Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Две книги в литературной критике .16
1.1. «Сестра моя жизнь» как замысел 16
1.2. Первые советские рецензии 19
1.2.1. В.Я.Брюсов .19
1.2.2. Я.З.Черняк .24
1.2.3. Н.Н.Асеев 30
1.2.4. Ремесло vs. искусство – антиномия эпохи .34
1.2.5 В.П. Правдухин .45 1.2.6. И.В.Грузинов .50
1.3. Первые рецензии русского зарубежья 51
1.3.1. И.Г.Эренбург 51
1.3.2. М.И.Цветаева 57
1.4. Берлинский период. После Берлина 62
1.4.1. А.В.Бахрах 67
1.4.2. Е.А.Зноско-Боровский 73
1.5. Единомышленники и адепты .76
1.5.1. А.И.Ромм 76
1.5.2. О.Э.Мандельштам – критик Б.Л.Пастернака 82
1.5.3. Организатор речи .88
1.6. Галиматья вместо поэзии 96
1.6.1. Б.Е.Гусман 96
1.6.2. С.А. Клычков 100
1.6.3. В.О.Перцов 102
1.6.4. Пастернак в зеркале пародии 112
Глава 2. Промежуток: Пастернак между лирикой и эпосом 117
2.1. Пастернак и другие .117
2.1.1. С.Я.Парнок .117
2.1.2. Ю.Н.Тынянов 131
2.2. «Ату его сквозь тьму времен!» .136
2.3. С другого берега 141
2.3.1. А.А.Туринцев .141
2.3.2. Д.П.Святополк-Мирский .144
2.3.3. В.Ф. Ходасевич и другие 153
2.4. Критика со стороны «Перевала» 162
2.4.1. А.З.Лежнев 162
Глава 3. Эпос, внушенный временем .178
3.1. Изменение перспективы: начало эпоса .178
3.1.1. В.О.Перцов .182
3.2. Пастернак и ЛЕФ 189
3.3. Вне полемики. И.Н. Розанов .198
3.4. Позиционная война .205
3.4.1. В.А.Красильников .207
3.5. «Девятьсот пятый год» 218
3.5.1. И.С.Поступальский 222
3.5.2. Н.Л.Степанов 229
3.5.3. И.В.Сергиевский .231
3.6. Назад к лирике 234
3.6.1. Н.Л.Степанов .234
3.6.2. Б.Я.Бухштаб 239
3.6.3. И.А.Оксенов 241
3.6.4. А.Ник.-Шев .244
3.6.5. Читатель-критик .247
Глава 4. Русское зарубежье об эпосе Пастернака 256
4.1. Ex-символисты, или Ревнители чистоты языка .257
4.1.1. В.Ф.Ходасевич 257
4.1.2. В.В.Вейдле .261
4.1.3. В.В.Набоков .268
4.1.4. З.Н.Гиппиус 272
4.2. На акмеистической волне 275
4.2.1. Г.В.Адамович .275
4.2.2. Н.А.Оцуп 276
4.3. Конструктивная критика М.И.Цветаевой 282
4.4. В стане евразийцев 286
4.5. Русское зарубежье о лирике Пастернака .293
4.5.1. М.Л.Слоним .293
4.5.2. Б.Б.Сосинский 295
4.5.3. И.А.Бунин – Н.А.Тэффи 300
Глава 5. Великий перелом .314
5.1. «Поверх барьеров» .314
5.2. «Начало лета в тысяча девятьсот двадцать девятом году было жаркое» .318
5.2.1. В.П.Друзин .323
5.2.2 А.З.Лежнев .327
5.2.3. К.Л.Зелинский 329
5.2.4. Ж. Эльсберг (Е.Я. Шапирштейн) .331
5.3. Роман в стихах «Спекторский». Замысел и реализация .342
5.4. «Спекторский» в критике 1920-х годов 351
5.4.1. Крестьяне о «Спекторском» 361
Заключение 366 Список литературы .
- Ремесло vs. искусство – антиномия эпохи
- «Ату его сквозь тьму времен!»
- Вне полемики. И.Н. Розанов
- На акмеистической волне
Введение к работе
Предмет и хронологические рамки исследования.
Настоящая диссертация посвящена проблеме восприятия современниками одного из крупнейших литературных явлений XX века поэзии Пастернака на протяжении одного десятилетия 1920-х годов (в дальнейшем мы будем использовать ограниченный по научному употреблению термин «историческая рецепция» в его традиционном значении). Фактически обозначенный период оказывается короче, если учесть, что после книги стихов «Поверх барьеров» (1917 г.) до появившейся в 1922 г. «Сестры моей жизни» Пастернаком ничего издано не было. Таким образом, можно говорить о 1922-м г. как нижней границе рассматриваемого периода. Финальной его чертой условно считаем 1929-й год, год «великого перелома», когда традиционные ценности в области литературы и культуры были окончательно смещены радикальными социально-историческими процессами. Роман в стихах Пастернака «Спекторский», который формально завершает наше исследование, фактически был закончен в 1930 г. (Пастернак дописал «Вступленье»), однако интенсивная работа велась над ним с середины 1920-х годов, части и главы романа публиковались в периодических изданиях, поэтому хотя и спорадические, но вполне определенные по тону высказывания критиков появлялись еще до окончания автором текста и до первой книжной публикации «Спекторского» (ГИХЛ, 1931).
Интенсивность литературного процесса 1920-х годов и активное участие в нем Пастернака определили узость обозначенных хронологических рамок. Количество и значимость написанного и изданного Пастернаком в этот период может сравниться только с 1950-ми годами, временем работы над романом «Доктор Живаго» и его резонансной публикации. Значимости сделанного Пастернаком в 1920-е годы соответствует густой поток литературно-критических отзывов, география которых расширяется, благодаря наличию двух противостоящих друг другу идеологических и культурных полей – советской журналистики и журналистики русского зарубежья. Критики как одного, так и другого лагеря с пристальным вниманием следили за ростом и развитием пастернаковского таланта.
Целью исследования стала систематизация критических откликов на поэзию Пастернака этого периода, воссоздание объективной (хронологически выстроенной) картины критической рецепции поэзии Пастернака 1920-х годов, попытка дать ответ на вопрос, как воспринимали профессиональные критики-современники творчество одного из крупнейших поэтов эпохи. Особенно подчеркнем наше стремление привлечь все высказывания критиков 1920-х годов, звучавшие как в советской прессе, так и в прессе русского зарубежья.
По ходу исследования решались следующие задачи:
- провести диахронический анализ изменений взгляда критики на поэзию Пастернака в течение десятилетия, с учетом исторических и политических процессов, влиявших на смену ее приоритетов, другими словами, дан ответ на вопрос, как связана история критики Пастернака с историей советской России и русской эмиграции 1920-х годов. Очевидно, что здесь имеет особое значение эволюционный аспект, то есть смена поколений читателей и критиков Пастернака за обозначенное десятилетие, вернее, семилетие: 1922-1929. Действительно, если первые критические высказывания о творчестве Пастернака принадлежат перу В. Брюсова (в СССР) и И. Эренбурга (в эмигрантском Берлине), то совершенно очевидно, что будущее исторической рецепции по обе стороны границы было не за этими именами.
- решалась синхроническая задача сравнить и сопоставить оценки и мнения критиков, зачастую связанных между собой личными отношениями, профессиональной полемикой или просто находящихся в общем контекстуальном поле эпохи. Исследование «сквозной ткани» критической рецепции – одно из основных направлений этой работы, а также основа ее методологии.
- проводилась систематизация, связанная не столько с литературно-критическим процессом, сколько именно с отзывами на творчество Пастернака: мнения разных группировок о Пастернаке разнились в зависимости от их литературно-эстетических предпочтений и идеологических взглядов. Предложенная нами систематизация затронула не только процессы, происходившие в советской России, но также литературу и критику русского зарубежья, тоже весьма неоднородную.
- подвергалась анализу ситуация расхождения в определении творческих задач, как их понимал сам Пастернак, и ожиданиях, которые в его адрес высказывала критика. Ситуацию, в которую вольно или невольно Пастернак часто ставил как советскую прессу, так и прессу русского зарубежья, можно с некоторой долей условности назвать ситуацией «обманутого ожидания». Для обнаружения ожиданий критики необходимо восстанавливать не столько личный биографический контекст, не столько общекультурный фон, сколько политическую и социальную атмосферу, подчас вынуждавшую критика делать недвусмысленный выбор между личным и общественным, между собственными вкусами и предпочтениями идеологически значимых фигур. Таким образом, историческую рецепцию творчества Пастернака следует признать двухуровневой: одно дело, чего действительно ожидал и хотел получить критик от нового произведения Пастернака, другое – чего он должен был ожидать и хотеть как представитель цеха, как действующее лицо эпохи. За примерами не нужно далеко ходить, стоит назвать самый известный, но далеко не единичный, случай А.К. Тарасенкова.
- осмыслялась и подвергалась анализу эстетическая позиция самого поэта, несомненно зависимая от критических суждений. Попытка осознать, в каком случае он оказывался подверженным мнению критика, а в каком стойко сопротивлялся этому влиянию, кажется нам принципиально важной для понимания творческой эволюции Пастернака, становления его поэтической манеры. Как влияют критические отзывы на отношение поэта к собственному произведению, возможна ли последующая «деформация» текста из-за полученной им оценки, не меняет ли читательское восприятие в целом линии творческого развития писателя? Эти вопросы особенно актуальны для Пастернака, который, как известно, безжалостно правил свои тексты в течение всей жизни, создавая массу редакций, резко меняя векторы от «зауми» к «неслыханной простоте». Давать ответы на эти вопросы мы пытались на протяжении всего исследования.
- анализу подвергалась не только профессиональная литературно-критическая рецепция, но и восприятие творчества Пастернака читателями, далекими от литературоведения. Собственно термин «историческая рецепция» не ограничен только печатными критическими отзывами, но включает взгляд на ситуацию глазами обычного читателя. Тот факт, что история литературы не только «история писателей, но и история читателей», давно уже никем не подвергается сомнению. Однако чаще всего читательские оценки, которые достигают нашего слуха, принадлежат тому же кругу действующих критиков, даже если они высказаны в частном письме. Разница между выводами, которые делаются критиком в личной беседе с автором и подлежащими опубликованию, тоже подвергается в работе пристальному исследованию. Хорошо известно, что отзывы читателей (не профессиональных критиков), опубликованные в советской прессе, в подавляющем большинстве представляли собой циничный подлог. Особенность материала состоит в том, что читателями Пастернака, выражающими свою частную точку зрения на его произведения, зачастую становились не безвестные современники, а поэты первой величины или известные деятели культуры или политики. Среди них – Брюсов, Цветаева, Мандельштам, Ходасевич, Набоков, Троцкий и др.
- попутно решалась задача сопоставления рецепции современной Пастернаку эпохи с исследованиями более поздней поры. О. Мандельштам, по разным причинам субъективного и объективного характера, гораздо меньше, чем Пастернак, оглядывавшийся на суждения критиков, объяснял свою позицию следующим образом: «В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Боратынским есть два одинаковых отчетливо выраженных момента. Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо – того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение – “читателя в потомстве”». Пастернаковское «письмо в бутылке», без сомнения, тоже было отправлено в плавание. В.Н. Альфонсов справедливо писал: «Высокое мастерство и неповторимая тональность стихов выдвинули Пастернака на одно из первых мест в мощном поэтическом движении 1910 – 1920-х годов, на стыке исторических эпох, и обеспечили ему очевидную репутацию в поэзии последующих десятилетий. Однако эти две стороны — мастерство и тональность, поэтика и пафос — далеко не всеми и не всегда воспринимались в единстве. Для многих современников они расходились, вступали в противоречие, да и внутри каждой из них виделся свой запутанный узел». Невозможно утверждать, что позиция квалифицированного читателя XXI века более выигрышна и суждения его обладают непогрешимостью. Для современников и потомков актуальными оказываются разные аспекты творчества: то, что представляло интерес и читалось как первостепенно важное в 20-х годах, впоследствии ушло на периферию культурного сознания, было замещено другими приоритетами, предельно ясное с течением времени оказалось скрытым, энигматичное, наоборот, прояснилось. Диахроническое сопоставление взглядов на один и тот же объект, таким образом, подобно совмещению двух заведомо неполных изображений, которое воссоздает целостность картины (впрочем, никогда не являющуюся окончательной). В качестве примера можно привести разнообразные оценки современниками «Сестры моей жизни», многие из которых сохраняют актуальность и по сей день, среди которых, однако, только единожды делается акцент на разных оттенках комического в книге Пастернака (Я.З. Черняк). Сегодня это одна из актуальных филологических концепций, развиваемых французской славистикой, возглавляемой М. Окутюрье.
Актуальность темы исследования
Соотнесение взгляда современников с исследованиями последнего времени определяет особую актуальность исследования. Несомненно, актуальным оказывается и вопрос о влиянии критики на формирование творческого сознания поэта, изменение его поэтической манеры. Литературный процесс исторически неоднороден. Та его часть, которую составляют произведения первостепенной ценности, при жизни автора воспринимаемые как классика отечественной словесности, несомненно, остается в памяти потомков и может подвергаться исследованию на разных уровнях. Однако ниша, занимаемая литературно-художественной критикой, не обладает такими потенциями. Критика органически связана с текущим моментом исторического и социального развития страны, вкусами и приоритетами читающей аудитории. Критика, всегда ориентированная на «сегодняшний день», остро заинтересованная в постижении, анализе и оценке представляющей современность референтной писательской группы, устаревает. Таким образом, стремление современной науки получить объективное представление об эпохе 1920-х годов выливается в необходимость детального изучения литературного процесса этого времени, и как одной из важнейших составляющих его – критической массы, которую порой даже трудно восстановить в полном объеме. Без решения этой проблемы наше представление о литературе и культуре прошлого будет катастрофически однобоким.
Методологическая основа и методы исследования
Исследование внедряет новую тотальную, синхронно-диахронную методологию, позволяющую выявить все этапы развития литературно-критических идей в их исторической динамике, взаимосвязях и противоречиях. При таком подходе наглядно и объективно предстают субъекты литературного процесса 1920-х годов, главную роль в котором играли не писательские, а именно профессиональные группировки критиков, однако материалом становятся не их теоретические манифесты, а практическое поле их деятельности – анализ и оценка творчества современного поэта. Метод «сквозного прочтения» не только дает представление об исторической рецепции творчества Пастернака, но позволяет на материале поэзии Пастернака проследить процессы, протекавшие в русской журналистике этого периода: степень вовлеченности критиков в политические и социальные перемены, их способность к самоидентификации на фоне постепенного превращения советской критики в один из механизмов идеологической государственной системы, и – параллельно с этим – активно развивающихся в эмигрантской Европе процессов партийного размежевания. Основываясь на восприятии критиками пастернаковской поэзии, можно детально разглядеть, как в начале 1920-х годов происходило отпадение «диаспоры» от «метрополии» и как подчас идеологические приоритеты заставляли критиков менять свои оценочные суждения, отказываясь от скрупулезного литературного анализа произведений. «Сквозное прочтение» такого гигантского объема критического материала дает возможность также посмотреть на него как на единый текст, проанализировать его тематику, мотивные ходы, стилистические средства, воссоздать скрытые диалогические перспективы.
Материал, подход к материалу, объект исследования
Материалом для исследования послужили все рецензии, заметки и аналитические статьи, в которых имя Пастернака и его произведения подвергаются более или менее детальному обсуждению. Мы старались привлекать даже те публикации, в которых разговор о творчестве Пастернака служит лишь отправной точкой для рассуждения критика о текущей литературе вообще или в которых поэтика Пастернака становится фоном для оценки творчества его современников, анализа литературного процесса. Также в качестве материала привлекались и само творчество Пастернака, и авторская саморефлексия, отраженная в эпистолярии и других документах. Фигура Пастернака для критики 1920-х годов оказалась во многом знаковой: находящийся в самом центре литературного процесса в СССР, однако не претендующий ни на должность «буревестника революции», ни на роль реформатора русского стиха, Пастернак невольно поляризовал литературную критику. Представители цеха в зависимости от их личной или партийной вовлеченности в общественные процессы либо концентрировались на особенностях пастернаковской поэтики (С. Парнок, Ю. Тынянов, Ин. Оксенов, Б. Бухштаб), либо были вынуждены уходить от нее в сторону идеологических обобщений (В. Перцов, Г. Лелевич), либо выбирали срединный путь – контаминацию обеих линий, попытку объяснить социальную позицию Пастернака особенностями его поэтики и наоборот (В. Правдухин, В. Красильников, А. Лежнев, Я. Эльсберг). Такую точку притяжения и отталкивания представляла фигура Пастернака и для зарубежной критики, в которой к 1923 г. начался процесс размежевания по отношению ко всему советскому, к советской литературе в частности. Пастернак как сознательно выбравший возвращение в СССР, присоединившийся к группе Маяковского и ЛЕФу, для многих представителей зарубежья совпал с образом советского поэта. Попытку увидеть за этими жизненными выборами Пастернака его литературную позицию, разглядеть специфику поэтической деятельности хотели далеко не все. Свою роль в этом процессе играла идеологическая неоднородность критики зарубежья, представленная на разных полюсах В.Ф. Ходасевичем и Д.П. Святополком-Мирским.
Подход к материалу, казалось бы, предопределен сложившейся еще при жизни Пастернака периодизацией его творчества, отчетливая дискретность которого не допускает споров и расхождения мнений: 1922-1923 («Сестра моя жизнь», «Темы и вариации»), 1924-1930 (эпическое творчество «Высокая болезнь», «905 год», «Лейтенант Шмидт»).
Однако традиционной хронологией пользоваться для исследования исторической рецепции (а не творчества) Пастернака весьма затруднительно. «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации», впервые изданные в России и Германии (изд-во Гржебина, Геликон) в 1922 и 23 годах и вызвавшие волну критических выступлений как за границей, так и в советской России, были перепечатаны через четыре года в Москве («Две книги», 1927), и только недавно затихший интерес к поэзии Пастернака (самые поздние отзывы на «Сестру мою жизнь» и «Темы и вариации» были помечены 1924-м годом) пережил новый подъем. Через два года, в 1929-м, в ГИЗе вышло переиздание ранних книг Пастернака, почти полностью им переписанных («Поверх барьеров. Стихи разных лет»), что тоже не осталось без внимания. В 1927 г. выходят две революционные поэмы, которые частично уже печатались в журналах («Новый мир», 1926, №2; «Версты», 1926, №1), – «905-й год» и «Лейтенант Шмидт», объединенные под одной обложкой (ГИЗ, 1927). Вслед за ними в 1928 г. выходит вторая, значительно переделанная автором, редакция «Высокой болезни» (первая – «Леф», 1924). Рождение пастернаковского эпоса, к которому сам поэт относился весьма амбивалентно, было встречено овациями в советской России и всплеском критических высказываний за рубежом. Пожалуй, именно 1927 и 1928 годы стали переломными в оценке Пастернака: о нем обзорными аналитическими статьями, учитывающими все разнообразие жанров его творчества, отозвались такие знаковые фигуры литературного процесса, как В. Вейдле, Д. Святополк-Мирский, Н. Оцуп, А. Лежнев, И. Поступальский, В. Красильников, В. Перцов, Ин. Оксенов и др. В то же время разговор об эпических произведениях, мощно реформировавших творчество Пастернака, редко обходился без упоминания и краткого анализа его предшествующего пути, в котором важнейшее место по-прежнему отводилось двум книгам: «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации». Таким образом, неминуемые нарушения хронологии высказываний в пользу тематического принципа в этой книге неизбежны.
В диссертации мы не задаемся целью представить анализ творческого пути Пастернака или его поэтики. Центром исследования также нигде не оказывается в чистом виде политический аспект, а также сложные отношения, в которых находились Пастернак и власть в 20-е годы. Хотя все это не может быть совершенно исключено из поля нашего внимания.
Поскольку история критики неминуемо связана с политической историей, идеологией, социальной жизнью, то все эти сферы также входят в сферу нашего исследования, образуя его необходимый фон, на котором проявляется комплексный портрет эпохи, а вернее, ее литературное лицо.
Степень научной разработанности темы и новизна исследования
Истории журналистики 1920-х годов посвящены труды многих отечественных и зарубежных ученых. Среди классических можно назвать исследования Г. Струве, А. Максимова, В. Кулешова, М. Шкондина, Г. Белой. Однако очевидно, что независимость суждений исследователя и степень разработанности проблемы начиная с 1990-х годов приобрели принципиальные отличия от подхода, который диктовала советская эпоха или логика «холодной войны». Среди фундаментальных в новое время назовем работы Б.И. Варецкого, Г.А. Белой, Е.А. Добренко, Е.Г. Елиной, Р.П. Овсепяна, О.П. Федоровой, М.В. Шкондина, Е.И. Орловой, Ю. Азарова, Л. Флейшмана, а также новый учебник по истории советской критики, недавно выпущенный коллективом авторов под редакцией Е. Добренко и Г. Тиханова. Теории и истории критики посвящены и работы ведущих западных ученых: T. Bennet, T. Eagleton, P. Hohendahl, R. Wellek; M. Hagglund Roger, J. Brooks.
Особое влияние на постановку вопроса о рецепции творчества Пастернака оказала недавно изданная книга Л.С. Флейшмана «Встреча русской эмиграции с “Доктором Живаго”» («Борис Пастернак и Нобелевская премия»), методология которой представляется нам чрезвычайно продуктивной, а выводы исключительными по значимости. В любом случае предшествующий опыт Л. С. Флейшмана, А. Ю. Галушкина, Н. А. Богомолова, Дж. Малмстеда, А. К. Жолковского, Б. М. Гаспарова и других исследователей, внесших несомненный вклад в реальное пастернаковедение, был нами по возможности учтен и использован. Однако нам представляется, что на сегодняшний день не существует ни одной работы, которая предлагала бы комплексный анализ журналистики, центрированной вокруг литературно и общественно значимой фигуры Пастернака, на протяжении решающего этапа российской истории 1920-х годов. Этим определяется принципиальная новизна нашего исследования.
Положения, выносимые на защиту
-
Критическая рецепция самой значимой поэтической книги Б.Пастернака «Сестра моя жизнь» в течение 1920-х годов была неоднородной. После безусловного, иногда восторженного, принятия профессиональной критикой его новой поэтической системы, длившегося на протяжении полугода (май 1922 -ноябрь 1922), наступил период отчуждения, ознаменованный публикацией В.О. Перцова в журнале «На посту» (статья «Вымышленный Пастернак»).
-
Период отчуждения и преимущественно социальной оценки творчества и личности Пастернака длился практически до 1927 года, когда поэт под воздействием критики написал, а затем выпустил отдельным изданием свои революционные поэмы и тем самым во многом сознательно вписал себя в когорту литераторов, лояльных советской власти.
-
Творчеством Пастернака интересовались и занимались крупнейшие поэты и ученые эпохи. Так, наиболее значимыми критическими текстами о нем можно считать статьи М. Цветаевой («Световой ливень»), Н. Асеева «Письма о поэзии», «Организация речи»), В. Ходасевича (публикации в газете «Возрождение»), О. Мандельштама («Заметки о поэзии»), С. Парнок («Другой Пастернак»), Ю. Тынянова («Промежуток»).
-
О творчестве Пастернака регулярно отзывались обширными аналитическими статьями ведущие советские критики: В. Перцов, А. Лежнев, В. Красильников, И. Поступальский, К. Зелинский, Я. Эльсберг и др., что, даже при отрицательном подходе к предмету, выводило фигуру Пастернака из тени, делало его имя одним из наиболее часто произносимых, а самого поэта – одним из самых значимых представителей эпохи.
-
В 1920-е годы подготавливается почва для общественного признания Пастернака, которое достигло своего пика в начале 1930-х годов в речи Н.И. Бухарина на первом съезде Союза советских писателей в 1934 г.
-
В 1920-е годы была заложена почва для последующего отторжения Пастернака от советского литературного процесса, в котором он сознательно перестал участвовать после 1932 г. (книга «Второе рождение»). Одной из причин этого решения была отчетливая и неизменная позиция критики, требовавшей от него поэзии факта, общедоступности, понятности и актуальности. Однажды под давлением критики поступившись своей лирической природой во время создания революционных поэм, Пастернак в дальнейшем занял позицию стойкого сопротивления этому влиянию. Собственно, в 1920-х годах лежит начало того пути, который приведет его к позиции конца 1950-х годов и изданию «Доктора Живаго».
-
Стремление Пастернака работать над понятностью своего поэтического языка, освобождаясь от усложненных средств выразительности, которое было органически присуще ему с юности, совпало с социальными претензиями, которые предъявляла ему критика. Выработанная поэтом к 1930-м годам новая поэтика во многом стала результатом прочитанных Пастернаком критических разборов.
-
Литературная критика в 1920-е годы оказала решительное влияние на формирование Пастернака как поэта, когда он проходил период становления своей творческой манеры и социально-политического мировоззрения.
-
Литературная критика 1920-х годов заложила основы изучения творчества Пастернака. Фактически это был единственный период, когда историческая рецепция при ее массовом характере могла быть более или менее объективной (не имеем в виду – свободной от воздействия важнейших идеологем эпохи), обращалась к основам его поэтики, пыталась выполнять свою коренную функцию не только формирования читательского мнения и спроса, но и воздействия на писателя. Начиная со второй половины 1930-х годов критика фактически потеряла из вида Пастернака, полностью посвятившего себя переводам. После небольшого всплеска 40-х годов, который тоже был преимущественно связан с переводческой деятельностью поэта, последовала взрывная волна реакции на «Доктора Живаго», которая с советской стороны представляла организованную травлю – об анализе поэтики и других профессиональных подходах здесь уже речь не шла.
-
Литературная критика 1920-х годов представляет собой единый текст, внутри которого легко устанавливаются связи между различными высказываниями действующих критиков, выстраивается картина их полемики, обнаруживается система со- и противодействующих сил, так или иначе прилагаемых к оценке творчества Б. Пастернака. Этот единый текст не разделен, в отличие от государств, никакими границами и объединяет расколотую на множество частей советскую критику и критику русской диаспоры за рубежом.
-
Критика, связанная с творчеством Пастернака, представляет собой в малом объеме целостную картину литературной критики 1920-х годов вообще. На материалах, посвященных творчеству Пастернака, выявляются позиции отдельных критиков, литературных группировок и школ, политических сил, представителей власти. Таким образом, наше исследование предлагает репрезентативный срез литературной критики эпохи 1920-х годов, что является продуктивным результатом как для науки о литературе, так и для истории журналистики.
Апробация исследования
-
Материал, подвергнутый анализу в этой книге, был предварительно обработан и представлен в двухтомной антологии «Pro et contra: Борис Пастернак» (СПб: РХГА, 2012, 2013).
-
Результаты исследования были представлены в виде докладов на международных научных конференциях в России и за рубежом:
“Hostage of Eternity”: An International Conference on Boris Pasternak. 3-7 May, 2004. Stanford University, California, USA; 4-е и 5-е Лотмановские чтения (Таллин, Таллинский университет, 31 мая – 2 июня 2013); «Велимир Хлебников и русский авангард» (Великий Новгород, 17-19 октября 2013); XV Невские чтения (С.-Петербург, Невский Институт литературы и языка, 21-25 апреля 2013); Белые чтения (Москва, РГГУ, 17-19 октября 2013) и др.
-
Многие положения диссертации нашли отражение в статьях, опубликованных в научных и популярных изданиях.
-
Содержание диссертации отражено в ряде монографий, в том числе в таких, как «Спекторский Бориса Пастернака: Замысел и реализация» (М: Совпадение, 2007), «Поэзия Пастернака 1920-х годов в советской журналистике и критике русского зарубежья» (М: Медиамир, 2013), «Борис Пастернак: Поэтика, комментарий, контекст: Сборник статей» (Saarbrcken: LAP Lambert Academic publishing, 2013).
-
Ряд положений работы апробирован во время преподавания лекционных, специальных курсов, специальных семинаров.
Ремесло vs. искусство – антиномия эпохи
Однако традиционной хронологией пользоваться для исследования исторической рецепции (а не творчества) Пастернака весьма затруднительно. Проблема заключается в том, что «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации», впервые изданные в России и Германии (изд-во Гржебина, Геликон) в 1922 и 23 годах и вызвавшие волну критических выступлений как за границей, так и в советской России, были перепечатаны через четыре года в Москве («Две книги», 1927), и только недавно затихший интерес к поэзии Пастернака (самые поздние отзывы на «Сестру мою жизнь» и «Темы и вариации» были помечены 1924 годом) пережил новый подъем. Через два года, в 1929-м в ГИЗе вышло переиздание ранних книг Пастернака, почти полностью им переписанных («Поверх барьеров. Стихи разных лет»), что тоже не осталось без внимания. В 1927 г. выходят две революционные поэмы, которые частично уже печатались в журналах («Новый мир», 1926, №2; «Версты», 1926, №1), – «905-й год» и «Лейтенант Шмидт», объединенные под одной обложкой (ГИЗ, 1927). Вслед за ними в 1928 г. выходит вторая, значительно переделанная автором, редакция «Высокой болезни» (первая – «Леф», 1924). Рождение пастернаковского эпоса, к которому сам поэт относился весьма амбивалентно, было встречено овациями в советской России и всплеском критических высказываний за рубежом. Пожалуй, именно 1927 и 1928 годы стали переломными в оценке Пастернака – о нем обзорными аналитическими статьями, учитывающими все разнообразие жанров его творчества, отозвались такие знаковые фигуры литературного процесса как В.Вейдле, Д.Святополк-Мирский, Н.Оцуп, А.Лежнев, И.Поступальский, В.Красильников, В.Перцов, Ин.Оксенов и др. Революционные поэмы, обеспечившие такую бурную реакцию критики, и впоследствии не были забыты ею. В СССР фактически до конца 1930-х годов они вспоминались в каждой статье, в которой только речь заходила о Пастернаке, как несомненная вершина его поэзии, когда была преодолена характерная для него сосредоточенность на своем внутреннем мире и, по выражению А.Лежнева, «общественность ворвалась широким потоком в его творчество»7. В то же время разговор об эпических произведениях, мощно реформировавших творчество Пастернака, редко обходился без упоминания и краткого анализа его предшествующего пути, в котором важнейшее место по-прежнему отводилось двум книгам: «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации». Таким образом, неминуемые нарушения хронологии высказываний в пользу тематического принципа в этой книге неизбежны.
В диссертации мы не задаемся целью представить анализ творческого пути Пастернака или его поэтики. Центром исследования также нигде не оказывается в чистом виде политический аспект, а также сложные отношения, в которых находились Пастернак и власть в 20-е годы. Хотя все это не может быть совершенно исключено из поля нашего внимания. Особое влияние на постановку вопроса о рецепции творчества Пастернака – и за это хотелось бы выразить искреннюю благодарность автору – оказала недавно изданная книга Л.С.Флейшмана «Встреча русской эмиграции с “Доктором Живаго”»8 («Борис Пастернак и Нобелевская премия»9), методология которой представляется нам чрезвычайно продуктивной, а выводы исключительными по значимости. В любом случае предшествующий опыт Л.Флейшмана10, А.Галушкина11, Н.Богомолова12, Дж.Малмстеда13, А.Жолковского14, Б.Гаспарова15 и других исследователей, внесших несомненный вклад в реальное пастернаковедение, был нами по возможности учтен и использован. Однако нам представляется, что на сегодняшний день не существует ни одной работы, которая предлагала бы комплексный анализ журналистики, центрированной вокруг литературно и общественно значимой фигуры Пастернака, на протяжении решающего этапа российской истории 1920-х годов. Этим определяется принципиальная новизна нашего исследования.
Поскольку история критики неминуемо связана с политической историей, идеологией, социальной жизнью, то все эти сферы также входят в сферу нашего исследования, образуя его необходимый фон, на котором проявляется комплексный портрет эпохи, а, вернее, ее литературное лицо.
Материал, подвергнутый анализу в этой книге, был предварительно обработан и представлен в двухтомной антологии «Pro et contra: Борис Пастернак» (СПб: РХГА, 2012, 2013).
«Ату его сквозь тьму времен!»
Самого Пастернака, сознательно стремившегося к упрощению своего поэтического языка, высказывание критика о «пушкинской ясности и простоте формы» его стихов не могло оставить равнодушным. Сообщая С.П.Боброву о выходе своей четвертой книги «Темы и варьяции», Пастернак с горечью писал: «Лично я книжки не люблю, ее кажется доехало стремленье к понятности». И далее – о реакции на его поэзию зарубежной критики: «Не взирая на это, все тут, словно сговорившись, покончили со мной, сошедшись на моей “полной непонятности”»53. Позже, определяя задачи своего раннего творчества, Пастернак вспоминал: «…Моя постоянная забота обращена была на содержание, моей постоянной мечтою было, чтобы само стихотворение нечто содержало, чтобы оно содержало новую мысль или новую картину»54. Очевидно, что абсолютный слух неизвестного ему критика должен был радостно поразить Пастернака – неслучайно он отправился в редакцию журнала «Печать и революция», чтобы лично с ним познакомиться.
Еще одно наблюдение Черняка и опять же полностью соответствующее авторскому взгляду на книгу, связано с ее композиционными особенностями: «книга своеобразно и тонко скомпанована по главам, при чем композиция эта придает книге целостный образ романа»55. И хотя Пастернак всегда, начиная с первой книги стихов, воспринимал ее как композиционно целостное единство, но в «Сестре моей жизни» этот его взгляд нашел самое полное воплощение: «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего. Токование – забота природы о сохранении пернатых, ее внешний звон в искусства, критики и библиографии. Кн.3 (6). С.303. ушах. Книга – как глухарь на току. Она никого и ничего не слышит, оглушенная собой, себя заслушавшаяся. Без нее духовный род не имел бы продолжения. Он перевелся бы. Ее не было у обезьян. Ее писали. Она росла, набиралась ума, видала виды, – и вот она выросла и – такова. В том, что ее видно насквозь, виновата не она. Таков уклад духовной вселенной. А недавно думали, что сцены в книге – инсценировки. Это заблуждение. Зачем они ей? Забыли, что единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас. Неумение найти и сказать правду – недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду не покрыть. Книга – живое существо. Она в памяти и в полном рассудке: картины и сцены – это то, что она вынесла из прошлого, запомнила и не согласна забыть»56. По свидетельству Е.Б.Пастернака, автограф «Сестры моей жизни» 1919 года помогает понять, как строилась композиционная структура книги, которая впоследствии изменилась очень незначительно57. Вводная глава не имела названия, начинаясь со стихотворения «Про эти стихи», и носила характер экспозиции. В ней происходит знакомство с действующими лицами книги (герой – «Демон», героиня – «Девочка»), описывается характер их отношений и место действия. Потом в рукописи следует авторская пометка: «Дальше, без перерыва».
«Книга Степи» объединяла все шесть глав книги и была снабжена эпиграфом из Верлена: «Est-il possible, le ft-il?» («Возможно ли это? Было ли это?»). Первая из глав «Книги Степи», лишенная самостоятельного названия, начиналась стихотворением «До всего этого была зима», по своему содержанию относящимся к началу зимы 1916/17 года. Глава «Развлеченья любимой» включала в себя также «Занятья философией» и «Заместительницу». Последняя глава «Путевые заметки» состояла из шести стихотворений. Со временем в нее было добавлено еще пять, и глава разделилась на две. Характерно, что центральная часть, связанная с
Пастернак Б.Л. Несколько положений// Пастернак Б.Л. ПСС. Т.5. С.24-25. Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. М., 1989. С.306-308. поездкой в Романовку, – кульминация книги, – оставалась неизменной. «Пастернак пережил “чудо становления книги”, как он назвал это впоследствии, часто вспоминая об этом, ведя отсюда начало своей литературной биографии. Он считал, что в современной поэзии после Блока отдельные стихотворения не имеют смысла, ценность представляет только книга стихов, создающая особый мир, со своим воздухом, небом и землей»58. Черняк чрезвычайно высоко оценил также лирическую стихию книги, самое яркое выражение которой он нашел в детали: «лирическая стихия подняла поэта до убедительности тем более трогательной, что мы понимаем, как трудно за громадными, громовыми, всеобщими и массовыми явлениями современной жизни разглядеть все же, что: “...жизнь – как тишина осенняя – подробна”»59. Трагическая тема эпохи, отказавшейся от лирики и заменившей ее эпосом, станет вскоре главной в письмах и творчестве Пастернака: Мне стыдно и день ото дня стыдней, Что в век таких теней Высокая одна болезнь Еще зовется песнь.
В сводной формуле «высокая болезнь», давшей название поэме, подразумевается лирика, которую теперь поэту стыдно писать, а, между тем, отказаться от нее равносильно отказу от творчества. В одном из писем к С. Д. Спасскому Пастернак напишет несколько позже, подводя итоги времени: «...Лирика сейчас редкостнейшая редкость и она сидит в Вас, сидит и болеет, потому что не болеть сейчас не может…»60. Лирика «не может» «не болеть» потому, что само ее существование нелепо и проблематично «в век таких теней». Однако в 1922 году эпоха отказа от лирики только разворачивалась – и печатную похвалу лирической книге стихов еще можно было встретить.
Вне полемики. И.Н. Розанов
Из концепции Асеева следует, что интонационная выразительность пастернаковской поэзии делает ее подобной горячей ораторской речи, адресованной читателю-современнику. И даже если «биографические сведения эпохи» не отражены непосредственно в его текстах, то поэзия эта все равно революционна по интонации. Этот аспект рецензии – безусловный повтор на новом уровне брюсовско-черняковской линии в оценке «Сестры моей жизни». Однако теперь, в 1923 г., это утверждение в устах убежденного лефовца Асеева на фоне провозглашенного приоритета литературы факта звучит по меньшей мере непоследовательно. С точки зрения его непримиримых соратников, «биографические сведения эпохи» обладают безусловным приоритетом над интонационными особенностями стиха. Асеев, чувствуя это, выстраивает свой текст по ленинскому стандарту: «шаг вперед, два шага назад»250.
Расхожее обвинение пастернаковской поэзии в асоциальности и непонятности, вытекающее из ее тематики, Асеевым осуждается («погромно-кликушеские тенденции»), но не опровергается: «нужно и должно признать необходимость и закономерность существования наряду с “читаемой” литературой – литературы “изучаемой”, не служащей непосредственно для практических целей широкого немедленного потребления. Ведь не читают же как агитку теорию относительности?»251 Другими словами, поэзия Пастернака асоциальна, но к ней и нельзя предъявлять требование актуальности, потому что это поэзия вообще не для читателя, а для исследователя, в лучшем случае – для поэта. (Можно представить себе, какое раздражение эта гипотеза должна была вызвать у
Асеев переходит к анализу книги «Темы и варьяции», которая уже косвенно сближена по сложности с теорией относительности. Задачу свою автор видит в следующем: доказать, что, несмотря на свою видимую асоциальность, «вопреки и наперекор» своим субъективным эмоциям, Пастернак «представляет огромную двигательную и организационную силу».
Первый аргумент Асеев основывает на эффекте обманутого ожидания – Пастернак сопоставляется с важными и близкими ему явлениями, представленными в нетрадиционном свете: марбургская школа, во многом определившая его мировоззрение, карикатурно изображается как «школа здоровенных немецких идеалистических оплеух». Не представляющий себя оторванным от европейской культуры, Пастернак, оказывается, стал свидетелем ее крушения253. На редкость выразительное, в том числе и в стилистическом плане, сравнение Асеева резко отделяет Пастернака от Ходасевича: «Разве это желчный ипохондрик типа Ходасевича оплевывает предсмертной мокротой все вокруг себя?»254. Во всех элементах этой характеристики Пастернака «от противного» заключена «философия» эпохи, уже проведшей резкую разделительную черту между своими и чужими, и ее стилистика, которая вскоре станет востребованной в самой авторитетной журналистике.
Отрицательная программа ясна. В чем же заключена положительная? Асеев избирает для Пастернака должность «словесного инженера главной магистрали русской поэзии». И, вероятно, заимствует этот образ из статьи Мандельштама «Буря и натиск», где «поэтом-инженером, специалистом, организатором труда»255 назван сам Асеев (ср.: в статье Асеева Пастернак носит титул «организатора речи»).
Словарь поэзии Пастернака богат самыми неожиданными сравнениями, при этом незаменимыми по точности и всегда связанными с первичными, обиходными значениями. Сравнения эти подаются с ораторской интонацией и с установкой на разговорную речь. И тут вступает в силу главный аргумент Асеева против обвинений пастернаковской поэзии в асоциальности и бесполезности: «Разве это не речевое построение агитационного характера? Строй по этому каркасу политическую речь – при соблюдении той же свежести и силы сравнений – она останется образцом синтаксического равновесия и напряженности фразы»256. Нужно заметить, что Асеев хитро лавирует между подводными рифами, пока для него, по-видимому, равно опасными – ни ЛЕФ, ни Пастернак не могут обвинить его в отступничестве. Но уже сама необходимость защитить позиции Пастернака и попытка любыми средствами доказать значимость его поэтической работы говорит о смещении перспективы. Не случайно свою статью Асеев не начинает, а заканчивает пассажем о ее задачах, имеющим открыто дидактический характер: «дать руководящие указания при подходе критики и читателя к этому огромному дарованию без близорукой невнимательности, ведущей к досадным толчкам и ушибам о внезапно выдающийся, а на самом деле органически цельный феномен»257.
На акмеистической волне
Мирский ставит слово «трудность» в кавычки, но в рамках учебной статьи не опровергает этой точки зрения. Ее опровержению он посвятит отдельную публикацию в журнале «Благонамеренный» – написанную в форме античного диалога апологию пастернаковской трудности: «Согласитесь, – говорит воображаемый оппонент, – что читатель в праве предпочитать литературу, отвечающую его прочно сложившимся вкусам, а, главное, понятную. А то я читал “Сестру мою жизнь”, и, честное слово, ничего не понял. Какой-то бред»400. Далее следует подробное разъяснение, как должно читать сложные стихи. Предварим его указанием на сходство этой позиции с предложением Асеева разобраться в трудности пастернаковских образов, даже если они не даются с первой попытки401, за которое его резко порицал В.Перцов. Мирский в свою очередь пишет: «Читатель, о котором Вы говорите (есть и другого рода, но их меньше) руководствуется двумя законами: умственной ленью, и боязнью оказаться в дураках. Литература должна его занимать и увеселять, “как летом вкусный лимонад”. Усилий он делать не согласен. Литература, как музыка в ресторане, как кинематограф, отдых и развлечение. Поэтому она должна быть непосредственно понятна, а для этого должна следовать привычным образцам. … Всё непонятно для того, кто не имеет времени понять. Искусство – создание новых ценностей. Поэты потому и почитаются высшей породой людей, что они создают новое, т.е. такое, о чем раньше не знали и не догадывались. Никто не упрекает Эйнштейна за трудность теории относительности. Очевидно стоит трудиться, чтобы понять. Не мы нужны поэтам, а они нам. Я допускаю, что многими Пастернак и Марина Цветаева не сразу воспринимаются, но ведь мне надо сделать усилие и для того, чтобы попасть из дома в Британский Музей. Однако Музей мне нужен, а не я ему, и поэтому я иду в него, а не жду, пока он ко мне прикотится»402. Эта очень сильная и трудно опровержимая аргументация естественно вызвала протест в оппозиционной критике. В парижской газете «Дни» Д.П.Мирскому ответил В.Ф.Ходасевич: «Недавно один критик негодовал на тех, кому досадна невнятность пастернаковской лирики. Критик отчасти, в исходном пункте был прав: поэзия требует от воспринимающего известных усилий. Он должен уметь соучаствовать в творчестве поэта: уметь со-чувствовать: иначе никакое поэтическое произведение до него не дойдет. Но одно дело со-чувствовать, сосуществовать с поэтом, другое – решать крестословицы, чтобы убедиться после трудной работы, что время и усилия потрачены даром, что короткий и бедный смысл не вознаграждает нас за ненужную возню с расшифрованием. Кому охота колоть твердые, но пустые орехи?»403. Как видим, вопрос о сложности пастернаковского творчества и восприимчивости к нему современников пережил годы критических разборов и, без сомнения, значительно повлиял на творческие установки самого Пастернака. Если Пастернак в 1922 г. хотел, чтобы его стихи «были понятны зырянам», то к 1927 г. он сделал уже вполне ощутимые шаги к «неслыханной простоте». Свидетельством этому вскоре станут его поэмы. Этот путь, несомненно, продолжался и дальше. Так, мемуаристка фиксирует слова Пастернака, сказанные в 1944 г.: «…Пастернак рассказывал, как работа над прозой и над переводами Шекспира органически привела его к стремлению писать так, чтобы “всем было понятно”. Это была дань эпохе, требовавшей, чтобы поэт обращался к современникам не иначе, как от имени всего народа, и сделавшей массовость главным критерием совершенства. Поэт повторил новоизобретенное слово “доходчивость”, не сходившее с уст критиков»404.
Вернемся к историко-литературному труду Святополка-Мирского. По некоторым признакам он сопоставляет поэзию Пастернака с творчеством Джона Донна (вероятнее всего этому сопоставлению мы обязаны читательской аудитории Мирского, адресатами его учебника были прежде всего англичане). Отбрасывая внешние признаки сходства, остановимся на внутренних, которые можно считать описанием индивидуальной манеры Пастернака: сочетание эмоционального напора с редким поэтическим остроумием; введение низких образов вместо стандартного поэтического словаря; отказ от традиционного сладкозвучия, «итальянизированного» звучания стиха. Кроме этого, Пастернак – поэт необычайной страстности, сочетающейся с аналитической остротой видения и новизной выражения. «Пейзажи и натюрморты Пастернака являются, быть может, главными его открытиями. Они создают у читателя впечатление, что он в первый раз видит мир»405. О новизне поэтического зрения Пастернака в «Промежутке» подробно говорил Тынянов, это совпадение только подчеркивает значимость выводов Мирского. Как историку литературы ему приходится быть возможно более объективным, что входит в противоречие с критическим анализом, в котором личность автора с его вкусовыми предпочтениями естественно оказывается на первом плане («нигде он не достигает такой силы, как в изумительном цикле стихов (“Темы и вариации”) – “Разрыв” – о разрыве с возлюбленной. По эмоциональной и ритмической силе эти девять стихотворений не имеют себе равных в современной русской поэзии»).
Важный пункт статьи о Пастернаке – признание его генетической связи с футуризмом, в особенности в стремлении к преобразованию языка. «Отличие подчеркивается его аполитичностью и отсутствием “зауми”»406. И еще одно существенное замечание – непонятность Пастернака для поверхностного читателя «идет от того, что поэт видит и понимает
Очевидно, однако, что далеко не все эмигранты были согласны со Д.П.Святополком-Мирским в трактовке творчества Пастернака, и оппонентом выступал далеко не только один В.Ф.Ходасевич. Так, вскоре после выхода в свет «Истории русской литературы» в парижской газете «Последние новости» была опубликована заметка с подписью Dioneo. Ее автором был родной дядя В.Б.Шкловского, критик и публицист И.В.Шкловский. Заметка называлась «Он изрядно подшутил» и посвящалась публикациям Мирского о русской литературе на английском языке. Основной удар критик обрушивает как раз на пастернаковский материал: «Кн. С.-Мирский, конечно, согласится со мною, что мир вообще, и Россия в частности видели великих поэтов и до Маяковского, до Артема Веселого и до Бориса Пастернака … И поразительно следующее. Все эти великие поэты выражались ясно и понятно. Образы их точны и отчетливы. В произведениях этих поэтов нет ребусов, кроме тех, конечно, которые созданы временем»408.N
