Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Житийные традиции в контексте религиозно-философских исканий Достоевского 13-37
Заключение к 1-й главе 37-38
Глава 2. Мотивы жития святого, не знающего падения, в романах Достоевского "Идиот", "Подросток", "Братья Карамазовы" 38-76
Заключение ко 2-й главе 77-78
Глава 3. Мотивы кризисного жития в романах Достоевского "Преступление и наказание", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы" 79-143
Заключение к 3-й главе 144-146
Общее заключение 147-152
- Житийные традиции в контексте религиозно-философских исканий Достоевского
- Мотивы жития святого, не знающего падения, в романах Достоевского "Идиот", "Подросток", "Братья Карамазовы"
- Мотивы кризисного жития в романах Достоевского "Преступление и наказание", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы"
Введение к работе
В диссертации рассматривается проблема религиозно-философского осмысления Достоевским житийного идеала жизни человека в Боге и его художественного претворения в романах писателя "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы".
Ученые на данный момент в значительной степени выявили связь художественных решений Достоевского с житийными традициями. В центре внимания исследователей оказывается вопрос о воплощении данных традиций на уровне персонажной структуры произведений писателя. В ключевых по этой теме работах наметился ряд подходов при решении данной проблемы.
Так, в статье Р.В.Плетнева1 рассматривается особый тип героя Достоевского, сформировавшийся, по мнению ученого, под влиянием житийной и святоотеческой традиции. Исследователь предлагает изучать образы героев данного типа с точки зрения основной идеи, ими движущей. Р.В.Плетнев сосредоточился на изучении содержательной стороны высказываний Макара Долгорукого и старца Зосимы и на выявлении стилевых особенностей их речи. В итоге, ученый установил близость идей, носителями которых являются "учительные" герои Достоевского, святоотеческому учению (прежде всего учению Исаака Сирина, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Тихона Задонского) и указал на то, что в их речи использованы "литературные житийно-традиционные обороты и слова"2.
В статье В.В.Кускова3 образ старца Зосимы также рассматривается с точки зрения основной идеи, движущей этим героем. Ученый
называет ряд конкретных источников, на которые, по его мысли, ориентировался Достоевский, создавая высказывания своего героя (поучения Тихона Задонского, житие Сергия Радонежского). Изучая образ Зосимы с этой позиции, исследователь обращается к житию-исповеди этого героя, указывая, что в данном случае интерес Достоевского к житию аввакумовского типа во многом обусловлен стремлением писателя глубже раскрыть внутренний мир его "житийного" героя. При этом В.В.Кусков исследует записки Алеши Карамазова как особый в жанровом отношении текст. Ученый считает, что записки в трансформированном виде сохранили специфические для жития жанровые черты, что прежде всего связано с выбором героя - проповедника христианской идеи, повествование о котором стилизовано под житийное (введение в записки Алеши Карамазова традиционных для житийного повествования тем хождения в церковь и чтения Священного писания) и построено специфически - от детства героя до рассказа о его зрелых годах.
В монографии В.Е.Ветловской4 представлен подход, отчасти близкий тому, который принят в работе В. В. Кускова. Автор монографии "Позтика "Братьев Карамазовых" исходит из того, что Достоевский избирает особую жанровую форму для своего романа "Братья Карамазовы" (философско-публицистический роман), которая позволила ему органически соединить "жизнеописание" Алеши Карамазова с повествованием о судьбах других героев, "занявшем в общем рассказе не менее значительное место, чем факты из жизни основного героя, но все же... важным лишь в ближайшем сопоставлении с его биографией"5. Претворение житийного начала в последнем романе Достоевского, по мысли В.Е.Ветловской, непосредственно связано со "стилизацией" рассказчика под житийного повествователя. Благодаря это-
му, по мнению исследователя, суждения рассказчика получают "авторитет слова, одобренного богом и большинством"6 и созвучного авторской идее. Автор особо подчеркивает, что несмотря на различие, существующее между рассказчиком и автором романа, оно не касается "главных в идейном отношении моментов рассказа: характеристик героев, обьяснения побудительных причин и следствий событий"7. Собственно отношение к Алеше Карамазову как герою, "стилизованному" под житийного, задается той характеристикой, которую он получает со стороны рассказчика, выбором того способа повествования о нем, который традиционен для житийного стиля. В итоге, В.Е.Вет-ловская выделяет связанную с образом Алеши Карамазова группу тем, традиционно используемых в житийных повествованиях вообще и в житии Алексея человека Божьего, в частности (например, темы смирения, целомудрия, равнодушия к материальным благам), последовательно рассматривая те эпизоды и сцены, в которых получили непосредственное воплощение доминирующие "свойства и качества" героя.
Иной подход представлен в работе И.П.Смирнова8. Ученый, рассматривая образ Марии Лебядкиной в его связях с образом Марии Египетской, выделяет значимые художественные детали, благодаря которым в романе "Бесы" задаются ассоциации с житием этой святой. Выявление контекста, актуализированного через данные детали, позволяет И.П.Смирнову соотнести повествование о Марии Египетской с повествованием о героине Достоевского, указаЕ на близость этих образов друг другу.
Применение подходов, представленных в названных здесь работах, безусловно, является плодотворным. Однако, поскольку в нашем исследовании мы в целом прослеживаем динамику развития художественных решений писателя, связанных с житийными традициями, для
нас чрезвычайно значимо, что в диссертации Г.Б.Пономаревой9 был применен иной подход при изучении проблемы художественного освоения писателем житийного идеала. Г.Б.Пономарева рассматривает художественные решения Достоевского, связанные с житийной традицией, в динамике их развития: изучает процесс формирования замысла Достоевского о "великом грешнике" и его претворения в романах писателя (здесь автор исходит из того, что житийная традиция воплощается в романах Достоевского через его замысел о "великом грешнике"). Изучая романы писателя с точки зрения поставленной проблемы, Г.Б.Пономарева высказывает мысль о том, что житийная традиция в романах Достоевского претворяется не столько через "стилизацию" и художественную деталь, сколько через выбор особого способа решения образа героя в сюжете. Образ героя исследуется г.Б. Пономаревой в момент его раскрытия в кризисной ситуации, являющейся, по мнению исследователя, центральной в повествовании о героях. Так, внимание ученой сосредоточено на кризисной ситуации героев и на событиях, ключевых с точки зрения данной ситуации. Г.Б.Пономарева соотносит ситуацию героя Достоевского с ситуацией героя кризисного жития, образ которого строится по "модели" грех - преступление - преображение. Соотнеся образы героев Достоевского с "моделью великого грешника"10, Г.Б.Пономарева приходит к выводу о том, что житийный идеал претворился лишь в романе "Братья Карамазовы", что связано с существенной жанровой трансформацией данного произведения, являющегося, по мнению ученой, романом-житием.
Однако при всем интересе к названным аспектам проблемы ученые не ставили перед собой задачу, во-первых, исследовать систему религиозно-философских представлений Достоевского о житийном иде-
але как целостное явление, формирующееся в процессе динамического взаимодействия его неоднозначных взглядов на этот идеал, во-вторых, изучить художественные решения писателя, связанные с агиографической традицией, в динамике их развития, что позволило бы проследить, как изменялось его отношение к данной традиции. Исключение здесь составляют только работы Р.В.Плетнева и Г.Б.Пономаревой. Р.В.Плетнев11 пишет о необходимости рассмотрения процесса формирования и становления "типа" положительного, "учительного" героя Достоевского в целостном охвате его романов "Идиот", "Подросток", "Братья Карамазовы". Однако ученый подчеркивает, что он лишь наметил проблему будущего исследования. В диссертации Г.Б.Пономаревой12 исследован один из вариантов образа великого грешника в момент его разработки и освоения писателем в период создания романов "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы". Однако автор ограничивается изучением особенностей преломления замысла "Жития великого грешника" в канонических текстах Достоевского и не ставит перед собой задачи е целом проследить динамику развития художественных решений Достоевского, связанных с агиографической традицией. Таким образом, актуальность проблемы рецепции Достоевским житийной традиции сохраняется до сих пор.
Решение данной проблемы в названном здесь аспекте предполагает изучение системы религиозно-философских представлений Достоевского о житийном идеале как становящегося и изменчивого явления. В нашей работе проблема восприятия и осмысления Достоевским житийного идеала трактуется широко: нами раскрывается сложный механизм взаимодействия представлений писателя о житийном идеале и в итоге выявляется сформировавшийся в контексте его религиоз-
но-философских размышлений идеал жизни человека в Боге. Целостное изучение представлений Достоевского о житийном идеале позволит нам глубже разобраться в специфике претворения житийных традиций в романах писателя и проследить динамику развития данных решений. Вместе с тем рассмотрение художественных решений Достоевского, связанных с житийными традициями, в их динамическом единстве, предполагает применение особого подхода при их изучении. Поскольку в агиографии Достоевского интересует именно идеал жизни человека, для него чрезвычайно важен момент претворения житийного начала через художественный образ героя. Мы разделяем суждение Г.Б.Пономаревой12 о том, что житийные традиции воплощаются в романах Достоевского в самом общем и принципиальном смысле, что касается не столько "стилизации" героя писателя под житийного, сколько сущностной разработки образа героя в сюжете. Раскрытие "житийной" сущности образа героя происходит через развертку связанных с ним сюжетных мотивов. Иными словами, динамическое развитие образа героя в сюжете связано с движением сюжетных мотивов, с ним соединенных. Раскрытие образа героя как "житийного" предполагает актуализацию определенных мотивов, традиционно используемых в житиях. В житийных повествованиях данные мотивы задают определенный вектор движения и завершения образа героя в сюжете. Появление тех же мотивов в романах Достоевского позволяет раскрыть "житийную" сущность образа его героя. Безусловно, говоря здесь о "житийности" образа героя Достоевского мы учли тот факт, что житийный идеал, претворенный в произведениях писателя, переосмыслен им и понят по-особому. Этим обстоятельством объясняется изменение житийных мотивов в романах Достоевского, а также в ряде случаев соединение их во внутреннем поле героев с мотивами, для жития не
традиционными. Здесь нами учтен тот момент, что ряд образов Достоевского, попадающих в его романах в житийный контекст, так развернуты в сюжете, что оказываются незавершенными как "житийные". Мы выделяем не только те варианты групп сюжетных мотивов, которые близки житийным, но и те, которые возникают как результат неоднозначного восприятия писателем житийных традиций. Широкая трактовка проблемы художественного преломления житийных традиций связана с тем, что обнаружить изменения в его отношении к агиографии и утверждаемому ею идеалу, думается, невозможно без учета моментов переосмысления им данных традиций.
\Особо следует отметить, что поскольку житийные традиции воплощаются в текстах Достоевского прежде всего на уровне персонажной структуры, то, с нашей точки зрения, изучение мотивных комплексов внутри образных полей героев Достоевского является необходимым и оправданным.1 При этом в диссертации рассматриваются только узловые мотивные группы, соединенные с образами главных героев романов13. В этой сфере специфика решения узлового мотивного комплекса позволяет, с одной стороны, выявить особенности осмысления Достоевским житийного идеала в момент создания им того или иного романа, без учета связей узловой мотивной группы с повторяющими ее внутри текста вариантами. С другой стороны, изучив обе узловые мотивные группы в динамике их развития, в момент их изменения от роману к роману, можно установить, как изменялось отношение Достоевского к житийному идеалу.
[Применение в диссертации названного здесь подхода предполагает выбор особой типологии житий. Общепринятая типология разделяет жития на "подвижнические" и "мученические". Однако нами выбирается иная типология житий, которая делит их на жития святых,
не знающих падения, и на кризисные жития. При изучении проблемы претворения житийной традиции в романах Достоевского эта типология активно используется Г.Б.Пономаревой14. Причем исследовательница, применив термин М.М.Бахтина35 - "кризисное житие", по аналогии вводит в своих работах термин "житие святого, не знающего падения". Использование именно этой типологии в нашем случае представляется глубоко оправданным. В основании данной типологии лежит особый способ решения образа главного героя, его развертки и завершения в сюжете жития. Как и Г.Б.Пономарева, с определением "житие святого, не знающего падения" мы будем связывать житие подвижника, почти с младенчества чувствующего свое высокое предназначение и всегЭа неукоснительно следующего ему. Поэтому представления и сюжет "подвижнического" жития, в котором не отражен момент временного падения героя, в нашей системе понятий совпадают с воззрениями и сюжетом жития святого, не знающего падения16. Кризисное житие отличается от жития святого, не знающего падения особым взглядом на мир и специфическим сюжетным построением17. Повествования о великих грешниках строились, по выражению М.Н.Климовой, в соответствии с "триадой "грех" - "покаяние" -"спасение"1fi. Оба варианта житий сближаются друг с другом через общежитийные представления и мотивы.
В диссертации изучаются два комплекса мотивов, связанные с житием святого, не знающего падения, а также с кризисным житием и представленные в текстах Достоевского, ибо романы писателя порождают обширное поле ассоциаций с житиями обоих типов. В романах Достоевского оба комплекса являют собой внутренне подвижное единство, что обуславливает появление нескольких их вариантов. Обе мотивных группы связаны с художественным воплощением взглядов
Достоевского на идеал жизни человека в Боге, определившийся в каждом из названных здесь вариантов житий.
Представляется, что принятая в нашей работе типология житий равно применима как при изучении проблемы религиозно-философской рецепции Достоевским житийного идеала, так и при рассмотрении вопроса о связи его художественных решений с житийными традициями.
Основными источниками при решении поставленной в работе проблемы служат философско-публицистическая проза, письма, черновики и романы Достоевского 60-х - 70-х годов ("Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы"). Выбор материала обусловлен тем, что широкое религиозно-философское и художественное осмысление писателем житийных традиций приходится именно на 60-е - 70-е годы. В то же время к анализу привлекаются и агиографические памятники: Минеи Дмитрия Ростовского и Пролог. Выбор данных источников представляется вполне репрезентативным с точки зрения агиографических интересов Достоевского. Л.П.Гроссман19 указал на то, что в библиотеке Достоевского имелись Минеи Дмитрия Ростовского. Факт знакомства писателя с этим агиографическим памятником отмечен и в работах Т.Б.Истоминой, Г.Б.Пономаревой, В. Н.Криволапова20, неизменно ссылающихся, однако, на книгу Л.П.Гроссмана "Библиотека Достоевского"21. Вместе с тем В.Е.Ветловская особо отмечает, что не только Минеи Дмитрия Ростовского, но и "Пролог, вполне авторитетные и доступные в свое время, были... хорошо известны"22 Достоевскому.
Таким образом, данная диссертация ориентирована на комплексное изучение представлений Достоевского о житийном идеале и на анализ художественного воплощения житийных традиций в мотивной
системе романов писателя, что определяет новизну подхода и результатов нашего исследования.
Житийные традиции в контексте религиозно-философских исканий Достоевского
Достоевский неоднократно подчеркивал факт своего знакомства с житием: "Эти истории он (народ) знает и заучил, и я сам их впервые от народа услышал, рассказанные с проникновением и благоговением и оставшиеся у меня на сердце..." Или: "... есть чрезвычайно много рассказчиков и рассказчиц о житиях святых. Рассказывают они из Четьи-Минеи прекрасно, точно, не вставляя ни единого лишнего слова, и их заслушиваются. Я сам в детстве слышал такие рассказы, прежде еще, чем научился читать. Слышал потом я эти рассказы даже в острогах у разбойников, и разбойники слушали и воздыхали" (25:215)2. Думается, что стремление писателя обнаружить свое знание агиографии идет дальше, чем обыкновенный полемический выпад в сторону современной интеллигенции. Дело здесь не только в "естественности" обращения Достоевского к житию как к излюбленному народом рассказу о святом (хотя критерий "народности", безусловно, нельзя сбрасывать со счетов)3. Писатель видит в житии "источник" познания религиозного, православного идеала жизни человека в Боге: "Не зная догматов он (народ)... знает (в большинстве) святых своих жития..." (25;213). Ведь, подчеркивает Достоевский, "по всей земле русской чрезвычайно распространено знание Четьи-Минеи - о, не всей, конечно, книги - но распространен дух ее по крайней мере..." (22;214)
Представление о житийном идеале неразрывно связано с представлением о святости, как писал В.Н.Топоров, обозначавшей "высший тип нравственного поведения... соответствующую жизненную позицию и субъект подобного поведения... (святой)"4. Для Достоевского исключительно важно, что святой - это не только, по определению В.П. Адриановой-Перетц5, "обобщенный образ святости", который воплощен в агиографических памятниках. Святой - исторически существовавшее лицо6, построившее свою жизнь, следуя двум "святым образцам" - Евангелию и житию. В ДП за 1876 год Достоевский замечает: "Знает же народ Христа бога своего... - потому что во много веков перенес много страданий и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом боге - Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится" (22; ИЗ). Причем писателя привле-4 кает возможность воплощения излюбленного им житийного идеала в современной ему литературе и "текущей действительности". Думается, что убежденность Достоевского в возможности "образно-реального" воплощения этого идеала связывается с его верой в перерождающую силу жития и в значимость примера "святой жизни" для человека. В черновиках к роману "Братья Карамазовы" появляется следующая запись: "... прочти ему (деревенскому мальчику) всю историю, как Иаков пошел к Лавану, как Иосиф прекрасный, Алексея человека Божия, Марию Египетскую - на всю жизнь его переменишьу(15,253). В черновых записях к роману "Подросток" читаем: "Подросток поражается легендой алексея человека божия, которой он никогда не слыхал еще" (16.232). # Следует, кроме того, отметить и еще одно высказывание Достоевского о житии: "В этих рассказах, и в рассказах про святые места, заключается для русского народа, так сказать, нечто покаянное и очистительное. Даже худые, дрянные люди, барышники и притеснители, получали нередко странное и неудержимое желание идти странствовать, очиститься трудом, подвигом, исполнить давно данное обещание. Если не на Восток, не в Иерусалим, то устремлялись ко святым местам русским, в Киев, к Соловецким чудотворцам" (25;216). Писатель считает, что жизнь в Боге, о которой повествует житие, имеет место в реальной действительности. В частности, он высказывает мысль о том, что "отдельные святые -были всегда, есть и теперь" (21;253). И еще:"Есть совершенно святые, частные ли это случаи (Алена Фроловна) или свойства всему народу?" (24;181)
Заметим, что Достоевский, видимо, склонен рассматривать через призму житийной традиции и некоторые ситуации собственной жизни. Можно предположить, что ориентация Достоевского на агиографический идеал отчасти повлияла на выстраиваемый им образ "я-для-другого".
Вместе с тем житие вызывает у писателя интерес и как неумерший жанр. Не случайно, он, создавая образ старца Зосимы, стремился, по его собственному признанию, "заставить сознаться, что чистый, идеальный христианин - дело не отвлеченное, а образно-реальное, возможное, воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол" (ЗОІ;68). В то же время Достоевский задумывает написать "Житие великого грешника", художественно воплотив "владычествующую идею жития", его "тон" и сюжет.-.этот замысел, по мнению Г.Б.Пономаревой, оказал влияние на творческие решения писателя в период создания им романов "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток" и "Братья Карамазовы"8). Вместе с тем воплощение житийного идеала святости художник.ищет и в современной ему литературе: в произведениях Пушкина, Некрасова, Толстого. Так, по мысли Достоевского, именно Пушкин сумел изобразить "тип" духовно совершенного человека: "О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может вьщелять из себя образы такой неоспоримой правды" (26,144). В житийном "контексте" писатель рассматривает и образы некрасовского Власа и толстовских героев.
Мотивы жития святого, не знающего падения, в романах Достоевского "Идиот", "Подросток", "Братья Карамазовы"
Сюжет жития святого, не знающего падения, включает мотивы, благодаря которым вся жизнь святого изображается как подвиг во славу христианства. Здесь подвижник всегда предстает, по замечанию И.П.Еремина, "в "серафическом" образе прекрасно-положительного христианского героя"1, чье поведение подчинено агиографическим "идеальным" нормативам. Поскольку в житии речь идет о святом, это налагает, по выражению Л.А.Дмитриева2, "специфический оттенок" и на все повествование о нем.
Подвижник с самого рождения предназначен служению Богу, о чем свидетельствуют мотивы чудесного рождения, опознания призвания будущего святого. В детстве, пишет Л.А.Дмитриев, герой "кроток, скромен, устраняется от всех благ и соблазнов мирской жизни" и "отличается от остальных детей высокой нравственностью и аскетизмом"3 В житиях нередко появляется мотив насмешек сверстников над святым. Нежелание будущего подвижника жить по-мирскому может стать не только причиной его наказания или осмеяния окружающими, но и причиной соблазнительных уговоров оставить дело служения Творцу. Агиограф повествует о том, как герой, зачастую преодолевая сопротивление близких людей, в конце концов порывает с "миром". Здесь традиционно используются мотивы отказа святого от брака или от наследства.
Святой, покинувший родительский дом, находит способ осуществить свое призвание и обретает место для подвигов. Житие стремится показать, что Бог и Его призвание влекут героя ступить на путь подвижнической жизни. Нередко агиограф подчеркивает соответствие стремления подвижника к этому служению замыслу Бога о нем. Так, составитель жития прибегает к рассказу о полученном святым Божьем откровении или о встрече с предсказавшим его будущее прозорливцем.
По наблюдению В.П.Адриановой-Перетц, описывая подвижническую жизнь героя агиограф упоминает об "обычных, излюбленных подробностях", которыми пользуется житие, повествуя о подвижниках4. Святой проводит жизнь в постоянном пощении, бдении, молитве и других аскетических подвигах. Проходящий искус подвижничества, он обязательно подвергается испытанию бесовскими соблазнами, без чего ему не дано войти в пору чудотворений. Так, в житии актуализируется мотив искушения. Подчиняясь канону, агиограф повествует о борьбе святого с бесами или с одержимыми соблазнами людьми, пытающимися его погубить. При этом герой не всегда изображается не поколебимым в бесовской "брани". В житиях может описываться смущение подвижника, противостоя которому, он избегает падения (здесь группа мотивов, связанных с житием святого, не знающего падения, расширяется, благодаря введению мотива искушения, представленного здесь в особом варианте, и мотива духовного просветления)5 .
В борьбе с искушениями герой получает мученический венец и Божьи дары. По выражению Т.Ф.Волковой, это этап "победы" над бесом как универсальным носителем зла"6. Так, рассказ о "печальных" событиях жизни святого сочетается с "радостным рассказом"7 о прозрениях и чудесах, творимых по его молитве. Однако для того, чтобы указать на святость своего героя, агиография использует не только мотивы чуда и прозорливости, но и мотив смирения святого перед восхваляющими или уничижающими его, и мотив учительства. Нередко в житии упоминается о том, что подвижник наставлял братию и приходивших к нему мирян (зачастую в жития включались и поучения святых).
Герой, в полной мере осуществивший свое призвание, "отходит" к Богу. Не случайно мотив смерти святого появляется в житии после изображения его чудотворений и прозрений. Повествование о смерти подвижника является очень важным элементом жития. Ведь смерть становится переходом героя в райские обители: это, замечает Л.А.Дмитриев, "либо... торжественно-величавый уход из жизни временной, земной в "жизнь вечную" - к Богу, либо страдальческая смерть... за веру"8. Агиограф, следуя Евангельской традиции, рассказывает о смерти святого с некоторыми значимыми для нее подробностями: в житии обычно упоминается о прозрении подвижником своей смерти, его прощании с братией или единоверцами, предсмертной молитве.
Особое место в житии отводится описанию посмертных чудес святого, поскольку, как писали Н.А.Каргаполов и Н.Е.Меднис, "главное для жанра жития - конечная точка абсолютной высоты героя"9, обретшего "милость" у Бога в сонме Его святых.
Ряд мотивов, традиционных для жития святого, не знающего падения, функционирует в романах Достоевского "Идиот", "Подросток", "Братья Карамазовы" в сочетании с мотивами, не используемыми в житии этого типа. Исследуемая мотивная группа реализуется в двух вариантах, один из них соединяется с образами Мышкина, Макара Долгорукого, Алеши Карамазова, другой - с образом отца Ферапонта.
Мотивы кризисного жития в романах Достоевского "Преступление и наказание", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы"
В кризисном житии нередко могут появляться мотивы подвига и чуда, традиционные для жития святого, не знающего падения. Однако в дальнейшем рассказ о подвигах героя и чудесах, творимых им, сменяется повествованием о том, как подвижник не выдержал дьявольского искушения и пал. В сюжете кризисного жития сводятся два полярных состояния героя. Это позволяет предельно усилить торжественную тональность, появляющуюся при повествовании о том моменте, когда грешника коснулась Божья благодать. Падший подвижник нередко раскаивается сразу же после совершения преступления. В то же время по милости Бога, не желающего смерти грешника, но ждущего его покаяния, в жизни героя кризисного жития может произойти необычное событие. Болезнь, устрашающее видение, предзнаменование, "вдруг" услышанные чтение Евангелия или проповедь заставляют его убедиться в преступности своей жизни. Непосредственное вмешательство благих сил приводит героя к мгновенному обращению. Часто в кризисных житиях повествуется о "великом" плаче преступника, об исповедании им своих грехов, об обещании больше не грешить, о причиненных им себе телесных страданиях.
При этом мотив обращения нередко соединяется в сюжете кризисного жития с мотивом искушения. Грешник, преображенный чудесным образом, может испытываться бесом, который пытается заставить его вернуться к прежней, преступной, жизни угрозами или льстивыми обещаниями земного могущества и богатства. Однако он отгоняет от себя "врага рода человеческого" молитвой и крестным знамением, твердо следуя по пути искупления. Теперь герой предстает перед читателем как суровый подвижник, посвятивший себя служению Богу и искупающий былые прегрешения в аскетических подвигах.
Агиограф, рассказав о искупительном подвиге раскаявшегося, повествует о том, как он был прощен Богом за былые прегрешения. Так, мотив искупительного подвига связывается с мотивом Божьего прощения. Прощенный подвижник изображается прославленным чудотворцем, прозорливцем и учителем, чье слово и пример спасают омраченных грехом ближних.
Мотивы чуда и учительства сочетаются в кризисном житии с мотивами смерти и посмертных чудес. Подвижник, прозревший свою скорую кончину, как и святой, не знающий падения, рассказывает окружающим о своей грядущей кончине и прощается с ними, давая им последние наставления и поучая их. После прощания, исповедания грехов, причащения и молитвы он умирает. Душа подвижника, искупившего грехи во время своего земного бытия, "веселится" в раю вместе с душами других святых, о чем свидетельствуют совершившиеся посмертные чудеса.
В романах Достоевского данные мотивы функционируют в сочетании с мотивом искушения, часто используемым в житийных повествованиях о великих грешниках, и мотивами, для кризисного жития не традиционными. Данные мотивы связываются с образами Раскольнико-ва, Сони Мармеладовой, купца Скотобойникова, Дмитрия и Ивана Карамазовых, старца Зосимы, и с образом Ставрогина.
С образом Сони Мармеладовой прежде всего соединяется мотив падения, воплощенный здесь в особом варианте. По наблюдению О.А.Державиной1, на решение образа героини повлияла проложная история о девице, ставшей блудницей из-за того, что она отдала свои деньги нуждающемуся в них ближнему. Соня становится проституткой для того, чтобы, получив тридцать целковых, накормить родных. При этом в поле ассоциаций с упомянутой проложной историей попадает мотив падения, воплощенный в особом варианте. Собственно момент совершения героиней преступления в романе не изображается. Но в рассказе Мармеладова о том, как Соня принесла деньги, она предстает перед читателем уже "падшей": "Лежал я тогда... ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня... " Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?"... А что ж, - отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах... да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала... а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый платок... накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают... видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись... обе... обе... а я... лежал пьяненькой-с... И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и Катерину Ивановну облегчает, и средства посильные доставляет..." (6; 17-18) Упоминание о том, что героини заснули вместе, обнявшись, является значимой деталью.
