Содержание к диссертации
Введение
Глава I Причинно-следственная модель власти в Германии и России . 21
1 История трансформации понятия власть 21
2 Власть как комплексное явление 29
3 Власть как возможность и способность в Германии и России 41
Глава II Власть как авторитет в России и Германии 92
1 Авторитет разума 94
2 Авторитет и традиция 115
3 Авторитет государства 138
4 Инструментальный подход к авторитету 186
Глава III Власть как господство в России и Германии 204
1 Владение землей как основа господства 210
2 Немецкая и российская аристократия как основной носитель господства 220
3 Трансформация понятийного содержания господства 241
4 Господство как самостоятельный инструмент политической власти 268
Заключение 291
Литература
- История трансформации понятия власть
- Власть как комплексное явление
- Авторитет разума
- Владение землей как основа господства
Введение к работе
Актуальность темы. Политическая власть как главный фактор, а зачастую и источник, общественного и экономического развития страны являлась и является важнейшей темой для политической науки в России. Как бы не трансформировалась государственная власть, именно от нее исходили основные импульсы для созидательных преобразований. Нынешний период российской истории не исключение. На протяжении столетий именно политической власти государственной элиты отводилась роль «локомотива развития», вне зависимости от того, подвергалось ли такое положение правящего слоя критике или признавалось благом для страны.
Несомненный интерес при этом представляет деятельность властных институтов и их осмысление общественно-политической мыслью России в период с конца XVIII по начало XX веков, так как именно в этот временной отрезок сформировались непосредственные причины революционных потрясений XX столетия.
Особое внимание следует обратить на то, что столь же драматичной в указанный период была и историческая судьба Германии. Можно сказать, что ни с одной другой европейской страной Россию не сравнивают так часто как с Германией. Особенно "сблизились" эти страны в первой половине XX века, пережив несколько революционных потрясений, которые привели к установлению тоталитарных режимов. Это стало болезненным результатом того, что в обоих государствах не удалось найти адекватного ответа на вызовы модернизации, особенно четко звучавшие с конца XVIII века, хотя весь последующий период вплоть до начала XX века был наполнен попытками найти такой ответ. Поэтому в российской и немецкой философской традиции всегда большое место занимала проблема государства и государственной власти, так как именно на последнюю возлагались главные надежды и именно ей предъявлялись основные требования по мобилизации жизненных сил двух стран в ситуации "исторического цейтнота" конца XVIII - начала XX веков.
Это вытекает из того, что обе страны принадлежат к государствам «позднего старта» и вступили в «модернизаторскую гонку» с опозданием. Им прихо-
дилось догонять более развитые страны, чтобы не потерять веса на международной арене. Поэтому мероприятия модернизации - экономические преобразования, связанные с укоренением капиталистических отношений и технической реорганизацией, реформы сферы финансового обращения, создание нового аппарата управления, распространение образования - в достаточной мере были не результатом естественного развития (как в странах первого эшелона модернизации: Англии, Франции, Северной Америке), а во многом явились следствием преобразовательской деятельности государственной власти. Данное обстоятельство, безусловно, повышало роль институтов власти в обеих странах. При этом столь высокий статус государственного лидерства осознавался не только самими власть предержащими (что само собой разумеется), но и признавался фактически всеми направлениями общественной мысли обеих стран.
Степень разработанности проблемы. В исследовании автор опирается прежде всего на тех представителей политико-философской мысли Германии и России конца XVIII - начала XX веков, которые, осмысляя политическую действительность, были в целом критически настроены по отношению к возможности ее радикального изменения.
Необходимо отметить, что представители немецкого Просвещения в основной своей массе не сомневались в возможности рациональной трансформации властной системы без революционных потрясений. Такое направление мысли немецких просветителей было задано Лейбницем, Вольфом, Юсти и развито Кантом. Именно философия немецкого Просвещения стала основанием для классических либеральных произведений В. Гумбольдта.
Оппонентами рационалистическому осмыслению власти выступили романтики (Новалис, А.Мюллер, Ф. Шлегель, Баадер и др.), заложив основы немецкого консерватизма, который был развит в произведениях Галлера и Шталя.
Фихте и Гегель, пытавшиеся преодолеть «партийные», то есть идеологически ориентированные позиции, создали концепции власти, элементы которых впоследствии заимствовались как либералами, так и консерваторами. Такая идеологическая ангажированность представлений о власти «спровоцировала» возникновение новой парадигмы философского осмысления власти, что нашло
отражения в произведениях Ницше, а также в понимающей социологии М. Вебера, который пытался «расколдовать» мир политической власти.
В России ключевыми фигурами, на мой взгляд, являются М.М.Сперанский, давший толчок рациональному осмыслению власти, и вступивший его оппонентом Н.М. Карамзин, произведения которого стали отправной точкой российского консерватизма.
Особое значение в осмыслении власти сыграл П.Я. Чаадаев, который впервые поставил вопрос о России как о политико-философской проблеме. Последняя способствовала появлению как западнических (В.П. Боткин, К.Д.Кавелин, Грановский и др.), так славянофильских (А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и др.) идей. Взгляды славянофилов оказали значительное воздействие на таких достаточно разных авторов, как Данилевский и К.Н. Леонтьев. Влияние западников в большей мере сказалось на произведениях представителей академической и университетской науки, среди которых не последнее место занимали Н.В. Щелгунов и Н.М. Кортунов.
Особую позицию занимают сочинения К.П. Победоносцева, так как они, помимо личных симпатий и антипатий автора, иллюстрируют некоторые стереотипы, господствовавшие среди власть имущих, к которым Победоносцев принадлежал.
Наиболее авторитетное осмысление политической власти к началу XX века в России удалось осуществить представителям государственной школы, среди которых следует выделить Б.Н. Чичерина и К.Д. Кавелина. Новый импульс рефлексии властных отношений в начале XX века придали «веховцы», особенно это относится к произведениям П.Б. Струве и Н.А. Бердяева.
Если говорить о современных исследованиях, то проблеме власти посвящено огромное количество литературы. Понятие власти является одним из ключевых в политической теории и в социальных науках вообще, уходя своими корнями в Античность. К анализу данного понятия обращались многие философы, социологи и политические мыслители с мировым именем: М. Вебер, X. Лассуэл, Т. Парсонс, Р. Даль, Р. Арон, Ю. Хабермас, Н. Луманн, М. Фуко, Э. Гидденс, С. Люкс и другие.
В отечественной социально-философской и политологической литературе также накоплен достаточный опыт теоретического исследования власти, при этом основное внимание уделялось не власти как таковой, а понятию «государственная власть». Здесь можно отметить работы Т.А. Алексеевой, А.Л. Алюшина, Ю.М. Батурина, Б.Н. Бессонова, Ф.М. Бурлацкого, А.А. Галкина, А.И. Демидова, М.В.Ильина, В.Г. Ледяева, М.Ю. Мельвиля, В.В. Мшевениерадзе, А.С. Панарина, В.А. Подороги, Е.Б. Шестопал и других.
Если говорить о «догоняющем» развитии, то следует отметить, что одним из первых идею такого развития высказал в 1872 году СМ: Соловьев в своих «Публичных лекциях о Петре Великом». Историк считал, что русский народ не отставал по своему развитию от других европейских народов, а только запоздал на два века1, то есть по Соловьеву Россия принадлежала к единой христианской цивилизации, а потому запоздание с переходом к «зрелому» состоянию не противоречило общности судеб России и Европы. Ученик Соловьева-В.О.Ключевский - сделал шаг вперед в осмыслении «догоняющего» развития, заметив всю неоднозначность проблемы Россия-Запад. Он говорил о «сходстве явлений и различии процессов» в Европе и России. Тем самым ученый отмечал особый характер «вторичной» модернизации, когда «нужда реформ назревает раньше, чем народ созреет для реформы»2. В результате государство часто пользовалось неэкономическими насильственными мерами, а политическая, социальная и экономическая сферы общества развивались рассогласованно.
Различные концепции ускоренного развития получили особое распространение в середине XX века, и были стимулированы еще во время второй мировой войны дискуссиями о будущем послевоенного мира. Первыми значительными работами в этой области были статья П; Розенштайна-Родина «Проблемы индустриализации Восточной и Юго-Восточной Европы», опубликованная в 1943 году, и книга Е. Стейли «Мировое хозяйственное развитие: влияние на развитые индустриальные державы», появившаяся годом позже. В целом 1940-е и 1950-е годы стали периодом зарождения теории ускоренного развития. При этом У. Ростоу назвал в качестве основателей и идеологов данной концепции П.Бауэра, К.Кларка, А. Хиршмана, А. Льюиса, Г. Мюрдаля и других. Сам Рос-
тоу предложил концепцию стадий экономического роста, выделив в хозяйственной истории каждого народа пять этапов - традиционное общество, предпосылки взлета, взлет, вызревание и эпоха массового потребления. Свой вклад в теорию ускоренного развития, а также в критику данной теории, внесли Р. Лрон, И. Валлерстайн, Г. Кан, Ф. Кардозо, М. Леви, Т. Парсонс, Р. Пребиш, А.-Г. Франк, С. Фурдазо, Ш. Эйзенштадт и другие.
В отечественной науке теории ускоренного развития также посвящено достаточно литературы. Здесь можно выделить работы А.С. Ахиезера, В.А. Гутника, В:Л. Иноземцева, А.А. Кара-Мурзы, В.В.Козловского, В.А. Кра-силыцикова, Н.Ф.Наумовой, В.И. Пантина, Л.В.Полякова, А.И.Уткина, В.Г. Федотовой и других.
Теория «догоняющего» развития многообразна и противоречива. Для одних ускоренное развитие есть движение к образцам современной экономики и прогрессивному общественно-политическому устройству, для других - результат колониальной политики, нарушившей естественный ход развития эксплуатируемых народов и государств. Не ставя своей целью специальный анализ проблемы модернизации, мы принимаем «догоняющее» развитие как некую историческую данность, обращаясь, прежде всего к деятельности властных институтов стран ускоренного развития (в нашем случае это Германия и Россия), а также к тем условиям в которых действовали власти. При этом мы будем исходить из определения модернизации, данного Ш. Эйзенштадтом: «Модернизация - это процесс изменения в направлении тех типов социальной, экономической и политической систем, которые развивались в Западной Европе и Северной Америке с XVII по XIX века, а затем распространились на другие европейские страны, а в XIX и XX веках - на южноамериканский, азиатский и африканский континенты»3.
Нас интересуют особенности политической власти в условиях «догоняющего» развития, а также к осмысление этих особенностей современниками происходящих событий (конец XVHI- начало XX веков). Из последних изданий посвященных данной проблематике следует выделить книгу Е.Г. Плимака и И.К. Пантина4, а также работы Ю.С. Пивоварова и А.С. Фурсова5. По мнению И.К. Пантина, другае подходы предполагают изучение российского прошлого и
феноменов ее политической, социальной, экономической эволюции в формате одной страны и лишь под углом их внутреннего, национального происхождения, концепция же догоняющего развития ставит отечественный исторический процесс в контекст всемирно-исторических (прежде всего европейских) отношений6.
Исходя из вышеизложенного основная, проблема исследования состоит в том, что само положение политической власти в ситуации догоняющего развития содержит в себе внутреннее противоречие. С одной стороны, власть в целях самосохранения должна выступать «локомотивом развития» (в том числе и экономического), чтобы эту роль не перехватили у нее радикальные элементы, нацеленные на кардинальное изменение существующего строя, с другой - она с недоверием и даже враждебностью относится к тем явлениям общественно-политической жизни, которые во многом стали следствием самой модернизатор-ской деятельности власти, то есть той самой деятельности, которую властные институты осуществляли в целях самосохранения. Наиболее яркий пример тому -недоверчивое либо открыто враждебное отношение властей предержащих в Германии и России к интеллигенции (либеральной или радикальной - все равно), которая сформировалась благодаря централизованной образовательной политике государства, встав в оппозицию этому государству. Таким образом, власть в условиях догоняющего развития можно уподобить мифическому богу времени Сатурну, который пожирал своих детей, чтобы, повзрослев, они не убили его самого.
Делая попытку проследить соотношение философского обоснования задач института власти и реальности властных отношений в России и Германии, можно обнаружить внутренние мотивы вышеназванного противоречия, так как, по нашему мнению, именно здесь обнаруживается характерная для Германии и России самодостаточность власти, которая действовала, исходя из собственного достаточно ограниченного понимания общественного блага.
Именно последнее, как нам представляется, привело к тому, что государственная власть обеих стран в начале XX в. не смогла дать успешного ответа на вызов Современности . Власти предержащие и в Германии, и в России упорно не хотели замечать либерально-демократической составляющей процесса модер-
низации, пребывая в опасной иллюзии, будто только они способны критично подходить к опыту более передовых стран, заимствовать то, что выгодно для страны и общества, отсекая ненужное. Результатом такого заблуждения и соответствующей политики государства стала победа наиболее авторитарной модели стабилизации, которую принято называть тоталитаризмом. Одно из наиболее ярких проявлений данной иллюзии - судьба высшей государственной бюрократии в обеих странах. И в Германии, ив России именно бюрократии отводилась решающая роль в управлении государством. При этом если в России не удалось привить бюрократии чувство ответственности за свои действия, то степень дисциплинированности и самосознания своего служебного долга у немецкой (особенно прусской) бюрократии были наивысшими. Вместе с тем ив той и в другой стране бюрократия не смогла стать альтернативой тоталитаризму. Выяснилось, что, в лучшем случае, умея управлять, она не способна властвовать. В ситуации политического, экономического и морального кризиса самодостаточное положение власти в лице высшего чиновничества порождало либо полное разрушение старой власти (как это было в России), либо подчинение фюреру помимо собственного желания.
Цель диссертации: сравнительное исследование власти в Германии и России как странах «догоняющего» развития.
С учетом поставленной нами проблемы и в соответствии с обозначенной целью исследования, предметом диссертации является институт политической власти, и ее осмысление в общественно-политической мысли России и Германии.
В связи с этим необходимо решить ряд основных задач исследования:
проследить историю трансформации понятия «власть»;
проанализировать основные подходы к проблеме власти в современной науке;
выделить понятийные уровни в осмыслении власти и идеально-типическое воплощение данных уровней;
построить каузальные модели власти в зависимости от вариантов ее осмысления;
5) сравнить деятельность властных институтов и ее осмысление в России и
Германии периода конца XVIII - начала XX веков.
Методологические основания. Можно выделить два основных теоретико-методологических основания данной диссертации. Первое - сравнительный политико-философский анализ, направленный на выявление общего и особенного в философском осмыслении власти в России и Германии в условиях догоняющей модели развития. На наш взгляд такой подход представляет большую эвристическую ценность, так как позволяет взглянуть на многие проблемы под новым углом зрения. Главными критериями сравнительного анализа были выбраны: 1) общий исторический период (конец XVIII - начало XX веков); 2) осмысление основных задач государственной власти различными направлениями общественно-политической мысли России и Германии; 3) преобразовательская и сдерживающая деятельность властных институтов в обеих странах.
Целенаправленного сравнительного анализа Германии и России до недавнего времени не предпринималось ни в российской (советской), ни в немецкой историографии. Только в 1996 году вышла книга Г.Рормозера и А.Френкина «Новое консервативное мышление как императив выживания»8, где в форме диалога рассматривается соотношение консервативной парадигмы в Германии и России. Тема сравнения Германии и России затрагивалась в некоторых исследованиях (в основном немецких авторов), посвященных другим проблемам9. Среди российских работ наибольший интерес представляют сборник статей «Россия и Германия: Опыт философского диалога» , где показано влияние немецкой классической философии на российскую общественно-политическую мысль. Так же необходимо отметить небольшой, но очень содержательный научно-аналитический обзор Б. Орлова «Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа»11, где вскрывается общие и особенные черты в различных компонентах политической культуры обеих стран.
Второе методологическое основание диссертации - комплексно-иерархический подход к власти. Наиболее авторитетной исследовательской интерпретацией при анализе властной проблематики является подход М. Вебера. В заданной им социологической парадигме власти последняя представляется как
специфический шанс, который один носитель своей воли или интереса осуществляет в борьбе с интересом и волей другого12. Именно такое понимание власти как осуществления намеренного воздействия, которое должно подвергаться каузальной (то есть причинно-следственной) интерпретации, утвердилось в современной социологии в качестве господствующего.
Вебер положил начало и комплексному подходу к власти. Его последователями и оппонентами предпринимались попытки выстроить иерархию различных компонентов власти, то есть соподчинить такие понятия, как «влияние», «контроль», «сила», «насилие», «принуждение», «господство», «авторитет» и т.д. Так для Вебера господство было частным случаем власти, а насилие и принуждение-типичными средствами осуществления господства13.
Однако попытка соподчинения различных компонентов власть неизбежно ведет к тенденциозности ее понимания. Поэтому нами предложен подход, позволяющий выделить понятийные уровни в анализе власти: 1) причинно-следственные модели власти; 2) нормативно-ценностный уровень понимания власти как авторитета; 3) уровень господства, понимаемый как комплекс конкретных инструментов оправданного (то есть легитимного) властного принуждения. Деление данных уровней происходит посредством движения от абстрактных идеально-типических моделей власти к более конкретным ее характеристикам.
Теоретическая и практическая значимость исследования. В диссертации предпринята попытка синтеза новейших методологических разработок политической философии и теоретической социологии с произведениями классиков общественно-политической мысли Германии и России конца XVIII - начала XX веков для анализа особенностей властной системы двух стран в указанный период. В практическом плане полученные результаты могут быть использованы в создании учебных вузовских курсов по политологии, истории политической философии, для социально-политических консультаций.
Новизна диссертации состоит в том, что впервые было предпринята попытка системно-аналитического сравнения
власти в России и Германии как в странах догоняющего развития;
в ходе анализа были использованы новейшие методологические достижения современной социальной философии, касающиеся понятия власти, а именно: видение власти как участия в процессе принятия властного решения; власть как способность к самоидентификации; власть как ценностно-инструментальный код по отношению к целям социальной координации поведения
было выявлено несоответствие философского осмысления власти, определявшего общественное мнение, и реальности властных отношений в обеих странах;
построены основные каузальные модели власти в России и Германии, на основании категорий возможности и способности;
обнаружена самодостаточность власти в Германии и России как особое состояние, отличное от простой изолированности от общества;
показана инструментализация ценностей авторитета и традиции властными кругами обеих стран;
выявлено становление превращенных форм власти при сохранении содержательной сущности господства в России и Германии.
Положения, выносимые на защиту.
Понятие власти одновременно является термином обыденного сознания, научного языка и политическим инструментальным понятием, имеющим ценностную окраску. Понятие власти рассматривается как комплексное явление.
Власть рассматривается как комплексное явление; понятийные уровни власти выстраиваются как движение от абстрактных причинно-следственных моделей власти через ценностное наполнение власти как авторитета к конкретному осуществлению власти как господства.
Каузальные модели власти как идеальные типы выстраиваются в категориях возможности и способности. Последние связаны с понятиями актуальной и потенциальной власти. Актуальная власть означает определенную приписываемую способность использовать средства власти, в том числе и для того, чтобы придать последним значение ценностей. Потенциальная
власть означает фактическую возможность мобилизовывать властные ресурсы.
Выявлено три каузальных модели власти в Германии и России конца XVIII - начала XX веков: прогрессистская, охранительная и модель реально существовавших властных институтов.
Прогрессистская каузальная модель власти рассматривает последнюю как рационально существующую возможность. Охранительную каузальную модель власти можно определить как традиционно существующую способность. Сама власть в Германии и России как политический институт, осуществлявший управление в условиях догоняющего развития, представляла себя как рационально осмысленную способность.
Авторитет компетенции (рациональные нормы и ценности) вступил в противоречие с авторитетом полномочий (претензии политической власти на самодостаточность). Власть в России не обладала интеллектуальным авторитетом, в Германии общепризнанный интеллектуальный авторитет не находил реальной поддержки и признания у власти.
Правящие круги Германии и России превратили традицию в ресурс своего властного авторитета. Властная система в обеих странах конца XVIII -начала XX веков всегда апеллировала к традиции, но никогда по-настоящему не защищала последнюю. Происходил разрыв между обычаем и его смыслом. Власть видела обычай в своем исключительном господстве, но придавала последнему рациональный смысл, заимствуя приемы рационализации из арсенала либеральной философии.
Различные философские и идеологические направления обеих стран были едины в том, что господство обладает определенной степенью моральной оправданности, если господствующие акторы, либо результаты их действий соответствуют определенным моральным критериям. Но сами носители господства полагали, что изначально оправданно (а значит, в какой-то степени, морально) само властное действие как таковое.
Господство немецкой и российской бюрократии являлось по своей сути рациональным, а тип легитимности данного господства, покоящийся на
14 монархическом начале, тяготел к традиционному, лишая «управленцев» обеих стран существенной доли авторитета, а значит и самой легитимности. Апробация результатов исследования. Основные положения и выводы диссертации обсуждались на заседаниях сектора истории политической философии ИФ РАН и получили одобрение. Диссертация была рекомендована сектором к защите. Ключевые положения диссертации отражены в двух монографиях, а также в статьях, опубликованных автором в 1995-2004 годах (общий объем около 37 п.л.).
Нужно отметить, что и в немецкой и в российской; философии государственность вообще и властные отношения в частности служили одним из тех камней преткновения, из-за которых происходило размежевание прогрессистов; и охранителей. При этом особое значение имело осмысление общеевропейского контекста. Ив этом пункте имелось существенное различие между российской и немецкой рефлексией.
В Германии представители различных подходов к сущности государственной власти в целом не подвергали сомнению включенность страны в общий контекст европейской истории. Сторонники либерально-просветительского направления признавали прогрессивную направленность европейской истории. Для консерваторов просвещенческая тенденция в развитии Запада была фатальной ошибкой рационализма, не укорененного в системе жизненных исторически сложившихся реалий. Ив этом смысле Великая французская революция устами политических романтиков провозглашались частным случаем универсальной европейской сущности, при этом последняя наиболее полно воплотилась в Германии, которая- в своем развитии призвана: поддерживать историческую преемственность, и которой поэтому чужд революционный дух.
В России же раскол между охранителями и прогрессистами наблюдался именно в вопросе включенности России в общеевропейский контекст. Главный спор шел не о том, насколько верен просвещенческий проект модерна, а о том, насколько Россия включена в общеевропейский процесс развития. Сторонники конституциональной модели власти доказывали, что Россия должна следовать логике общеевропейской истории. Охранители (даже если они не являлись сторонниками самодержавия как, например, славянофилы) доказывали принципи-
альную чуждость России общеевропейскому контексту вообще и революционно-просветительским тенденциям в частности.
Таким образом, в Германии главная линия размежевания в философском осмыслении власти происходила в вопросе о том, является ли просвещенческий' проект модерна ошибочным или нет. В России же главным камнем преткновения был вопрос о том, является ли либерально-конституционная модель власти принципиально чуждым для России заимствованием или закономерным этапом развития.
Однако как в России, так и в Германии необходимость адекватного ответа на вызов Нового времени с конца XVIII- начала XIX веков осознавалась фактически всеми направлениями общественно-политической мысли и, что особенно важно, самой властью. Хотя само содержание адекватности виделось по-разному и, зачастую, диаметрально противоположно.
Можно сказать, что отправным пунктом философского осмысления власти в Германии была идея самоценности государства. И для Канта, в его представлениях о правовом государстве, и для романтиков, и для Гумбольдта, и для Гегеля государство представляло ценность как таковое, ходя при этом степень автономии гражданского общества могла быть различной. При этом власти, помимо бесспорного силового компонента, придавалось ярко выраженное нравственное значение, которое она должна была иметь как таковая.
Одним из тех немногих политических философов и правоведов в Германии, которые целиком выводили государство и политическую власть из частноправовых отношений, придавая ей, тем самым, характер чистого господства как владения, был Ф.фон Галлер, но именно его взгляды пользовались особой популярность у властей предержащих в Германии (особенно в Пруссии) первой половины XIX века.
В основном же политические философы Германии придавали понятию власти смысл, который, в большей или меньшей степени, расходился с пониманием власти со стороны тех, кто являлся ее носителем. При этом степень подобного расхождения зачастую не зависела от принадлежности к консервативному и либеральному направлению, так как интенсивность конфронтационности охра-
нительных мыслителей по отношению к реально существующим властным отношениям и институтам часто была даже более сильной, чем у сторонников идеи прогресса.
Тем самым в понимании власти обнаруживалось глубокое противоречие таких, на первый взгляд, близких понятий как авторитет и традиция, так как в условиях так называемой «догоняющей модели развития», которая по сути была ответом на вызов проекта Модерна, авторитет, обладая более активной природой по сравнению с традицией, часто использовался власть предержащими для приспособления к меняющимся условиям и еще большего усиления власти. Это приводило к неизбежному столкновению авторитета и традиции, лишая консервативное мировоззрение столь необходимой ему целостности, так как требование нормативно-нравственного единства и исторической преемственности, которые политический романтизм и его наследники предъявляли к политической власти, оборачивалось защитой политической фрагментарности в условиях движения к единому национальному государству, придавая противоречию авторитета и традиции вполне осязаемые и достаточно болезненные формы.
В этом смысле положение сторонников прогресса выглядело даже более убедительным (к слову, не нужно забывать, что классик немецкого либерализма В.фон Гумбольдт занимал один из ключевых постов министра иностранных дел Пруссии в период Венского конгресса). Немецкий либерализм, являясь в философском осмыслении власти сторонником институционализма и рационализации и одновременно допуская конвенциональное соглашение по поводу норм и ценностей, был ближе знаменитому прусскому бюрократизму с его должностной субординацией, чем консервативный принцип личной верности. К тому же либеральная идея примата национального государства, которую либералы восприняли от Фихте, как нельзя лучше соответствовала имперским настроениям правящей элиты Пруссии.
Однако если консервативно настроенных мыслителей не устраивало несоответствие властного авторитета принципу традиции, то прогрессистская рефлексия власти находилась в конфронтации с реальными властными отношениями по поводу прав и свобод. При этом в качестве отправного пункта был доказанный
еще Макиавелли принцип, что знание - это власть. И если знание есть власть, то границы знания (кантовские антиномии чистого разума) предполагают непреодолимые границы власти (как в широком, так и узком смысле слова) в посюстороннем мире. Именно поэтому для Канта мораль (сфера сосредоточения прав человека) была неподвластна политической реальности. Грандиозная попытка Гегеля разрешить весь комплекс противоречий, связанных с философским осмыслением власти и реальностью властных отношений, была опрокинута революционным взрывом 1848 года, хотя и подняла философское осмысление власти на качественно новый уровень.
В этом контексте творчество Ницше можно рассматривать как разочарование в бездушном инструментализме власти с одной стороны и как недоверие к нормативному характеру осмысления властных принципов, которые преобладали в немецкой философии, - с другой. Можно сказать, что Ницше одним из первых поднял проблему смысла власти как господства, без разрешения этой проблемы рефлексия реально существующей властной системы или ее должного нормативного порядка была бессмысленна. Поэтому совершенно не случайным является то, что именно в Германии берет свое начало герменевтическая модель исследования власти. И знаменитая веберовская концепция легитимности, являющаяся основой современной теории власти, может быть рассмотрена как закономерное следствие дать целерациональное объяснение смыслового значения властной реальности.
Если сравнить философское осмысление власти в России с Германией, то необходимо отметить, что в нашей стране государство также мыслилось как основной источник и движущая сила развития общества. При этом лидирующая роль государства представлялась еще более мощной, чем даже в германской философской традиции (вне зависимости от того, воспринималась ли эта роль положительно или осуждалась).
Властная проблематика неизбежно переплеталась с постановкой вопроса о природе и сущности верховной власти. Разные варианты ответа на этот вопрос либо пытались снять уже выявленное ранее противоречие между авторитетом и традицией, либо акцентировались на этом противоречии.
Ключевыми авторами и для того и для другого подхода были Карамзин и Сперанский. Последний разработал не только целый ряд конституционных проектов, он создал конституционный текст (в пост-структуралистском смысле этого слова). Именно текст Сперанского заключал в себе смысл власти, пронизывавший всю последующую историю России и всплывавший то в "Основном Своде законов Российской Империи" 1906 г, то в Конституции РФ 1993 г. Сперанский создал текст авторитарной, рационально обоснованной власти. И российская власть, так или иначе, постоянно возвращалась к этому смысловому клише, хотя и не всегда была способна ему следовать.
Карамзин выступил как оппонент Сперанского ив этом, качестве был принципиальным противником текстуального оформления власти. Власть самодержца, с его точки зрения, контекстуальна, а не текстуальна. От Карамзина впоследствии отталкивались и откровенные защитники самодержавия, самым ярким из которых был Леонтьев, и славянофилы, для которых историческая традиция уникальной российской государственности была выше реальности авторитета властной системы бюрократического самодержавия, сложившегося в XVIII - XIX веках.
Однако положение славянофилов было более уязвимо, чем политических романтиков и их последователей в Германии, так как последние могли опереться на традицию полигосударственной истории страны с одной стороны и на достаточно автономные от властного авторитета ценности католицизма - с другой. В России же, с ее самодостаточной ценностью централизованного единого государства и зависимой от государственного авторитета православной идеей, именно авторитет власти был одной из основополагающих традиций.
По этой же причине повисали в воздухе и все прогрессистские модели власти, осмыслявшиеся в российской философии. И если в Германии главным * камнем преткновения либеральной философской рефлексии проблемы власти было понятие свободы, а принцип конституционализма воспринимался как бесспорный, то в России идеи конституционализма долгое время рассматривались властью как несовместимые с принципами самодержавия, и поэтому даже умереннейшие проекты конституционного оформления царской власти считались опас-
ным радикализмом. Многие сторонники российского прогрессизма платили самодержавию тем же. Можно сказать, что для них власть в России была реальностью бессмысленного. Так как для эпохи modernity власть должна была быть авторитетом, который рационален по своей основе. Без этого власть - только физическое господство, то есть не имеет собственно человеческого смысла, а следовательно - бессмысленна. Этим можно объяснить «террористические иллюзии» народовольцев: ведь не может же быть прочным «бессмысленный» политический строй.
В конечном счете, реально существующая система власти в России была нормативно, и инструментально самодостаточна, и чаще всего не искала и по ее убеждению не нуждалась в обосновании извне. И сборник «Вехи» можно рассматривать как признание этого казуса. Именно такими авторами как Бердяев и Струве был поставлен не только вопрос о смысле власти, но и о смысле ее философской рефлексии, при этом было достаточно откровенно показано, что вместо того, чтобы попытаться осознать, что есть власть в условиях России XVIII - начала XX веков, прогрессистская общественно-политическая мысль очень долго была увлечена собственными умозрительными схемами справедливой системы власти.
Можно сказать, что и немецкая, и российская системы власти были настолько самодостаточны в своем существовании, что претендовали не только на управление окружавшего их реального исторического контекста, но и на само создание этого контекста. В этом смысле власть в Германии и России можно упрекнуть не столько в бездействии перед лицом вызова модернизации, сколько в чрезмерно самоуверенной деятельности, исходящей только из собственного понимания общественного блага. Подобная самоизоляция власти повышала риск ее нормативной и инструментальной деградации, что усиливало опасность коллапса системы властных отношений в условиях вероятных общественно-политических кризисов, при этом последние также могли отчасти инициироваться этой самоизоляцией. И, как показала история, последствия таких кризисов оказались необратимыми.
1 Соловьев СМ. Сочинения. Кн. XVII, М., 1995, с. 18-19.
2 Ключевский В.О. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с. 316.
3 Eisenstadt S.N. Modernization: Protest and Change. N.J., 1966, p. 1.
4 Плимак Е.Г., Пантин И.К. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ).
М., 2000.
5 См. например: Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et Contra, 1999, т. 4, № 4.
6 Пантин И. Россия: окончание исторического цикла? // Pro et contra, 1999, т. 4, № 4, с. 23.
7 Подробнее о вызовах Современности см.: Капустин Б.Г. Современность как предмет политической тео
рии. М., 1998.
Rormoser G. Frenkin.A. Neues konservatives Denken als Oberlebensimperativ: ein deutsch-rassischer Dialog.-Frankfurt a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1996.
9 Парамонов Б- Шедевр германского славянофильства //Звезда, 1990, №12» Graening LDie russische of-
fentliche Meinung und ihre Stellung zu den Grossmachten, 1878-1894. Berlin, 1929. Hillgruber A. Die deutsch-
russischen politischen Beziehungen (1887-1917)// Deutschland und Russland im Zeitalter des Kapitalismus
1861-1914. Wiesbaden, 1977. Kraus H.-C. Leopold von Gerlach - ein Russlandanwalt II Russen und Russland
aus deutscher Sicht.- Muenchen, 1992.-Bd.3. Meyer K. Die russische Revolution von 1905 im deutschen Urteil
//Russland und Deutschland. Stuttgsrt, 1974. Preussen-Deutschland und Russland. Vom 18. bis 20. Jahrhundert.
Goettingen, 1991.
10 Россия и Германия: Опыт философского диалога. М., 1993.
11 Орлов Б. Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа. М., 1995.
п Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tuebingen, 1972, S. 28.
13 Weber M. Op. cit., S. 28.
История трансформации понятия власть
Веберианское определение власти как шанса «осуществить собственную волю внутри социальных отношений,- несмотря, на.сопротивление- и- независимо-от того, на чем основан этот шанс»! является результатом длительного исторического и систематического развития наук об обществе. При этом понятие власть тесно переплетено с другими ключевыми политическими понятиями: авторитет, принуждение, господство, государство, суверенитет.
Ключевая проблема трансформации понятия власть связана с «огосударствлением» власти и «приватизацией» общества. Эти два во многом разнонаправленных, но взаимосвязанных процесса поставили проблему легитимации власти, вне зависимости от того являлась ли последняя единоличной или коллегиальной.
Необходимо отметить, что Античность не имела интегрального понятия «власть». Различные оттенки власти обозначались словами «auctoritas», «dignitas», «potestas», «potentia», «imperium». Понятие «potestas» было всеобщим правовым термином, который в политической сфере означало власть места. Слово «imperium» означало примерно тоже самое, но не являлось правовым термином. «Auctoritas» подразумевало значимость, благодаря которой мнение одного лица или нескольких человек получало значительное влияние. Чаще всего этим термином обозначали власть Сената. Подобное множественное понимание власти объяснялось тем, что в республиканском Риме невозможно было провести четкую грань между политическим и общественным порядком. Однако уже во времена поздней империи все более общий смысл стал приобретать термин «potentia», который обозначал средства власти, как при единоличном, так и при коллегиальном господстве.
В средние века перед лицом всемогущего бога власть была объективным порядком справедливости, сочетавшим правовые нормы и христианскую этику.
Такой порядок предполагал выполнение своих функций, не предусматривая никакого институционализированного контроля с современном смысле этого слова.
Особое распространение в эпоху средневековья поличил термин «potestas», который имел двойственное значение: с одной стороны он означал патриархальную господскую власть: «patria potestas» римской античности и господский компонент в германском патриархальном праве. Из этого понимания развились ранние формы господства.над-землей-и.людьми,-оформившиеся-в.дворянское гос-подство . С другой стороны было «potestas regalis» или «regnum», т.е. королевское господство, основанное на христианском представлении о божественном господстве.
Происходившая в позднее средневековье концентрация власти в государстве, когда старые формы власти вступали по сути в неведомую сферу запретного и бесправного, а также секуляризация и рационализация правовых понятий растворили всякую границу господства и права, так что власть из нормативного понятия становилась либо ценностно-нейтральным описательным термином, либо обозначала положение вещей, которое без эксплицитной легитимации вызывало подозрение в бесправии.
Именно взаимодействие права и власти подняло проблему эксплицитной (объясняющей) легитимации. Это нашло отражение в теории власти, которая опиралась на естественно-правовые аргументы или на конституционное обуздание власти в государстве. С другой стороны власть стала пониматься как превосходящая сила и мощь, получив литературное осмысление (например власть разума).
В то время, как теология Реформации и позднесхоластическая философия XVI в. еще раз обновили христианское представление о праве, в политической теории раннего Нового времени содержалась (частично открытая, частично завуалированная теологической терминологией) концепция правовой теории, свободной от теологических ограничений, в которых власть рассматривалась как собственная характеристика права. Эта концепция основывалась с одной стороны на совпадении конечных рациональных целей теории государства и теории права, а с другой ориентировалась на специфический характер исторического развития, которое должно было вести к образованию суверенного государства в современном смысле этого слова.
Тесная взаимосвязь между образованием институтов современного государства и рассмотрением власти и права в политической теории привело к внедрению в сетку политических понятий самого слова «государство» как властного статусам«stato»,- «etat» и- т.д. Для- Макиавелли- «stato»-еще означало- социальное положение. Поэтому он давал советы государям для того, чтобы они не совершали ошибок и не ухудшали своего положения/статуса в своем владении. Благодаря персонифицированному истолкованию слова stato от Макиавелли идет редуцирование понятия власти к ее дескриптивным признакам, т.е. власть перестает быть исключительно правовым понятием.
С политической точки зрения данная технологическая редукция должна была служить известным целям национального освобождения и обновления античного респудликанского духа. Но выгода власти как таковой была у Макиавелли независима от этих политических целей и являлась самоцелью, т.к. ненасытная алчность людей руководствуется тем, чтобы господствовать над другими и не попасть под господство самому.
Власть как комплексное явление
Бесспорно, что понятие власти является одним из ключевых в политической теории и в социальных науках вообще. В своей программной статье «Концепция власти» Р. Даль говорит, что теория власти «может быть представлена как бесконечный парад великих имен от Платона и Аристотеля через Макиавелли и Гоббса к Парето и Веберу»22. При этом к концепции власти имеют отношение не только многочисленные мыслители и ученые, данной проблемой занимались также различные отрасли гуманитарного знания: политическая философия, политическая теория, социальная философия, психология, антропология, этнология, семантика - это список можно продолжить. Данные обстоятельства привели к тому, что несмотря на частое применение в повседневной жизни и кажущуюся содержательную очевидность, понятие власти как явление теории оказалось чрезвычайно запутанным и неоднородным. В этой связи Г. Рёптерс (современный немецкий исследователь понятия власть) утверждает, что «подчас даже имеет место бегство от понятия власть»23, ссылаясь на слова К. фон Бёме, констатировавшего: «Важнейшие основные понятия политической теории - такие, как "государство", "власть" во второй половине XX века стали намеренно обходиться»24. Во многом подобное положение было вызвано чрезвычайно разнообразными трактовками власти, затруднявшими формирование общего дискурса в отношении этого понятия. Ситуация осложнялась еще и тем, что фактически все подходы, претендующие на создание общей теории власти, являются фрагментарными и селективными по отношению к последней, так как ограничиваются каким-то одним углом зрения. При этом исследования середины и второй половины нынешнего столетия по мнению Рёттгерса «не переступают рамок, заданных Гоб-бсом и Вебером и теряют собственно понятийные и историко-теоретические предпосылки власти»25. в результате границы между социологически-политологическим, социально-психологическим, историко-антропологическим и теоретико-аналитическим осмыслением понятия и проблемы власти оказываются непреодолимыми.
Для того, чтобы попытаться преодолеть возникшие сложности, необходимо дать хотя бы краткую характеристику основных современных теоретических подходов к власти.
Как уже отмечалось выше, наиболее авторитетной исследовательской интерпретацией при анализе властной проблематики является подход М. Вебера. В заданной им социологической парадигме власти последняя представляется как специфический шанс, который один носитель своей воли или интереса осуществляет в борьбе с интересом и волей другого б. Именно такое понимание власти как осуществления намеренного воздействия, которое должно подвергаться каузальной (то есть причинно-следственной) интерпретации, утвердилось в современной социологии в качестве господствующего27.
Наряду с веберианской интерпретацией власти, не противореча, а своеобразно дополняя ее, сформировался подход, который рассматривает осуществление власти как процесс принятия решений28. с точки зрения данного подхода намеренное воздействие есть не власть как таковая, а ее вторая фаза. Первоначальный импульс власти возникает в ходе выработки самого властного решения, то есть Лассвелл и Каплан придали "второе дыхание" элитистскому взгляду на проблему власти. В связи с чем подобная интерпретация подвергается критике как анализ повествующий не о политике, а существующий для политики .
Веберианская критика концепции Лассвелла и Каплана привела к формированию видения власти как участия в процессе принятия властного решения, когда такое участие диктуется особенностями институционального устройства того или иного общества . Однако подобный подход сталкивается как минимум с двумя проблемами. Во-первых, властное действие приобретает качественно иную окраску, нежели любое другое социальное действие, так как постулируется, что без воздействия власти ее адресат вел бы себя иначе. Во-вторых, последнее допущение придает власти чисто негативный содержательный характер, так как она определяется в первую очередь не в зависимости от того, что сделано, а в связи с тем, что сделано не было 1. Наличие подобных проблем привело к тому, что наряду с веберианской трактовкой власти как решения и действия возник системно-теоретический анализ власти. Данный подход концентрируется на способности преодолевать дифференциацию общества, придавая последнему характер самовоспроизводящейся системы. В этой связи власть интерпретируется как способность к самоиденти-фикации в ситуации принятия решений не только под воздействием окружающего контекста; но-и-исходя-из внутренней логики существования-и развития-ее самой (власти)32.
Одновременно с данным подходом возникло направление проблематизи-ровавшее саму каузальность власти. Наиболее яркими представителями данного подхода (хотя и с методологически различных позиций) были М. Фуко и Н. Луманн. Последний считал, что веберианская трактовка власти, воспринятая современной политической наукой, является наследницей дискурса Нового времени, согласно которому определенная причина порождает определенное следствие. И в этом смысле власть является причиной, что наиболее ярко воплощено в работах Р. ДаляЗЗ. Однако здесь, по мнению Луманна, встает вопрос нереализованных альтернатив, иными словами: почему имеет место то, а не иное ел едет-вие?34 Кроме того понимание власти как причины Ихмплицитно предполагает наличие других причин, которые могут подменить собой власть и привести к такому же результату , в этой связи возникает вопрос: почему власть проявляет свое первенствующее значение по сравнению с другими причинами, то есть почему власть оказывается более предпочтительным механизмом селекции? Каузальная трактовка власти как намеренного воздействия не дает ответа на этот вопрос, поэтому провозглашение власти причиной определенного следствия еще недостаточно для того, чтобы решить проблему происхождения власти. Иными словами, власть как причина почти ничего не говорит о причинах власти.
Авторитет разума
Первоначально философия Просвещения придавала понятию авторитета негативный смысл. Авторитет ассоциировался со старым режимом и подвергался критике. Однако следует отметить, что для немецкой философии никогда не был характерен подобный подход. Немецкие мыслитетли-сторонники Просвещения пытались дать рациональную трактовку авторитета, но уже самим фактом рационального подхода осуществлялась деформация авторитета, тем самым последний превращался в объект пропаганды, приобретая двойственный характер: не только защищать стабильность существующей власти, но и критиковать ее.
Сторонники Просвещения в Германии были достаточно умеренными критиками существующего авторитета политической власти. Однако они видели главный источник этого авторитета в рациональном мышлении. Поэтому можно сказать, что ключевым понятием здесь был авторитет разума, без которого любое властное действие превращалось в чистое физическое насилие. Уже со времен Канта решающим фактором общественно-политической жизни провозглашаются разумные аргументы, то есть рациональный авторитет, который является отличительной чертой гражданского состояния. Именно благодаря авторитету разума возможна совместная деятельность людей по созданию политического сообщества, дающего власти возможность существования. Данная разумная совместная деятельность есть та самая общая воля, которая конституирует правовой порядок. Более того, разум есть та предпосылка, без которой человеческая воля вообще невозможна, так как «воля есть вид причинности живых существ, поскольку они разумны» (курсив - Г.М.)7. Только под воздействием разума общая воля становится силой, которая по мнению Канта превращает «естественное состояние людей в гражданское. Эта воля есть закон, применение закона есть публичное право или справедливость» . Поэтому «воля разумного существа должна рассматриваться также как законодательствующая, так как иначе разумное существо не могло бы мыслить долг в качестве цели самого себя»9. То есть именно вера в рациональные умозаключения ведет к тому, что справедливость заключается в неразрушимой связи закона и власти. В данном контексте власть только тогда авторитетна и справедлива, когда она-разумна Согласно наблюдению К. Фишера Кант настолько увлечен рационализацией политической реальности, что «политическую триаду политической власти ... сравнивает с практическим умозаключением, которое расчленяется на большую посылку, малую посылку и вывод» Ю." Благодаря процессу рационализации законы, представляющие собой выражение всеобщей воли, могут быть ошибочными в человеческом смысле, но не в политическом. Они могут быт жестоки, но не могут быть несправедливы. Таким образом, деспотизм теряет авторитет не столько в силу своей жестокости, сколько из-за своей неразумности. Только такое понимание кантовской логики может объяснить утверждение философа о том, что суверен не имеет права на несправедливый поступок, хотя обладает для этого достаточной силой, то есть он может совершить данный поступок, но последний будет неразумен и потому неправомерен 11.
Именно благодаря авторитету разума возможно достижение гражданского равенства как равенства перед законом, когда становится невозможным одностороннее отношение соподчинения, создающего с одной стороны права без обязанностей, с другой - обязанности без прав. Поэтому для Канта авторитет разума -главная позитивная ценность, которая оправдывает существование политической власти как ценности негативной, главная цель которой - препятствовать препятствиям права. Именно поэтому Кант устраивает столь серьезную «проверку» разума, ведь более высокой человеческой инстанции авторитета не существует. Понимая опасности, которые может таить в себе чистое рациональное обоснование долженствования, Кант, проблематизируя умозаключения чистого разума, лишает последний права принимать окончательные решения по поводу того, что должно делать. Заключения, принятые на этот счет чистым разумом, могут быть (и долж ны быть) рациональны, но они не в состоянии претендовать на звание истины. Истинный авторитет разума обнаруживается не в том, что делается, а в том, как это делается. Тем самым в действие вступает практический разум, который есть главный моральный авторитет человеческих поступков.
Благодаря возможностям практического разума появляется шанс на существование у априорного нравственного закона в ноуменальном мире, «так как при помощи-эгоистических.склонностей,- которые естественным.образом-также внешне противодействуют друг другу, разум может использовать механизм мира как средство для того, чтобы осуществить свою собственную цель - предписание права» 12. Главный недостаток морального зла, несмотря на всю его силу, - неразумность, поэтому «моральное зло ... по своему умыслу ... внутренне противоречиво и саморазрушительно и ... путем медленно совершающегося прогресса, уступает место принципу добра» 13.
Авторитет разума помогает преодолевать эмпирическую разобщенность политического мира и придает власти моральную оправданность в применении силы по отношению к миру свободных людей, вследствие чего Кант утверждает, что «гражданское устройство есть отношение свободных людей, которые ... подчинены принудительным законам, ибо этого требует разум ... не принимающий соображение ни одной из эмпирических целей» 14. Таким образом, политическая власть, претендующая на то, чтобы выйти за рамки чисто физического принуждения, всегда должна следовать авторитету разума, который конституирует право как действительность категорического императива в эмпирическом мире. Не обладая правом, человек не может даже подчиняться, так как не имеет права заключать договор.
Подняв авторитет разума на такую высоту, Кант неминуемо обозначил проблему взаимосвязи между увеличением знания и концентрацией власти. Тем самым был достаточно четко сформулирован вопрос о том, является ли знание властью. Первый утвердительный ответ (если не считать Античности) дал Макиавелли. Однако у него власть-знание не усиливала мощь властвующих, а в первую очередь демаскировала политику, заставая господство «на месте преступле ния» в ходе политического процесса. Хотя Просвещение формально отвергло Макиавелли, однако идея власти знания была взята на вооружение многими просветителями. Так известный представитель немецкого Просвещения середины и второй половины XVIII века И. Юсти считал, что знания способствуют «разумному использованию власти», то есть экспертное знание на службе политической власти должно способствовать благу народа .
В отличие от данной-просвещенческой-тенденции, не видевшей-непреодолимых препятствий для утверждения авторитета знания в политике, Кант осознавал неоднозначность взаимоотношений власти разума и разума власти. Он достаточно откровенно заявлял: «Не следует ожидать, чтобы короли философствовали, или философы стали королями, но этого не следует также желать: так как обладатель власти неизбежно погубит свободное суждение разума» (Курсив -Г.М.)16. Характерно, что в данном фрагменте Кант, усугубляя картину, использует для обозначения власти не слово «Macht» (собственно власть), а термин «Ge-walt» (более точно соответствующий значению слова «принуждение»). По сути, философ задает принципиально отличную от Просвещения причинно-следственную логику конфликтного взаимодействия авторитета разума и авторитета власти. Просвещение считало, что власть как чистое принуждение должна подчиняться могуществу разума, Кант же видел опасность того, что в ходе слишком тесного взаимодействия с реальной властью практический разум потеряет из виду категорический императив и тем самым утратит внутренние основания своего существования. Философ по сути дела утверждает, что знание само по себе не обладает никакой реальной властью, она есть только у государственных институтов, но последние нуждаются в рационализации своего господства, наделяя тем самым разум реальным авторитетом. Фихте, считавший себя последователем Канта, не захотел придерживаться кантовской дихотомии власти и разума, объединив их категорией совести разумного властителя, так как по мнению Фихте «дело совести правителя, понимающего свое назначение, поддерживать просвещение» (курсив - Г.М.)17.
Владение землей как основа господства
Нужно отметить, что в защите стабильности существующих жизненных устоев консерватизм опирался на землю в буквальном смысле слова, так как именно земля, а точнее - землевладение составляло для консерватора основу человеческого общества. Еще Юстус Мёзер видел в поземельных отношениях основу истории Германии, отводя им даже большую роль, чем деятельности людей: «история Германии приняла бы совсем другой оборот, если бы мы проследили все перемены судьбы имений как подлинных составных частей нации, признав их телом нации, а тех, кто в них жил, хорошими или плохими случайностями, которые могут приключиться с телом»29. Таким образом, при помощи землевладения природа, в консервативном представлении, становится исторической категорией, превращаясь в важнейшего посредника общественных отношений. Именно «почва» стала, наряду с религиозным преданием, одним из главных гарантов долговечности исторически сложившихся властных отношений. Поэтому консерваторы пытались оградить земельные порядки от новых веяний товарно-денежных отношений. А. Мюллер доказывал, что «земля сама по себе не имеет никакой ценности для человечества... Собственно чудесные, я бы даже сказал божественные, качества земли обнаруживаются только в процессе длительного использования одной и той же земли одними и теми же владельцами, семьями, помещиками»30.
Столь ясно выраженное стремление придать земельным отношениям извечный характер, мало подверженный субъективным веяниям времени, объясняется и тем, что земля, как основа общественного устройства являлась олицетворением власти, освещая ее уходящими в глубь веков традициями, все тот же Л. Мюллер утверждал, что «земельная собственность в своей неизменности есть только символ, внешний образ невидимой, более прочной основы, которая формирует законы-» (курсив - Г.М.)31.
Однако если для романтика Мюллера земельная собственность только символ господства, то для основной массы прусского юнкерства эта собственность была самим господством. Иными словами юнкерские поместья являлись не только олицетворением исторической традиции, но и базой государственной власти. Особенно ярко это проявилось в деятельности Фридриха Августа Людвига фон дер Марвица, лидера юнкерской фронды против реформ Штейна-Гарденберга. Выражая свое несогласие с происходящими преобразованиями, он писал в 1811 году канцлеру Гарденбергу: «мы настаиваем на том, что сохранение государства зиждется на укреплении старых поместий и сохранении союза земельных владений, являющегося стержнем государства, и что разрушение указанного союза, который связывает собственников на землю, является одним из видов радикальной революционной деятельности. Все отношения служения: и верноподданнических чувств, патримониальная юриспруденция, даже недостойная подлость служили тому, чтобы укреплять этот глубочайший и священный союз и тем самым - само государство» . Представление о земле как основе политической власти стало одной из основных идей всего прусского (а не только юнкерского) консерватизма. Так Ф.Ю. Шталь, никогда к юнкерству не принадлежавший, не являвшийся глашатаем этого сословия, сочувствовавший умеренным реформам, тем не менее, писал, что земля не только предмет имущества, так как она «одновременно налагает узы власти, и отданные ею распоряжения сами собой разумеются для тех, кто на этой земле живет, на этом естественном отношении основано землевладение и устройство, официально связывающее государственные функции с землевладением, как например в Англии мировой судья, а в Пруссии ландрат»33.
Однако, в отличие от Шталя, основой государства в понимании Марвица являлось не землевладение вообще, а только юнкерское поместное землевладение, которое необходимо защищать всеми, пусть даже не всегда морально безу пречными, средствами. Поэтому именно дворянство он наделял привилегией и обязанностью владения землей, ибо «как первый член нации оно должно владеть землей; без этого нация станет кочующей ордой» .
Естественно, что такая основа дворянского господства, как земля должна была, по мысли охранителей, быть ограждена от угрозы проникающих во все сферы модернизирующегося общества товарно-денежных отношений, так как в противном случае аристократия теряла исключительное право на владение землей. Поэтому А. Мюллер считал, что владение землей основано на особом характере собственности: «она дает только право пользования, но никак не абсолютного владения»35. Марвиц выразил это общее положение более конкретно и откровенно, заявляя, что земельная собственность дворянства не может закладываться и покупаться, поэтому «оно никогда не сможет ее потерять и оторваться от нации»36. Однако если для Марвица было важно не только сохранить юнкерское землевладение, но и не «оторваться от нации», то для основной массы юнкерства, которое стало основной движущей силой прусского монархического господства, главной и можно сказать единственной целью оставалось чисто меркантильное стремление сохранить господство в аграрной сфере. Не случайно Эрнст Людвиг фон Герлах, уже в ходе революции 1848 года, был возмущен циничной, эгоистической позицией юнкерства, защищавшего только свои материальные и господские интересы и не желавшего, по его мнению, проявлять заботу об интересах государства. В своей знаменитой речи перед «юнкерским парламентом» 18 августа 1848 года он напомнил собравшимся о том, что земельная собственность не только привилегия, но и обязанность, ибо она «есть политическое понятие, созданное рукой Божьей, чтобы сохранять его закон, могущество его закона - государство. Ее всегда нужно представлять в самой тесной взаимосвязи с обязанностями, которые из этого проистекают; только в этой взаимосвязи, только как служение она священна ... собственность только как средство потребления ... грязна. Если бы собственность была только этим, то коммунизм был бы справедлив» (курсив - Г.М.)37. Взывая к почвенническому традиционалистскому самосознанию юнкерства, Герлах указывал на неправильное приложение сил в борьбе против революции, так как опрометчиво «выставлять фронт против навоза (то есть крестьянства - прим. Г.М.), подставляя тыл посягательствам на действующее государство - эта позиция, которая может только испортить крестьянина. Тылом к навозу, фронтом против врага - это по-дворянски»38.
Справедливости ради нужно отметить, что сам Э.Л. фон Герлах не принадлежал к потомственному юнкерскому дворянству, происходя из служилой прусской аристократии, поэтому конкретные материальные интересы юнкерства не вошли «в его плоть и кровь», позволяя, в некотором смысле, оставаться «над схваткой». То же самое можно сказать и о Ф.Ю. Штале, который, будучи крещеным евреем, был, так сказать, «пришлым» человеком в стане прусских консерваторов. И если Э.Л. фон Герлах критиковал односторонность юнкерского почвенничества с позиций сословного традиционализма, то Шталь делал это, опираясь на авторитет институции государства. Поэтому он, соглашаясь с идеей Галлера о том, «что государство в своих элементах не есть чистая община, но также господство над землей», все же критикует Галлера и его сторонников за то, что они «не осознают необходимости официально-государственного характера всех административных функций», вследствие чего «не осознают необходимости прогресса в разрешении проблемы безземельного крестьянства»39. Землевладение, по мнению Шталя, не является ни самодостаточной традицией, ни фактором, поддерживающим господство юнкерства, - оно есть важная составная часть государственной системы и только в этом смысле имеет значение. Именно в этом смысле следует понимать утверждение Шталя, что землевладение должно и впредь оставаться важнейшим элементом политического представительства, так как только оно является «постоянным элементом общественного положения», а все остальное может меняться40.
Похожие диссертации на Власть перед вызовом модернизации: сравнительный анализ российского и немецкого опыта конца XVIII - начала XX веков
