Содержание к диссертации
Введение
1. К проблеме онтологического статуса нарратива
1.1. Тематизация «смерти субъекта» в современных философских учениях и переход к нарративной проблематике 12
1.2. Экспликация структурной логики повествования на примере нарративного дискурса истории 19
1.3. Спор о референте нарративного дискурса и решение проблемы репрезентации в фактуальном и фикциональном нарративах 32
1.3.1. Дихотомия «сюжет/фабула» в решении вопроса о реальности 34
1.3.2. Вымысел и реальность: проблема «серьезного» и «не-серьезного» использования языка в теории речевых актов 41
1.3.3. Вымышленность как необходимый компонент конструирования и репрезентации реальности 45
1.4. Облик социального пространства в контексте нарративной онтологии 52
1.4.1. Нарративный характер конструирования персональной идентичности 53
1.4.2. Прагматическая функция нарратива в системе социального взаимодействия 58
2. Структура нарративных инстанций и распределение субъектных позиций 63
2.1. Функции и статус персонажей в структуре нарратива: актантные модели и их трансформации 65
2.2. Соотношение автора и нарратора в повествовательном дискурсе 73
2.2.1. Проблема «смерти автора» и разоблачение «интенциональной иллюзии» 73
2.2.2. Экспликация знаков нарратора в произведении 78
2.2.3. Определение концепта «авторская функция» и позиция «подразумеваемого автора» 84
2.3. Функция адресата нарративных сообщений и определение читательской позиции 89
2.3.1. Теория читательской реакции: рецепция и интерпретация 90
3.2.1. Нарративная модель адресата и знаки наррататора 97
3. Новое определение субъекта 106
3.1. Идеологическая функция нарратива: идентичность как идеологический конструкт 107
3.2. «Амбивалентность» письма: нарушение коммуникации и распад нарративной идентичности 113
3.3. Перформативная субъективность versus репрезентативные модели идентичности 119
3.4. Переосмысление концептов власти и сопротивления: проблема «неразрешимости» структуры и решение субъекта 129
3.5. Работа читателя: перформативная деятельность и новые репрезентативные политики сопротивления 137
Заключение 153
- Тематизация «смерти субъекта» в современных философских учениях и переход к нарративной проблематике
- Экспликация структурной логики повествования на примере нарративного дискурса истории
- Функции и статус персонажей в структуре нарратива: актантные модели и их трансформации
- Идеологическая функция нарратива: идентичность как идеологический конструкт
Введение к работе
Актуальность темы исследования:
Утверждение «смерти субъекта» как общее определение кризиса личностного начала стало довольно популярным в западной литературе XX века. Эта тема явилась общим топосом в философии, эстетике, литературной критике, в учениях структурализма, постструктурализма и постмодернизма в целом, в рамках которых и получила различные наименования, а именно «теория антигуманизма», «деперсонализации», «децентрации» субъекта, «смерть автора», «растворение характера в романе», «кризис индивидуальности» и т.д. Идеи прерывности и децентрации субъекта также получили широкое распространение в психологии, лингвистике, социальной антропологии. Но, выступив с критикой субъекта, и выдвинув концепцию теоретического отрицания целостного, автономного, суверенного Субъекта, современная мысль тут же столкнулась с другой проблемой, связанной с необходимостью установить что или кто приходит ему на смену.
Принимая сложившееся на сегодня представление о том, что основные положения постмодерна представляют собой только критические, пессимистические и даже апокалиптичные формулировки, против них действительно можно выдвинуть справедливые обвинения со стороны политических и социальных теорий, требующих субъекта в качестве своего обоснования. Оппоненты и критики постмодернизма придерживаются мнения, что мы должны возвратиться к идее автономности субъекта как необходимому условию размышлений об этике, политике, деятельности и ответственности. Кроме того, именно данная идея становится необходимым компонентом в разработке альтернативных путей размышления о сущности и предназначении власти и насилия. В силу указанных причин выбранная тема приобретает не только теоретическое, но и мировоззренческое значение, поскольку оказывается напрямую связанной с оценкой состояния современного общества и культуры, а также с осмыслением места и роли индивида в этом обществе.
Тем самым главным основанием для утверждения актуальности работы можно считать следующие положения:
4 Критика классического определения субъекта и традиционной тематизации его места и роли в обществе.
Очевидность того факта, что тезис о «смерти субъекта» не снимает вопроса о самом субъекте и не является решением проблемы субъективности.
Отсутствие определенности в оценке статуса и функций субъективности в неклассических версиях философии, поскольку в общей программе теоретиков структурализма и постструктурализма главной целью было, показать детерминированность сознания социальными и языковыми стереотипами. При этом сама степень детерминированности и ее природа различными исследователями продолжает трактоваться по-разному. Не существует также согласия и однозначной позиции в вопросе о новом статусе субъекта. Проблема свободы и творческой деятельности субъекта в доктрине постструктурализма была заявлена, но до конца не разработана.
Одним из направлений в решении проблемы субъективности можно считать новейшие исследования в области нарратологии. Именно здесь наиболее четко были сформулированы концепции идентичности, помещающие индивида в контекст социума, а также представлен перечень повествовательных инстанций как возможных моделей субъективности, их модификации и трансформации. Более того, в контексте повышенного интереса к исследованию нарратива в самых различных дисциплинах, представляется приоритетным обращение к опыту литературы, которая предстает сегодня привилегированным способом передачи повествовательных сообщений. На основе последних достижений лингвистики литература стала восприниматься как специфическое средство для создания моделей освоения мира, а также моделей, предоставляемых в качестве примера для руководства действиями. И потому, в рамках общих теоретических утверждений о текстуальности и нарративности форм культуры, имеет смысл обратиться к структурному анализу литературных произведений в поиске новых репрезентативных моделей субъективности.
Исходной точкой исследования в этой области является тезис постмодерна о том, что мир есть текст, и нет ничего внешнего тексту, и этим утверждением открывается тот факт, что объекты, с которыми человек имеет дело, являются его собственной продукцией. Тогда по отношению к ним возможно проявление
5 активности и свободы. Но с другой стороны, уже утвержденная идея «смерти субъекта» вынуждает трактовать его активность как простую функцию работы нарративно-анонимных социальных моделей, а самого субъекта как фикцию в поле текстуальных кодов и структур. Это приходит в противоречие как с идеологией и практикой современного общества, провозглашающего ценность свободы, так и с теоретическим и мировоззренческим пафосом самих постмодернистов.
В результате ведущая теоретическая мысль оказывается в тупике: с одной стороны, такие качественные характеристики субъекта как деятельность и эмансипация необходимы для того, чтобы адекватно сформулировать методы значимой социальной и политической задачи преобразования и сохранить возможность сопротивления власти. Но, с другой стороны, появляется искушение вновь заранее принять субъекта как необходимое и изначальное условие сохранения этой деятельности.
Все это дает повод для более тщательного осмысления и анализа проблем, связанных с тематикой субъективности и местом субъекта в современных теориях.
Степень теоретической разработанности темы:
Для целей настоящего исследования определяющее значение в выявлении характера детерминированности поведения человека и его сознания имели работы 3. Фрейда, Ж. Лакана, М. Фуко, Ю. Кристевой. Особую важность имела их интерпретация роли Другого как условия формирования самости. Новый взгляд на субъекта и его психику дал основание для определения его идентичности как явления внутренне противоречивого и неоднозначного. В социальном контексте проблема субъективности раскрывается на основе работ Ю. Хабермаса, Г. Маркузе, В. Беньямина, М. Маклюэна, С. Жижека. Положение о том, что индивид постоянно и, главным образом, бессознательно обусловливается в процессе своего мышления языковыми структурами, детерминирующими его мыслительные структуры, прослеживается в работе, опираясь на лингвистическую традицию теории субъективности, в частности, на исследования Э. Бенвениста и Ж. Лакана. В целом, критика западного образа мышления с его «логоцентрической» традицией представлена на основе работ Ж. Деррида. Он первым почувствовал
угрозу истощения негативного потенциала постструктуралистской доктрины и приступил к корректировке своих изначальных постулатов.
Понятие нарратива в современной нарратологии чаще всего описывается моделями, созданными для формального анализа повествовательных текстов, такими, как схема сюжета и фабулы русского формализма, риторика трансформаций повествовательной «фразы» Ж. Женетта или теория сюжетных функций В. Проппа, К. Бремона, А. Греймаса, Р. Барта. Все эти модели опираются преимущественно на литературный, фольклорный, массово-культурный материал, то есть на заведомо условные или вымышленные истории и принадлежат области поэтики в структуралистской традиции. Помимо традиции литературоведения существуют и другие дисциплины, где понятие нарратив играет не последнюю роль, и в которых данный концепт отсылает скорее к идеологически ответственному повествованию, претендующему на истинность или «историческую правду». Привилегированным материалом для его изучения по преимуществу оказывается историография — главный конкурент художественной словесности в использовании повествовательного дискурса. И в этом случае разумнее опираться на работы авторов, осуществляющих нарратологическую критику исторического сознания: Л. Минк, Н. Фрай, А. Данто, X. Уайт, Ф.Р. Анкерсмит.
Для прояснения новейших исследований в области социального конструктивизма, посвященных определению идентичности как нарративного конструкта, привлекались концепции таких исследователей, как А. Макинтайра, Дж. Брюнера, Б. Слуготского, Дж. Гинзбурга, Т.Р. Сарбин, Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен, Дж. Поттера и М. Уэзрел, а также многих других авторов.
Выявление общей формальной структуры повествования проводилось на основании теоретических разработок русского формализма в лице В.Б. Шкловского, Б.В. Томашевского, Ю.Н. Тынянова, В. Проппа, французских структуралистов Ц. Тодорова, A.M. Греймаса, Р. Барта, Ж. Женетта. Требование трактовать нарративы не как репрезентацию реальности, но как способ конструирования и создания самой этой реальности достаточно четко сформулировано американскими нарратологами И. Брокмейером иJP. Харре.
7 Для описания социума в терминах нарратологии плохо подходят модели, созданные для формального анализа повествовательных текстов, такие, как опоязовская схема сюжета и фабулы. Зато очень полезной может оказаться восходящая к В. Проппу, К. Бремону, Ц. Тодорову типология действующих лиц, формализованная в актантной схеме А.-Ж. Греймаса и теория трансформации актантов Ю. Кристевой.
Немаловажную роль в фиксации и экспликации нарративных инстанций, их индициональных знаков, а также в определении коммуникативного уровня произведения сыграли работы М. Яна, Дж. Принса, С. Чэтмена, Ш. Римон-Кенан, У. Бута, М. Бал, Ж. Женнета. Опора на исследования в области поэтики, дает основания определить субъективность как модель, инстанцию, принадлежащую тексту и им сконструированную. Противоположной точки зрения придерживаются Р. Ингарден и рецептивная эстетика Констанцской школы - В. Изер и X. Р. Яусс, которые предлагают сосредоточить внимание на индивидуальном акте чтения, исследовать читательский отклик и создать теорию читательской реакции (С. Фиш и У. Эко). Здесь читатель наделяется статусом идеального или образцового реципиента, всеведующего (по аналогии с автором) читателя-критика, что способствует возвращению к традиционным категориям определения метафизического субъекта.
Это обстоятельство делает необходимым внесение некоторых корректив в
концепты чтения, коммуникации и в само понятие нарратива как идеологической
структуры. Для данной цели оказались значимыми «принцип диалогичности» М.
Бахтина и его понятие «амбивалентности» письма, концепт
«интертекстуальности» Ю. Кристевой, понятие «перформативной субъективности», введенное Дж. Батлер и заимствованное ей у Дж. Л. Остина, Ж. Деррида и П. де Мана. Коррекция и переосмысление таких понятий как «власть», «насилие», «субординация» и «субъективация» в данной диссертации основывались на исследованиях Л. Альтюссера, М. Фуко, Ж. Деррида, Э. Лакло, Дж. Батлер. Также немаловажное значение для определения новых политик сопротивления имели работы, посвященные тендерному исследованию в области феминистских и постфеминистских политик. Среди них работы Л. Иригаре, Р. Брайдотти, М. Нуссбаум, Дж. Батлер, Дж. Феттерли и др.
8 Проблема исследования:
Исходя из приведенных выше рассуждений о новых дефинициях субъекта и дифференциации его моделей, проблему исследования можно сформулировать следующим образом:
как возможен сегодня позитивный дискурс о субъекте, если мы, с одной стороны, отказались от определения его как целостной автономной субстанции, а, с другой стороны, не удовлетворены предлагаемой современными теориями трактовкой множественности форм его проявления как пустых знаков пустой субъективности?
Цель и задачи исследования:
Цель исследования состоит в обнаружении в структуре нарративно представленных социокультурных отношений таких условий, которые делают возможным появление нового субъекта, и способов, посредством которых могут проявиться формы его свободной деятельности.
Для достижения поставленной цели требуется осуществить следующие задачи:
Эксплицировать общую структуру нарративного дискурса, и показать, как такая структура проявляет себя на уровне общественного устройства и раскрывается в оформлении социальных связей.
Актуализировать проблему репрезентационной способности нарратива для обсуждения и решения вопроса о «реальности» как референте нарративного повествования.
Показать, что сама возможность «Я-идентичности» как составного элемента социальной жизни неразрывно связана с нарративно-дискурсивными практиками, используемыми индивидами для придания смысла своим и чужим действиям и поступкам.
Выявить возможные формы проявления субъективности посредством анализа повествовательных инстанций, представленных в нарративе фигурами персонажей (на уровне содержания текста), автора и нарратора, читателя и наррататора (на коммуникативном уровне наррации), и определения их места и роли в повествовании.
9 Определить степень проявления свободы в работе нарративных инстанций, в зависимости от занимаемых ими позиций в нарративной структуре и применить полученные результаты к сфере социальной реальности, чтобы выяснить как возможно воплощение принципов свободы и творчества внутри нарративно представленного социума.
Определить ситуацию, в которой обнаруживается возможность появления деятельностного творческого субъекта в структуре нарратива, и зафиксировать основные свойства, которые раскрывают новую позицию такого субъекта.
Теоретико-методологические основания исследования:
Диссертационное исследование в своей теоретической основе опирается на установки, подходы и методы, разработанные в структурализме, нарратологии, современной теории литературы, а также на основные постулаты постструктурализма и постмодерна в целом. Структурно-семиотическое и герменевтическое направления представляются важными для выбранной темы, поскольку формулируют основные концепции повествования и задают стратегии интерпретации текста. Тем не менее, сопоставление герменевтики и поэтики, определяет выбор в пользу структурного подхода к тексту как наиболее подходящего для целей данного исследования. Нарратология, исходя из достижения в области поэтики, предоставляет возможные модели идентичности и тем самым задает характеристики новых форм субъективности.
Тезисы постмодерна о текстуальности форм культуры и утверждение в связи с этим «смерти субъекта» явились методологическим катализатором в разработке новых подходов к анализу текстуальной природы общества и теоретической предпосылкой для обращения к положениям современных теорий с целью возможного переосмысления базовых понятий, их структурной перестановки и смещения акцентируемых позиций. Эти процедуры требуют использования метода конструирования, структурного анализа и деконструкции.
Поскольку диссертация рассматривает круг вопросов, имеющих междисциплинарный характер, и базируется на анализе текстов различной направленности - литературная теория, историография, социальная философия -то используется также историко-сравнительный метод. Кроме того, к области социального исследования применяются методы, разработанные в лингвистике,
10 структурализме и нарратологии. Специфика такого применения состоит не в автоматическом заимствовании методов, а в своеобразном перенесении на почву социального пространства уже разработанных моделей и исследовательских процедур с учетом их возможной трансформации.
Основные результаты исследования и его научная новизна:
Обосновывается положение, что социальная идентичность, обретаемая посредством формирования жизненной истории, и социальная структура в целом, могут быть продуктивно представлены в виде нарративно организованных текстуальных конструкций.
Утверждается, что нарративно представленную социальную структуру следует трактовать как объективно нестабильную и имеющую тенденцию к нарушению собственной целостности и закрытости, а значит открывающую перспективы для ее трансформации.
Установлено, что «смерть субъекта», раскрывающая нарративную сконструированность субъекта, является одновременно условием порождения новой формы субъективности, появляющейся в тексте в результате
4 перформативного акта чтения.
4. Показано, что читатель - это единственная инстанция, способная
осуществлять трансформацию и переописание нарративной структуры и
выступить тем самым в качестве альтернативного проекта субъективности.
5. Утверждается, что суть новой субъективности состоит в изменении
характера чтения текста, воплощающего такую практику сопротивления его
власти, которая более не претендует на гегемонию и установление новой власти,
(^ но представляет собой протест в форме активного не-сопротивления.
Научно-теоретическая и практическая значимость исследования: Результаты исследования данной диссертационной работы могут быть использованы в различных отраслях философского знания. Их можно применить для прояснения фундаментально-онтологических и гносеологических предпосылок философского знания, затрагивающих проблематику субъекта и специфику его бытия. Тем самым, полученные в работе выводы могут способствовать уточнению концептуального каркаса гуманитарных дисциплин, углублению философского рассмотрения литературы, истории и социальной
реальности, переосмыслению роли субъективности в теоретическом контексте и социальной практике.
Результаты исследования могут быть также использованы при подготовке
учебных программ, затрагивающих тематику структурализма,
постструктурализма, теории литературы, философии истории и социальной философии, а также применены при разработке курсов, посвященных философским проблемам субъективности.
Апробация работы:
Основные концептуальные положения данного исследования обсуждались на теоретических семинарах аспирантов философского факультета Томского государственного университета. Отдельные аспекты и тематические мотивы работы нашли отражения в статьях и были представлены на всероссийских конференциях: «Образ человека в картине мира» (г. Новосибирск, 2003г.), «Философия и филология в современном культурном пространстве: проблемы междисциплинарного синтеза» (г. Томск, 2003г.); а также на международных научных конференциях: «Межкультурные коммуникации как фактор открытости региональной культуры» (г. Томск, 2004г.), «Бытие и язык» (г. Новосибирск, 2004г.).
Основные идеи работы послужили материалом для исследовательских проектов: «Структура, статус и функции нарратива в социальном познании (нарратив как фундаментальный способ человеческого бытия и познания)» при поддержке РФФИ № 03-06-80361 (соисполнитель; руководитель проекта Сыров В.Н.); «Нарративная структура бытия: идентичность и новые горизонты субъективности» при поддержке МО № А03-1.1-323; «Модели репрезентации субъективности в нарративной структуре реальности», РФФИ № 05-06-80425.
Структура и объем работы:
Диссертация состоит из введения, трех глав (12 параграфов), заключения и списка литературы.
1. К проблеме онтологического статуса нарратива
Тематизация «смерти субъекта» в современных философских учениях и переход к нарративной проблематике
Сегодня уже воспринимается как устоявшийся тезис, что, начиная с XX века, Субъект как главный персонаж философии, исчезает, а точнее исчезает Субъект как целостность. Современность знает лишь фрагментированного субъекта с расщепленным сознанием без права обретения хотя бы гипотетической цельности и вообще самого себя. Но тогда, должны ли мы говорить о Субъекте только в прошедшем времени, имея в виду главного героя великого рассказа эпохи Просвещения, который работает ради великой этико-политической цели всеобщего мира? Должны ли мы сегодня отказаться от Субъекта как ненужной фикции или принять его как допущение, без которого становится невозможным построение тех или иных теорий?
Огромная работа, изменившая классические представления о субъекте и его деятельности, была проделана весьма за короткое время такими фигурами, как Фуко, Деррида, Хабермас, Лакан, Левинас и многими другими. Своим результатом их усердный труд по разрушению классических представлений имеет ряд положений о новом месте и статусе субъекта. Они предлагают нам альтернативные пути размышления о власти и насилии, так как предположительно суверенный и автономный субъект был смещен, разрушен, и сохранен лишь в генеалогиях и некрологах.
Все это приводит к тому, что в XX веке постструктурализм, выдвинув концепцию теоретического отрицания целостного, автономного, суверенного субъекта метафизики, тут же сталкивается с другой проблемой. И проблема эта связана с необходимостью установить что или кто приходит на смену Субъекту. Деконструкция классического понятия субъекта, попытка выйти за пределы новоевропейской метафизической субъективности указывает на новый топос философии, или точнее на некоторую у-топию, в которой застает себя новая теоретическая мысль: аннигилировав Субъекта, по крайней мере, в теории, в 80-е годы вдруг снова обнаруживается интерес к этой проблематике.
Можно было бы вслед за Мишелем Фуко сказать, что конец метафизики знаменует собой другое немаловажное событие, а именно появление человека вместо Субъекта, как некоей теоретической конструкции, а вместе с этим приходит и осознание конечности человеческого бытия, тогда как классический Субъект пребывал в вечности. Вместо сущности человек обретает существование. «Человек в своем собственном бытии...возникает во впадине, оставленной живыми существами, предметами обмена и словами... Посреди них, замкнутый в образованном ими круге, и намечается - более того, требуется - человек, поскольку именно человек говорит, поскольку именно он определяет свое место среди других животных, поскольку, наконец, само соотношение потребностей человека и средств их удовлетворения непременно требует, чтобы он сам был основой и средством всякого производства» [103, с.404].
Таким образом, главное в общей программе постмодернизма и было доказать зависимость сознания от стереотипов времени, от структур языка, социального окружения, своего бессознательного и т.д., но чрезмерный акцент на сверхдетерминированности человека и его сознания фактически снимает сам вопрос о человеке. И, что же теперь мы можем сказать о нем: он наделен телом, но телом, о котором ничего не знает; он охвачен желаниями и влечениями, которые диктуются и навязываются ему извне; он находится в состоянии постоянного внутреннего напряжения, на грани своего краха, развала, психической деформации, вплоть до безумия, и судорожно пытается восстановить свою целостность посредством символической функции воображения, которая сама по себе есть также ничто иное как просто фикция. «Бытие человека невозможно понять без его соотнесения с безумием», - говорит Лакан, а Фуко вообще стирает грань между нормальным и сумасшедшим, подчеркивая ее историческую подвижность и зависимость от стереотипных представлений. В результате, человек не способен объяснить ни свою сексуальность, ни бессознательное, ни управляющие им системы языка, ни мыслительные схемы, на которые он бессознательно опирается. Как справедливо замечает Фуко: «Человек является местом непонимания» и вопрос теперь в том «как человек может мыслить то, что он не мыслит, как он, безмолвно вторгаясь, занимает то место, которое от него ускользает, как он оживляет каким-то застылым движением тот свой облик, который упрямо предстает перед ним как нечто внешнее?» [103, с.415]. Более того, Фуко высказывает своего рода пророчество, которому суждено было сбыться: «лишь один период, который начался полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека.., и это было просто следствием изменений основных установок знания... Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие...разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда - в этом можно поручиться -человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке» [Там же, с.398].
Итак, подводя итог всему вышесказанному, следует сформулировать следующие положения:
- во-первых, вердикт о «смерти субъекта», вынесенный теоретиками постмодернизма был в первую очередь связан с кризисом концепта индивидуальности, возникшем во второй половине XIX века. Он начал осмысляться в различных сферах - в политической экономии Маркса, психоанализе, антропологии, лингвистике.
- во-вторых, критике подверглась именно целостность человеческой личности, ее самотождественность, уникальность, ее свобода как способность к установлению нормативной автономной власти. Если субъект в классической парадигме представлял собой некую субстанциональную сущность, которая могла с легкостью приравниваться к божественной, то теперь происходит своеобразное рас-тождествление, раз-божествление субъекта путем указание на детерминированность, зависимость сознания, и вообще всего опыта человека, от его принадлежности к определенной группе, классу, культуре, от языковых стереотипов времени.
- в-третьих, человек оказывается погруженным в новый мир коммуникаций, интерпретаций, жизненный мир, мир повседневности. В современном представлении человек перестал восприниматься как нечто тождественное самому себе, своему сознанию. Само понятие человека ставится теперь под вопрос. Все оборачивается его мнимым присутствием, так называемым присутствием отсутствия. И процесс распада, растворения человека связаны с превращением его в знак без референта, след, симулякр.
Экспликация структурной логики повествования на примере нарративного дискурса истории
Прежде чем перейти к вопросу о том, как нарративная структура раскрывается на уровне социальных взаимосвязей в историко-культурном контексте, мы должны еще ответить на ряд вопросов. Так, например, что представляет собой эта структура? Или же, где следует искать структуру повествовательных текстов?
Ответ довольно прост: безусловно, в самих текстах. Но в каких именно? С одной стороны, многие исследователи, хотя и допуская существование общей структуры, не склонны искать ее именно в литературных произведениях. Подобная точка зрения предполагает применение сугубо индуктивного метода: сначала изучить повествовательную структуру отдельных литературных жанров, структуру обществ и эпох и лишь затем перейти к построению обобщающей модели. Но, с другой стороны, нарратология имеет дело с миллионами повествовательных текстов. И уже в силу этого факта, сначала требуется создать предварительную модель описания, а затем сопоставлять ее с конкретными разновидностями повествовательных текстов, которые частично соответствуют этой модели, а частично отклоняются от нее. При этом разработка модели может быть облегчена, если с самого начала взять за образец модель, из которой и были позаимствованы основные понятия и методы. То есть, как предлагает Ролан Барт, представляется разумным положить в основу анализа структур повествования модель самой лингвистики. Любой рассказ - это большое предложение, а предложение - это маленький рассказ. В самом деле, утверждает он, « в повествовательном тексте можно обнаружить присутствие всех основных глагольных категорий [...], а именно: глагольные времена, виды, наклонения, лица (правда, эти категории располагают здесь особыми, нередко весьма сложными означающими); более того, сами «субъекты» и их предикаты в повествовательных текстах также подчиняются законам знаковой структуры» [8, с.200]. Также, создавая свою типологическую схему актантов, Греймас показал, что между множеством персонажей можно выявить те же простейшие отношения, которые обнаруживаются при грамматическом анализе фразы. Таким образом, здесь утверждается своего рода тождественность литературы и языка, а литература предстает как привилегированный способ передачи повествовательных сообщений. «Язык повсюду следует за дискурсом, отражая в нем свою структуру, а литература говорит о самих условиях существования языка» [8, с.200]. Слово «литература» оказывается растянутым до такой степени, что покрывает собой все пространство культуры.
И если, используя словарь Витгенштейна, наррация есть своеобразная «языковая игра», а языковая игра есть «часть активности или форма жизни», тогда мы должны показать, к какой форме жизни нарративный дискурс имеет отношение. Это есть то, что Рикёр называет «расследованием нарративной функции».
Действительно, в последнее время исследование нарратива вызывает повышенный интерес в самых различных дисциплинах. Важно отметить, что особую роль сыграло в этом то же литературоведение, которое на основе последних достижений лингвистики стало воспринимать сферу литературы как специфическое средство для создания моделей освоения мира, моделей, представляемых в качестве примера для руководства действиями.
Если, согласуясь с целями настоящего исследования, мы обозначим нарратив как некоторую область дискурса (избегая отныне ограничивать его областью только письма или речи), то в этом смысле нарративное описание приобретает характер, который соотносим с достаточно давней традицией рассказывания историй, связанной с функцией памяти и возможными вариантами литературных жанров (включая исторические описания, художественные повествования, теории науки).
По выражению Барта повествует всё: миф, легенда, басня, поэма, новелла, эпопея, история, трагедия, драма, комедия, пантомима, живописное полотно, витраж, кинематограф, комикс, газетная хроника, бытовой разговор. Нет, и никогда не было народа, который не умел бы повествовать. Определяя повествование позитивным образом, мы признаем, что повествование само собой разумеется, будто нет ничего более естественного, чем рассказать историю. Многими исследователями подчеркивается, что нарратив как схематичная и продуктивная модель по социальной значимости приближается к мифу (но не в древнем, а в новоевропейском значении этого слова: миф как «басня» с аллегорией). И он всецело может представлять структуру знания целой цивилизации, о чем говорит знаменитое понятие «большие нарративы».
По мнению Лиотара одной из основных и неотъемлемых характеристик нарратива, подчеркивающих его социальную функцию, является вездесущность. Мы с детства врастаем в рассказывающий репертуар языка нашей культуры. Он становится привычным и прозрачным для нас, он представлен во всем - что и как мы говорим, думаем, делаем, воображаем.
Говоря о роли и статусе нарратива, Лиотар далее утверждает, что практически любому роду знания в обществе присуща нарративная форма. Рассказанная история, рассказчик, слушающие и ситуация, в которой она рассказывается, оказываются связанными с базовой культурно-исторической структурой. Именно через рассказы передается набор прагматических правил, конституирующих социальную связь. Причем эта социальная связь содержится не только в значении передаваемых рассказов, но и в самом акте рассказывания. Референция этих рассказов может принадлежать прошлому, но по существу она всегда современна акту «здесь и теперь» [65, с.60].
Логика культуры - есть логика повествования: логика уже-виденного, уже-читанного, уже-сделанного. Само же это повествование в таком случае сравнимо с обрядом инициации как возвращением к порядку, в котором некая множественная последовательность становится подчиненной определенному правилу культурному и\или языковому. Культура отныне представляет собой сеть повествовательных структур и кодов, и главное требование, предъявляемое к повествованию это определенная сюжетная связность и понятность.
Рассматривая достижения современной нарратологии, можно отметить, что понятие нарратива описывается там моделями, созданными для формального анализа повествовательных текстов, такими, как схема сюжета и фабулы русского формализма, риторика трансформаций повествовательной «фразы» Ж. Женетта или теория сюжетных функций Проппа — Барта. Как справедливо замечает С. Зенкин в своей работе «Критика нарративного разума», все эти модели опираются преимущественно на литературный, фольклорный, массово-культурный материал, то есть на заведомо условные (или как их принято называть — «фикциональные») «истории», которые повествователь волен обыгрывать по своему усмотрению. Формами такой «игры» как раз и занимается нарратолог. [44, с. 530].
Функции и статус персонажей в структуре нарратива: актантные модели и их трансформации
Аристотель в «Поэтике» уже определял персонажей как зависимых и подчиненных категориям сюжетного действия: характеры без фабулы невозможны. Первоначально персонаж так и сохранял свое значение будучи агентом действия и не обладал ничем кроме имени. Но позднее он приобретает психологическую плоть, превращается в индивида, в независимое существо, конструирующееся до и независимо от совершаемых им поступков. Это персонажи классического реалистичного романа, так в романе «Война и мир» Николай Ростов - это добрый малый, преданный, мужественный и пылкий человек. События, происходящие с такими персонажами, только выявляют их, но не создают. Персонажи стали воплощать психологическую субстанцию и в таком виде они вполне поддавались классификации (кокетка, благородный отец). Все это имеет очевидное сходство с теорией черт в психологии, где индивид определяется в соответствие с чертами характера ему присущими - интроверт, экстраверт, меланхолический тип и т.п.
Как было показано в предыдущей главе, ярым противником психологической трактовки персонажей выступил структурализм, даже в тех случаях, когда эта трактовка позволяла их классифицировать. Так, например, Томашевский полностью отрицал сюжетную роль персонажей, позднее Тодоров несколько смягчает эту позицию. С точки зрения структурализма, определение персонажа в психологических терминах как некоего «существа» крайне неприемлемо. Скорее он является «участником» действия. Согласно Бремону, каждый персонаж может быть агентом нарративной последовательности, состоящей из совершаемых поступков. Такая последовательность обычно предполагает двух персонажей с противоположной направленностью поступков, точнее, с разной перспективой одного и того же поступка - то, что для одного в перспективе является вредительством, оборачивается обманом для другого. В сущности, любой, даже второстепенный персонаж становится героем своей собственной сюжетной последовательности. Таким образом, герой принадлежит функциональному плану повествовательного текста, где последовательность есть небольшая группа функций, которая вполне поддается словесному обозначению. Пропп, а вслед за ним и Бремон, выделяют наиболее крупные функции, такие как Подвох, Вредительство, Борьба, Договор, Соблазнение, Испытание и т.п., а персонаж определяется в соответствие с функцией, которую он осуществляет в последовательности своих действий. Со своей стороны Тодоров основывается на наличие всего трех типов отношений, в которые могут вступать персонажи и которые он называет базовыми предикатами - это отношения любви, коммуникации и помощи.
Оба эти подхода имеют явное сходство с теорий определения индивида по его роли в обществе, то есть речь идет о том, чтобы воссоздать синтаксис человеческих поступков, отображенных в повествовательном тексте общества, воспроизвести последовательность «выборов» ролей, которым в каждой точке сюжета персонаж с необходимостью подчиняется. А уровень «действий» (или персонажей) функционирует по определенным правилам, при посредстве которых повествовательный текст комбинирует, варьирует и трансформирует известное число базовых предикатов.
Наконец, Греймас предлагает описывать и классифицировать персонажей не в зависимости от того, чем они являются, а в зависимости от того, что они делают - отсюда и название, которое он им дает - актанты. В качестве примера он ссылается на исследовательскую работу мифографов, описывающих пантеон богов в двух направлениях. В одном случае, исследователь исходит из набора функциональных сообщений и, с помощью процедур редукции и гомологизации, определяет явление, которое можно назвать сферой деятельности указанного божества. Во втором случае, учитывается вся совокупность характеристик божества, которые можно обнаружить в форме прозвищ, устойчивых эпитетов, атрибутов. Исходя из них, исследователь получает возможность определить духовный облик божества.
Как мы уже видели, то же самое происходит, когда мы пытаемся определить роль и статус индивида в обществе: согласно первому принципу, всякий индивид узнается по тому, что он делает и тем самым предстает как «один из актантов определенного идеологического универсума»; с точки зрения второго определения, индивид узнается по тому, как он нечто делает и «он оказывается одним из актантов, благодаря которым происходит систематизация той или иной коллективной аксиологии» [27, с.248]. Оба предикативных типа анализа (функциональный и квалификативный) не противоречат друг другу, но при определенных условиях могут даже рассматриваться как взаимодополняющие, а их результаты как обратимые при переходе от одной модели построения идентичности к другой к другой. По мнению Греймаса, проблема разграничения дескриптивных подходов возникает позднее: «когда актанты уже установлены, то есть, наполнены определенным содержанием, появляется необходимость попытаться описать тот микроуниверсум, в котором они существуют или действуют» [Там же, с.249]. И тогда возникают вполне закономерные вопросы, что если мы говорим об актантах как героях повествования, где они взаимодействуют друг с другом и вплетены в общую ткань сюжетной линии, то мы должны определить: во-первых, каковы их взаимные отношения и способ совместного существования?; во-вторых, в чем заключается их «деятельность» и если она является преобразующей, то каковы рамки этого преобразования?
На этом этапе дескриптивного анализа актантов появляется затруднение -сама связь между актантами и предикатами представляется двусмысленной. На уровне отдельно взятых сообщений (высказываний, действий) функции и качественные определения кажутся принадлежащими, приданными актантам; но на уровне общего нарративно-дискурсивного проявления происходит нечто противоположное: последовательность функций и перечень качественных определений выступают теперь как факторы, создающие актанты, как организационные модели, принадлежащие более высокому уровню, чем сами актантные модели. Греймас со своей стороны, также подчеркивает этот двойной статус актантов: «актанты де-факто оказываются предшествующими предикатам» и в этом случае они понимаются как «инвестированное внутрь каждого универсума содержание»; в то же время «они де-юре предшествуют предикатам, а дискурсивная деятельность состоит в приписывании свойств сущностям» [Там же, с. 186]. Таким образом, сами актанты перестают пониматься как отдельные персонажи, а становятся конститутивными категориями, которые в обществе служат структурными дискурсивными рамками, позволяющими организовывать содержание нарратива: с одной стороны, они составляют идеологический план и формируют действия; с другой стороны, составляют аксиологический план и являются обоснованием существующих ценностей. Здесь очевидна аналогия с теорией социальных ролей, в которой роль это, с одной стороны, последовательность действий, совершаемых индивидом в соответствие с отведенной ролью, с другой стороны, это перечень сопутствующих характеристик и черт. Роль задана общей направленностью сюжетной линии культурного нарратива, и именно она определяет и формирует индивида и его идентичность. В этом случае множественность классов и под-классов актантов, хоть и говорит о возможности трансформации идентичности, но лишь в рамках установленных структурных границ и заданных образцов.
Идеологическая функция нарратива: идентичность как идеологический конструкт
Мы уже отмечали, что именно через нарративы передается набор прагматических правил, конституирующих социальные связи, рассказы устанавливают критерии компетенции и легитимности в обществе, и они же иллюстрируют ее применение, а так как сами являются частью культуры, то тем самым оказываются самолегитимными. Рассказы, таким образом, являются воплощением идеологических установок общества, разделяя членов сообщества на тех, кто знает и тех, кто не знает, то есть, определяя между ними отношения субординации - власти и подчинения - сами наделяют себя властью.
Эту власть не следует понимать как власть юридического закона в виде некоего деятеля, наделенного полномочиями что-либо запрещать, подавлять и наказывать. И потому разговор о власти не должен вестись на языке права и описывать ее происхождение, законность и границы, но задачей является показать механизм власти, техники и технологии подчинения: то, как власть властвует и заставляет подчиняться. Такая позиция скорее представляет власть как структуру (а именно социальную структуру) - определенное отношение сил, выраженное в постоянном противоборстве различных форм культурных соглашений; Это отношение сил сформировано структурой в виде обязательных оппозиций, таких как угнетенный/угнетатель, эксплуататор/эксплуатируемый. Подобная структура определяет, что имеет право делаться в обществе, а что не имеет и посредством социальных норм задает те ориентиры, в рамках которых должен определять себя индивид, выстраивать проекции своего Я, чтобы быть достойным членом сообщества, формировать свою идентичность в неразрывном единстве со всеми своими социальными связями. Стабильность же автонарратива поддерживается именно стабильностью системы социальных связей индивида с обществом, к которому он принадлежит. Этот авторассказ связывается исследователями с наличием культурно-идеологических установок исторически конкретного общества, несмотря на то, что определяемая идентичность может в итоге оказаться фикцией. И так как личность мыслится теперь как социально сконструированная и лингвистически закрепленная в форме рассказа, то понятие социальной непрерывности оказывается крайне важным, так как в лингвистике сама реальность системы доказывается ее когерентностью. Изменение социальных связей ведет за собой трансформацию прежней идентичности и эта трансформация не является для индивида неким самооткровением, а драматической вероятностью, что на психологическом уровне приводит к утрате, потере себя, к длительному неврозу, прекращение которого наступает, когда личностью будет сформирована новая идентичность. И главная задача идеологии состоит в том, чтобы сохранить единство идентичности, ее непрерывность, переписав травмирующие факторы как необходимые для дальнейшего более полного развития личности. Важно также не допустить того, чтобы индивид усомнился в том, что его выбор есть воплощение его свободы. У него не должно возникать подозрения, что составленный им воображаемый образ своего Я это всего лишь фикция, недифференцированная потребность, конкретизирующаяся в форме желания, управляемого принципом удовольствия и неудовольствия. Этот образ навязан ему внешними факторами, определен рамками существующей структуры, которая представляет собой совокупность социальных установок, представлений, норм, запретов, которые индивид застает уже готовыми и усваивает по большей части бессознательно.
Он оказывается погруженным в риторическую систему, где коммуникация открывается в социальный, аффективный, идеологический мир. В этом мире важным является не только план композиции (у идеологии всегда есть своя стилистика, связанная с игрой означающих), но и скрытый за ним риторический -диффузный смысл. Это происходит по той причине, что означаемое идеологии обладает оригинальными свойствами, обусловленными его местом в системе. Оно находится в конце процесса коннотации и тем самым, перенимает ее конститутивную двойственность. Дело в том, что коннотация заключается в маскировке своего значения, она никогда не предстает открыто в облике знаковой системы; поэтому феноменологически она не требует прямо заявленной операции чтения. По мнению Барта, «потреблять коннотативную систему - значит потреблять не знаки, а только оправдания, цели, образы» [7, с. 264]. Если же коннотативный знак не удалось «прочесть», то сообщение все же сохраняет правильность благодаря денотативному смыслу. Но само это сообщение всегда проникнуто неодинаковым знанием в зависимости от образованности потребителей. Риторическое означаемое смутно, поскольку прямо зависит от ситуации индивидов, обращающихся с данным сообщением - от их знаний, чувств, морали, сознания, от исторического состояния культуры, в которой они живут. Означающих много, означаемое одно - миниатюрная идеология, находящаяся в зависимости от идеологии более масштабной. Возможно, ее значение не осознается читателем, но из ее высказываний он получает достаточно структурированное сообщение, чтобы измениться под его влиянием. То есть в любом случае сообщение оказывает воздействие, а его значение воспринимается, но не читается.
Это область символического, которая представляет собой общий «порядок культуры» выполняет регуляторную функцию, персонифицируясь в фигуре Другого или Отца, который и является носителем символического [60, с.213]. Это область сверхличных, всеобщих социальных смыслов, задаваемых индивиду обществом, причем в такой форме, что он вынужден постоянно пребывать между провокацией и запретом, между виной и послушанием. В социальной сфере не допускается существование каких-либо иных кодов, здесь господствует репрессия, насилие, подавление. Здесь оказывается вполне уместным вспомнить о фигуре Автора (подразумеваемого автора), вернее о функции-автор в интерпретации Фуко, которая в данном контексте является хотя и производным, но необходимым условием для нормального функционирования и легитимации привилегированных дискурсов. Дискурсы тщательно отбираются, просеиваются и объединяются на основании того, что они принадлежат определенному автору (подразумеваемому или функции-автор), который оказывается фигурой сконструированной. Но, тем не менее, представлен как фигура сакрально-мистическая, как архетипический персонаж, производящий и легитимирующий своим анонимным авторитетом культурные образцы, и маскирующий подлинный смысл сообщений.
В результате коннотативное означаемое является буквально скрытым, чтобы его «раскрыть - то есть, в конечном счете, реконструировать, - уже нельзя опираться на непосредственную очевидность, которая разделялась бы всей массой пользователей системы» [7, с. 264]. Становится необходим отстраненно-критический взгляд идеального или образцового читателя, усматривающего за индексом знак и способного завершить цепь коннотаций, разгадать замысел автора, вывести на поверхность идеологию.
