Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Две книги в литературной критике .16
1.1. «Сестра моя жизнь» как замысел 16
1.2. Первые советские рецензии 19
1.2.1. В.Я.Брюсов .19
1.2.2. Я.З.Черняк .24
1.2.3. Н.Н.Асеев 30
1.2.4. Ремесло vs. искусство – антиномия эпохи .34
1.2.5 В.П. Правдухин .45
1.2.6. И.В.Грузинов .50
1.3. Первые рецензии русского зарубежья 51
1.3.1. И.Г.Эренбург 51
1.3.2. М.И.Цветаева 57
1.4. Берлинский период. После Берлина 62
1.4.1. А.В.Бахрах 67
1.4.2. Е.А.Зноско-Боровский 73
1.5. Единомышленники и адепты .76
1.5.1. А.И.Ромм 76
1.5.2. О.Э.Мандельштам – критик Б.Л.Пастернака 82
1.5.3. Организатор речи .88
1.6. Галиматья вместо поэзии 96
1.6.1. Б.Е.Гусман 96
1.6.2. С.А. Клычков 100
1.6.3. В.О.Перцов 102
1.6.4. Пастернак в зеркале пародии 112
Глава 2. Промежуток: Пастернак между лирикой и эпосом 117
2.1. Пастернак и другие .117
2.1.1. С.Я.Парнок .117
2.1.2. Ю.Н.Тынянов 131
2.2. «Ату его сквозь тьму времен!» .136
2.3. С другого берега 141
2.3.1. А.А.Туринцев .141
2.3.2. Д.П.Святополк-Мирский .144
2.3.3. В.Ф. Ходасевич и другие 153
2.4. Критика со стороны «Перевала» 162
2.4.1. А.З.Лежнев 162
Глава 3. Эпос, внушенный временем .178
3.1. Изменение перспективы: начало эпоса .178
3.1.1. В.О.Перцов .182
3.2. Пастернак и ЛЕФ 189
3.3. Вне полемики. И.Н. Розанов .198
3.4. Позиционная война .205
3.4.1. В.А.Красильников .207
3.5. «Девятьсот пятый год» 218
3.5.1. И.С.Поступальский 222
3.5.2. Н.Л.Степанов 229
3.5.3. И.В.Сергиевский .231
3.6. Назад к лирике 234
3.6.1. Н.Л.Степанов .234
3.6.2. Б.Я.Бухштаб 239
3.6.3. И.А.Оксенов 241
3.6.4. А.Ник.-Шев .244
3.6.5. Читатель-критик .247
Глава 4. Русское зарубежье об эпосе Пастернака 256
4.1. Ex-символисты, или Ревнители чистоты языка .257
4.1.1. В.Ф.Ходасевич 257
4.1.2. В.В.Вейдле .261
4.1.3. В.В.Набоков .268
4.1.4. З.Н.Гиппиус 272
4.2. На акмеистической волне 275
4.2.1. Г.В.Адамович .275
4.2.2. Н.А.Оцуп 276
4.3. Конструктивная критика М.И.Цветаевой 282
4.4. В стане евразийцев 286
4.5. Русское зарубежье о лирике Пастернака .293
4.5.1. М.Л.Слоним .293
4.5.2. Б.Б.Сосинский 295
4.5.3. И.А.Бунин – Н.А.Тэффи 300
Глава 5. Великий перелом .314
5.1. «Поверх барьеров» .314
5.2. «Начало лета в тысяча девятьсот двадцать девятом году было жаркое» .318
5.2.1. В.П.Друзин .323 5.2.2 А.З.Лежнев .327
5.2.3. К.Л.Зелинский 329
5.2.4. Ж. Эльсберг (Е.Я. Шапирштейн) .331
5.3. Роман в стихах «Спекторский». Замысел и реализация .342
5.4. «Спекторский» в критике 1920-х годов 351
5.4.1. Крестьяне о «Спекторском» 361
Заключение 366
Список литературы .373
Введение к работе
Актуальность темы исследования
Соотнесение взгляда современников с исследованиями последнего времени определяет особую актуальность исследования. Несомненно, актуальным оказывается и вопрос о влиянии критики на формирование творческого сознания поэта, изменение его поэтической манеры. Литературный процесс исторически неоднороден. Та его часть, которую составляют произведения первостепенной ценности, при жизни автора воспринимаемые как классика отечественной словесности, несомненно, остается в памяти потомков и может подвергаться исследованию на разных уровнях. Однако ниша, занимаемая литературно-художественной критикой, не обладает такими потенциями. Критика органически связана с текущим моментом исторического и социального развития страны, вкусами и приоритетами читающей аудитории. Критика, всегда ориентированная на «сегодняшний день», остро заинтересованная в постижении, анализе и оценке представляющей современность референтной писательской группы,
устаревает. Таким образом, стремление современной науки получить объективное представление об эпохе 1920-х годов выливается в необходимость детального изучения литературного процесса этого времени, и как одной из важнейших составляющих его - критической массы, которую порой даже трудно восстановить в полном объеме. Без решения этой проблемы наше представление о литературе и культуре прошлого будет катастрофически однобоким.
Методологическая основа и методы исследования
Исследование внедряет новую тотальную, синхронно-диахронную методологию, позволяющую выявить все этапы развития литературно-критических идей в их исторической динамике, взаимосвязях и противоречиях. При таком подходе наглядно и объективно предстают субъекты литературного процесса 1920-х годов, главную роль в котором играли не писательские, а именно профессиональные группировки критиков, однако материалом становятся не их теоретические манифесты, а практическое поле их деятельности - анализ и оценка творчества современного поэта. Метод «сквозного прочтения» не только дает представление об исторической рецепции творчества Пастернака, но позволяет на материале поэзии Пастернака проследить процессы, протекавшие в русской журналистике этого периода: степень вовлеченности критиков в политические и социальные перемены, их способность к самоидентификации на фоне постепенного превращения советской критики в один из механизмов идеологической государственной системы, и -параллельно с этим - активно развивающихся в эмигрантской Европе процессов партийного размежевания. Основываясь на восприятии критиками пастернаковской поэзии, можно детально разглядеть, как в начале 1920-х годов происходило отпадение «диаспоры» от «метрополии» и как подчас идеологические приоритеты заставляли критиков менять свои оценочные суждения, отказываясь от скрупулезного литературного анализа
произведений. «Сквозное прочтение» такого гигантского объема критического материала дает возможность также посмотреть на него как на единый текст, проанализировать его тематику, мотивные ходы, стилистические средства, воссоздать скрытые диалогические перспективы.
Материал, подход к материалу, объект исследования Материалом для исследования послужили все рецензии, заметки и аналитические статьи, в которых имя Пастернака и его произведения подвергаются более или менее детальному обсуждению. Мы старались привлекать даже те публикации, в которых разговор о творчестве Пастернака служит лишь отправной точкой для рассуждения критика о текущей литературе вообще или в которых поэтика Пастернака становится фоном для оценки творчества его современников, анализа литературного процесса. Также в качестве материала привлекались и само творчество Пастернака, и авторская саморефлексия, отраженная в эпистолярии и других документах. Фигура Пастернака для критики 1920-х годов оказалась во многом знаковой: находящийся в самом центре литературного процесса в СССР, однако не претендующий ни на должность «буревестника революции», ни на роль реформатора русского стиха, Пастернак невольно поляризовал литературную критику. Представители цеха в зависимости от их личной или партийной вовлеченности в общественные процессы либо концентрировались на особенностях пастернаковской поэтики (С. Парнок, Ю. Тынянов, Ин. Оксенов, Б. Бухштаб), либо были вынуждены уходить от нее в сторону идеологических обобщений (В. Перцов, Г. Лелевич), либо выбирали срединный путь - контаминацию обеих линий, попытку объяснить социальную позицию Пастернака особенностями его поэтики и наоборот (В. Правдухин, В. Красильников, А. Лежнев, Я. Эльсберг). Такую точку притяжения и отталкивания представляла фигура Пастернака и для зарубежной критики, в которой к 1923 г. начался процесс размежевания по
отношению ко всему советскому, к советской литературе в частности. Пастернак как сознательно выбравший возвращение в СССР, присоединившийся к группе Маяковского и ЛЕФу, для многих представителей зарубежья совпал с образом советского поэта. Попытку увидеть за этими жизненными выборами Пастернака его литературную позицию, разглядеть специфику поэтической деятельности хотели далеко не все. Свою роль в этом процессе играла идеологическая неоднородность критики зарубежья, представленная на разных полюсах В. Ф. Ходасевичем и Д. П. Святополком-Мирским.
Подход к материалу, казалось бы, предопределен сложившейся еще при жизни Пастернака периодизацией его творчества, отчетливая дискретность которого не допускает споров и расхождения мнений: 1922 -1923 («Сестра моя жизнь», «Темы и вариации»), 1924 - 1930 (эпическое творчество «Высокая болезнь», «905 год», «Лейтенант Шмидт»).
Однако традиционной хронологией пользоваться для исследования исторической рецепции (а не творчества) Пастернака весьма затруднительно. «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации», впервые изданные в России и Германии (изд-во Гржебина, Геликон) в 1922 и 23 годах и вызвавшие волну критических выступлений как за границей, так и в советской России, были перепечатаны через четыре года в Москве («Две книги», 1927), и только недавно затихший интерес к поэзии Пастернака (самые поздние отзывы на «Сестру мою жизнь» и «Темы и вариации» были помечены 1924-м годом) пережил новый подъем. Через два года, в 1929-м, в ГИЗе вышло переиздание ранних книг Пастернака, почти полностью им переписанных («Поверх барьеров. Стихи разных лет»), что тоже не осталось без внимания. В 1927 г. выходят две революционные поэмы, которые частично уже печатались в журналах («Новый мир», 1926, №2; «Версты», 1926, № 1), - «905-й год» и «Лейтенант Шмидт», объединенные под одной обложкой (ГИЗ, 1927). Вслед за ними в 1928 г. выходит вторая, значительно переделанная автором,
редакция «Высокой болезни» (первая - «Леф», 1924). Рождение пастернаковского эпоса, к которому сам поэт относился весьма амбивалентно, было встречено овациями в советской России и всплеском критических высказываний за рубежом. Пожалуй, именно 1927 и 1928 годы стали переломными в оценке Пастернака: о нем обзорными аналитическими статьями, учитывающими все разнообразие жанров его творчества, отозвались такие знаковые фигуры литературного процесса, как В. Вейдле, Д. Святополк-Мирский, Н. Оцуп, А. Лежнев, И. Поступальский, В. Красиль-ников, В. Перцов, Ин. Оксенов и др. В то же время разговор об эпических произведениях, мощно реформировавших творчество Пастернака, редко обходился без упоминания и краткого анализа его предшествующего пути, в котором важнейшее место по-прежнему отводилось двум книгам: «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации». Таким образом, неминуемые нарушения хронологии высказываний в пользу тематического принципа в этой книге
неизбежны.
В диссертации мы не задаемся целью представить анализ творческого пути Пастернака или его поэтики. Центром исследования также нигде не оказывается в чистом виде политический аспект, а также сложные отношения, в которых находились Пастернак и власть в 20-е годы. Хотя все это не может быть совершенно исключено из поля нашего внимания.
Поскольку история критики неминуемо связана с политической историей, идеологией, социальной жизнью, то все эти сферы также входят в сферу нашего исследования, образуя его необходимый фон, на котором проявляется комплексный портрет эпохи, а вернее, ее литературное лицо. Степень научной разработанности темы и новизна исследования
Истории журналистики 1920-х годов посвящены труды многих отечественных и зарубежных ученых. Среди классических можно назвать
исследования Г. Струве6, А. Максимова7, В. Кулешова8, М. Шкондина9, Г. Белой . Однако очевидно, что независимость суждений исследователя и степень разработанности проблемы начиная с 1990-х годов приобрели принципиальные отличия от подхода, который диктовала советская эпоха или логика «холодной войны». Среди фундаментальных в новое время назовем работы Б. И. Варецкого", Г. А. Белой'2, Е. А. Добренко13, Е. Г. Елиной14, Р. П. Овсепяна15, О. П. Федоровой16, М. В. Шкондина17, Е. И. Орловой18, Ю. А. Азарова19, Л, С. Флейшмана20, а также новый учебник по истории советской критики, недавно выпущенный коллективом авторов под редакцией Е. Добренко и Г. Тиханова' . Теории и истории критики посвящены и работы ведущих западных ученых: Т. Bennet22, Т. Eagleton23, P. Hohendahl24, R. Wellek25; М. Hagglund Roger26, J. Brooks27.
Струве Г. П. Русская литература в изгнании. Париж; М., 1996.
Максимов А. Советская журналистика 1920-х годов. Л., 1964; Максимов А. У истоков советской журналистики. Л., 1967.
Кулешов В. И. История русской критики XVIII - начала XX веков. М., 1984. Шкондин М, В. Организация средств массовой информации и пропаганды. М., 1985. Белая Г. А. Из истории советской литературно-критической мысли 20-х годов. М., 1985. Варецкий Б. 11. У истоков советской печати. М., 1985. 2 Белая Г. А. О внутренней свободе художника: Из опыта критической мысли 1920-х годов// контекст: литературно-критические исследования. М., ]989; Белая Г. А. Дон Кихоты 1920-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М., 1989.
" Добренко . А. Формовка советского читателя: Социальные и эстетические предпосылки реиепции советской литературы. Спб, 1997.
14 Елина Е. Г. Литературная критика и общественное сознание в Советской России 1920-х годов. Саратов,
1994.
15 История новейшей отечественной журналистики (февраль 1917 - 1990-е годы). М., 1999.
16 Федорова О. П. Журнальная публицистика 20-х годов как учебник по истории советской
интеллигенции. М., 1995.
17 Шкондин М. В. Организация средств массовой информации и пропаганды. М., 1985;
Орлова Е. И. Сатирическая журналистика 1920-х годов. Фельетон в творчестве М. А.Булгакова и М.М.Зошенко. М, .2010.
19 Азаров Ю. А. Диалог поверх барьеров: Русское литературное зарубежье, центры, периодика, взаимосвязи (1918-1940). М., 2005.
Флейшман Л. С. Хьюз Р., Раевская-Хыоз О. Русский Берлин: 1921 - 1923. Париж; М., 2003. '' История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи. М., 2012. 22 Bennet Т. Outside literature. London-New-York, 1990. ъ Eagleton Т. The Function of Criticism. London, 1991. 24 Hohendahl P. The Institution of Criticism. Ithaca, 1982. Wellek R. Concepts of criticism. New Heaven, 1963.
Hagglimd Roger M The Adamovich-Khodasevich Polemics// Slavic and East European Journal, 1976.
Vol.20. № 3.P.239-252.
27 Brooks J. Thank you, comrade Stalin: Soviet public Culture from revolution to Cold War. Princeton-New
Jersey, 2000.
Особое влияние на постановку вопроса о рецепции творчества Пастернака оказала недавно изданная книга Л.С. Флейшмана «Встреча русской эмиграции с "Доктором Живаго"»28 («Борис Пастернак и Нобелевская премия»29), методология которой представляется нам чрезвычайно продуктивной, а выводы исключительными по значимости. В любом случае предшествующий опыт Л. С. Флейшмана , А. Ю. Галушкина31, Н. А. Богомолова32, Дж. Малмстеда33, А. К. Жолковского34, Б. М. Гаспа-рова35 и других исследователей, внесших несомненный вклад в реальное пастернаковедение, был нами по возможности учтен и использован. Однако нам представляется, что на сегодняшний день не существует ни одной работы, которая предлагала бы комплексный анализ журналистики, центрированной вокруг литературно и общественно значимой фигуры Пастернака, на протяжении решающего этапа российской истории 1920-х годов. Этим определяется принципиальная новизна нашего исследования.
Положения, выносимые на защиту
1. Критическая рецепция самой значимой поэтической книги Б. Пастернака «Сестра моя жизнь» в течение 1920-х годов была неоднородной. После безусловного, иногда восторженного, принятия профессиональной критикой его новой поэтической системы, длившегося на протяжении полугода (май 1922-ноябрь 1922), наступил период отчуждения, ознаменованный публикацией
28 Флейшман Л. С. В стреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Борис Пастернак и «холодная
война». Stanford Slavic Studies, vol. 38. Stanford, 2009.
29 2-е дополненное и исправленное издание книги вышло в России в издательстве «Азоуковник» - M.,
"Флейшман Л. С. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. Флейшмш, Л. С. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005.
31 Галушкин А. Ю. Сталин читает Пастернака// В кругу Живаго: Пастернаковский сборник. Stanford Slavic Studies. Vol. 22. Stanford, 2000. С. 38 - 66.
52 Богомолов H. A. PvccKaa литература первой трети XX века, Томск, 1999; Богомолов Н. А. Ходасевич и Пастернак: ранние пересечения// Богомолов Н. А. Сопряжение далековатых: О Вячеславе Иванове и Владиславе Ходасевиче. М., 2011. С. 169 - 175.
" МалмстедДж. Единство противоположностей//Литературное обозрение. М., 1990. № 2. С. 51-59.
34 Жолковский А. К. Поэтика Пастернака: Инварианты, структуры, интертексты. М., 2011.
35 Гаспаров Б. № Борис Пастернак: По ту сторону поэтики. М.,2013.
В. О. Перцова в журнале «На посту» (статья «Вымышленный Пастернак»).
-
Период отчуждения и преимущественно социальной оценки творчества и личности Пастернака длился практически до 1927 года, когда поэт под воздействием критики написал, а затем выпустил отдельным изданием свои революционные поэмы и тем самым во многом сознательно вписал себя в когорту литераторов, лояльных советской власти.
-
Творчеством Пастернака интересовались и занимались крупнейшие поэты и ученые эпохи. Так, наиболее значимыми критическими текстами о нем можно считать статьи М. Цветаевой («Световой ливень»), Н. Асеева «Письма о поэзии», «Организация речи»), В. Ходасевича (публикации в газете «Возрождение»), О. Мандельштама («Заметки о поэзии»), С. Парнок («Другой Пастернак»), Ю. Тынянова («Промежуток»).
-
О творчестве Пастернака регулярно отзывались обширными аналитическими статьями ведущие советские критики: В. Перцов, А. Лежнев, В. Красильников, И. Поступальский, К. Зелинский, Я. Эльсберг и др., что, даже при отрицательном подходе к предмету, выводило фигуру Пастернака из тени, делало его имя одним из наиболее часто произносимых, а самого поэта - одним из самых значимых представителей эпохи.
-
В 1920-е годы подготавливается почва для общественного признания Пастернака, которое достигло своего пика в начале 1930-х годов в речи Н. И. Бухарина на первом съезде Союза советских писателей в 1934 г.
-
В 1920-е годы была заложена почва для последующего отторжения Пастернака от советского литературного процесса, в котором он сознательно перестал участвовать после 1932 г. (книга «Второе
рождение»). Одной из причин этого решения была отчетливая и неизменная позиция критики, требовавшей от него поэзии факта, общедоступности, понятности и актуальности. Однажды под давлением критики поступившись своей лирической природой во время создания революционных поэм, Пастернак в дальнейшем занял позицию стойкого сопротивления этому влиянию. Собственно, в 1920-х годах лежит начало того пути, который приведет его к позиции конца 1950-х годов и изданию «Доктора Живаго».
7. Стремление Пастернака работать над понятностью своего
поэтического языка, освобождаясь от усложненных средств
выразительности, которое было органически присуще ему с юности,
совпало с социальными претензиями, которые предъявляла ему
критика. Выработанная поэтом к 1930-м годам новая поэтика во
многом стала результатом прочитанных Пастернаком критических
разборов.
8. Литературная критика в 1920-е годы оказала решительное влияние на
формирование Пастернака как поэта, когда он проходил период
становления своей творческой манеры и социально-политического
мировоззрения.
9. Литературная критика 1920-х годов заложила основы изучения
творчества Пастернака. Фактически это был единственный период,
когда историческая рецепция при ее массовом характере могла быть
более или менее объективной (не имеем в виду - свободной от
воздействия важнейших идеологем эпохи), обращалась к основам его
поэтики, пыталась выполнять свою коренную функцию не только
формирования читательского мнения и спроса, но и воздействия на
писателя. Начиная со второй половины 1930-х годов критика
фактически потеряла из вида Пастернака, полностью посвятившего
себя переводам. После небольшого всплеска 40-х годов, который тоже
был преимущественно связан с переводческой деятельностью поэта, последовала взрывная волна реакции на «Доктора Живаго», которая с советской стороны представляла организованную травлю — об анализе поэтики и других профессиональных подходах здесь уже речь не шла.
-
Литературная критика 1920-х годов представляет собой единый текст, внутри которого легко устанавливаются связи между различными высказываниями действующих критиков, выстраивается картина их полемики, обнаруживается система со- и противодействующих сил, так или иначе прилагаемых к оценке творчества Б. Пастернака. Этот единый текст не разделен, в отличие от государств, никакими границами и объединяет расколотую на множество частей советскую критику и критику русской диаспоры за рубежом.
-
Критика, связанная с творчеством Пастернака, представляет собой в малом объеме целостную картину литературной критики 1920-х годов вообще. На материалах, посвященных творчеству Пастернака, выявляются позиции отдельных критиков, литературных группировок и школ, политических сил, представителей власти. Таким образом, наше исследование предлагает репрезентативный срез литературной критики эпохи 1920-х годов, что является продуктивным результатом как для науки о литературе, так и для истории журналистики.
Апробация исследования
-
Материал, подвергнутый анализу в этой книге, был предварительно обработан и представлен в двухтомной антологии «Pro et contra: Борис Пастернак» (СПб: РХГА, 2012, 2013).
-
Результаты исследования были представлены в виде докладов на международных научных конференциях в России и за рубежом: "Hostage of Eternity": An International Conference on Boris Pasternak. 3 -7 May, 2004. Stanford University, California, USA; 4-е и 5-е
Лотмановские чтения (Таллин, Таллинский университет, 31 мая -2 июня 2013); «Велимир Хлебников и русский авангард» (Великий Новгород, 17 -.19 октября 2013); XV Невские чтения (С.-Петербург, Невский Институт литературы и языка, 21 - 25 апреля 2013); Белые чтения (Москва, РГГУ, 17-19 октября 2013) и др.
-
Многие положения диссертации нашли отражение в статьях, опубликованных в научных и популярных изданиях.
-
Содержание диссертации отражено в ряде монографий, в том числе в таких, как «Спекторский Бориса Пастернака: Замысел и реализация» (М: Совпадение, 2007), «Поэзия Пастернака 1920-х годов в советской журналистике и критике русского зарубежья» (М: Медиамир, 2013), «Борис Пастернак: Поэтика, комментарий, контекст: Сборник статей» (Saarbrucken: LAP Lambert Academic publishing, 2013).
-
Ряд положений работы апробирован во время преподавания лекционных, специальных курсов, специальных семинаров.
В.Я.Брюсов
Накануне своего отъезда из России в Германию в августе 1922 г. Пастернак сообщал в письме В.Я.Брюсову о своем разговоре с Троцким28. Разговор этот в частности затронул и только что вышедшую из печати книгу «Сестра моя жизнь». Троцкий интересовался, отчего Пастернак воздерживается от откликов на общественные темы. «Я ограничился общими положениями и предупрежденьями относительно будущих своих работ, задуманных еще более индивидуально, – сетовал поэт. – А вместо этого мне, может быть, надлежало сказать ему, что “Сестра” – революционна в лучшем смысле этого слова. Что стадия революции, наиболее близкая сердцу и поэзии, что – утро революции и ее взрыв, когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права (американская и французская декларации прав), выражены этой книгою в самом духе ее, характером ее содержанья, темпом и последовательностью частей…»29. Вероятно, Пастернак неслучайно так подробно изложил свое видение революционности новой книги стихов именно Брюсову, который недавно высказался о «Сестре» печатно. В своем отклике он затронул и вопрос о революционности книги – трактовка Брюсова практически совпала с авторской30. Брюсов писал: «У Пастернака нет отдельных стихотворений о революции, но его стихи, может быть, без ведома автора, пропитаны духом современности; психология Пастернака не заимствована из старых книг; она выражает существо самого поэта и могла сложиться только в условиях нашей жизни»31. Нужно заметить, что позиция Брюсова по отношению к Пастернаку, высказанная в 1922 году, не была неожиданностью. Еще в 1913 г. в статье о футуризме Брюсов отмечал: «Между тем из задач, намеченных школою Маринетти, едва ли не благороднейшая – выразить дух современности»32. Общее благожелательное отношение Брюсова к футуристам (ср. с его позицией по отношению к акмеистам того же времени33) был очевиден задолго до появления «Сестры моей жизни».
Статья Брюсова 1922 г. оказалась значимой не только для самого Пастернака, но и для истории публицистики. Н.А.Богомолов пишет: «…В критике Брюсова после 1917 года появляется постоянный мотив, ранее отсутствовавший или присутствовавший лишь беглыми упоминаниями, - мотив прогностический. Безусловно афористически сформулировано это в заглавии статьи 1922 года: “Вчера, сегодня, завтра русской поэзии”. Задача Брюсова-критика теперь видится им как триединая: подвести итоги бурного литературного развития предреволюционной эпохи, определить “смысл современной поэзии” и дать прогноз на будущее, по крайней мере на будущее ближайшее»34. Собственно поэтическую деятельность футуристов Брюсов и считает сегодняшним днем. Несомненное предпочтение отдается творчеству Маяковского и Пастернака. Рассуждая о футуристических корнях Пастернака, Брюсов оправдывает самые крайние формы проявления футуризма, в том числе «заумь», как необходимый этап в развитии поэтического языка: «Мыслимо большое количество слов, аналогичных существующим, – слов, которые не были созданы народом лишь потому, что в них не встретилось потребности. Поэт, которому нужно более точное, более детальное или более образное выражение, в праве такие слова творить сам, конечно, в духе языка и его морфологии»35. Подтверждая свои теоретические выводы, Брюсов и сам в это время пишет стихи в духе Пастернака и Хлебникова, доказывая тем самым, что, «подобно научной разработке, испытанный футуристами склад стиха может быть теперь использован практически любым поэтом…»36.
В год выхода книги «Сестра моя жизнь» Пастернак еще зачастую отождествляется критиками с бобровской «Центрифугой», хотя в последние годы регулярно участвует в литературно-издательских проектах группы Маяковского, – в любом случае его имя должно ассоциироваться с футуризмом. Однако, по словам Флейшмана, уже после выхода книги «Поверх барьеров» (1916) «сравнение пастернаковской поэзии с футуризмом систематически принимает недоуменный оттенок»37. Мы увидим дальше, что по вопросу принадлежности Пастернака к футуризму критики высказывались трояко: помимо недоуменного оттенка («И опять спрошу: если на десятом году футуризма футурист пишет такие, – прекрасные, впрочем, – стихи, то – в чем же футуризм?)38, были и другие («…это, пожалуй, единственный “трамплин”, оставшийся в целости в обширном гимнастическом зале футуризма»39). Те, кто намертво привязал Пастернака к футуристам по разным (в том числе идеологическим) соображениям, и те, кто столь же однозначно говорил о преодолении им футуризма уже на материале книги «Сестра моя жизнь». Брюсов, несомненно, считает Пастернака самым крупным из действующих футуристов наравне с Маяковским, и дальнейшую аргументацию строит на сопоставлении этих двух фигур: «Гораздо менее на виду была деятельность
Б.Пастернака. Кроме стихов, изредка появлявшихся в немногочисленных журналах и альманахах революционного периода, он за последние годы дал лишь одну единственную книгу: “Сестра – моя жизнь”, 1922 г.; это – собрание стихов, написанных в 1917 и 1918 гг., немногие – позже, в 1919 – 1920 г. Несмотря на то, влияние Пастернака на молодежь, пишущую стихи, было едва ли не равно влиянию Маяковского. Стихи Пастернака удостоились чести, не выпадавшей стихотворным произведениям (исключая те, что запрещались царской цензурой) приблизительно с эпохи Пушкина: они распространялись в списках. Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии. Стихи Б.Пастернака сразу производят впечатление чего-то свежего, еще небывалого: у него всегда своеобразный подход к теме, способность все видеть по-своему. В области формы – у него богатство ритмов, большею частью влитых в традиционные размеры, и та же новая рифма, создателем которой он может быть назван даже еще в большей степени, чем Маяковский. В творчестве языка Пастернак также осторожен, но, редко, сравнительно, прибегая в творчеству слов, он смел в новых синтаксических построениях и в оригинальности словоподчинений»40. Заметим, кстати, что о сходном новаторстве прозы Пастернака писали в то же время и другие критики, например, Е.Замятин: «Сдвиг, новое, свое – у него не в сюжете (он – бессюжетен) и не в словаре, а в той плоскости, в какой кроме него почти никто не работает: в синтаксисе»41. Интересно, что Замятин высказался созвучно Брюсову и о чувстве современности Пастернака: «Внешней современности – с выстрелами и флагами – он не ищет, и все же он, конечно, – весь в современном искусстве»42.
Ю.Н.Тынянов
После выхода двух книг «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации» положение Пастернака на поэтическом олимпе обрело такую устойчивость, что к 1924 г. он воспринимался как один из крупнейших поэтов современности. Соответственно явилось и стремление вписать его в определенный контекст, увидеть в его творчестве либо продолжение укорененной в литер.атуре традиции, либо признаки принципиально новой поэтики. Собственно поэтому одни критики находили в Пастернаке классическую линию, другие с разной степенью благожелательности говорили о его футуристических интенциях. С другой стороны, стремление критики уложить творчество Пастернака в прокрустово ложе литературной традиции или вписать его в актуальное течение было вызвано ситуацией распада привычных социально-политических форм, повлекшего за собой революции и в культурной сфере. Стремление упорядочить явления литературного бытия, установить связи между ними, попытка увидеть надвременное в сиюминутном – желание, естественно роднящее критика с исследователем литературного процесса. В этих двух ролях гениально выступил в 1924 г. Ю.Н.Тынянов со своей статьей «Промежуток».
Статья была напечатана в последнем, 4-м номере, «Русского современника», который вышел в декабре, а в 1929 г. была включена автором в книгу «Архаисты и новаторы» и датирована 1924-м г. Фрагмент о Пастернаке не претерпел никаких изменений, но к статье было предпослано посвящение Пастернаку, бросающее ретроспективный свет на картину русской поэзии, нарисованную пятилетием раньше. В «Промежутке» Тынянов прилагал главные принципы свой историко литературной концепции, опробованной на материале литературы XVIII XIX вв., к литературно-критическому дискурсу347. Отсюда и сложность в определении жанра его статьи, которую он сам отказывался признавать «обзором». С одной стороны, это «веселая» критика, сама воспринимающая себя как литературу348, с другой – научное исследование, не утратившее своего значения и по сей день. Современная литературная ситуация, характеризующаяся расцветом в прозе и промежутком в поэзии, описывается Тыняновым следующим образом: «Проза живет сейчас огромной силой инерции … Для поэзии инерция кончилась. Поэтический паспорт, приписка к школе поэта сейчас не спасут. Школы исчезли, течения прекратились закономерно, как будто по команде. Нарастали в геометрической прогрессии, дифференцировались, распадались; затем самоопределение малых поэтических национальностей стало совершаться на пространстве квартиры, и, наконец, каждый был оставлен на самого себя»349. Стремительность этих процессов – «темп нашего века», идет активная выработка нового языка, новых стиховых форм, поэтому то, что представляется современнику тупиком, на самом деле оказывается плодотворным периодом, в котором закладываются семена будущего роста. Среди поэтов, проходящих через промежуток, назван и Пастернак, чью миссию Тынянов считает первостепенной. Разговор о нем начинается с определения отношений Пастернака с литературной традицией: «… Естественная тяга от гиперболы, жажда, стоя уже на новом пласте стиховой культуры, использовать как материал XIX век, не отправляясь от него как от нормы, но и не стыдясь родства с отцами»350. Пастернак «будит» привычные вещи и заставляет взглянуть на них иначе, отсюда и эпиграф к пастернаковскому фрагменту статьи: «Вещи рвут с себя личину». Эту особенность его лирики отмечали и другие критики. Скажем, Эренбург еще в 1922 г. написал, что у Пастернака «пара новеньких глаз»351. Тынянов вскрывает механизм такого зрения: «Какие темы самый удобный трамплин, чтобы броситься в вещь и разбудить её? — Болезнь, детство, вообще, те случайные и потому интимные углы зрения, которые залакировываются и забываются обычно»352. Тема детства или болезни, плотно вмонтированная к тексты Пастернака, дает возможность по-новому взглянуть на мир, установить неявные связи между образами: «У вас нет связи вещей, которую он дает, она случайна, но, когда он дал ее, она вам как-то припоминается, она где-то там была уже — и образ становится обязательным»353. Такой способ поэтического мышления связан с детской, с воспоминаниями, с человеческой общностью восприятия мира, и потому у читателя не возникает ощущения авторского произвола. Трудный язык Пастернака, по Тынянову, – «точнее точного», потому что основан на интимном разговоре, на домашней деловитости (как прозрачен и его «чудовищный» синтаксис). «Недаром “Сестра моя – жизнь” – это в сущности дневник с добросовестным обозначением места (“Балашов”) и нужными (сначала для автора, а потом и для читателя) пометками в конце отделов: “Эти развлечения прекратились, когда, уезжая, она сдала свою миссию заместительнице”, или: “В то лето туда уезжали с Павелецкого вокзала”»354. Сравним это замечание с параллельным местом у В.О.Перцова, который давал принципиально иную трактовку: «...Вчитываясь в примечания, заканчивающие некоторые разделы книги: "Эти развлечения прекратились, когда, уезжая, она сдала свою миссию заместительнице". "В то лето уезжали с Павелецкого вокзала". "С Павелецкого же уезжали и в ту осень", - начинаешь понимать, что имеешь дело с чудовищными капризами барчука, получившего возможность свой досужий блокнот отпечатать и размножить в общее пользование»355. За внешними сюжетными напластованиями скрывается поэтический метод, который очевиден Тынянову, и который для Перцова не имеет никакого значения в силу разности их критических задач.
Темы и образы Пастернака не механически привязаны к стиху, являясь его причиной, а растворены в стиховой ткани, поэтому тематика Пастернака трудно определима: детство, болезнь, рождение стиха, ливень, который сам становится стихом, сад, отраженный в зеркале. Но главное в его поэзии – это эмоция, не «голая, бытовая эмоция Есенина, заданная как тема», а «неясная, как бы к концу разрешающаяся, брезжущая во всех словах, во всех вещах музыкальная эмоция, родственная эмоции Фета»356. Тынянов предлагает список эмоциональных поэтов, выстраивая не поэтическую традицию, но «точки опоры» Пастернака: Лермонтов, Ленау, Верлен, Фет, даже Апухтин. Тынянов оговаривается: «Не хочется к живым людям прицеплять исторические ярлыки. … Эта дурная привычка вызвана тем, что трудно предсказывать, а осмотреться нужно»357. Происходит возврат к начальной точке заметки о Пастернаке, когда речь шла об использовании поэтом на новом этапе материала XIX века. Связывание живого поэта рамками традиции, восходящей к одной точке в прошлом, пусть даже эта точка – Пушкин, не дает полноты картины. Линии, ведущие в прошлое, нужны исследователю только как строительные леса, опоры, служащие объективизации явлений. О будущем поэта Тынянов не говорит, он, как и Цветаева в «Световом ливне», определяет нынешний этап его творчества как переходный. «Брожение» – этим словом описывает Тынянов происходящее с Пастернаком, подчеркивая однако его огромное влияние на поэтов современников: «Я воздерживаюсь от предсказаний Пастернаку. Время сейчас ответственное, и куда он пойдет – не знаю. (Это и хорошо. Худо, когда критик знает, куда поэт пойдет.) Пастернак бродит, и его брожение задевает других — недаром ни один поэт так часто не встречается в стихах у других поэтов, как Пастернак. Он не только бродит, но он и бродило, дрожжи»358. Вспомним вердикт Брюсова 1922 г.: «Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии»359; или опасения С.Парнок за ведущих поэтов современности: «Мандельштам и Цветаева в пути к Пастернаку! Зачем это бегство?»360 Столь же ощутимо было влияние Пастернака на поэтов современников и для критиков русского зарубежья. Р.Б.Гуль в рецензии на первый номер журнала «Россия» заметил примерно в то же время: «Особо тяжелое впечатление производят хорошие стихи Брюсова и Тихонова. Они настолько «пастернаковские», что даже не за этих поэтов становится страшно, а за Пастернака. Неужто так просто полонить его молодую и, казалось бы, столь дикую музу?»361 Как помним, с советского берега от разлагающего влияния Пастернака предостерегал «динамического современного эпика» Н.Тихонова В.П.Правдухин. Вообще тема подражания Пастернаку к 1924 г. начинает завоевывать страницы как советской, так и зарубежной прессы (в 1922 г.
Пастернак и ЛЕФ
Новая поэтическая продукция, предложенная Пастернаком, заставила снова заговорить о нем не одного Перцова. В первом номере журнала «Октябрь» за 1927 г. появилась статья Н.Асеева «На черта нам стихи?», в которой он коснулся звуковых особенностей поэзии Пастернака, но теперь не на примерах, взятых из его лирического наследия, а на материале «Спекторского». Как уже отмечалось выше, формальные особенности: метрика, звукопись, рифма – были критическим коньком Асеева. Чем дальше шло время, тем настойчивее предлагал поэтам Асеев сосредоточить свое внимание на обсуждении техники стиха519. Асеев в своей статье уже отчетливо отделяет от ЛЕФа Пастернака, проводя линию преемственности между ним и классической западной литературой. Однако пока в оценках Асеева не чувствуется отчуждения - по-прежнему поэзия Пастернака рассматривается как образец для подражания, как высокая ступень формального совершенства. Подчеркиваем именно это слово – формального. В отличие от своих прежних статей о Пастернаке, где уклон в эту сторону тоже был, но были также и попытки взглянуть на произведение, книгу стихов или даже творчество Пастернака в целом и вывести общие закономерности, теперь Асеев прибегает к анализу микроэлементов текста. Приведя в пример соответствующие стихи, критик восхищается звуковой иллюстрацией мира, которую создает Пастернак: «Звуковой остов их: “трактирный”, “тетерю”, “трескотню”, “раскрывает”, “ковры трясут”, “четвертует”, “вертушек”, “кроит”. То есть звуки “т”, “к”, “р”, в различных комбинациях, воспроизводящие звуковое значение в понятии “треск”»520. Интересно, что те же самые фрагменты «Спекторского» обратили на себя внимание Ю.К.Терапиано. Он тоже отметил в своей статье умелую звукопись Пастернака, воссоздающую стук хлопающих дверей521. Но у Терапиано была концепция, согласно которой Пастернак – поэт исключительно формального плана, не способный подняться в своей поэзии выше эмпирического опыта. Об изощренном техницизме Пастернака, который становится знаком его сознательного отдаления от реальности, будет говорить в ином, социальном плане, напостовец В.Вешнев, повторивший буквально слова Перцова о лабораторной поэзии Пастернака: «чрезмерный техницизм Пастернака обусловливается чрезмерной сосредоточенностью самонаблюдения, исключительным эгоцентризмом, тщательно защищенным внутренней китайской стеной от всякого движения и веяний внешней среды»522.
Для Асеева наоборот удачное формальное новаторство Пастернака – знак актуальности и значимости его творчества: «Но и вся поэтическая работа Пастернака, не будучи устремлена в сторону так называемого “прикладничества” – писания агиток, лозунгов, надписей и плакатов и т.д., идет по той же линии утилитарности, сознательного обращения с материалом, экономии в нем и наибольшей “трудной” выразительности, от которой отмахиваются издатели, но которая является основным действенным началом работы всех больших поэтов, начиная с Пушкина»523. Итак, Пастернак не с ЛЕФом, но его работа сродни лефовской, это та же линия утилитарности, потому что именно такая звуковая иллюстративность рождает особую выразительность стиха. Здесь лефовец Асеев сближается с напостовцем Перцовым, который настаивал на вполне утилитарном качестве поэзии – ее эффективном воздействии на читательскую аудиторию.
В том же номере журнала «Октябрь» был опубликован еще один материал, касающийся Пастернака – открытое письмо И.С.Гроссмана Рощина, адресованное Асееву. Оппонент выступает против Асеева с рапповских позиций, в духе прежних напостовских публикаций подчеркивает темноту и непонятность пастернаковской поэзии, разорванность его ассоциаций, субъективность мировосприятия и, в конченом итоге, – социальную чужеродность: «Спора нет: и пролетарский поэт может и должен работать при помощи разрыва обычных ассоциаций, но этот разрыв способствует более углубленному пониманию внутренней объективной логики мира и общества. Совсем иное у Пастернака. Мир его – художественное представление, и он разъединяет и соединяет вещи, как ему заблагорассудится. Можно как-то скомбинировать шахматную ладью и цветущую сирень, лишь бы получилась “звуковая живопись”. С точки зрения понимания объективных процессов творчество Пастернака есть “произвол”, “вдохновенное безумие”, но в этом безумии есть своя система. “Произвол” Пастернака на деле социально детерминирован. Творчество Пастернака питается корнями совершенно иной социальной среды. Я убежден, что такой подход даст возможность уяснить глубже и всесторонне формальную структуру творчества Пастернака»524. Как видим, ничего нового по сравнению с пролетарской критикой 1924 г. письмо Гроссмана не привнесло. Автор его как будто отстает на полшага от новых тенденций, возможно, потому что был попросту незнаком с публикациями пастернаковского эпоса, или – он все еще связывал Пастернака с ЛЕФом, против литературной политики которого выступал. В любом случае его открытое письмо воспроизводит систему оценок, которая в новых условиях должна была восприниматься как устаревшая. Такого рода явления в литературной критике не редкость, они обусловлены главным свойством этого жанра как части живого литературного процесса, в котором как и в самой литературе не бывает одновременности и сбалансированности, у каждого автора свой темп и свой способ отражения реальности. Там где Перцов успел уловить свежую струю, Гроссман явно отстал.
Противоположную тенденцию безоговорочного принятия пастернаковской поэтики и утверждения Пастернака крупнейшим поэтом современности находим в статьях В.П.Полонского, в это время резко развернутых против Маяковского и ЛЕФа. Мы не будем углубляться в широко известную тему противостояния «Нового мира» с «ЛЕФом» и обсуждать меру участия в ней Пастернака. Все это блестяще сделано Л.С.Флейшманом в его книге «Пастернак в двадцатые годы». Скажем только, что нескрываемое восхищение Полонского Пастернаком было отчасти обусловлено необходимостью противопоставить лефовцам крупную карту, которую они тоже готовы были разыграть. Это, конечно, не отменяет ни искренности Полонского в оценках Пастернака, ни совершенно особых доверительных отношений, сложившихся между ними в этот период. Обрушиваясь с сокрушительной критикой на ЛЕФ, футуристов и Маяковского в статье «Леф или блеф», Полонский писал: «Пастернак – вот козырь, – но какой же Пастернак футурист! Разве Пастернак одобрит то обличье балагана, которое придает себе “Новый Леф”? – Не верится. В поэзии Пастернака, замечательной по своим формальным достоинствам и внутреннему напряжению, нет ничего от крикливых уличных задворков, от цирка и балагана. Враг шумихи и рекламы, скромнейший и сосредоточенный, один из тончайших мастеров нашего времени, Пастернак и в первые годы футуристических драк не был футуристом, не является им и теперь, когда от разлагающегося трупа футуризма начинает распространяться тлетворный дух»525. Оставляя в стороне полемический запал Полонского, сосредоточим внимание на цельности той краткой характеристики, которую он дает Пастернаку.
З.Н.Гиппиус
Отрывок из поэмы “905-й год” под названием “Потемкин” (в окончательной редакции “Морской мятеж”) был напечатан (перепечатан из 2-го номера “Нового мира” за тот же год) в журнале “Версты” (1926, №1). Через год, в журнале “Воля России” (1927, №2), была сделана публикация с противоречивым заглавием: “Лейтенант Шмидт” (Из поэмы “1905-й год”). Она представляла собой разрозненные отрывки из “Лейтенанта Шмидта”, воспринятые однако редакцией как цельная поэма. Таким образом, еще до выхода книги Пастернака эмигрантская критика уже могла составить себе некоторое впечатление о новых поэмах. Да и из России до эмигрантского сообщества иногда доходили отдельные экземпляры литературных периодических изданий. Так, еще до книги небольшую, но восторженную рецензию на отрывки из поэмы «905-й год», опубликованные в харьковском альманахе «Пролетарий» (1926), написал А.Леонидов: «Стихи Пастернака, посвященные … русскому революционному движению, лучше из всех, какие ему приходилось печатать за последние два-три года»726. Однако такой отзыв был редкостью.
В середине 1926 г. в газетах “Дни” и “Последние новости” появилось несколько обширных статей, направленных против журнала “Версты” с его очевидным намерением отгородиться от существующих эмигрантских течений и провозгласить свое собственное отношение к происходящим в России событиям – как политическим, так и литературным727. Естественно, в пылу журнальной полемики были задеты и авторы “Верст”, 14 августа 1926 г. в парижской газете «Последние новости» с программной антиверстовской статьей выступила Зинаида Гиппиус (Антон Крайний). В частности, она коснулась недавних публикаций, среди них – отрывка из новой поэмы Пастернака «905-й год». Заметим, что это был период литературного «флирта» Ходасевича и Гиппиус, поэтому и на ее крайне резкую оценку могло оказать влияние очевидное для всех неприятие Ходасевичем поэзии Пастернака. Пытаясь возможно более нелицеприятно обобщить происходящее в современной советской литературе, З.Гиппиус фиксируется на строфе, впоследствии исключенной Пастернаком из книжной редакции поэмы: А на деке роптали. Приблизившись к тухнувшей стерве И увидя, Как кучится слизь, Извиваясь от корч, Доктор бряк наобум: – Порчи нет никакой. Это черви, Смыть и только, – И – кокам: – Да перцу поболее в борщ. «Чем же щегольнул в “Верстах” Пастернак? — издевательски спрашивает критик. — Да ничем особенно, его “достижения” известны: “Расторопный прибой сатанеет от прорвы работ” – и “свинеет от тины”. … Далее, конечно, о “тухнувшей стерве, где кучится слизь, извиваясь от корч, – это черви…”. Образы не молоденькие, но у новейших советских знаменитостей к ним особливое пристрастие: должно быть старым считается буржуазно-помещичий соловей с розой, так лучше хватить подальше. И хватают: редкая страница выдается без стерв, язв, гноев и всего такого»728. Очевидно, что эстетическое суждение автора статьи о поэме Пастернака, подчинено узкопартийным интересам. Вернее, сливается с ними в одно неразрывное целое: стилистика Пастернака предстательствует для Гиппиус за всю советскую поэзию. Таков был ответ на революционные поэмы Пастернака со стороны символистского лагеря. Примерно в том же духе высказался М.О.Цетлин. Его статья в газете «Дни», опубликованная тоже в августе 1926 г., посвящена скорее отповеди идеологическим противникам, чем литературе. Однако М.О.Цетлин связал провозглашенную Д.П.Святополк-Мирским устремленность “Верст” в будущее с устаревшими формами русского футуризма. Упоминание о футуризме естественно приводит на память имя Пастернака со всеми отрицательными коннотациями. Среди затронутых автором «верстовских» публикаций на первом месте – «Потемкин» Пастернака: «В отделе стихов есть Пастернак, непохожий на себя, снова делающий попытки повествования в стихах…»729. Вслед за символистами о революционных поэмах Пастернака заговорили акмеисты. Одним из первых, в апреле 1927 г. о них высказался Г.В.Адамович в крупнейшем парижском журнале «Звено» в своей рецензии на публикацию фрагментов из поэмы «Лейтенант Шмидт» в «Воле России». Во многих положениях рецензии наблюдаются неожиданные и почти точные совпадения «особого мнения» Адамовича с позицией Вейдле. «Стихи, – пишет рецензент, – довольно замечательны, но скорей в плоскости интересного , чем в плоскости прекрасного . Как почти всегда у Пастернака, они кажутся написанными начерно. Черновик – всё творчество Пастернака»730. Подыскивая слово для определения пастернаковского таланта, Адамович как будто соревнуется с Вейдле: «чернорабочий» поэзии (ср. – «взбунтовавшийся ремесленник»). Однако оценочность здесь принципиально иная. В устах бывшего «цеховика» Адамовича это определение звучит как несомненная похвала.
Критик сравнивает Пастернака с Есениным и Ахматовой, которые все же стали поэтами и реализовались полностью, дарование же Пастернака наиболее напоминает Блока, который тоже довольствовался условными, неточными словами (думается, что такое сопоставление могло только порадовать Пастернака, если ему довелось прочитать статью Адамовича). Как и следует ожидать, Адамович проводит пушкинскую линию в русской поэзии, к которой причисляет Ходасевича, но дальше начинаются разногласия с Вейдле. Не признавая за этой линией несомненного первенства, Адамович отказывает пушкинской прекрасной ясности в адекватном описании современного мира. И решение Пастернака следовать иным путем считает скорее его неоспоримым достоинством. Однако это решение «обрекает его на долгие годы стилистических изощрений и опытов, на многолетнюю черновую работу, в которой он лично, вероятно, растворился без следа»731.
