Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Циклизация в лирике Н.А. Клюева: мотивная структура ... с. 15-74
1 Ранние сборники Н. Клюева, вошедшие в первый том "Песнослова" с.15-54
2 Сборники стихов, составившие второй том "Песнослова" с.54-74
Глава II. Поэмы Н.А. Клюева: структура лейтмотивов с.75-143
Глава III. Проза Н.А. Клюева: лейтмотивы, лирический герой с. 144-181
1 Автобиографические поэмы в прозе Н. Клюева с. 144-172
2 Сновидения в контексте творчества с. 172-181 Н. Клюева
Заключение с. 182-186
Примечания с. 187-200
Библиография с.201-217
- Ранние сборники Н. Клюева, вошедшие в первый том "Песнослова"
- Сборники стихов, составившие второй том "Песнослова"
- Поэмы Н.А. Клюева: структура лейтмотивов
- Автобиографические поэмы в прозе Н. Клюева
Введение к работе
Интерес к творчеству Николая Алексеевича Клюева (1884 - 1937) за последнее десятилетие XX века значительно вырос, в атмосфере гласности все литературоведы признали его выдающимся русским поэтом, а некоторые считают даже одним из самых крупных выразителей национального образа мира. Очевидно, это не поверхностное веяние переходного времени, это знак изменения эстетической потребности, новое понимание литературной классики завершившегося столетия: "большое видится на расстояньи". Возвращение к наследию поэта, признанного "реакционным" в начале советского периода русской истории, началось на исходе этой эпохи, а ныне, в постсоветский период, идет научно-историческое и теоретико-литературное осмысление стиля и мировидения лидера новокрестьянских поэтов. В результате довременного " запрета, стихотворения и поэмы Клюева известны далеко не каждому русскому читателю. Даже литературоведы признают, что Клюев стал возвращен в ряд выдающихся поэтом с большим опозданием. Так, И. Роднянская пишет: "Лишь недавно узнанный мной Клюев встал для меня - несомненно и доподлинно - в ряд великих поэтов"; "Есенин уже прочитан своим временем, хотя, конечно, остался на вечном небе русской поэзии. Клюев же еще весь впереди".1
По мнению Э. Раиса, «во всей русской литературе не было до сих пор ничего, равного Клюеву по утонченности и совершенству стихотворного мастерства», исследователь назвал его творчество «лебединой песнью" прежней России. Неоспоримо, однако, что, считаясь столь значительным у литературоведов, наследие Н. Клюева медленно, с трудом входит в сознание массового читателя. Признавая несовместимость народной и массовой культуры, Э. Райе говорил в 60-е годы, что "надлежащая оценка исключительного по совершенству словесного мастерства Клюева требует литературной осведомленности специалиста", но был уверен, что поэзия Клюева "станет всеобщим достоянием, частью бессознательного фона народной психики, наличие и степень развития которого и есть культура" ' В начале XXI века мы можем отметить хотя бы то, что в школу Клюев частично возвращен, причем возвращен повторно: в 20-е годы XX века его имя фигурировало в школьной программе, лучшие его произведения были доступны ученикам тех лет, и лишь в 30-е годы поэт был изъят из школьных учебников как несовместимый с советской литературой. Но, похоже, в пору гонения поэт предвидел взлет интереса к нему в будущем: "В девяносто девятое лето/ Заскрипит заклятый замок,/ И взбурлят рекой самоцветы/ Ослепительных вещих строк". "В тридцатые, сороковые и даже пятидесятые годы трудно было поверить, что поэзия Н. Клюева еще заставит кого-то задуматься, еще будет издаваться, еще найдет себе в будущем читателя и исследователя", - Резонно отмечает Ст. Куняев. Здесь же, во вступительной статье к сборнику стихов поэта 1986 г., он приводит слова, написанные через 40 лет после расстрела Клюева Николаем Тряпкиным: "Мы все его стараемся забыть, /А все забыть никак не удается".
При жизни Клюев знал и взлет славы, и крайнее поношение. Литературный дебют поэта сопровождался хвалебными откликами А. Блока, В. Брюсова, Н. Гумилева и других виднейших литераторов Серебряного века (см. библиографию). Критика отметила уникальное соединение рафинированного искусства символизма, северного фольклора и хлыстовства в сборниках "Сосен перезвон" и "Братские песни"4. В 1916 году, после выхода четвертого клюевского сборника ("Мирские думы"), известный литературовед П. Сакулин напечатал статью "Народный златоцвет" , в которой дал высокую оценку поэзии выходца из Заонежья.
Высочайшим образом оценил поэтический мир Клюева В. Богомолов в книге "Обретенный Китеж. Душевные строки о народном поэте Клюеве" (Пг.,1917). Очевидно, это литератор клюевского круга, даже стилистика его говорит о сильнейшем влиянии лидера крестьянских поэтов. В. Львов-Рогачевкий в 1919 году дал название направлению, возглавленному Н. Клюевым, которое и закрепилось как термин: "новокрестьянская поэзия".6 Восторженные и, вместе с тем, аналитические статьи написал о Клюеве в 1912 - 22-м годах критик и общественный деятель Р.Иванов-Разумник, возглавивший движение "Скифы", в котором принял участие и Клюев. Но уже в 1922 году Л. Троцкий, назвавший в своей книге "Революция и литература" мировосприятие автора прогремевшего тогда "Песнослова" "средневековым" и "кулацким", положил начало кампании шельмования Клюева. В 1924 году в книге "Ржаные апостолы" поэт В. Князев вынес жесткий приговор: "Клюев умер. И никогда уже не воскреснет: не может воскреснуть - нечем жить". Это была первая попытка изъять Клюева из литературы. 10-томная "Литературная энциклопедия" начала 30-х годов посвятила Клюеву две разгромных статьи: кроме статьи "Клюев", есть еще статья "Кулацкий стиль в литературе" и "отцом" этого стиля объявлен лидер крестьянских поэтов.
В течение сорока лет Клюева изучали и печатали только филологи русского зарубежья. В 1954 году в Нью-Йорке, под редакцией Б. Филиппова, вышел двухтомник Клюева "Полное собрание сочинений". В нем впервые опубликована поэма "Погорелыцина", сохраненная итальянским славистом Э. Логатто8. Хотя этот двухтомник Клюева был назван "Полным собранием сочинений", в 1969 году Г. Струве и Б. Филиппов выпустили двухтомник, значительно более полный и снабженный хорошим комментарием. Помещенные в нем статьи Б. Филиппова, Г. Штаммлера, Э. Раиса, Г. Мак-Вэя, очевидно, повлияли на книгу В.Г. Базанова, написанную еще в 70-е годы, но вышедшую только после смерти автора, в 1990-м году. Таким образом, послесоветских отечественных литературоведов значительно опередили статьи Б. Филиппова и Э. Раиса, проникнутые истинной заинтересованностью судьбой русской поэзии.
С конца 70-х годов наблюдается пробуждение интереса к наследию Клюева и на родине поэта. Многое для возвращения Клюева сделала Л.К. Швецова, составившая сборник стихотворений и поэм 1977 года. Благодаря ее усилиям в Архангельске, почти через полвека после выхода последнего клюевского сборника "Изба и поле" (1928 г.), выпущен небольшой сборник его стихов, затем последовало издание в малой серии "Библиотеки поэта". Помог сегодняшнему читателю "не забыть" имя поэта первый советский биограф Клюева - А.К. Грунтов. СИ. Субботин, ответственный секретарь комиссии по литературному наследию Н. Клюева, отзывается об этом человеке нелегкой судьбы как о подвижнике (плен и десять лет сталинских лагерей): «В петрозаводском архиве он наткнулся на документы о Клюеве - и это перевернуло всю его жизнь. Весь остаток лет и сил был отдан одному Клюеву". Вторым советским биографом, крупным исследователем клюевского наследия следует признать В.Г. Базанова. Этот известный литературовед, долгие годы возглавлявший Пушкинский Дом, занимался Есениным, русским фольклором, и поэтому интерес его к Клюеву закономерен. Как отметил К. М. Азадовский, "публикацией в начале семидесятых годов главной работы Ґрунтова "Материалы к биографии Н.А. Клюева" а так же ряда других статей мы обязаны прежде всего Базанову, который каждый раз не боялся - брал ответственность на себя".
К.М. Азадовским написана, пожалуй, самая полная биография поэта: "Н.Клюев. Путь поэта" (СПб.,1990). Исследователь сформулировал свое понимание места Клюева в русской литературе: "Это, конечно, реквием по дорогой для поэта стране, по его родине, которая на глазах уходит в небытие, сгорает в истребительном огне и неизвестно, возродится ли когда-нибудь сызнова".11 Залогом возрождения широкого интереса к поэзии Клюева исследователь считал "позитивные изменения в жизни страны" конца 80-х годов. В один год с книгой К. Азадовского в издательстве Института русской литературы вышла монография А.И.Михайлова "Пути развития новокрестьянской поэзии" (Л. 1990), освещающая ближайший литературный контекст, в котором сам Клюев не столько формировался, сколько формировал его. Академически обстоятельное исследование А.И. Михайлова, многочисленные его публикации стали этапными в изучении творчества Н. Клюева. Заслуживают особого внимания издание полного собрания стихотворений и поэм Клюева (сост. и коммент. В.П. Гарнина, вступ, статья А.И. Михайлова) "Сердце единорога" (СПб., 2000).
В 1992 году в Москве опубликована книга Н.М. Солнцевой "Китежский павлин"12. Это материалы диссертации, защищенной этим критиком и исследователем в ИМЛИ ("Эстетические и мировоззренческие искания крестьянских писателей 1900-30-х гг."). Н.М. Солнцева, на наш взгляд, делает излишний упор на клюевском сектантстве, утверждая в качестве постоянного и доминирующего начала то, что было временным: "Клюев вошел в русскую литературу в ту пору, когда она забродила на дрожжах сектантсва", называя даже блоковскую Незнакомку "сектантской богородицей".13 Эту линию укрупнения хлыстовского образа мира продолжил далее А.Эткинд.14 Необходимо отметить плодотворную текстологическую работу СИ. Субботина, сформировавшего сборник, изданный ИМЛИ: "Николай Клюев: Исследования и материалы" (М.,1997). В 1999 году в Москве опубликована монография Т. Пономаревой "Проза Николая Клюева 20-х гг." Весьма интересны статьи Л. А. Киселевой, создавшей центр изучения Клюева в Киеве. В Вологде сформировалась школа лингвостилистического изучения Клюева, возглавляемая профессором Л.Г. Яцкевич.15 В Латвии плодотворно занимается поэтикой Клюева Э.Б. Мекш, опубликовавший монографию "Образ великой матери (религиозно-мифологические традиции в эпическом творчестве Н. Клюева)" (Даугавпилс, 1995)16. В 1997 году опубликована монография Е.И. Марковой "Творчество Николая Клюева в контексте северно-русского словесного искусства" , в которой исследователь обращается к поэмам в аспекте северно-русского и финно-угорского фольклора. В 2000 году ею защищена в ИМЛИ докторская диссертация по этой теме. Е.И. Маркова освещает ближайший контекст, но в настоящее время идет осмысление наследия Клюева как национальной классики.
Достаточно полно описан к настоящему времени жизненный путь поэта. Кроме публикаций К. Азадовского, А. Михайлова, С. Субботина, здесь надо назвать работу Г. Шенталинского, обнаружившего в архивах НКВД - КГБ рукопись главной поэмы Клюева - "Песнь о Великой Матери". Результаты своих разысканий критик изложил в книге "Рабы свободы в застенках НКВД" (М.,1995). Из тех, кто занимался ссыльным периодом и обстоятельствами гибели Н. Клюева, нужно отметить томских краеведов А. Афанасьева, Ю. Хардикова, Л. Пичурина. Благодаря их усилиям приоткрыты последние, колпашевские и томские, страницы жизни Н. Клюева. Ю. Хардиков первым документально опроверг созданную НКВД легенду о смерти Н. Клюева на станции Тайга от сердечного приступа и пропаже его чемодана с рукописями, доказал, что Клюев был расстрелян в Томске. В 1999 году в Томском университете прошла всероссийская конференция и по результатам ее издан сборник статей "Николай Клюев: Образ мира и судьба" (Томск, 2000).
Таким образом, наследие Клюева изучается в различных аспектах и, так или иначе, вырисовывается фигура классика русской литературы XX века. Однако говорить о всесторонней изученности его наследия, подобающей национальному классику, нельзя. До недавнего времени исследователи, почти исключительно, писали о Клюеве-лирике, так что поэмы его оставались в тени. Это объясняется тем обстоятельством, что вплоть до последнего десятилетия лучшие клюевские поэмы были не известны отечественным филологам. Ситуация изменилась с публикацией поэм "Погорелыцина" и "Песнь о Великой Матери", фрагментов поэм "Каин" и "Разруха". Они позволяют высказать предположение, что после публикации двухтомного избранного "Песнослов" (1922) завершился период лирики в эволюции Клюева и начался период эпоса. Поэмы, на наш взгляд, вобрали искания зрелого поэта и стали одним из высших взлетов русского эпоса в XX веке. Эта гипотеза выносится в качестве основной в нашей работе.
Таким образом, несмотря на немалое уже число публикаций, художественный мир Клюева все еще не описан как единство. Думается, к что путь к этому отрывает анализ мотивного состава его лирики, поэм и прозы. Новизна предлагаемой работы - в попытке мотивного анализа, хотя здесь следует ограничиться постановкой проблемы в силу ее большого объема. Однако работа эта не проделана, а современное литературоведение доказало научную актуальность такой задачи. В диссертационной работе мы не можем ставить задачей новое решение проблемы мотива, одной из фундаментальных в литературоведении.
Мотив - категория, широко используемая современным литературоведением и, тем не менее, часто употребляемая как метафора.
В. Е. Хализев справедливо говорит о размытости этого термина, имеющего «весьма широкий диапазон смыслов, а исходное, ведущее, главное значение данного литературоведческого термина поддается определению с трудом»18. В нашу задачу не входит изложение истории эволюции термина «мотив», тем более, что совсем недавно И. В.
Силантьев проделал эту работу. Он выделил в своем обзоре четыре подхода: семантический (А. Н. Веселовский, А. Л. Бем, О. М. Фрейденберг), морфологический (В. Я. Пропп, Б. И. Ярхо), дихотомический (А. И. Белецкий и, на втором этапе своего научного пути, В. Я. Пропп) и тематический (Б. В. Томашевский, В. Б. Шкловский, А. П.Скафтымов)19.
Фундаментальным понятием мотив сделал А. В. Веселовский, по-своему понимавший задачи исторической поэтики: "определить роль и границы предания в процессе личного творчества". Мотив, по Веселовскому, - неделимое, которое поэт получает в готовом, неизменном виде и из чего создает комбинации более высокого уровня сложности. Мотивы .у Веселовского представлены только в соотношении с сюжетом: "Под сюжетом я разумею тему, в которой снуются различные положения - мотивы" , при чем мотив исторически первичен и во всех отношениях он элементарнее сюжета. Сюжет, по Веселовскому, - это тема, "в которой снуются разные положения - мотивы". Мотив есть элемент, составная часть сюжета и в то же время, ядро, подобное эмбриону в биологи, что и вызвало в научной литературе двойственность словоупотребления.
В. Я. Пропп продолжил разработку категории "мотив" в исследовании структуры волшебной сказки, введя понятие функции, близкое мотиву. Сам термин он не употребляет, но имеет в виду основной элемент структуры сказки. В отличие от Веселовского, фольклорист акцентировал не генетический аспект термина, а морфологический: под мотивом он понимал действие (глава "Функции действующих лиц" в его книге "Морфология сказки"). Каждая функция обозначает событие (например: "Антагонист пытается обмануть свою жертву, чтобы овладеть ею или ее имуществом") и формулируется одним словом: "Подвох". Инвариантные трактовки данной функции, по Проппу, называются видами (функция при этом выделяется как "род"). Таким образом, возникает трехчастная последовательность: род, вид и образец. Как замечает Б. Путилов, "две нижние ступени соответствуют выделенным нами выше признакам мотива. По-видимому, в плане собственно структурообразующем для сказки значимы лишь первая (функция) и третья (реализация в тексте) ступени..."21
Сюжет и мотив были рассмотрены А.Н. Веселовским как схематические единицы: первая - односоставная, вторая многосоставная. Б.Н. Путилов следует за Веселовским, определяя мотив как формулу, одночленный образный схематизм: "Мотивы обладают относительной самостоятельностью: будучи элементами более сложной системы (сюжет), они сами представляют микросистемы, обладающие своей структурой, своими особенностями и возможностями. Применительно к фольклорным мотивам С. Неклюдов констатирует, что здесь присутствуют "элементы повествования (персонажи, реалии, атрибуты, компоненты модели мира), непосредственно связанные с сюжетным движением", которые "как бы несут в себе его заряд, имея при этом для своей динамической реализации различные, но вполне определенные "повествовательные возможности", обусловленные их семантическим спектром или, напротив, обусловливающие его. Как правило, они составляют устойчивые конструкции (объектно-атрибутивные, локально- объективные, локально-атрибутивные и т.д.), обычно именуемые мотивами" . Неклюдов по аналогии с "мотивами-эпизодами" и "мотивами-ситуациями" предлагает обозначить их как "мотивы-образцы" или шире - "мотивоиды" или "квазимотивы". Они имеют формульно-трафаретный характер и представляют собой те самые "морфологические основы" фольклорного повествования, которые, по В.Я. Проппу, восходят к первым "отвлеченным представлениям" мифологического характера.
Интересен опыт мотивного анализа, предложенный Б.М. Гаспаровым как новая "концептуализация культурного процесса", учитывающего границы текста (замкнутость его) и потенциал контекстуальных реализаций: "В роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое "пятно" - событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т. д." . Это понимание, близкое к постструктурализму, дает исследователям полный простор для самовыражения и снимает проблему историзма понимания. Нам близка позиция новосибирских исследователей (Е. К. Ромодановской, В.И. Тюпы), изложенная в нескольких сборниках: "Мотив - это прежде всего повтор. Но повтор не лексический, а функционально-семантический: один и тот же мотив может быть манифестирован в тексте нетрадиционными средствами, одна и та же фабула может быть
СС 5 4 »-» *> 5 5 24 разыграна не свойственными ей персонажами
Исследователи допускают возможность прочтения мотива исходя из сюжета как целого, но все же решающую роль отдают пониманию мотива как устойчивой семантической единицы. Мотивы сопоставимы с представлениями мифологического типа, с "архетипами" мифопоэтического сознания, о существовании которых писал К. Г. Юнг: они элементарны и наследуются вне фабульных сцеплений. Эти древнейшие "представления" есть общечеловеческий мифологический универсум. Они дают национальные образы пространства и времени (хронотоп М. М. Бахтин также понимал как исторически устойчивый мотив) а также три фазы существования: начало, зрелость и конец жизни. В этом аспекте, мотив предстает как мифологическая смысловая матрица. В мифе, по мнению О.М. Фрейденберга, мотивы "все тавтологичны в потенциальной форме своего существования, хотя в оформлении один мотив всегда будет отличен от другого в качестве самодостаточной "филиации" солярохтонического или вегетативного субстратов первобытного мышления" .
Итак, мотивы есть не только повторяющиеся сюжетные элементы или микроконструкции, обеспечивающие жизнь сюжетов. Они характеризуются исключительной семиотичностью. Каждый мотив обладает устойчивым набором значений, отчасти заложенных в нем архетипически, отчасти возникших в исторической жизни. Признак мотива - его повторяемость, то есть он выявляется в контексте, цикле, в плане семантики преодолевает границы текста отдельного произведения. Понятие "структура мотивов" выражает установки структурализма на точность и проверяемость анализа. Поскольку сомнение в этом идеале высказали сами же структуралисты, мы употребляем словосочетание "организация мотивов".
Мы присоединяемся к определению, выработанному Новосибирской школой (работы В.И. Тюпы и др.)
В аспекте литературоведческой методологии диссертация основана на трудах А.Н. Веселовского, А.А. Потебни, М.М. Бахтина, Д.С. Лихачева, Г.Д. Гачева, используются в ней философские и культурологические идеи Н.А. Бердяева, А.Ф. Лосева, К.Г. Юнга.
Материал исследования: "Песнослов" - прижизненное издание избранных произведений поэта, на основе которого сформирован мюнхенский двухтомник 1969 г.; собрание стихотворений и поэм "Сердце единорога" (2000 г.) и проза поэта, частично собранная в сборнике "Последний Лель. Проза поэтов есенинского круга" (М.,1989) и рассеянная по журналам и альманахам.
Положения, выносимые на защиту:
Поэмы Клюева, создававшиеся на фоне кризиса поэмы в символизме, свидетельствуют о попытке возрождения национальных форм эпоса.
Сочетание языческих и христианских мотивов говорит о сложной связи поэта с т.н. религиозно-философским ренессансом.
3. Насыщая эпос апокалиптическими мотивами, Н.Клюев разрабатывал форму поэмы-трагедии.
Научная новизна работы обусловлена выбором нового аналитического ракурса - исследованием сюжетики как мотивной структуры произведений, их эволюции от циклов к поэмам и прозе, а также выявлением общих, наиболее значимых в творчестве Клюева лейтмотивов, определением их природы и истоков.
Цель настоящего исследования - описание пути Клюева к эпосу, мотивного состава его поэм и связи их с прозой поэта, остающейся наименее изученной частью его наследия. Описание поэм вне контекста, безотносительно к эволюции поэта было бы неадекватным предмету, поэтому первая глава посвящена его лирике. Мотивный анализ дает представление о наследии Клюева как целостной системе, позволяет выявить реальную связь поэта с северным и общерусским фольклором. В соответствии с этим замыслом работа делится на три главы.
Ранние сборники Н. Клюева, вошедшие в первый том "Песнослова"
Прижизненная критика видела в Клюеве только лирика, исследователи последнего времени также внимание уделяли преимущественно анализу основных тем и мотивов его лирики (А.И. Михайлов, Л.А. Киселева, Е.И. Маркова), своеобразию лирического героя (К.М. Азадовский, Э.Б. Мекш), связи с мифотворчеством символистов (В .Г. Базанов, СИ. Субботин). Однако при таком подходе (сосредоточенности внимания на лирике) творческая эволюция Клюева остается не раскрытой, так как с середины 20-х годов интенсивность лирического творчества заметно уменьшается, начинается период поэм. В связи с этим встают вопросы: 1) в какой связи находятся циклы лирики и поэмы Клюева, 2) как определялся Клюев-лирик и эпик в контексте Серебряного века - на фоне признаваемого авторитетными исследователями (Л. Долгополовым, Д. Максимовым, 3. Минц) кризиса поэмы, замещения ее лирическим циклом в поэзии символистов и акмеистов. Совершенно очевидно, что индивидуальность Клюева можно понять лишь в масштабе литературной эпохи, в контексте раннего модернизма.
Собственно поэмное творчество Клюева начинается после выхода "Песнослова" - избранных произведений в двух томах. После этого Клюев написал мало лирических стихов. В последнем сборнике "Изба и поле" (1928) всего два новых стихотворения. Таким образом, Клюев шел к крупной эпической форме, осмысляя в ней судьбу России.
Компоновка клюевских сборников и его жизнетворчество говорят о том, что его лирика 10-х гг. ориентирована на поэтику символизма. Это отметили Б.Филиппов, Э.Райс, В.Базанов, А.Михайлов. Уже первые поэтические сборники: "Сосен перезвон", "Братские песни", "Мирские думы" показывают родственное символистскому намерение представить эволюцию художественного мира через книги стихов. В этой связи для понимания творчества поэта значимым становится и отдельный сборник, воспринимаемый как единый текст и связь его с последующими книгами.
На символистский характер творчества Н. Клюева исследователи обратили внимание уже давно. В частности, Д.Д. Ивлев еще в начале 80-х гг. отмечал: "Не рискуя ошибиться, его поэзию можно охарактеризовать как "крестьянский" вариант символизма".1 Однако изучение циклов и сборников Клюева в контексте символистского творчества так и не стало ведущим принципом исследования. Нам же этот момент кажется чрезвычайно важным, так как при подобном рассмотрении более понятным становится и позднее, по преимуществу эпическое, творчество Клюева, выстраивается последовательная эволюция поэта.
В XIX веке циклизация постепенно стала восприниматься как особая художественная возможность, что привело к созданию новой поэтической формы - "лирического цикла", у поэтов конца XIX и XX веков он являет собой новое жанровое образование, стоящее между тематической подборкой стихотворений и лирической, бесфабульной, поэмой. Каждое произведение, входящее в такой цикл, может существовать как самостоятельная художественная единица, однако, будучи извлечено из него, теряет часть своей эстетической значимости, так как художественный смысл цикла шире суммы отдельных текстов, составляющих его. Становление лирического цикла шло параллельно с разрушением жанра романтической поэмы. Причем, как отмечает В.А. Сапогов, "эти два процесса соприкасались: усиление прерывистости повествования, исчезновение сюжетно-композиционного единства - в поэме, возникновение сюжетно-тематических и ассоциативных связей между отдельными стихотворениями, стремление подчинить все части цикла одному субъективно-эмоциональному началу - в лирическом цикле".2
Таким образом, кризис жанра поэмы во второй половине XIX века обусловил стремительное развитие цикла как художественного единства, знаменующего собой "качественно новую форму особого типа" (В.А. Сапогов). Лирический цикл стал одной из наиболее развитых поэтических структур у русских символистов. Интерес символистов к циклическому объединению произведений объясняется, прежде всего, тем, что только в пределах сравнительно большого контекста символический образ, раскрывая различные грани своего значения, становился эстетической реальностью. В. Брюсов, А. Белый, А. Блок, В. Иванов призывали к контекстному прочтению своих произведений. И наиболее полно и последовательно форма лирического цикла была реализована в творчестве Блока, который три тома лирики рассматривал как трилогию.3 Переход его от поэмы к лирическому циклу рассматривается З.Г. Минц как движение от "романной" к "мифоподобной" эпичности; цикл становится функциональным заместителем поэмы.4
Особенности соотношения лирического цикла и книги стихов объяснимы самой природой поэтического сборника, состоящего, как правило, из отделов-циклов. В символистской поэтике эти две совокупности текста выступают как относительные синонимы. Книга представала как цикл более высокого уровня, и отношение к ней как к воплощенному миросозерцанию прочно вошло в сознание К. Бальмонта, В. Брюсова, Ф. Сологуба, А. Белого, А. Блока и других.
Изучение предшествующих исследований циклизации позволяет создать более или менее конкретную картину циклообразования в русской поэзии начала XX века. Однако проблема эта исследована далеко не полностью, специфика символистских циклов еще мало изучена. И если функциональные особенности циклизации так или иначе освещены, то по вопросам природы и принципов циклизации у поэтов-постсимволистов исследователи не могут прийти к общему мнению. Наиболее справедливой, в данном случае, нам кажется точка зрения исследователей М. Гаспарова и Л. Быкова.
Сборники стихов, составившие второй том "Песнослова"
Последний раздел первой книги собрания сочинений "Песнослов" ("Песни из Заонежья") показывает нам красоту деревенского мира, но не с внешней (социальной), а внутренней (духовной) стороны. Именно эта тема станет главной во второй книге "Песнослова", где автор воспринимает духовность деревни как гарант счастливого будущего России. Революция же, по мысли поэта, содействует распространению русской духовности на весь мир. Поэт верит в мессианскую роль русской деревни и России в целом. "Для Клюева, - отмечает Э. Райе, - историческая миссия России состоит в окончательной победе над злом".47
Мы, рать солнценосцев, на пупе земном Воздвигнем стобашенный, пламенный дом Из пупа вселенной три дуба растут: Премудрость, Любовь и волхвующий Труд... ("Песнь солнценосца") Три раздела второго тома "Песнослова" представили читателю эти три дуба - утроенное Мировое Древо. Названия двух первых разделов книги соотносимы с образом Единорога. Символика Единорога связана со средневековой книжной традицией, где он рассматривается как "символ чистоты и девственности". Эта символика играет существенную роль в средневековых христианских сочинениях, восходящих к греческому тексту "Физиолога" (П-Ш вв. н.э.). Согласно "Физиологу", единорога может приручить только чистая дева, отсюда - более поздняя христианская традиция, связывающая единорога с девой Марией и с Иисусом Христом.
Таким образом, можно отметить, что символика чистоты является основополагающей во второй книге "Песнослова". Э. Мекш считает, что символика чистоты связана и с белым цветом, поэтому "в первых двух разделах много белизны, или светлости. Концентрируют содержание белизны названия двух стихотворений ("Белая повесть" и "Белая Индия")".49 Важным нам кажется и то, что первая из них - "Белая повесть" - заканчивает первый раздел книги ("Сердце Единорога"), а вторая -"Белая Индия" - начинает второй раздел ("Долина Единорога"), связывая тем самым разделы.
Символика чистоты неизменно связывается Клюевым с образом матери и России. Поэтому в качестве основных тем первых двух разделов книги можно назвать две: 1) тема скорби о смерти матери (цикл "Избяные песни"); 2) тема России. Обе эти темы объединяются мотивом "Мирской души", что наиболее ярко представлено в стихотворении "Поддонный псалом":" О душа моя - чудище поддонное, / Стоглавое, многохвостое, тысячепудовое, / Прозри и виждь: свет брезжит!"
Мирская душа однако представляется Клюеву в материальных земных образах (жены, матери, хозяйки). В цикле "Избяные песни", посвященном смерти матери и открывающем второй том "Песнослова", положено начало постепенному переходу поэта к эпосу в циклах "Земля и железо", "Поэту Сергею Есенину", "Ленин". В этот период Клюев отходит от подчеркнутого стилизаторства стихов 1911-1914 гг., отдаляется от Блока и символистов.
Тяготение к эпосу в "Избяных песнях" ощущается на сюжетном уровне. Все пятнадцать стихотворений цикла посвящены единой теме -смерти матери. Я.П. Редько50 в своем диссертационном исследовании на основании анализа пространственно-временной организации текста выделяет элементы сюжетной схемы цикла: 1. смерть матери (стихотворение 1), 2. смерть души лирического героя (стихотворение 4), 3. освящение матери (стихотворение 6), 4. успокоение сына (стихотворение 7), 5. годовщина смерти (стихотворение 14), 6. смерть деда; новый духовный круг героя (стихотворение 9), 7. праздник Пасхи; возрождение героя к жизни (стихотворение 12).
На этом основании выделим основные мотивы: смерти, рождения, избы, ожидания в гости умершей, старости, возрождения, дитяти и пр.
На языковом уровне так же ощущается отличие "Избяных песен" от ранних циклов и тяготение к эпическому изображению. Если в ранних произведениях (вошедших и не вошедших в первый том "Песнослова") господствует эмоционально-экспрессивная речь, которая прежде всего направлена на отражение внутреннего состояния лирического героя, то речь "Избяных песен" в меньшей степени эмоционально-экспрессивна и в большей степени изобразительно-пластична. Это хорошо видно уже в первом стихотворении цикла, описывающем погребальный обряд. Все происходит в полном соответствии с этнографическими описаниями: Четыре вдовы в поминальных платках: Та с гребнем, та с пеплом, с рядниной в руках, Пришли, положили поклон до земли, Опосле с ковригою печь обошла... В большей степени автор стремится воспроизвести здесь "внешнюю действительность в ее объективной сущности, в объективном ходе событий, сюжетном их развитии". Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку Объявятся они, как в солнечную старь, Мурлыке будет блин, а печку-многознайку Насытит щаный пар и гречневая гарь. Поэт погружается в быт, он очень скуп на личные переживания. Важнее для него наблюдение за тем, что происходит вокруг после смерти матери. "Умерла мама" - два шелестных слова. Умер подойник с чумазым горшком, Плачет кот, и понура корова,
Смерть постигая звериным умом. В.Г. Базанов отмечает: "Клюев использует не эмоционально насыщенные образы, призванные выражать субъективные переживания, личные чувствования, а все, что касается похоронного обряда, народных воззрений на природу, жизнь и смерть".52
Еще И.Н. Розанов в свое время справедливо заметил различие между Клюевым и Есениным: "первый больше шел от народного эпоса, а второй от народной лирики, у первого густая образная насыщенность, у второго же сильнее эмоциональность".53 Клюев в "Избяных песнях" -преимущественно эпический поэт. Он растворяет себя, свое лирическое "Я" в мифологии, обрядовых описаниях, как бы боясь погружаться в личные переживания, заслонить собой внутреннюю жизнь избы, ее бытовой патриархальный уклад.
Поэмы Н.А. Клюева: структура лейтмотивов
Почти все поэмы Н. Клюева можно рассматривать как единый текст о судьбе крестьянской России: её прошлом, настоящем и будущем. В них наиболее полно проступает мировидение поэта, совмещающее черты языческого, соприродного, мышления и христианские элементы. Поэтический космос Клюева накрепко связан с мышлением русского крестьянина, который не различал грань между древней языческой религией поклонения природным стихиям (космоцентризмом) и более поздней, христианской верой (теоцентризмом). Такова особенность не только русской религиозной мысли, но в целом русской духовной культуры, хранителем которой и явилось крестьянство. Суть её -двуязычие (двуцентризм). Как писал иеромонах Иоанн (Кологривов), читавший в середине XX в. лекции в Папском Восточном институте в Риме, "имена языческих богов и самая память о них были вырваны из русской души, но христианству, тем не менее, не всегда удавалось укоренить в ней свои догматы и верования. Евангельское учение и древние языческие представления расположились одно под другими, и это положение не исчезло до наших дней. Не только языческие обряды народ кое-где сохранил, но и самый дух многобожия под христианской внешностью, или, говоря еще яснее, русское народное христианство, где многобожие представлено верованиями, а христианство - культом"1. Это наблюдение дает ключ к правильному пониманию сложных для толкования сюжетики поэм Н. Клюева. Самые священные христианские ценности воспринимаются здесь, согласно крестьянскому мировоззрению, через одушевление стихий, через призму бытовой эстетики, поэзии повседневной жизни - микромира человека. Таким образом, наивысшую сакральную ценность получают такие образы, как земля, изба, печь и даже бадья. Сам Бог и великие святые нисходят в земной мир "простых человеческих дел" ("Мать-Суббота"), участвуя во всех делах человека. Таков мир крестьянской гармонии. Рассматривая все поэмы Н. Клюева как единый текст, повествующий о судьбе России, поэмы "Мать-Суббота" и "Заозерье" можно назвать поэмами об идиллии, об "избяном рае". Само состояние мира, соотношение человека и Вселенной здесь строится как идеальная гармонизирующая модель. Образ избы становится центральным в "Избяных песнях" и послеоктябрьской лирике и именно в поэмах оживает, приобретает сакральные черты, осмысляется как центральная точка мироздания: Дремлет изба, как матерый мощник В пазухе хвойной, где дух голубик, Крест соловецкий, что крепче застав, Лапой бревенчатой к сердцу прижав. ("Мать-Суббота") С.Г. Семенова считает поэму "Мать-Суббота" самой "хлыстовской", сектантской среди поэм Клюева. Действительно, элементов хлыстовской ритуальной обрядности здесь много. Однако, если рассматривать данное произведение только с точки зрения наличия в ней определенной религиозной символики, то из поля зрения выпадает более важный глубинный пласт, восходящий не столько к сектантским религиозным, сколько к общенародным духовным ценностям, к древнейшим культурным текстам.
Важнейшее организующее начало в художественной модели мира поэмы "Мать-Суббота" (1922) принадлежит категории времени. Само время осмысляется здесь согласно мифопоэтическим представлениям. Центральное место в произведении занимает образ прядущей женщины. С него начинается поэма и им же заканчивается, что доказывает его особую значимость. Начало поэмы (II строфа) - увенчание пряхи: Ангел простых человеческих дел Бабке за прялкою венчик надел.... Последняя строфа поэмы: Вот и пещные ворота, Где воркует голубь-сон, И на камне Мать-Суббота Голубой допряла лён. Прядение, ткачество, вязание, плетение кружев, все, что связано с нитью, в мифопоэтических представлениях ассоцииируется с жизнью человека, его судьбой ("нить судьбы"). Образ прядущей старухи у Клюева несет прежде всего мифопоэтический подтекст. Это не просто женщина, занимающаяся обычным крестьянским делом, это сама богиня судьбы, чья работа освящена присутствием верховных небесных сил. Это образ амбивалентный.
Сравним с последним стихотворением "Есть две страны...": "Тетушка могила ткет желтый саван...", - т.е. это и Мать - сыра земля, и судьба-мачеха, злая доля. Этот фундаментальный образ - символ имеет у Клюева не только положительную, но и негативную оценочную нагрузку (например, "Рассея-теща"). В поэме "Мать-Суббота" это образ родной матери, а в "Деревне" - как бы чужой матери или недоброй матери нелюбимой жены ("Насолила ты зятю во щи", "Намаслила кровушкой кашу..."). Этот мотив превращения родного в чужое вызван к жизни послереволюционной Россией.
Среди божеств славянской мифологии функция пряхи принадлежала богине Макошь (Мокошь, по другим версиям). Само ее имя "Mokos" означает "прядение". Еще А.С. Кайсаров в первом словаре "Славянская и российская мифология" отмечал, что само имя Макоши состоит из двух частей: "Ма" - мать и "кошь" - кошелка, корзина: "Макошь - мать наполненных кошей, мать хорошего урожая, подательница благ ... . Объем урожая, при равных трудовых затратах, каждый год определяет жребий, судьба, доля, счастливый случай"2. В христианской традиции к символу Пряхи возводят образ Богородицы. Так, в апокрифах деве Марии "по жребию достается ткать самую дорогую ткань, настоящую багряницу, пурпур" .
Сам этот процесс символизирует "прядение" тела младенца из крови матери. Можно предположить, что в данном клюевском образе бабки-пряхи воплощается Мать-Троица - земная Богородица, Мать урожая и мать-пряха, Мать Сына человеческого. Поэтому вполне понятной становится связь образа матери и судьбы, урожая в мифологических представлениях и, соответственно, в поэме "Мать-Суббота". Образ голубой Субботы, допрядающей льняную нить, синтезирует в себе эти начала.
Автобиографические поэмы в прозе Н. Клюева
К настоящему времени проза Н. Клюева остается, -пожалуй, самой малоизученной частью его творческого наследия. Связано это, как нам кажется, в первую очередь с недостаточной публикацией прозаических произведений. Многие публицистические статьи, рассказы, сновидения, письма пока еще не доступны даже преподавателям вузов. Многое из прозаического наследия Клюева мы открыли для себя совсем недавно. В полном собрании сочинений поэта, вышедшем (к сожалению, не в России) в Мюнхене в 1969 году, проза Клюева представлена всего лишь четырьмя текстами ("За столом его" (1914); "Красный конь" (1919); "Огненная грамота" (1919); "Самоцветная кровь" (1919). В примечаниях к собранию сочинений сказано, что остальные тексты, очевидно, пропали безвозвратно, хотя о том, что они были, свидетельствуют заметки, относящиеся к тому времени, когда они были написаны и опубликованы.
Мы не претендуем на новое прочтение прозы Клюева, обстоятельно описанной в монографии Т.А. Пономоревой «Проза Н.А. Клюева 20-х годов», наша задача - проследить мотивы, общие с лирическими циклами и поэмами, и, тем самым, установить взаимовлияние его прозы и поэзии. В данном разделе мы обратимся и к анализу статей и очерков Клюева, рассмотрев их как подспорье для истолкования легендарных автобиографий «Сновидений» и поэм.
За последние годы эта, считавшаяся безвозвратно потерянной часть творческого наследия поэта значительно расширилась благодаря таким исследователям и биографам поэта, как А.К. Грунтов, СИ. Субботин, К.А. Азадовский. В частности, СИ. Субботин одним из первых обратился к послереволюционной публицистике Клюева. Ему удалось атрибутировать его статьи и выступления в газетах Вытегры конца 10-х -начала 20-х годов. Исследователь отмечает, что 1918-1923 годы - один из самых плодотворных периодов в творческой биографии Клюева: подготовлено первое (и последнее) собрание сочинений - двухтомник "Песнослов", выходят сборники "Медный кит", "Песнь Солнценосца", "Львиный хлеб", в "Известиях Олонецких Советов" и газетах г. Вытегры, на родине поэта, появляются многочисленные статьи.
Этот плодотворный период в жизни поэта связан с родными краями, с Вытегрой. Ранней весной 1918 г. после смерти отца Клюев обосновывается здесь и живет до 1923 года, лишь изредка наезжая в столицу. Как и многие русские люди из "глубинки", Клюев в этот период поверил, что революция принесет с собой освобождение крестьянской России и явится для нее великим Преображением Господним. Но поэта интересует не революционная борьба, о самой революции и гражданской войне он почти не упоминает в своих произведениях, привлекает его созидательная программа жизни. Созидание новой действительности и заставляло Н. Клюева обратиться к газетной работе.
В прозе Клюева выразилась особая концепция революции, статьи были прямым продолжением его поэтического творчества. Это, кстати, замечали и отмечали критики тех лет. В частности, в 1919г. в достаточно объемном труде В. Львова-Рогачевского "Поэзия новой России" намечена эволюция тем, мотивов и тональности стихов от А. Кольцова и Т. Шевченко до социальной поэзии М. Горького. Подчеркивая родство поэтов из крестьянской и рабочей среды, связанное с принятием революции, критик видел отличительную особенность Клюева в соединении революционного мотива с религиозным: "Он сливает Голгофу с эшафотом, мученичество с мятежом, "братские песни" духоборов с Марсельезой солнценосцев - революционеров, сплетает "самосожженческий стих" с "яровчатыми стихами". Его Христос становится буревестным, его бог - красный Бог, он пишет о народах -Христах, у него "трубят Серафимы над буйною новью"1. Но критик так же точно улавливает разницу между "крестьянским уклоном" С. Есенина и Н. Клюева: если "радостный" Есенин преодолел Голгофу, то Клюев по-прежнему через революцию "глядит в иные берега", в Новый Иерусалим и в белый скит, он принял революцию - умом, а сердцем он влечется к "блаженной родине".
Цитируя слова Клюева из "Медного кита" о "красной крестьянской культуре", Львов-Рогачевский уточняет: "То, что называет поэт культурой, правильнее назвать "патриархальным мифическим мировоззрением", -видя в мифологизме воплощение сознания "первобытного младенствующего человека" . Критик полагает, что такая верность уходящему быту не согласуется с Новой Россией: "Этот религиозный уклон неизбежен в поэзии крестьянских поэтов, пока они связаны с властью земли", "их поэзия запрятана в дедовские киоты и старинные ризы, окурена церковным ладаном и пахнет елеем"3.
Книга Львова-Рогачевского характеризуется спокойной интонацией, достаточно верным анализом поэтики, связанной с символизмом. Но спокойно-доброжелательный разбор особенностей содержания и формы новокрестьянской поэзии в критике встречается редко. Даже и в пору полного согласия Н. Клюева с революцией нападок на него со стороны пролеткультовской критики было более чем достаточно. Многие уловили глубинное противостояние поэта не только "Америке", но и "железным" гимнам рабочих поэтов. К примеру, в №1 за 1919 г. журнала "Грядущее" была опубликована резкая рецензия на клюевский сборник "Медный кит" пролеткультовского поэта и критика П. Бессалько. Автор рецензии вынужден признать, что в издании "есть немало очень сильных красивых стихотворений", но в целом, по его мнению, "Медный кит" - "книга нездоровая", "Клюев отстал от жизни ровно на тридцать лет"4. Процитировав строчки "Лютый гад ужалил Китеж-град", резензент возражает: для настоящих деревенских парней "рабочая культура не гад, а осиянная ярким светом свобода, которая краше Китеж-градов и прочих деревянных сказаний". "Автор тщетно силится уберечь от все разрушающей революции свой древний Китеж-град, свое христианское миропонимание"5.
