варианте, имеют в виду установку этого метода на анализ содержательной стороны рассматриваемого произведения и недостаточное внимание к художественной форме [см., например: 168, с. 149-152]. Вспомним, как отзывался о таком подходе сам Добролюбов: «Как только литература перестает быть праздною забавою, вопросы о красотах
слога, о трудных рифмах, о звукоподражательных фразах и т.п. становятся на второй план» [112, с.313]. Однако столь ли ограничена и «реальная» критика журнала «Новый мир»? Пожалуй, нет: по крайней мере, она никогда не ставила знака равенства между произведением художественной литературы и жизнью, хотя и настаивала на познавательной функции искусства. Уместно вспомнить тот факт, что «все главные отправные пункты новомирской эстетики были выведены ещё Марком Щегловым», который «обосновал эстетическую реабилитацию действительности во всей её полноте, ... принес в критику обостренное чутье к форме, к художественной плоти («литературному веществу»)» [191, с. 18]. Да, во всех своих проявлениях «новомирская» критика была страстной; где это возможно, -бескомпромиссной, но при этом не забывала, что правда жизни должна художественно воплощаться, иначе получится догма, ходячая идея.
Обосновывая тезис о ярко выраженном публицистическом характере критических выступлений, обязательно отметим, что именно в них наиболее полно проявились идейно-эстетические позиции журнала в целом. Уже в январе 1962 года отдел культуры ЦК констатировал наличие двух группировок литераторов, сложившихся вокруг «Нового мира» и «Октября», возглавляемых соответственно А.Т.Твардовским и В.А.Кочетовым. К первой примыкали «Литературная газета» и «Юность», ко второй тяготели «Литература и жизнь», «Нева», «Звезда» и «Дон». Одних поддерживало руководство Московского отделения Союза писателей, а других - центральное правление и местные отделения Союза писателей РСФСР [см.: 29, с.277]. Появление изданий «с направлением» свидетельствовало: в литературно-художественной среде действительно наметилось некоторое разнообразие, немыслимое в сталинскую эпоху, когда в печати безраздельно господствовало единомыслие. Но следует и уточнить, что это возникающее многоголосие могло пока легально существовать лишь на общей платформе материалистической философии. Однако в то время как «Октябрь» тяготел к оскопленному, вульгарно-догматическому её варианту, «Новый мир» пытался если и не обновить марксистскую эстетику, то применять творчески.
В узких рамках ограниченной гласности, предоставленной в те годы искусству, не могло быть и речи об отмене социалистического реализма, зарегистрированного в 1934 году в уставе Союза писателей в качестве основного метода литературы, критики и публицистики. Однако если «Октябрь» понимал принципы соцреализма в духе партийно-номенклатурной доктрины, то «Новый мир» делал акцент на слове «реализм». А.Т. Твардовский вообще был убежден в том, что реализм не нуждается в эпитете и в своих статьях и выступлениях, предпочитал говорить о верности традициям классической литературы и критики XIX века, позволяя тем самым думать, что культивируемый его изданием метод был близок критическому реализму, прежде всего в социально-просветительском его изводе. Недаром Ю.Трифонов вспоминал, что «особенно ценилось журналом «Новый мир» и ставилось во главу угла «так называемое социальное» [88, с.26]. Но при этом совершенно естественным для Твардовского, а также для сотрудников его издания был искренний пафос партийности творчества. Обретаемая самостоятельность журнала всё еще сочеталось с характерной для того времени верой в необходимость если не партийных указаний, то, по крайней мере, поддержки партийных решений. И сопряженная с данной установкой публицистичность проникает даже в поэтическое творчество А.Т. Твардовского [см. об этом: 195, с.27].
Гражданское и творческое поведение редакции в новых условиях
Несмотря на то, что положение «Нового мира» существенно поменялось после дворцового переворота в 1964 году, далеко не все исследователи полагают, что в период редакторства А.Т.Твардовского журнал переживал сколько-нибудь заметную идейно-творческую эволюцию. Так, например, Т.А.Снигирева оспаривает инерцию принятой двухэтапной периодизации (1958 - 1964 годы и 1965 - 1970 годы), которая, по ее мнению, учитывает «скорее историю политических коллизий, нежели собственно литературных закономерностей и их движения» [190, с. 188-189] и считает, что «история «Нового мира» «классического» периода внутренне едина» [190, с. 189]. Почти так же по сути, хотя в иной плоскости и тональности высказывается и С.Земляной, распространяющий сроки существования созданного, по его словам, самой властью оппозиционного проекта «вплоть до 1968-1969 гг., когда советские войска были «для защиты завоеваний социализма» введены уже в Чехословакию» [173, с. 19].
Не соглашаясь с подобными суждениями, хотя и не претендуя на анализ всеохватывающий, - опираясь на материал одной только публицистики - мы готовы показать во второй главе нашей диссертации, что, начиная с 1965 года, «Новый мир» не просто радикализируется в политическом смысле, - здесь появляются и другие новые и важные тенденции, в том числе обозначающие развитие творческое.
Ключевым выступлением, которое одновременно и отстаивало выработанные в годы хрущевской «оттепели» идейно-эстетические принципы, и намечало программу на будущее, стала статья главного редактора «По случаю юбилея», напечатанная как раз на рубеже двух периодов - в первом номере «Нового мира» за 1965 год. Некоторое исходное лексическое снижение («по случаю») не должна дезориентировать - просто Твардовский не любил в заглавиях пышнословия - общий же пафос статьи выражает скорее всего одна из финальных фраз: «На том стоим» [84, с. 18]. Требования к собственному детищу определяется твердо, даже жестко: его «отличительный облик» должен быть «единым и целостным», заявленным «со всей определенностью» [84, с.З].
Воспользовавшись как поводом сорокалетием журнала, редактор говорит, в основном, о его современном состоянии, давая отпор литературным чиновникам, за которыми маячат политические кукловоды, и внося ясность в сознание рядовой читательской аудитории. Твардовский сосредоточен на самых острых произведениях, публиковавшихся «Новым миром» непосредственно перед юбилеем и принадлежащих перу Е.Дороша, С.Залыгина, И.Эренбурга, А.Солженицына, - произведениях, объединенных силой правды, не делимой, вопреки настояниям критиков-ортодоксов, на «большую» и «малую». Это и становится принципиальной позицией, подтвержденной и развитой несколько месяцев спустя в другом редакционном заявлении [см.: 62, с.284], а также более поздней литературе и публицистике.
Причем, имея в виду адресаты любого ранга, на пороге нового периода, главный редактор ощутимо переносит акценты с властей на аудиторию, упоминая ее и обращаясь к ней в статье «По поводу юбилея» не менее пятидесяти раз, надеясь, помимо социальной активности, найти в читательской массе и художественную искушенность. Дорожа оценками народа, Твардовский доверяет им больше, чем рекомендациям некоторых записных специалистов: «А бывает и так, что мнения читателей кристаллизуются неожиданным для критики образом - под ее воздействием, но вопреки ей» [84, с. 16]. Поэтому и распространяется тенденция «понимать наоборот» сказанное в печати, приучаться к чтению между строк» [84, с. 17], свидетельствовавшая, с одной стороны, о нараставшем общественном неблагополучии, а, с другой, объяснявшая причины появления и последующего распространения в практике «Нового мира» «эзопова языка».
Отстаивать выношенные убеждения прямо и неприкрыто, в самом деле, становилось всё трудней и небезопасней. История «Нового мира» с 1965 года совершенно справедливо представляется мемуаристами и исследователями1 чередой постоянно усиливающихся политических санкций: вмешательств в кадровые вопросы, цензурных задержек, запретов на подписку, искусственного сдерживания тиража, а также массированных нападок со стороны других изданий. Вместе с тем именно в этот период журнал переживает не только свой «крестный», но и свой «звёздный час».
Кому-то кажется, что менялось не столько издание, упорно стоявшее на платформе XX и XXII съездов КПСС, сколько окружавшие1 его идеологическая атмосфера и, выражаясь по-современному, медиаконтекст. С середины 60-х годов новое партийное руководство неуклонно усиливает надзор за творческой интеллигенцией, и, по свидетельству Ю.Буртина, «все остальные наши журналы и газеты - кто быстрее и радостнее, кто медленнее и с меньшим энтузиазмом - отразили и закрепили совершившийся поворот» [160, с.197]. В результате «Новый мир» Твардовского оказался едва ли не «единственным легальным оппозиционным журналом» (68, с. 133; о том же говорил и Ю.Буртин - см.: 160, с. 197-200).
Однако перемены - тактические и стратегические - не только провоцировались извне - сама редакция обретала мужество, сплоченность и зрелость. Уже на примерах из конца 50-х - начала 60-х годов мы не раз замечали, что она постоянно выходила за рамки литературы, становилась всё более влиятельным участником общественной жизни. Теперь стремление достичь в каждой публикации «правды и человечности» (лозунг из еще одного программного выступления А.Твардовского того же 1965 года - 86, V, с.388), служение им принимается сотрудниками и авторами «Нового мира» сознательно - как долг и даже как миссия.
Издание превращается в знамя «шестидесятничества» - особого идейного, духовного движения просветительской интеллигенции. И хотя главный редактор порой настороженно открещивался от появлявшихся в зарубежной печати звания лидера некой партии [см., например: 85, 2002, №2, с.155], читатели журнала именно за таковую его и принимали: «Для меня подписка на «Новый мир» как партийный взнос... Не существующая, но партия...» [цит. по: 41, с.З].
Редакция всё решительнее делало выбор в пользу русского, а не советского; гуманистического, а не государственного [подробней об этом - см: 139, с.З 8-3 9]. Нет, правда, смысла скрывать, что компромиссы при этом сохранялись - больше того оправдывались. По воспоминаниям дочери И.И.Эренбурга, отец говорил Н.Я.Мандельштам после прочтения ее подпольных мемуаров: «Ты пишешь всю правду и прочтут это у нас сто человек, которые и так всё знают. Я пишу только полправды, но прочтут это миллионы, которые не знают ничего» [цит. по: 202, с.З 14]. Такое поведение определялось, с одной стороны, осознанно принятыми легальными условиями деятельности, когда борьба за правду ведется все-таки на пределе возможного, но, с другой стороны, и утопически половинчатым идеалом «социализма с человеческим лицом».
Публицистика на литературном и историческом материале: выработка позиции и форм
Более конкретный разговор об эволюции начнем с того, что наиболее изучено, - с литературной критики «Нового мира». Это позволит нам, с одной стороны, получить надежные опоры для будущих решений, но, с другой, - и подчеркнуть оригинальность собственных наблюдений и подходов. Ведь даже капитальный труд Н.Биуль-Зедгинидзе [158] построен как исследование деятельности по преимуществу четырех самых репрезентативных, по ее мнению, авторов (В .Я.Лакшина, Ю.Г.Буртина, И.И.Виноградова и переставшего печататься именно в 1965 году А.Д.Синявского), хотя список «новомирских» критиков ими далеко не исчерпывается, причем среди обойденных особым вниманием публикаций были и чрезвычайно интересные, и весьма значительные или просто показательные.
Конечно, многое во второй период сохранялось: прежде всего публицистичность и верность постулатам «реальной» критики, о которых подробно говорилось нами в первой главе. Настойчиво возвращалась редакция и к некоторым принципиальным для себя и, как были уверены там, для собственных читателей проблемам: например, отображению народной жизни, соотношению в литературе документализма и беллетризма.
Оценивать константы журнала сегодня приходится, впрочем, по-разному: если продолжающееся усиление личностного начала - в частности, нравственно-гуманистического пафоса (у И.Виноградова и других) обнадеживало, то проявление рецидивов социалистического реализма (а они особенно заметны в таких материалах, как «Луначарский и советская литература» А.Дементьева и И.Саца [28] или «Писатель, читатель, критик. Статья вторая» В.Лакшина [45], с их где-то подновленной, а где-то и ортодоксальной марксистской методологией) ощутимо сдерживало развитие «новомирской» критики. Однако в целом движение здесь происходило, что мы и попытаемся показать в данном разделе.
За точку отсчета примем, по понятным, думается, мотивам, случаи противоречивые (в особенности для сегодняшнего эстетического сознания). Таковым представляется, скажем, нашумевшая в свое время статья В.Кардина «Легенды и факты». В ней чрезвычайно остро заявлена проблема правды, всегда находившаяся в центре эстетики журнала. Причем и решается она на материале литературы документальной, которой столь же неизменно отдавал свое предпочтение «Новый мир». Хотя, как мы убедимся далее, и документалистика, по мнению автора, тоже бывает разной, в том числе изрядно мифологизированной.
Нравственную основу статьи составляет требование (обращенное и к самому себе) восстановить историческую справедливость прежде всего по отношению ко всем рядовым участникам Великой Отечественной войны, чтобы благодарно помнить о них, не прикрываясь известными оговорками («так уж привыкли при Сталине» - 37, с.241). Отсюда - интонации не только гневные или саркастичные, но и покаянные: «Привыкли мы, мы сами. Поэтому не каждый рассказывал о своих товарищах и не каждого готовы были слушать, поэтому нередко довольствовались считанными именами, становящимися юбилейно привычными» [37, с.241].
Симптоматично само название статьи Кардина. Противопоставляя фактам именно легенды, а не откровенную ложь, он настраивает тем самым читателя на анализ непростой, где необходимо различать нюансы и полутона, за которыми скрывается порой нечто не просто шаткое, но опасное (например, полуправда). Начинает автор как будто бы достаточно невинно: легенда, мол, «способна удовлетворить людскую жажду возвышенного» [37, с.237], жизнь без сказок «была бы во сто крат беднее и бледнее» [37, с.237]. Но почти тут же подается и сигнал тревоги, поскольку те же легенды могут нарушить «реальность народной судьбы» [37, с.237], в чем должны убедить читателя приводимые Кардиным отнюдь не безобидные примеры. Это истории о том, как были объявлены врагами народа герой гражданской войны Б.Думенко и военачальники Красной Армии 30-х годов, писатель и ученый А.Снесарев.
Аргументы в борьбе с распространителями непроверенной информации и впрямь выдвигаются как будто бы сильные. Но противоречия возникают даже здесь: автор статьи, строго говоря, приводит не легенды, а как раз факты шельмования. Рассчитывая нанести сокрушительный удар по мистификаторам, В.Кардин - в полном согласии с основными установками журнала - выбирал исторические случаи и художественные произведения, лишенные оттенков, поделенные на полярные области правды и лжи, сугубо приемлемого и сугубо неприемлемого.
Подобная логика контрастных оценок проявляется затем при подходе к разным образцам документальной прозы. Если С.Смирнов и В.Субботин одобряются за свою верность действительности, то О.Горчаков и особенно А.Кривицкий получают показательную порку за содержащиеся в их книгах домыслы. Вероятно, по заслугам. Смущает другое, а именно: не слишком ли однозначно «новомирский» критик выводит художественные достоинства из одной фактографической точности?
Столь же жестки и нравственные постулаты. Для каждого из военных противников предполагается лишь одна краска: для своих - белая, для чужих - черная. Так, включение Кривицким в повествование фигуры предателя вызывает у Кардина настоящую тираду, заодно раскрывающую и его узкие эстетические воззрения: «Как появился этот трус, как он попал в статью? Для правдоподобия? Или по бытовавшей литературной традиции: коль беда, несчастье - ищи предателя?» [37, с.246].
Автор распаляется, обозрение все больше напоминает страстную публицистическую речь со всеми свойственными ей атрибутами: усилительными конструкциями («Фашизм изнутри, фашизм наедине с самим собой, освобожденный от высокопарной словесности, - зрелище поразительное» - 37, с.248), градацией («Фашизм предстает как всеохватывающий, всеобъемлющий, все пронизывающий цинизм» -37, с.249), риторическими восклицаниями, антитезами («Куда всё делось! Сползает грим, исчезают позы, застревают в глотке пышные словеса» - 37, с.249). По своим объемам эмоционально-публицистические отступления едва ли уступают в тексте собственно аналитическим суждениям, а временами просто подавляют их. И это особенно контрастирует с постоянными призывами к писателям быть сдержанными в повествовании и скупыми в комментариях.
В результате - вольно или невольно - у Кардина складывается собственная графическая легенда Великой Отечественной войны. Нет, факты автором не искажаются, но они весьма специфически отбираются, и при такой методе ключевые слова из заглавия выступают не как антонимы, а как понятия взаимодополняющие. Собственно, это подтверждается первым же предложением: «Факты обладают свойством обрастать легендами» [37, с.237]. В таком случае получается, что движение от легенд к фактам - это путь назад, к очищенным от наносного истокам. По сути, статья В.Кардина представляет собой частное выражение характерной для периода «оттепели» идеи восстановления в правах попранных и искаженных истин, и недаром автор ссылается на тенденцию «возвращения к ленинским нормам и справедливости», обозначившуюся «после XX съезда партии» [37, с.237].
