Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Культурно-историческая теория языка и мышления
1. Л.С.Выготский о соотношении речи и мышления
2. Проблема соотношения мышления и речи в свете концепции идеального Э.В. Ильенкова и К. Бюлера
3. Историческое происхождение языка в процессе развития деятельности
4. Роль языка в интеллектуальном развитии
Глава II. Герменевтика и проблема соотношения языка и мышления .
1. Принцип трансцендентализма и «фундаментальная онтология» М.Хайдеггера
2. Герменевтика Г.-Г.Гадамера и проблема интерпретации
3. Герменевтика и отчуждение. Критика герменевтики
Заключение
Список литературы
- Проблема соотношения мышления и речи в свете концепции идеального Э.В. Ильенкова и К. Бюлера
- Историческое происхождение языка в процессе развития деятельности
- Герменевтика Г.-Г.Гадамера и проблема интерпретации
- Герменевтика и отчуждение. Критика герменевтики
Проблема соотношения мышления и речи в свете концепции идеального Э.В. Ильенкова и К. Бюлера
Но точно так же практика показывает и то, что дальнейшее интеллекетуальное развитие серьезно осложняется неразвитостью речи. Это как правило происходит у детей зрячих, но лишенных слуха. И это серьезная практическая проблема: таких детей бывает трудно обучить даже какой-нибудь практической специальности, что в свое время явилось, в частности, предметом обсуждения на страницах специального журнала для глухих «В едином строю». Например. Сергей, глухой, кончил восемь классов. Обучался специальности токаря. Отзыв мастера, который обучал его этой специальности: «Сергея обучать специальности было трудно. Многое не понимал. А ведь кончил он восемь классов. Например, дает мастер задание выточить простую оправку. В чертеже указано: «сталь любая». Сергей стоит и не знает, что делать. Вижу, не понимает слово «любая»» .
Дело в том, что глухие, но зрячие, пользуются обычно языком жестовым. А это язык с ограниченными возможностями, язык с примитивным словарем и синтаксисом: в этом языке нет слова «любой», «любая», как и многих других слов подобного рода, которые как раз составляют существеннейшую основу так называемого абстрактного мышления.
Дело в том, что развитая речь, развитие которой достигает своего максимума в письменной речи, содержит в себе тот самый формальный момент, который расковывает человеческое мышление, делает его свободным и независимым от непосредственной эмпирической действительности. «Своеобразие развития письменной речи у глухонемого, — отмечал в этой связи Л.С. Выготский, — недооценено до сих пор, и, вероятно, гибельная ошибка во всем обучении речи глухонемых та, что их учат сначала устной, а затем письменной речи, между тем как должно быть обратное»1 .
Дело в том, что, например, слово «любая» получает свое значение в системе тех контекстов, в которых оно употребляется. И только через них оно имеет значение. Непосредственного предметного значения оно не имеет. Оно не может быть интерпретировано в семиотическом смысле, как знак, метка на некоторой вещи. Именно поэтому язык и не есть просто «система знаков», как он определен в «Философской энциклопедии» . Как знак здесь может быть истолкована только буква, обозначающая определенный звук. Но уже слова не обозначают точно так же вещи: слово «но» не обозначает никакой вещи, но оно что-то значит, но значит через формальный, через грамматический строй речи. Именно поэтому в языке и не возможно оторвать «семантику» от «синтаксиса», как это хотели сделать аналитические философы-позитивисты.
Значение имеет идеальный характер. Идеальный в смысле определения Э.В.Ильенкова, а именно это форма нашей деятельности, представленная в форме вещи. В нашем случае — в форме слова. И чтобы усваивать и понимать это значение, надо иметь воображение, без которого для человека существует только так называемый буквальный смысл: когда, например, человека обзывают «свиньей», он возражает на это тем, что он не хрюкает. И с воображением, которое в конечном счете и есть то, что называется ум, получается то же самое, что и сформулюй Абеляра: речь порождается умом и речь порождает ум. И Выготский возражал против отрыва воображения как первичной способности, как это имело место у З.Фрейда и Ж.Пиаже. «На самом деле, — писал он, — исследования показали, что очень мощный шаг в развитии детского воображения совершается именно в непосредственной связи с усвоением речи, что задержанные в речевом развитии дети оказываются чрезвычайно отсталыми и в развитии воображения. Дети, речевое развитие которых идет по уродливому пути (скажем, глухие дети, которые из-за этого остаются полностью или частично немыми детьми, лишенными речевого общения), оказываются в то же время детьми с чрезвычайно бедными, скудными, а иногда и положительно рудиментарными формами воображения» .
На чем основана «семантика», т.е. значение, слова «любая»? Как только мы присмотримся к делу чуточку внимательнее, тотчас же обнаружится удивительно противоречивый характер значения этого слова, которое, и это очень важно, входит в значение по существу любого общего имени. Возьмем, например, слово «стол». Этим именем называется любой стол. А что значит в данном случае «любой»? Все отдельные столы, которые существуют на свете? — Нет, тогда все это будет иметь имя «столы». Может быть оно обозначает каждый стол в отдельности? — тоже нет, потому что называя отдельный стол столом, мы высказываем нечто большее, чем заключено в представлении об отдельном столе.
Следовательно, слово «любой» означает «не все вместе и никакой в отдельности». Получается некая чувственно-сверхчувственная вещь, совершенно непонятная с точки зрения простого созерцания. И это, оказывается, присутствует в значении каждого, любого общего имени.
Значение общего имени, таким образом, не сводится к обозначению, потому что слово «любой» ничего не обозначает, но оно значит. Русский язык очень хорошо различает слова «обозначает» и «значит». Язык значит, это означает, что он порождает из себя значения. И мир этих значений составляет особое царство, особую «онтологию», если выражать это на языке Хайдеггера. В этом и состоит огромнейшее значение языка, речи для человеческого мышления. Язык вводит человека в мир значений, которые недоступны простому созерцанию, и в каждом слове, как выражается Л.С. Выготский, заключена целая философия.
Историческое происхождение языка в процессе развития деятельности
Результат деятельности рассудка есть чисто отрицательный результат. Он не заключает в себе еще ничего положительного. Но благодаря его отрицательной деятельности снимается непосредственность данности нам действительности, так называемого чистого созерцания, его «здесь» и «теперь», там липа, а там ива, внизу идет корова и т.д. В орудии, в орудийной деятельности происходит первое снятие непосредственности действительности. Благодаря этой деятельности для нас выступает наружу внутреннее: одним ударом топора мы обнаруживаем такое внтуреннее свойство вещества, как его твердость, которую мы никогда бы не обнаружили, если бы мы не действовали, а только лишь смотрели на вещи. Действительность пуддинга, как говорит английская пословица, доказывается тем, что его съедают, а не тем, что на него смотрят. Рассудочная форма есть всеобщее орудие нашей мыслительной деятельности, всеобщее орудие опосредствования нашего отношения к вещам в нашей познавательной деятельности.
У рассудочных законов мышления, как пишет Гегель, «нет реальности — это значит вообще только то, что в них нет истины. Правда, они и должны быть не полной, но все же формальной истиной. Однако чисто формальное, лишенное реальности, есть мысленная вещь или пустая абстракция без раздвоения в ней, которое и было бы ничем иным, как содержанием» . Если бы рассудочная форма в себе раздваивалась, она уже не была бы рассудочной формой, она была бы формой содержания, поэтому рассудочная логика совершенно справедливо требует: нельзя раздваиваться, нельзя утверждать А и, одновременно, не-А . Но это форма рассуждения, дискуссии, иначе — форма движения в языке как в языке, независимо от содержания.
У рассудочной формы нет реальности, как правильно замечает Гегель. И именно поэтому она создает себе искусственную опору в языке, в реальности звуковой материи, в качестве ее формы. Формы «если..., то...», «... или...», «...и...» суть такие формы, которые существуют и могут существовать только лишь в языке и благодаря языку. Мы, правда, можем себе мыслить форму «...и...» как выражение пространственной или временной рядоположенности, «дождь и ветер», «огонь и дым», «Иван да Марья», но это не будет эквивалентом формы «...и...» как рассудочной формы. Ведь в качестве рассудочной формы форма, выражаемая союзом «и», является не только формой выражения рядоположности, но она является также формой рядополагания, то есть я могу полагать рядом друг с другом в пространстве и времени вещи, которые не рядоположенны, которые реально вообще несовместимы. Ведь мы говорим «А и не-А», «капитал возникает в обращении и не может возникнуть в обращении», «микрообъект есть волна и частица» и т.д. С точки зрения эмпирической, с точки зрения внешней пространственной и временной рядоположенности, это вещи невозможные. Но это формы, за которыми скрываются существенные свойства вещей, непосредственно эмпирически, в пространственно-временных образах не выразимые. Поэтому такая простейшая рассудочная форма, как форма «... и ...», хотя она по видимости и имеет только лишь эмпирическое значение, имеет также чисто формальное значение, то есть значение чистой формы логического движения.
В этом состоит двойственное значение рассудочной формы: с одной стороны, они суть, как замечает Ленин, «самые обычные отношения вещей»50, с другой — они оказываются «чувственно-сверхчувствеными» (Маркс) вещами. И логическое-то значение имеет как раз вторая сторона — та, у которой «нет реальности». Благодаря этому мышление, овладевшее этой формой, становится способным отвлекаться от внешней видимости вещей и двигаться в сфере сущности, в сфере внутренних отношений.
Материальной опорой этой формы, как было уже сказано, является язык, его звуковая материя. Затем уже для специальных целей была придумана искусственная символика для выражения этих форм, но для реального мышления, которое движется в этих формах, их носителем является обыкновенный разговорный язык. Развитый язык поэтому в принципе неэмпьричен. Он в принципе, в интенции теоретичен. Слово уже снимает непосредственную чувственность предмета. И в этом, кстати, преимущество всякого словесного сообщения, словесного текста, по сравнению со всякого рода «картиночками», которыми иногда злоупотребляют в преподавании, в том числе и в преподавании философии.
В этой связи представляет интерес жанр так называемой рисованной литературы, получивший весьма широкое распространение в последнее время на Западе, в частности во Франции. Суть этого жанра состоит в том, что определенный сюжет, как правило это приключения постоянных героев этой РЛ, как ее обозначают, диснееевского Микки Мауса или полицейского инспектора Сан-Антонио, разворачивается через серию цветных картинок с короткими подписями. Вред этого жанра очень хорошо выразил известный советский журналист-международник Эдуард Розенталь. «Читатель, — писал он в этой связи, — собственно, перестает быть читателем. Уходя целиком в зрительные образы и цветовые гаммы, он возвращается к чувственному восприятию действительности на уровне условных рефлексов. И если жанр РЛ вполне оправдан и даже полезен для периода раннего детства, когда ребенок воспринимает окружающий мир прежде всего чувственным образом, то у юношества увлечение этим жанром, бесспорно, тормозит развитие абстрактного мышления, а следовательно, и сам процесс интеллектуального и духовного взросления. Что же касается взрослых людей, то уход их в РЛ нередко приводит к настоящей духовной деградации. Как бы то ни было, факт остается фактом: форма может до крайности примитивизировать содержание и способствовать его упрощенному и безыдейному восприятию»51.
То же самое касается и всякого рода зрелищ и развлекательных телевизионных передач, где человек лишь пассивный зритель, созерцатель, спокойно плывущий по течению разворачивающегося перед ним сюжета, а не активный участник процесса творчества, каковым он должен стать в процессе чтения действительно серьезной литературы. Когда Эйнштей говорил, что Достоевский дал ему больше, чем все математики, больше, чем сам Гауссе, то это имеет, видимо, самое прямое отношение к обсуждаемой проблеме: чтение Достоевского, именно Достоевского, требует мобилизации всех духовных человеческих потенций, требует активно строить образ происходящего, потому что то, что происходит в романах Достоевского, происходит в значительной мере не на внешней почве действительности, а происходит внутри человеческих душ, происходит в области человеческого духа. И кто имеет вкус к такого рода чтению, без особого сопротивления прочитает и гегелевскую «Феноменологию», а кто воспитан на «рисованной литературе», не сможет прочитать даже тургеневские «Записки охотника».
Герменевтика Г.-Г.Гадамера и проблема интерпретации
Это крайне сильное утверждение, которое в доказательстве очень даже нуждается. И даже в том случае, что сущность мышления действительно состоит в диалоге души с самой собой, то есть в диалектике. Уже Платон осознавал эту диалектическую суть мышления. Но этот вопрос связан с понятием так называемой внутренней речи, которое, как показал Л.С. Выготский в своей работе «Мышление и речь», выражает отнюдь не речь про себя, а оно выражает превращение речи в мысль, которая опирается не только и не столько на слова, сколько на образы представления, воображения и памяти. Поэтому именно исследование природы внутренней речи показывает, что мышление не есть язык. К этой проблеме мы еще вернемся. Но здесь надо заметить следующее.
Если бы было верно, что все есть язык, то мы не могли бы отличать слово «стол» от действительного стола, от предмета, который этим словом называется. И я не пойму слово «стол» до тех пор, пока мне не покажут этот самый предмет. И если даже от слова «сахар» во рту становится сладко, мы не путаем слово «сахар» с тем сахаром, который мы кладем в рот. И, самое главное, сама лингвистика, то есть наука о языке, в особенности психолингвистика, и это мы хотим показать, опровергает, положение о замкнутости понимания внутри языка. Но выйти из языка к «самим вещам», как это по сути хотел сделать Гуссерль, невозможно. И надо не вернуться к самим вещам, а пойти вперед и навстречу вещам. Вернуться назад к вещам — это значит вернуться к той созерцательной методологической позиции, которая уже пройдена классической философией.
Именно этот результат и привел к тому, что вещи снова были обращены в слова Хайдеггером, а потом Гадамером. А для того, чтобы пробиться к самим вещам, надо от слов перейти к делу: в деянии начало бытия. Этот завет великого немецкого поэта и мыслителя оказался полностью забытым немецкими философами XX века. Именно абстракция от реального дела замыкает нас в сфере «чистого мышления» и речи, которая есть речь только о самой себе. Бывают времена, когда на всех людей вдруг находит затмение и они перестают понимать, казалось бы, элементарные и простые вещи. Ну, например, о герменевтике Гадамера у нас писали достаточно много. Но никому, почему-то, не пришла в голову простая и элементарная мысль: сравнить понятие понимания у Выготского с тем же понятием у Гадамера и посмотреть на герменевтику с точки зрения культурно-исторического, а не феноменологического подхода. Шлейермахер, которого считают одним из столпов герменевтики, говорит как раз о разобщенности и отчуждении, которые должна компенсировать герменевтика. И на этом стоит специально остановиться.
В настоящее время произведения Шлейермахера «Речи о религии к образованным людям ее презирающим», а также «Монологи» переизданы на русском языке. И хотя содержание этих работ трудно передать, потому что здесь пафос и риторика представлены в чистом виде и противопоставлены всякой образованности и логике, понять можно именно то, что Шлейермахер именно против образованности и логики. Шлейермахер постоянно выступает против «ложной мудрости» и «игры пустыми понятиями» на пути постижения божества и ратует за простоту сердечную в делах веры. Но если философия — это ложный путь к Богу, то должен быть какой-то истинный путь постижения Слова Божия. Как лютеранин Шлейермахер считает, что откровение содержится в Писании. Но вот здесь-то и необходимы посредники-толкователи с их герменевтическим искусством, потому что народу Писание непонятно. Причем, согласно Шлейермахеру, это, так сказать, временная и вынужденная мера, необходимая до тех пор, пока люди не «поумнеют». «О, если бы некогда это призвание посредников прекратилось, — восклицает Шлейермахер, —: и человеческое священство приобрело назначение! О если бы наступило время, которое древнее пророчество описывает так, что никто уже не будет нуждаться в поучении, ибо все будут научены Богом!»104.
Гегель недаром считал христианство отчужденной религией. Ведь здесь отчуждены друг от друга священство и миряне, которые тупые и которых надо вразумлять. Но этого не было в язычестве, где все были в одинаковой мере приобщены к их языческому культу. Христианство возникает в недрах Римской империи, этой «вавилонской блудницы», и оно выражает отчуждения верхов и низов этого общества, но, вместе с тем, является формой примирения с существующей действительностью. То есть это примирение внутри отчуждения и отчуждение внутри примирения. Христианство это саморазорванный дух, род духовной шизофрении. Герменевтика в лице Шлейермахера есть попытка снять это отчуждение, но она опять же остается в рамках этого отчуждения.
Почему Бог до сих пор людей не вразумил, и им пока что необходимы мудрые наставники, остается неясным. Собственно весь текст книг Шлейермахера состоит из восклицаний, подобных только что процитированным. И Гегель, в общем-то тоже большой мастер по части изящной словесности, дает очень короткую, но исчерпывающую характеристику этой «философии» в своих «Лекциях по истории философии». «Это лишенная понятия пророческая речь, — пишет он, — произносимая с треножника, уверяет нас в истинности того или сего своего утверждения относительно абсолютного существа и требует, чтобы каждый из нас находил в сердце своем эти утверждения истинными. Знание об абсолютном становится делом сердца» .
Герменевтика и отчуждение. Критика герменевтики
Единственная по сути попытка критического анализа герменевтики в советской литературе принадлежит, как было уже сказано, известному советскому философу Э.В. Ильенкову. Речь идет об уже упоминавшейся статье «Гегель и герменевтика (Проблема отношения языка к мышлению в концепции Гегеля)». Дело в том, что и сам Гадамер, и его последователи, в том числе Йозеф Симон из Тюбингена, подтверждение своей правоты пытаются найти у Гегеля. Они хотят доказать, что по Гегелю мышление и говорение одно и то же. Гегель действительно дает поводы так считать. По Гегелю действительно творческая сила духа, как и в Писании, проявляется в Слове: в начале было Слово... Но не только в этом. Величие Гегеля заключается в том, что он, как заметил еще Маркс, «рассматривает самопорождение человека как процесс, рассматривает опредмечивание как распредмечивание, как отчуждение и снятие этого отчуждения, в том, что он, стало быть, ухватывает сущность труда и понимает предметного человека, истинного, потому что действительного, человека как результат его собственного труда» .
Человек не только созидает себя трудом, но в труде обнаруживает свою суть. И дело всегда обнаруживает полную суть того, что до этого было только сказано на словах. «Поэтому-то, — писал Э.В. Ильенков, — практический акт, или мышление в форме воли, и входит в гегелевскую концепцию логики отнюдь не только как чисто внешняя реализация велений разума, то есть ранее совершившихся теоретических актов духа, но и как своеобразный фильтр, сквозь который просачивается лишь то, что было в этих теоретических актах и в выражающих их словах объективного. Чисто субъективное же в этом фильтре застревает как сор, в том числе и словесный сор... Так, гильотина Робеспьера «обнаружила» подлинное значение красивых фраз Руссо, от самого Руссо скрытое»112.
Именно это рассогласование слова и дела и заставляет человека убегать в слова, чтобы не обнаружить свою подлинную суть, свою практическую несостоятельность. Мало того, человек в словах, в разговорчивости, сам от себя скрывает свою подлинную суть, хотя и может ее нечаянно обнаружить. Тут уместно вспомнить «оговорки» Фрейда.
«Величайшим завоеванием Гегеля, — писал Ильенков, — было то, что он включил практику (изменение природного материала деятельностью руки) в логический процесс, истолковав эту практику как фазу протекания логического процесса, притом как такую фазу его, которая «снимает» односторонность чисто теоретического отношения мыслящего существа к миру и даже выступает как критерий чисто теоретической истины, то есть истины в ее словесном выражении»11 .
Ильенков впервые вскрыл так сказать социальные корни того, что он называл вербализмом. «Дело в том, — писал он, — что эволюция позднекапиталистической культуры с ее разделением труда породила массу профессий, представители которых действительно живут исключительно в мире слов, в мире знаков в мире символов, не имеющих почти никакого зацепления с действительностью» .
Это не значит, что Ильенков не придавал никакого значения речи в развитии мышления. Соотношение речи и мышления он понимал так же диалектически, как и Абеляр. «Свободное владение языком, — писал он, — в том числе так называемым языком науки — важнейшее условие мышления, хотя вернее было бы сказать наоборот — действительное мышление есть условие, без которого нет и не может быть свободного владения языком. Человек, не умеющий самостоятельно мыслить, языком не владеет, скорее язык владеет им, его сознанием. Его мышление (его «внутренняя речь») всегда находится в рабской зависимости от словесных штампов, от бессмысленно заученных знаковых конструкций, от «правил», предписаний, указаний, подсказок и т.д. — и здесь именно таится секрет формирования догматического ума, догматического мышления — весьма скверного вида мышления»115.
Мышление, замкнутое целиком и полностью в язык, каким бы он ни был, есть отчужденное мышление, есть несвободное мышление. И герменевтика, хочет она того или нет, способствует этому отчуждению, под какими бы благовидными формами она ни выступала.
