Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Две биографии автора "Шоколада" 22
Глава 2. Рецепция первой редакции "Шоколада" в контексте истории гражданской войны и советского права 57
Глава 3. Повесть "Шоколад" и внутрипартийная борьба 88
Заключение 140
Источники и литература 149
- Две биографии автора "Шоколада"
- Рецепция первой редакции "Шоколада" в контексте истории гражданской войны и советского права
- Повесть "Шоколад" и внутрипартийная борьба
Введение к работе
Данная работа посвящена анализу рецепции повести Александра Игнатьевича Тарасова-Родионова «Шоколад» в контексте истории советской журналистики и литературы 1920-х гг.
Истолкование термина «рецепция» в данном случае традиционное, используемое большинством отечественных историков и литературоведов: имеется в виду восприятие и осмысление художественного произведения.
Выбор темы обусловлен прежде всего специфическим положением 8 истории советской литературы и журналистики как самого Тарасова-Родионова, так и его повести «Шоколад», cpasy же замеченной на рубеже 1922-1923 гг. и читателями, и критиками.
Согласно иностранным и отечественным справочным изданиям, один из организаторов литературной группы «Октябрь», а позже и Российской ассоциации пролетарских писателей, Тарасов-Родионов стал большевиком в 1905 г. Тогда ему исполнилось двадцать лет, он был студентом юридического факультета Казанского университета. Из-за участия в революционном движении - подготовки нелегальных студенческих собраний и т.п. -Тарасову-Родионову пришлось прекратить обучение. Диплом он получил лишь в 1914 г., сдав экзамены экстерном. Затем - мировая война, мобилизация, военное училище, офицерский чин, тыловая служба под Петроградом, участие в пропагандистских акциях большевиков, участие в февральских и октябрьских событиях 1917 г. Примечательно, что он лично руководил одной из групп., обстреливавших Зимний при подготовке захвата. За время гражданской войны Тарасов-Родионов сделал карьеру в армии, занимал довольно высокие посты. Рапповская карьера столь удачной не была - ни административная, ни собственно литературная. В число рапповских лидеров Тарасов-Родионов не попал, как писатель тоже не прославился, хотя написал не так уж мало - по советским меркам 1920-1930-х гг. Для критиков и большинства читателей он остался автором «Шоколада», и с этой повестью
соотносили все им опубликованное. В 1937 г. Тарасов-Родионов был
арестован, ему инкриминировали «измену Родине». Невиновным его признали уже посмертно - в 1956 г.
Повесть «Шоколад», принесшая Тарасову-Родионову литературную известность, впервые опубликована журналом «Молодая гвардия» в декабре 1922 г.1 Главный герой - Зудин, председатель губернской ЧК, без колебаний отдающий приказы о массовых арестах и массовых расстрелах. Среди арестованных - бывшая балерина Вальц, находившаяся в квартире, где собирались участники контрреволюционного заговора. Вальц подозревают в причастности к заговору, ее ожидает расстрел. На допросе Вальц просит Зудина пожалеть ее, объясняя, что с арестованными заговорщиками знакома лишь постольку, поскольку ранее, вынуждаемая голодом, уступала домогательствам этих богатых поклонников. Зудин, сочтя Вальц «жертвой эксплуатации», не только освобождает ее, но и принимает на работу в качестве канцеляристки. Вальц - в отсутствие Зудила - приходит к его жене и дарит ей шелковые чулки, а детям - плитки шоколада. Зудин, узнав о подарках, сначала требует' вернуть их, но жена уговаривает его не обижать Вальц. Между тем, воспользовавшись служебным положением, Вальц вымогает взятку у отца одного из арестованных, обещая освободить сьша из ЧК. Она ссылается на Зудина, а тот, убежденный Вальц в невиновности арестованного, отдает соответствующее распоряжение, после чего по городу распространяются слухи о чекистах-вымогателях. Комиссия, присланная ЦК, устанавливает, что слухи не соответствуют фактам, но старый товарищ чекиста объясняет ему, что если бы Зудин не пощадил Вальц, не было бы потом и разговоров о шоколаде, а теперь оправдательный приговор непременно дискредитирует партию. Шоколад становится символом чувств, для дела революции губительных. И Зудин соглашается с тем, что его следует расстрелять как взяточника.
] Тарасов-Родионов А,И. Шоколад // Молодая гвардия, м., 1922. да 6-7. С. 3-89.
«Шоколад» сразу же был признан одним из самых значительных литературных событий минувшего 1922 г. и начавшегося 1923 г. При этом оценка повести в аспекте эстетическом сомнений почти ни у кого не вызывала: оценивали «Шоколад» крайне низко. Обсуждалась достоверность событийной канвы, характеров, спорили об идеологических установках автора и персонажей. Некоторые критики утверждали, что Тарасов-Родионов оклеветал и чекистов, и - в целом - коммунистов. Однако повесть была четырежды переиздана: в 1925, 1927, 1928 и 1930 гг. Предпринимались и попытки инсценировать «Шоколад», но удачными они не были: пьеса либо не ставилась вовсе, либо выдерживала лишь несколько представлений .
После 1930 г. «Шоколад» не переиздавали, но критики время от времени напоминали автору о тех или иных «идеологических ошибках». В последний раз - перед арестом. После ареста Тарасова-Родионова обсуждение повести надолго прекратилось. Она, как и все книги других «изменников», повсеместно изымалась из библиотек, даже упоминания о ней в печати считались недопустимыми - без особого на то разрешения цензуры.
Реабилитация автора несколько изменила положение. В 1960-е гг. вновь предпринималисъ попытки инсценировать повесть, однако постановка опять вызвала резко негативные отзывы критики3. Пьесу и повесть критики опять объявили чуть ли не «идеологической диверсией». Даже репутация автора, репутация «жертвы культа личности», никак не повлияла на резкость
Л Мясожников Л. Шоколад. Драма. // РГАЛИ. Ф. 656. Главреп. Оп. 1. Ед.хр. 1948; Тимашевская Н. Ф. На пути революции, Драма в 4 действиях. Инсценировка по роману Тарасова-Родионова А. И. «Шоколад». (1928-1929) // РГАЛИ. Ф. 656. Главреп. Оп. 1. Ед.хр. 2788; Чаговец В. Шоколад. Пьеса в 7 эпизодах по повести Тарасова-Родионова А.И. (1923-1926) // РГАЛИ. Ф. 656. Главреп. Оп. 1. Ед.хр. 2992.
3 Макляровский М., Рапопорт К.И. Высшая мера наказания. М., 1967; Толпегин А. Шамаро А. Превращения «Шоколада» // Молодой коммунист. 1969. № 1. С. 115-118.
6 оценок. Соответственно и вопрос о переизданиях или инсценировках утратил
актуальность.
Надо отметить, что «Шоколад» привлекал и внимание литераторов-эмигрантов, и оценки идеологических установок, отраженных в повести, не были однозначными.
Бесспорно, «Шоколад» - идеальная иллюстрация к теме чекистской жестокости и фанатизма. Потому, с одной стороны, рассуждения о повести Тарасова-Родионова соотносились с рассуждениями о «преступлениях советского режима», о «красном терроре», об инсценированных процессах и т.д. «Шоколад» считали образцом ортодоксально большевистской прозы. А с другой стороны, ортодоксальные большевики ко второй половине 1930-х гг. воспринимались эмиграцией не только как палачи, но и как жертвы советского режима. Соответственно и автор, и главный герой повести вызывали сочувствие, так как судьба героя «проецировалась» на судьбу автора: пусть они и заблуждались, но погибли за то, во что верили, причем погибли, не предавая, не отрекаясь. И выходило, что «старый большевик» Тарасов-Родионов писателем был хоть и не слишком одаренным, зато честным. За честность и пострадал. Собирался прославить большевистскую принципиальность, оправдать жестокость большевиков, приведя пример чекистской беспощадности к себе, а показал, пусть и невольно, что даже лучшие из чекистов, даже честнейшие, отважные, бескорыстные - не более, чем фанатики.
Во второй половине 1980-х гг. и в 1990-е гг. повесть «Шоколад» и биография автора вновь обсуждались отечественными критиками и литературоведами. Точки зрения были полярными. Для одних Тарасов-Родионов был апологетом большевистского террора, а «Шоколад» -образцом ортодоксально большевистской прозы, другие, тоже не без оснований, видели в Тарасове-Родионове писателя-нонконформиста, повесть же считали попыткой рассказать правду «о времени и о себе». Чем был плох «Шоколад» для советских критиков 1920-1930-х г., тем он стал хорош в
і новых условиях4. Конфликты и характеры, которые некогда объявляли надуманными или искаженными, воспринимались как зеркальное отражение конфликтов и характеров эпохи гражданской войны. В жестокости и фанатизме главного героя, его готовности жертвовать всем и всеми ради великой идеи видели типологические особенности советских идеологических установок. На этом основаїши публицисты второй половины 1980-х могли еще раз подчеркнуть; миллионы безвинных жертв - не случайность, не результат интриг не разоблаченных вовремя честолюбивых злодеев, а закономерный итог реализации большевистских идей, причем итог, предсказуемый еще в 1920-е гг.
«Шоколад» стал аргументом в полемике об уроках истории.
Как правило, не научный, историко-литературный, а публицистический дискурс предопределял результаты осмысления повести Тарасова-Родионова, ее места в истории литературы и журналистики. Тем же дискурсом чаще всего предопределялись и результаты осмысления биографии автора «Шоколада». Исключения тут были редки. А ведь ситуация сложилась не вполне обычно - и в аспекте биографии автора, и в аспекте рецепции повести.
Во-первых, один из организаторов Российской ассоциации пролетарских писателей, которому партийный стаж, военные заслуги и, наконец, образование должны были бы обеспечить достаточно высокий пост в этой организации, такого поста не занял. Во-вторых, повесть его, признанная в литературном отношении слабой, а политически, что называется, сомнительной, регулярно переиздавалась.
Конечно, все это можно попытаться объяснить спецификой рапповских организационных принципов, и спецификой литературного процесса 1920-х гг.
См. Ва.нюков А. И. Русские повести трудной судьбы: 1920-е годы // Трудные повести. М., 1990. С. 10-11.
Действительно, не каждый литератор с «дооктябрьским партийным стажем» и университетским дипломом получал высокий пост в рапповской иерархии. Аналогичным образом не каждый литератор, в прошлом сделавший военную карьеру, мог претендовать и претендовал на руководство рапповцами. Обычно решающую роль играли связи: личное знакомство с представителями высшего партийного руководства.
Что касается «Шоколада», то, как известно, до 1931 г. вопрос о переиздании книг решался с учетом читательского спроса, даже от государственных издательств в годы нэпа требовалась прибыль, В силу чего и критики, чтобы сохранить или увеличить свою популярность, должны были писать о книгах, читателями востребованных. Потому и переиздания можно, вроде бы, объяснить соображениями экономического характера, интерес же к повести массового читателя и профессиональных критиков можно, даже и с учетом крайне низкого литературного уровня «Шоколада», объяснить тематикой. Ну а прекращение изданий в начале 1930-х гг. можно объяснить изменением политической и экономической ситуации, «свертыванием нэпа», т.е. ослаблением воздействия экономических факторов и усилением воздействия факторов политических5.
Однако подобного рода объяснения вряд ли достаточны, если вообще уместны.
Во-первых, сочетание солидного партийного стажа, образования, армейского организационного опыта и участия в создании РАПП - редкость. Такого сочетания могло бы хватить, чтобы выбиться в лидеры. По той хотя бы причине, что при таком сочетании обычно подразумеваются и личные контакты с представителями высшего партийного руководства.
О проблемах коммерциилизации/декоммерциализации деятельности издательств см., напр.: Фельдман Д.М. Салон-предприятие: писательское объединение и кооперативное издательство «Никитинские субботники» в контексте литературного процесса 1920-1930-х гг. М., 1998.
Во-вторых, о чекистах, как известно, написал не только Тарасов-Родионов. Если к 1923 г. тема могла считаться новой, то уже вскоре новой она не была. Кроме того, в периодике, отражавшей - по материалам статистики библиотечной и статистики книжной торговли - читательские интересы, нет сведений об ажиотажном или хотя бы устойчивом спросе на повесть Тарасова-Родионова. Тем не менее «Шоколад» каждые два-три года переиздавали.
В данной работе биография Тарасова-Родионова реконструируется на основе не изучавшихся ранее источников, а рецепция повести «Шоколад» исследуется в политическом контексте, для чего тоже привлечены ранее не изучавшиеся источники.
Устанавливается, что и положение Тарасова-Родионова в РАПП, и личная неприязнь к нему ряда критиков, включая рапповских, были обусловлены некоторыми обстоятельствами биографии автора «Шоколада», известными сравнительно небольшому количеству литераторов. Эти обстоятельства анализируются в данной работе.
Также устанавливается, что издания повести соотносились с различными фазами одной из политических дискуссии, своего рода символом которой стал «Шоколад». Речь идет о многолетней полемике по поводу истолкований термина «революционная законность». С начала 1920-х гг. полемика об истолкованиях термина «революционная законность» использовалась в ходе пропагандистских кампаний, мишенью которых были Л.Д. Троцкий и другие партийные лидеры, конкурировавшие с И.В. Сталиным. В зависимости от фаз этих кампаний повесть редактировалась, вносились изменения даже на уровне событийной канвы.
Актуальность темы обусловлена прежде всего тем, что анализ рецепции повести «Шоколад» позволяет внести существенные уточнения в историю отечественной литературы и журналистики, кроме того, анализ рецепции повести «Шоколад» позволяет выявить ряд методов манипулирования общественным сознанием, создававшихся в 1920-е гг.
Научная аовшна работы обусловлена тем, что рецепция повести Тарасова-Родионова исследуется не только в биографическом контексте, не только в контексте истории литературы и журналистики, но и в политическом контексте.
Предмет исследования - история отечественной литературы и журналистики 1920-х гг. в политическом контексте.
Объект исследования - полемика о повести Тарасова-Родионова «Шоколад» в контексте истории советской журналистики,
Основная цель исследования - описание и анализ специфики рецепции повести Тарасова-Родионова «Шоколад» в контексте истории советской литературы и журналистики.
Основные задачи исследования, решаемые для достижения основной цели:
реконструкция биографии Тарасова-Родионова;
анализ рецепции повести «Шоколад» в политическом контексте;
изучение текстологии повести «Шоколад» и динамики ее переизданий в политическом контексте.
Хронологические рамки исследования определены самой темой. Это 1920-е гг. Материалы, относящиеся к предшествующим и последующим периодам, анализируются лишь постольку, поскольку они связаны с материалами 1920-х гг., относящимися к теме данного исследования.
Степень научной разработки темы низка: биография и творчество Тарасова-Родионова изучены крайне мало, рецепция же его творчества практически не изучалась.
Примечательно, что итоги впервые были подведены за пределами СССР. Еще в 1939 г. «Социалистический вестник» опубликовал в одиннадцатом номере работу В. Александровой (В.А. Шварц), где подробно анализировалась повесть Тарасова-Родионова6. Эта работа неоднократно
6 Александрова В. Литературные заметки // Социалистический вестник. 1939. № 11 (15 июня).
її переиздавалась и позже. О повести «Шоколад» и. ее авторе там сообщалось; «В 1937 году в связи с чисткой рядов советской литературы от «троцкистов» и «врагов народа» заклеймен был старый писатель-большевик Тарасов-Родионов за роман "Шоколад", написанный им еще в 1925 году. Появление этого произведения вызвало в свое время резкий отпор официальной критики, но может быть именно поэтому "Шоколад" приобрел большую популярность в среде коммунистической молодежи. Сюжет романа предвосхищает ту эволюцию коммунистической этики, которая привела компартию к Московским процессам» .
Александрова здесь допустила несколько ошибок фактографического характера, начиняя с даты первой публикации, но они вполне извинительны, если учесть условия, в которых она работала. Кратко пересказав повесть, она объяснила, почему, с ее точки зрения, «Шоколад» вызвал интерес читателей: «Несмотря на литературную беспомощность, роман этот волнует читателя с детства знакомым волнением. Еще бы! Конфликт между маленькой правдой и интересами могущественного коллектива - один из любимых мотивов народного творчества. Симпатии народа, симпатии всех угнетенных всегда были на стороне этой крохотной личной правды, у которой никогда и не было другой защиты, кроме того, что она - правда всамделишная. Русская революция и была сначала воспринята всеми угнетенными как торжество именно этой правды-справедливости. Роман "Шоколад" - первый из произведений советской литературы показал читателю, что в революционном режиме правда-справедливость - беззащитна. "Не виноват Зудин", - страстно шепчет друг его Ваня Щеглов, назначенный одним из зудинских судей. Но и он пасует перед аргументом об интересах партийного коллектива, его авторитета. За "большое дело" можно пожертвовать "маленькой правдой" -
7 Здесь и далее пит. по; Александрова В. Литературные заметки (1939 г.) // Александрова В, Литература и жизнь: Очерки советского общественного развития (До конца Второй мировой войны). Избранное.N.-Y., 1969. С. 324-326.
такова "мораль" романа, в которой стремиться убедить Тарасов-Родионов
своих читателей». Неприятие «Шоколада» советской критикой тоже было объяснено с присущей Александровой эмоциональностью: «При всей правоверности установки автора - произведение его было отвергнуто критикой, ибо оно слишком конкретизировало реальные трудности, в которых очутились коммунисты в революции». По словам Александровой, «официальная критика, в своей господствующей тенденции являвшаяся на всех этапах революции реакционным фактором, заклеймила роман: массы не должны быть посвящены в трудности, с трудностями надлежит справляться вождям! Во второй раз роман подвергся анафеме в 1937 г. Маленькая правда-справедливость могла гордиться, у нее появился старый козырь в руках: ее опять боятся сильные мира сего. И много крови должно было пролиться, много тягчайших преступлений должно было свершиться во славу этого пресловутого авторитета компартии, чтобы тема личной правды восторжествовала над псевдоправдой компартии...».
Такого рода суждения воспроизводились и при переиздании работ Александровой в 1950-1960-е гг. Во многом ее стараниями за «Шоколадом» и утвердилась репутация «опальной повести». Ну а Тарасов-Родионов рассматривался как «опальный писатель».
Однако сочувственное отношение к автору повести «Шоколад» и главному ее герою не было характерно для большинства русских эмигрантов, следивших за советской литературой. Большинство уже в 1920-е it. считало автора «Шоколада» писателем специфически советским, т.е. носителем и пропагандистом специфически советских антигуманистических установок, неприемлемых в принципе. Ко всему прочему и сама повесть, как писала Александрова, оставляла впечатление «литературной беспомощности». Потому, вероятно, за пределами СССР интерес к повести и ее автору угас довольно скоро. Филологи, профессионально изучавшие советскую литературу, обычно не уделяли Тарасову-Родионову внимания. В лучшем
случае о нем лишь упоминали, перечисляя других малозначительных
писателей, отмеченных все же вниманием критики в 1920-1930-е гг.
К началу 1970-х гг., когда интерес к советской литературе «времени больших ожиданий» рос постоянно и особенно к «опальным» писателям и книгам, объектом тщательного анализа стал советский литературный процесс в целом. Исследовались не только сами художественные произведения, но и осмысление их современниками, отражаемое в частности, журналистикой. В силу чего пристальное внимание исследователей привлекли и полемика о повести «Шоколад», и биография Тарасова-Родионова. Однако даже в 1990-е гг. странное несоответствие военно-административной карьеры Тарасова-Родионова и его положения в литературной среде, равным образом динамика переизданий «Шоколада», текстология повести и, конечно, политический контекст суждений советских критиков о «Шоколаде» по-прежнему остаются вне сферы внимания иностранных литературоведов.
С этой точки зрения характерна статья В. Казака в его хрестоматийно известном «Лексиконе русской литературы XX века» . Биография Тарасова-Родионова составлена Казаком на основе советских справочников, а в качестве причины дискуссий о «Шоколаде» указывался специфический конфликт повести. Аннотируя «Шоколад», Казак подчеркивал: «Автор заставляет своего героя самого почувствовать необходимость его расстрела в интересах политики коммунистов. Изображение того, как народные настроения, направляемые партией, вытесняют законность, вызвало разногласие среди критиков самого различного толка»9.
Примечательно, что авторитетный исследователь соотнес полемику о «Шоколаде» с термином «законность», достаточно часто встречавшимся в массовой периодике 1920-х гг., но полемика о «Шоколаде» все же не соотнесена с разворачивавшимися на страницах той же периодики дискуссиями об истошшваниях термина «революционная законность», с
8 Казак В. Лексикон русской литературы XX в. Ы., 1996. С. 412-413. 3 Там же.
политической прагматикой таких дискуссий. Уместно предположить, что в
данном случае действовала своего рода инерция: полемика о «Шоколаде» традиционно соотносилась с историей литературы и журналистики, а полемика об истолкованиях юридических терминов - с историей права. Две эти области традиционно считались далекими друг от друга. Исследователь ориентировался на традицию.
Непосредственно с правовыми установками эпохи гражданской войны соотнес «Шоколад» М.Я. Геллер в книге «Концентрационный мир и советская литература». Геллер подчеркивал, что герой Тарасова-Родионова принимает решения о массовых расстрелах, руководствуясь как идеологическими, так и собственно правовыми установками, обусловившими политику «красного террора»: «Человек перестает быть ценностью сам по себе, его ценность ставится в зависимость от его классовой принадлежности. И "неудачная" ютассовая принадлежность может лишить его вообще какой бы то ни было ценности. Превратить в атом, в цифру, в одного из сотни расстрелянных» .
Однако и Геллер не соотнес «Шоколад» с дискуссиями об истолковании термина «революционная законность», хотя и анализировал ряд других дискуссий в аспекте политической прагматики.
На родине Тарасова-Родионова о нем самом и повести «Шоколад», как уже отмечалась выше, избегали упоминать после 1937 г. Почти через два десятилетия снятие цензурных запретов привело лишь к тому, что упоминания о Тарасове-Родионове появлялись в некоторых учебных пособиях, научных трудах и справочных изданиях. Но и еще через десять лет сообщения о Тарасове-Родионове были предельно краткими, а дискуссии о повести «Шоколад» не анализировалась вовсе.
В этом отношении примечательна двухтомная коллективная монография «Очерки истории русской советской журналистики». Тарасов-
п Геллер М. Концентрационный мир и советская литература. London, 1974. С. 103.
Родионов упомянут там и в качестве «пролетарского» писателя, равным
образом и в качестве рапповского критика, и в качестве организатора группы «Октябрь», приведено также несколько отзывов критиков-современников о повести «Шоколад», но проблематика дискуссий о «Шоколаде», связь их с дискуссиями политическими - не анализировались .
Принципиальных изменений не произошло и в 1970-е гг., хотя статья о Тарасове-Родионове была помещена в девятитомной Краткой литературной энциклопедии. Автор - В. Н. Чуваков - сообщал, что в повести «Шоколад» Тарасовым-Родионовым «затронута тема о вредном влиянии буржуазной идеологии, но вместе с тем писатель ошибочно утверждал мысль о несовместимости личных интересов и обществ<енного> долга»12. Кстати, подобного рода суждения воспроизводились и позже. Так, в «Истории русской советской литературы», изданной уже в 1986 г., сообщалось, что автор повести «Шоколад» поднял необычайно актуальную тему о тлетворном влиянии поверженного мира, о коммунистической бдительности и классовой непримиримости»1"3.
Но во второй половине 1980-х гг. политическая ситуация быстро менялась, и вскоре опыт «русского зарубежья» актуализовался по отношению к Тарасову-Родионову. 25 сентября 1987 г. «Литературная
См., напр.: Дикушина Н.И. Введение // Очерки истории русской советской журналистики. Т. 1, 1917-1932. М., 1966. С. 82, 83, 86, 91, 137; Кузнецов М.М. «Красная новь» // Там же. С. 219; Хайлов А.И. «Молодая гвардия» // Там же, С. 373; Дмитриева Т.Е. «На посту» // Там же. С. 390, 393; Швецова Л.К. «На литературном посту» // Там же. С. 407, 411; Хайлов А.И. Периферийные журналы // Там же. С. 489; Чуваков В.П. «Колхозник» // Там же. Т. 2. 1933-1945. И., 1968. С. 164; Максимов А.А. «Октябрь» // Там же. С. 315; Дмитриева Т.Б. «Знамя» // С. 340, 344.
12 Чуваков В. Н. А. И. Тарасов-Родионов / / Краткая литературная энциклопедия. М., 1972. Т. 7. Стлб. 387-388.
ь Бахметьева Е.П., Бузник В,В., Выходцев П. С. и др. История русской советской литературы. М., 1986. С. 118^
16 Россия» опубликовала статью В. Лепилова, где суждения о биографии Тарасова-Родионова, о его творчестве были, пожалуй, апологетическими, а повесть «Шоколад» характеризовалась как свидетельство честного писателя, не желавшего идти на компромиссы14. Доминировала тут по-прежнему компонента публицистическая, а не собственно историко-литературная, изменилась лишь оценка.
Почти через два года в журнале «Родина» была напечатана статья Д.М. Фельдмана, где при анализе материалов чекистской периодики в связи с повестью «Шоколад» был отмечен ряд текстуальных совпадений13. Но эта статья, посвященная истории советского права, была в целом публицистической, автором не ставилась задача анализа рецепции повести.
Осмысление повести в контексте литературного процесса началось позже - в 1990-е гг. А десятилетие спустя дискурс был уже вполне академическим.
В связи с этим интересны суждения М.М. Голубков а, приведенные в книге «Русская литература XX в. После раскола»1 . Повесть «Шоколад» анализируется в разделе с характерным заглавием «Нормативизм: отношение личности и мира». В 1920-е гг., по словам автора, «складывается новая концепция личности», что подразумевает «включенность человека в исторический процесс, утверждение его прямых контактов с "макросредой".,,». Специфически советской «концепцией личности» обусловлено в литературе «обесценивание героя, он лишается самоценности и оказывается значим постольку, поскольку способствует историческому движению вперед». Исследователь настойчиво подчеркивает: «Такая девальвация человеческой жизни и индивидуальности обусловлена
и Лепилов В. Свидетельство очевидца // Литературная Россия. М., і987.
№ 39 (25 сентября). С. 24.
15 Фельдман Д. М, Чрезвычайные обстоятельства - чрезвычайные меры? //
Родина. 1989. №6. С. 73-78.
" Здесь и далее цит. по: Голубков М.М, Русская литература XX в. После
раскола. М., 2001. С. 145.
финалистской концепцией истории, смысл и значение которой состоит в
движении к «золотому веку», локализованному в далеком будущем, но само это движение оправдывает любые жертвы». Соответственно, по словам Голубкова, в литературе «герой осознает абсолютную ценность грядущего и весьма относительную ценность собственной личности, готов сознательно жертвовать собой. Крайнюю форму такой антигуманистической позиции воплотил (вполне сочувственно в отношении к идеям героя) А. Тарасов-Родионов в повести "Шоколад", рассказывающей о том, как чекист Зудин принимает решение пожертвовать своей жизнью, но не бросить и малой тени на мундир ЧК. Обвиненный во взяточничестве, Зудин приговорен к расстрелу. К для его товарищей, уверенных в его невиновности, но вынесших, тем не менее, смертный приговор, и для него самого это решение представляется единственно верным: лучше пожертвовать жизнью, чем дать хоть маленький повод для обывательских слухов».
В данном случае автор исследования стремился при анализе повести избежать явной оценочности, свойственной его предшественникам, что отчасти удалось. Но и при таком подходе вне сферы анализа по-прежнему остался политический контекст полемики о «Шоколаде» в 1920-1930-е гг., пропагандистская прагматика дискуссий.
Попытки обобщения результатов дискуссий в политическом контексте - с учетом пропагандистской прагматики - не предпринимались отечественными исследователями и позже. О Тарасове-Родионове и повести «Шоколад» вспоминали обычно лишь при подготовке учебных и справочных изданий. Аналогичным образом биобиблиографические справки о Тарасове-Родионове составлялись при подготовке публикаций эпистолярных или мемуарных источников.
Вот почему в данном исследовании преимущественно использованы работы, не относящиеся непосредственно к изучению творчества Тарасова-Родионова, однако на уровнях проблематики и методологии связанные с анализом рецепции повести «Шоколад» в политическом контексте. Прежде
всего - работы МЛ. Одесского и Д.М Фельдмана, посвященные истории
базовых терминов советской культуры . К ним - на уровнях проблематики и методологии - примыкают работы тех же авторов, посвященные творчеству И.А. Ильфа и ЕЛ. Петрова18. Аналогичным образом - работы ДМ. Фельдмана по истории советского литературного процесса". Влияние политического контекста на творчество Б.Л. Пастернака скрупулезно исследовал Л. Флейшман . Политические факторы, обусловившие эволюцию творчества Ю.К. Олеши исследуются в работах А.В. Белинкова . Литературный процесс 1920-1930-х гг. в политическом контексте анализируется в работах А.Ю. Галушкина, посвященных творчеству Б.А, Пильняка и Е.А. Замятина . В этом аспекте весьма интересны работы Л.М.
См. : Одесский М.П., Фельдман Д.М. Поэтика террора и новая административная ментальность: очерки истории формирования. М. , 1997; Фельдман Д.М. Терминология власти: Советские политические термины в историко-культурном контексте. М., 2006.
13 Одесский М.П., Фельдман Д.М. История романов И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золоток теленок» в политическом контексте 1920-1930-х годов // История России XIX - XX веков. Новые источники понимания. М., 2001. С. 236-252; Они же. Легенда о великом комбинаторе, или Почему в Шанхае ничего не случилось // Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Первый полный вариант романа с комментариями М. Одесского и Д. Фельдмана. М., 1998; Они же. Легенда о великом комбинаторе {в трех частях, с прологом и эпилогом) // Ильф И., Петров Е. Золотой теленок. М., 2000.
19 См. , напр.: Фельдман Д.М. Салон-предприятие: писательское объединение и кооперативное издательство «Никитинские субботники» в контексте литературного процесса 1920-1930-х годов. М., 1998. '"'' См. напр. : Флейшман Л.С. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб. , 2003; Он же. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005.
См. напр.: Белинков А.В. Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. М., 1994.
22 См., напр.: Галушкин А. Ю. «Дело Пильняка и Замятина»: Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине: Сборник материалов. М,, 1997. С. 89-146. Он же. К «допечатной» истории романа
19 Яновской23. Также весьма важны работы Н.Е. Кочетковой, анализировавшей рецепцию творчества Л.И. Гумилевского в политическом контексте 1920-х гг24. Проблеме анализа интертекстуальных связей в литературном контексте 1920-х гг. посвящены работы Л.Ф. Кациса25. Общие закономерности литературного процесса 1920-х 1930-х гг. подробно анализируются в работах
M.G. Чудаковой, посвященных проблемам поэтики советской литературы . Ряд важных закономерностей описан в трудах А.Д. Синявского27. Проблемы стилевой динамики в контексте литературного процесса анализируются в
Е. и, Замятина. «Мы» (1921-1924) // Stanford Slavic Studies. Stanford. 1994. Vol. 8.
^2 См., напр.: Яновская Л.М. «Почему вы пишете смешно?» Об И. Ильфе и Е, Петрове, их жизни и их юморе. М., 1963; Она же. Записки о Михаиле Булгакове. М., 2002.
г" Кочеткова Н. Еврейский вопрос и дискуссия о «порнографической литературе» в СССР // Параллели: русско-еврейский историко-литературный и библиографический альманах. М., 2002. С. 123-143. Она же. Полемика о «порнографической литературе»: роман Л.И. Гумилевского «Собачий переулок» // Лотмановский сборник. 3. М. 2004. С. 986-1000. 25 См. напр.: Кацис Л.Ф. Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М., 2004; Он же. Русская эсхатология и русская литература. М., 2000; Он же.- Осип Мандельштам: мускус иудейства. М., 2002;
2(1 Чудакова М.О. Мастерство Юрия Оле щи // Литература советского прошлого. Избранные работы. Т. 1. М., 2001. С. 13-77; Она же. Поэтика Михаила Зощенко // Там же. С. 19-244; Она же. Без гнева и пристрастия; Формы деформации в литературе 20-30-х гг. // Там же. С. 309-337; Она же. Опыт историко-социологического анализа художественных текстов: На материале литературной позиции писателей-прозаиков первых революционных лет // Там же. С. 291-308; Она же. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1987.
21 См., напр.: Синявский А. Д. Литературный процесс в России // Синявский А.Д. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. М., 2002. С. 139-167; Он же. Что такое социалистический реализм? // Там же. С. 101-138.
работах Е.Б. Скороспеловой^. Анализу литературного процесса 1920-х гг. и комментарию этапных с этой точки зрения художественных произведений посвящены работы О.А. ЛекмановаJ. Проблемы влияния факторов политических на литературный процесс 1920-1930-х гг. анализируются в
трудах К. Аймермахера . С этой точки зрения очень важны работы А.В. Блюма и Т.П. Коржихиной31. В аспекте истории издательского дела литературный процесс 1920-х гг. рассматривается Е.А. Динерштейном .
Особо следует отметить исследования по истории советского права, так как спор об идеологии автора и героев повести «Шоколад» был спором о правовых установках. Прямое отношение к дискуссиям о «Шоколаде» имеют и работы по истории партийной борьбы 1920-х гг.
Источниковая база исследования, в отличие от литературы вопроса,
довольно обширна. Потому целесообразно выделить три группы источников.
1. Публикации художественных и литературно-критических
произведений Тарасова-Родионова, материалы дискуссий в
периодике о произведениях Тарасова-Родионова, отзывы о
творчестве Тарасова-Родионова, публиковавшиеся в книгах
28 См.> напр!: Скороспелова Е-.Б-. Русская проза XX в-.: От А^ Белого
(«Петербург») до Б. Пастернака («Доктор Живаго»). М. , 2003; Она же.
Замятин и его роман «Мы». М., 2002; Она же. Идейно-стилевые течения в
русской советской прозе первой половины 20-х годов. М., 1979.
1Ъ См., напр.: Лекманов О.А. О трек акмеистических книгах: М. Зенкевич,
В. Нарбут, О. Мандельштам. М., 2006; Он же. Осип Мандельштам. М.,
2004; См, также: Котова М., Лекманов 0. В лабиринтах романа-загадки.
Комментарий к роману В. Катаева «Алмазный мой венец». М. 2004.
-'"-' См., напр. : Аймермахер К. Политика и культура при Ленине и Сталине
(1917-1932). М., 1998.
'" См., напр. : Блюм А.В. За кулисами «Министерства правды»: тайная
история советской цензуры. М., 1994; Коржихина Т.П. Извольте быть
благонадежны! И., 1997.
ъг См. напр.: Динерштейн Е.А. Положившие первый камень: Госиздат и его
руководители. М., 1972; Он же. А.К. Воронский. В поисках живой воды.
М., 2001.
советских критиков, учебных и справочных изданиях, опубликованные мемуарные и эпистолярные источники, содержащие сведения о Тарасове-Родионове, а также относящиеся к биографии Тарасова-Родионова и публикации его произведений
документы в фондах РГАЛИ, РГАСПИ, РО ИМЛИ РАН.
Публикации художественных произведений, тематически связанных с повестью «Шоколад», а также опубликованные в периодике и книгах советских критиков отзывы об этих произведениях 1920-х гг.
Материалы периодики, относящиеся к связанным с обсуждением повести «Шоколад» политическим дискуссиям о проблемах права, советские законодательные акты, труды советских правоведов, связанные с политическими дискуссиями, а также официальные документы, относящиеся к истории партийной борьбы 1920-х гг.
Методологическая база исследования - историко-литературный и типологический методы, что подразумевает междисциплинарный подход, анализ фактов, относящихся к истории журналистики в политическом, правовом и лингвистическом контекстах.
Научно-практическая значение исследования состоит в том, что результаты исследования позволяют ликвидировать ряд существенных лакун в истории отечественной литературы и журналистики, они используются при подготовке лекционных курсов и спецкурсов по истории литературы и журналистики советского периода, написании книг и статей, а также для подготовки комментированных, текстологически корректных публикаций. Наконец, как уже отмечалось выше, исследование позволяет выявить ряд методов манипулирования общественным сознанием, создававшихся в 1920-е годы, и эффективно применявшихся затем в советских средствах массовой информации.
Структура исследования - традиционная. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, списка источников и литературы.
Две биографии автора "Шоколада"
Следует отметить, что биографии автора «Шоколада», публиковавшиеся в справочных изданиях, друг другу не противоречат. Это вполне закономерно: все они были подготовлены на основе материалов, им же и предоставленных. Разумеется, в такой ситуации не исключалась возможность проверки, потому Тарасов-Родионов не мог слишком далеко отступать от фактов документированных, произвольно искажать их. Поэтому сведения, содержащиеся в его опубликованных биографиях, нельзя считать заведомо недостоверными33.
Все биографии Тарасова-Родионова, помещенные в справочных изданиях, восходят к автобиографии, датировашюй 1 октября 1921 г, и представленной в партийную организацию. Отчасти дополняет ее автобиография, написанная для одного из справочных изданий во второй половине 1920-х гг. Весьма важные сведения, относящиеся к последующим периодам, содержат анкеты («личные листки), письма и иные документы.
Автобиографии Тарасова-Родионова весьма пространны и, несмотря на все старания автора, характеризуют его двойственно. С одной стороны, это рассказ о судьбе прирожденного революционера, причем не просто революционера - лидера, организатора и вдохновителя революционной борьбы, воина и полководца, вызывающего ненависть врагов и восхищение товарищей. С другой стороны, создается впечатление, что автор буквально любуется собой, точнее, образом, который он создал, забывая об истине, пренебрегай логикой, зато всегда помня об актуальных политических установках.
Родился он 8 октября 1885 г. в Астрахани. В автобиографии 1921 г. о семье сообщал: «Отец мой частный землемер Игнатий Семенович происходил из старообрядческой мещанской семьи города Казани, а мать Любовь Павловна, урожденная Жайворонко, из мелкопоместного дворянства Новгород-Северского уезда Черниговской губернии. До 5 лет я прожил в Казани, а с 5 до 8 в Шостенском пороховом заводе Черниговской губернии, куда отец поступил на казенную службу заводского землемера. С 1893 года мы снова поселились в Казани на отдаленной окраине города в слободке Гривке, в доме матери отца, каковой домик перешел с той поры во владение отца» .
Читателю-современнику, знакомому со спецификой советских анкет и подобного рода официальных документов, смысл этого повествования был очевиден. Из автобиографии следовало, что Тарасов-Родионов, конечно, не «рабоче-крестьянского происхождения», но и не «классово-чуждый».
Эффект - здесь и в дальнейшем - достигался сочетанием сведений, которые при необходимости могли бы проверить, и авторского комментария. «Социальное происхождение» Тарасов-Родионов не скрыл. Да, мать -«из дворян». Однако это не так уж важно: во-первых, она, как это словно бы и невзначай подчеркивает автор, из «мелкопоместных», во-вторых, вышла замуж за мещанина, следовательно, стала по мужу мешанкой, соответственно и дети ее не дворяне, а мещане. К тому же, отец - из семьи «старообрядческой», значит, дискриминируемой по конфессиональному признаку.
И то, что отец его был домовладельцем, Тарасов-Родионов не скрыл. Да, был дом в губернском городе, по наследству достался. Но, во-первых, дом был на «отдаленной окраине». Во-вторых, даже и не дом, а так -«домик», едва на семью хватало. Значит; Тарасовы-Родионовы не получали доходы, сдавая квартиры внаем, как это делали многие другие домовладельцы.
В 1894 г. Тарасов-Родионов поступил в первый класс классической гимназии, Там он, по его словам, стал лучшим учеником: «Благодаря хорошим способностям учение давалось мне чрезвычайно легко, и я отличался перед сверстниками своею начитанностью, инициативой и сметливостью» J.
Возможно, позже кто-нибудь (или сам Тарасов-Родионов) решил, что жанр для саморасхваливания выбран не вполне удачно. Все же автобиография - официальный документ, И в следующей автобиографии восхищение собой выражено не столь откровенно. Характеризуется уже не автор как таковой, а его знания: «Готовивший меня к гимназии студент Александр Прохорович Прохоров первый натолкнул меня на свободолюбивые идеи и познакомил меня с произведениями Писарева» .
Если учесть, что гимназистом Тарасов-Родионов стал в 1894 г., значит, писаревские статьи он должен был читать восьми или девяти лет от роду.
Отвлекаясь от патетического тона, свойственного его автобиографиям, в такое трудно поверить. Но если не отвлекаться, то уровень подготовки будущего гимназиста задан: ясно, что незаурядный ребенок.
Не забывал Тарасов-Родионов подчеркнуть, что его жизненный путь был изначально труден: «В 1898 году на 13 году своей жизни я потерял отца, умершего от скоротечной чахотки. Большая семья из матери и семерых детей, из которых я был самым старшим, влачившая скудное существование на 30-35 рублей в месяц, зарабатываемых отцом, осталась после его смерти совсем без средств к жизни, если не считать дома, в котором жили, и собственной обстановки домашнего обихода. Эти обстоятельства заставили меня уже с 13 лет, с 4-го класса гимназии идти в чужие люди и собственным трудом зарабатывать не только на себя, но и на семью отца, на образование. Я стал репетитором-профессионалом, скитающимся по чужим семьям за стол и койку и бегающим целыми днями по урокам за скудную оплату этого труда. В гимназии я обучался на казенный счет, благодаря своим успехам»37.
Похоже, что автор, любуясь собой, опять излишне увлекся. История. конечно, трогательная, однако и сомнительная. Трогательная потому что тринадцатилетний гимназист, самоотверженно работая, содержал и себя, и семерых родственников. Сомнительная же потому что вряд ли мог содержать кого-либо бедный репетитор, «скитающийся по чужим семьям за стол и койку».
Рецепция первой редакции "Шоколада" в контексте истории гражданской войны и советского права
Повесть Тарасова-Родионова, опубликованную журналом «Молодая гвардия» в декабре 1922 г., критики сразу же заметили.
Журнал, как значилось на титульном листе, был «органом ЦК РКП (б) и ЦК РКСМ», что, соответственно, подразумевало «идеологическую выдержанность» всего там напечатанного. Именно этим были во многом обусловлены резкие отзывы.
Едва ли не первым статью о повести Тарасова Родионова поместил журнал «Ткач», издававшийся в подмосковном Иваново-Вознесенеке. Заглавие статьи в февральском номере 1923 г. было достаточно красноречиво: «Шоколадное извращение революции»1 . Политическая инвектива тут сама собой подразумевалось. Досталось от рецензента и редакции журнала; «Об этой повести - "Шоколад" - можно бы не говорить, если бы она не была напечатана в органе ЦК РКСМ («Молодая гвардия», № 6-7) и поэтому не читалась молодежью как бытовое изображение революции»111.
В общем, если что-то и делало повесть достойной рассмотрения критика, скрывшегося за псевдонимом, то исключительно авторитет журнала. Повесть же, как полагал рецензент, повышению авторитета «Молодой гвардии» не способствовала: «Начать с того, что неприятное, антихудожественное впечатление производит манера письма с претензией на размер, во второй части повести благополучно переходящая в прозу. Получается стиль раешника, совершенно не гармонирующий с содержанием, вовсе не юмористическим»112.
Не менее противоречивым, полагал критик, был и сюжет. Тарасов-Родионов, казалось бы, восхищается героем-чекистом, а на самом деле маскирует восхищением клевету: «Что касается содержания повести, трактующей (именно трактующей в длинных рассуждениях, а не рассказывающей), как за плитку шоколада расстреляли старого партийца -большевика рабочего, то надо точно сказать, что это облыжный навет на революцию и партию».
Характеристика была достаточно четкой. Далее критик переходил к аргументации: «Не в том, конечно, дело, чтобы по ошибке или ради "примера" этого не могло случиться. Разумеется, могло и, вероятно, бывало, но в этой шоколадной повести все обставлено так, что исключает всякую ошибку, а "пример" так приторно-шоколадно расписан, что кроме чувства отсутствия меры изящного у автора, ничего у читателя не возбуждает. Решительно никакой трагедии не получается, так же, как в ложноклассических трагедиях, где герои умирают от смертельного удара шпаги, по полтора часа наслаждаясь предсмертными монологами».
Недоверие рецензента вызывали и действия главного героя повести. По мнению рецензента, реальный, не выдуманный чекист поступать подобным образом не мог. А если в реальности такого быть не могло, значит, автор повести намеренно создавал противоречие: «Герой повести, закаленный революционер, председатель ЧК, расстреливает сотни буржуев за убитого товарища (причем непонятно из повести, почему этот убитый эсерами чекист заслуживает такой гекатомбы), а в то же время ради чувства мелкой жалости (любовь автор отвергает) принимает на работу в ЧК в качестве своего секретаря арестованную с белогвардейцами балерину-проститутку» .
Аргументация в данном случае была не слишком убедительной. Повесть Тарасова-Родионова стилистически безупречной не назовешь, но и рецензию тоже. А претензии к содержанию выражены и вовсе невнятно.
В повести Тарасова-Родионова председатель ЧК, узнав о смерти товарища, обращается к подчиненному: «Да подайте же сейчас мне список, сколько арестованных за нами сидит. Надо сотнягу прикончить в знак тризны»116.
Зудин еще и специально подчеркивает, что вопрос о виновности арестованных в данном случае не важен. А важно «социальное происхождение»; «На террор ответим террором, За личность ударим по классу!»117.
Рецензент признавал, что председатель ЧК мог за смерть товарища расстрелять «буржуев». Претензии к автору «Шоколада» заключались в том, что «из повести непонятно», соответствовал ли ранг убитого чекиста количеству расстрелянных. Действительно, Зудин и не размышляет о соответствии ранга чекиста и пресловутой «гекатомбы». Он действует спонтанно. Однако и рецензент не объяснил, где, когда и как регламентировались решения подобного рода, в чем ошибка Зудина.
Рецензент признавал, что председатель ЧК мог пожалеть «балерину-проститутку». Не согласен же рецензент был с тем, что, пожалев голодающую женщину, Зудин мог предоставить ей работу в ЧК. Получилось, что и тут претензии скорее количественного характера, к силе чувства, а не к чувству как таковому. Но если учесть, что жалость стоила чекисту и жизни, и, главное, репутации, вывод рецензента не казался обоснованным.
Завершалась рецензия шуткой. Правда, и шутка, объясняющая заглавие, не объясняла ожесточение рецензента: «В 1919-20 годах шоколадная фабрика б ывшая Ж. Бормана, за неимением какао приготовляла "шоколад" из подсолнухов. На вид похоже было, а по части содержания, всякий может догадаться, что получалось» .
Еще более резок был Л.С. Сосновский, поместивший 13 апреля в «Рабочей газете» статью «Слабительный шоколад» .
О повести Тарасова-Родионова мнение высказывалось на грани приличий. Это и «слабительно-рвотная мешанина», и «касторка в шоколадной пилюле» . Затем идея, выраженная в заглавии, конкретизировалась. Автор сообщал, что когда «ребенку хотят дать слабительное, а он отворачивается от горького на вкус лекарства, медицина находит выход: ребенку дают слабительный шоколад. С виду конфетка, как конфетка, авнутри-лекарство»121.
Повесть "Шоколад" и внутрипартийная борьба
Итак, по результатам анализа правового контекста повести «Шоколад» можно сделать вывод, что Тарасов-Родионов «не погрешил против истины» даже в деталях.
Почти текстуально воспроизводя памятные многим документы, Тарасов-Родионов намекал, пусть неуклюже, что и Зудин, и те, кто осудили его на смерть, не противоречили идеологическим установкам гражданской войны, не попирали действовавшие нормы права, а точно следовали им.
Но в конце 1922 г. намеки Тарасова-Родионова были заведомо неуместны. Советское правительство годом раньше вновь официально подтвердило, что «красный террор» прекращен в связи с окончанием гражданской войны. Официально было объявлено о прекращении политики «военного коммунизма» и переходе к «новой экономической политике». Вспоминать о расстрелах заложников, о призывах узаконить пытки «классовых врагов» уже не полагалось.
Разумеется, целесообразность «красного террора» в годы гражданской войны сомнению тогда не подвергали. Так быстро отказываться от базовых идеологических установок советские идеологи тогда не собирались. Да и от террора - как метода управления - тоже
Однако в связи с крушением надежд на «мировую революцию», планами деятельности в «мирный период» (относительно непродолжительный, как тогда планировалось) нужны были новые лозунги, новая символика. Нужно было убедить население советского государства, равным образом иностранные правительства в том, что советский режим стабилен, в «красном терроре» нужды более нет, возврата к нему не будет.
В связи с этим сама тема «красного террора» была признана неактуальной. Символика «красного террора» табуировалась, в периодике велись соответствующие пропагандистские кампании . Ликвидирован был и главный символ «красного террора» - аббревиатура ВЧК. Декретом ВЦИК 6 февраля 1922 г. ВЧК была преобразована в ГПУ - Главное политическое управление при НКВД199.
Кстати, Лациса, энтузиаста террористической пропаганды и массовых расстрелов, перевели из ВЧК на другую «ответственную должность». Одиозное было имя, тоже своего рода символ «красного террора».
1 июня 1922 г. постановлением ВЦИК был введен в действие Уголовный кодекс РСФСР. Впервые в советской практике карательные меры хоть как-то нормировались. И это должно было стать очередным свидетельством искренности заявлении советского правительства об отказе от «красного террора» .
А в декабре 1922 г. была опубликована повесть «Шоколад», Тарасов-Родионов нарушил негласный запрет на детализацию темы «красного террора». Негласный запрет нарушила и редакция журнала «Молодая гвардия».
Противники «Шоколада» не без оснований интерпретировали повесть как апологию «красного террора» в его крайностях, признание действующими идеологические установки эпохи «красного террора».
Атаковать «орган ЦК РКП (б) и ЦК РКСМ», атаковать цензурные инстанции, разрешившие печатать явно крамольную в конце 1922 г. повесть, не имело смысла. Основным объектом инвектив стал автор «Шоколада». Критики, атаковавшие повесть, акцентировали, насколько это было возможно, что установки, пропагандируемые героями Тарасова-Родионова, неуместны. Массовые расстрелы уже давно были объявлены крайностями, эксцессами, обусловленными спецификой гражданской войны. На исходе 1922 г. пропаганда - в лацисовской манере - «красного террора» означала, что «красный террор» не был вынужденным методом, не был, как настаивали советские пропагандисты, «навязан» советскому государству. Именно об этом и сказал Воронский, хоть и завуалировано. Ситуация тогда сложилась наподобие детской игры: «Черных, белых не берите, "да" и "нет" не говорите». Противники «Шоколада» говорили не о том, что подразумевалось, защитники повести яростно возражали, избегая, однако, спора по существу.
Конечно, Воронский попытался несколько умерить натиск противников «Шоколада», перенести своего рода центр тяжести в область эстетического восприятия. Далее Чужак дистанцировался от темы «красного террора», ну а Коган попросту вывел тему «красного террора» за рамки обсуждения, акцентировал мотив самопожертвования и «вчитал» повесть Тарасова-Родионова в контекст собственной концепции советского литературного процесса,
Скандал постепенно стихал. Но случайным он не был. Можно еще как-то допустить, будто в редакции «Молодой гвардии» не заметили, что пафос «Шоколада» не соответствует пропагандистским установкам эпохи «новой экономической политики». Не обратили на это внимания, на цензоров понадеялись.
Допустить можно, что цензоры, понадеявшись на редакторов «органа ЦК РКП (б) и ЦК РКСМ», тоже не обратили внимания на крамольную повесть.
Следует также допустить, что и Тарасов-Родионов не понимал, в силу каких причин его повесть обусловит нападки критиков, не следил за изменением пропагандистских установок.
Однако слишком много получается допущений, слишком много совпадений. Невнимательность редакторов маловероятна: невнимательные в редакторы «органа ЦК РКП (б) и ЦК РКСМ» не попадали, за невнимательность можно было и на исходе 1922 г. поплатиться не только должностью.
В силу аналогичных причин маловероятна невнимательность цензоров. О невнимательности Тарасова-Родионова говорить и вовсе не приходится. У него ведь была и дополнительная мотивация: он пытался опять вступить в партию.
Необходимо также учесть, что Тарасов-Родионов, если его уличали в каких-либо проступках, немедленно каялся. В данном же случае каяться он не стал. Отсюда можно сделать вывод, что и «Шоколад» ошибкой не считал. Наконец, следует учесть, что в течение 1920-х гг. «Шоколад» был еще четырежды издан, подготовлено несколько инсценировок.
