Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Методы и инструменты исследования 17
1. Метод анализа интеллектуальных операций 18
2. Понятие ментального пространства 43
Глава 2. Герменевтика и классификация в социальной истории
Глава 3. Семантика социальных терминов 106
Глава 4. Пространственное воображение и формирование понятия «общество» в XVII - XVIII вв.
Глава 5. Стратифицированный образ истории и эволюция понятия «общество» в XIX - XX вв.
Глава 6. Конструктивистская гипотеза в философско-исторической мысли XIX - XX вв.
1. Критическая философия истории 256
2. Школа «Анналов» 310
3. Аналитическая философия истории и «лингвистический поворот» в историографии
Заключение 340
1. От культуры к субъекту 340
2. К критике социальных наук 356
Приложение. Список использованной литературы 368
Введение к работе
В диссертации исследуется мышление современных историков. Автор исходит из гипотезы, согласно которой объекты исторического познания являются конструктами сознания исследователей. Теоретически эта гипотеза была обоснована столетие назад критическими философами истории, однако выдвинутые ими аргументы не были подкреплены изучением конкретных механизмов мышления историков.
В философии истории сегодня сложилось противоречивое положение. По сравнению с началом века, когда она привлекала внимание философов как плацдарм для радикального переосмысления общефилософской проблематики, сегодня налицо ее упадок. С другой стороны, иногда говорят о рождении «новой философии истории».1 В философии, в литературоведении, в истории историографии и в методологии истории происходит движение, которое порой характеризуют как возникновение новой научной дисциплины. Польский философ В. Вжозек предлагает называть эту дисциплину эпистемологией истории.2 Следует, пожалуй, уточнить: прикладной (или описательной) эпистемологией. Это направление, в отличие от традиционной «нормативной» эпистемологии, интересуется не столько «идеальной» сферой логики и методологии научного познания, сколько реальной практикой исторического исследования. Такой подход вписывается в «дескриптивный поворот» современной эпистемологии, которая ставит своей целью описать то, что мы называем знанием. Задача изучить мышление историков особенно актуальна в связи с тем, что сегодня, как полагают многие, история находится в кризисе. Этот кризис проявляется прежде всего в «измельчении истории», в распаде «глобальной истории» на не связанные между собой дискурсы, происшедшем в результате отказа от экспликативных моделей функционалистского типа (будь то марксизм, структурализм или психоанализ), долгое время господствовавших в социальных науках, в том числе и в историографии.
Преодолеть кризис историческая наука едва ли сможет без углубленного самоанализа. Для этого традиционное неприятие историками философии должно уступить место пониманию релевантности философских методов (равно как и методов других наук) для изучения историографической практики. Со своей стороны, философии истории, по-видимому, следует уделять больше внимания анализу реальной историографической практики. В повестке дня -сближение истории и философии истории.
Избранный в диссертации подход к мышлению историков -анализ социально-исторических понятий. Понятия являются инструментами, которые позволяют историку обобщать. Сегодняшний кризис способности истории к обобщению можно интерпретировать как кризис системы исторических понятий. Поскольку же доминирующим направлением в историографии XX в. была социальная история (прежде всего - школа «Анналов»), то естественно сосредоточить внимание на социально-исторических понятиях.
В перспективе философской проблематики такой подход представляет интерес прежде всего потому, что позволяет поставить под сомнение господствующую в современной философии мышления теорию «разума-культуры», которая исходит из представления о разуме как о социальном (в другой терминологии - культурном) явлении. Именно на «территории» философии истории в конце XIX в. началось важнейшее для XX в. философское движение - историзация субъекта познания. Такая историзация имела двойственные последствия. С одной стороны, она была чревата опасностью морального и когнитивного релятивизма. С другой стороны, анализ познания в социальных науках позволял показать сопричастность познающего и познаваемого общей природе и тем самым вернуться к обоснованию объективности познания с помощью идеи познающей самое себя субстанции, иными словами - повторить опыт гегелевского преодоления кантовского дуализма. Это было важно постольку, поскольку в рамках этого последнего (с характерной для него ориентацией на интеллектуальный опыт наук о природе) казалось невозможным обосновать объективность познания. Именно путем преодоления субъектно-объектной дихотомии пошли критические философы истории, которые для ответа на вопрос об объективности социально-исторического познания сформулировали идею культуры как познающей самое себя субстанции.
Идея культуры дала теоретическое обоснование проекту социальных наук. Социальные (или культурные) явления рассматривались прежде всего как явления социально-психологические. Главным предметом социальных наук считалось сознание субъектов социальной жизни, но сознание это объяснялось из социальной жизни. Субъект познания в свою очередь рассматривался как погруженный в историю и культуру. Тем самым он оказывался изнутри причастным к социальной жизни и мог реконструировать ее, опираясь на свой собственный внутренний опыт. Смысл проекта социальных наук состоял в обосновании объективности познания с помощью преодоления субъектно-объектной дихотомии. По своему происхождению это - глубоко философский проект. Его квинтэссенцией стала редукция мышления к языку («лингвистическая парадигма»), поскольку именно она позволила представить мышление как социальный феномен, как «интериоризированное языковое поведение».3 В этом демарше были с логической неизбежностью заложены идеи «смерти автора» и «освобождения от человека». Страх перед субъективностью привел к «уничтожению субъекта» ради доказательства объективности познания.
Эволюция философии мышления и социальных наук в XX в. в значительной степени определена логикой лингвистической парадигмы. С одной стороны, дальнейшая - еще более радикальная -историзация субъекта познания поставила под сомнение идею субъекта вообще. С другой стороны, использование «лингвистической аналогии» для объяснения социальных явлений было нарастающей на протяжении столетия тенденцией, с особой силой проявившейся в структурализме и в постмодернизме. Сегодняшний «лингвистический поворот» кажется едва ли не отрицанием социальных наук, однако такое отрицание было заложено в проекте социальных наук с момента их возникновения и закреплено в их базовых понятиях - в понятиях общества и культуры. В конце XX века гуманитарное мышление пришло к созданию модели разума как замкнутой вселенной символов. Это в равной мере характерно для столь различных течений, как когнитивизм и постмодернизм. Доказательство объективности познания, ради которого была создана модель «разума-культуры» (вместе с социальными науками), в рамках этой модели оказалось столь же недостижимым, как и в отвергнутых социальными науками трансцендентальном идеализме и «натуралистической парадигме» XIX века. Эта модель не только не выполнила своей главной функции, но и привела к новому кризису рациональности.
Однако «погружение» субъекта познания в историю, культуру или язык открывает и другие возможности размышлений - и прежде всего, изучение свойственных субъекту-в-мире форм познавательной деятельности.
Сегодня преобладающей в философии мышления и когнитивных науках позицией является теория модулярности мышления, согласно которой кодирование информации происходит в разных формах (в том числе и образной) на уровне непосредственно связанных с перцепцией «локальных процессов», но функционирование «центральных процессов» сознания, имплицитно отождествляемых с собственно мышлением, осуществляется исключительно в символической форме4. Возвращение пространственному воображению места в «центральных процессах» мышления создает почву для того, чтобы переосмыслить философию мышления и идею субъекта в целом. В рамках теории «разума-культуры» идея субъекта по сути дела является избыточной: язык (или же культура) «говорит и мыслит» (как сказал поэт) «через» субъекта и за него. Напротив, положенная в основу диссертации гипотеза о множественности форм мышления, лишь частично переводимых друг в друга, с неизбежностью предполагает идею субъекта, поскольку только субъект может служить «принципом единства» различных форм мышления.
Степень разработанности темы диссертации подробно характеризуется в главе 6. В ней показывается, что конструктивистская гипотеза восходит к критической философии истории и была детально обоснована в работах В. Дильтея, Г. Зиммеля, Г. Риккерта, М. Вебера, Р.Дж. Коллингвуда, Р. Арона и ряда других мыслителей конца XIX -первой половины XX века. Однако вплоть до 70-х годов XX века теоретическое обоснование конструктивистской гипотезы не сопровождалось изучением проецируемых на прошлое структур разума. Такое исследование началось лишь в 70-е годы благодаря «лингвистическому повороту» в историографии, однако в достаточно ограниченных формах. Сознание историков стало предметом почти исключительно лингвистического анализа. Речь идет прежде всего о работах Р. Барта, X. Уайта, Д. ЛаКапра, X. Кельнера, Ф. Анкерсмита. Однако в целом в направлении исследования мышления историков сделаны пока только первые шаги, а проблема взаимодействия пространственного воображения и языка в формировании социально-исторических понятий ни в отечественной, ни в зарубежной литературе не ставилась вовсе.
Основные теории исторического мышления, выдвинутые как критической, так и аналитической философией истории, разделяют общую черту - стремление определить особый принцип интеллигибельности истории, отличающий ее от естественных наук. Такой подход предполагает подсознательную ориентацию на эссенциалистскую модель мира. Подобным взглядам в современной эпистемологии противостоит теория науки как культурной практики.
Именно из представления о науке как о культурной практике следует предложенный в диссертации подход к изучению исторического познания - метод анализа интеллектуальных операций (подробнее обосновываемый в главе 1). Этот метод состоит в том, чтобы, не пытаясь определить интеллектуальную сущность истории, взять за отправной пункт конкретную интеллектуальную операцию (в данном случае - описание социальной структуры общества) и проследить взаимодействие различных механизмов мышления в конструировании конкретных объектов исторического познания.
Цель исследования состоит в том, чтобы показать роль конкретных механизмов мышления - прежде всего, конфликта и взаимодействия пространственного воображения и языка - в формировании социально-исторических понятий.
Объектом исследования является мышление историков. Предметом исследования выступают семантические структуры социально-исторических понятий а также исторические условия и когнитивные механизмы их формирования. В диссертации рассматриваются две группы социально-исторических понятий: во-первых, имена социальных групп (далее называемые социальными терминами) и, во-вторых, две базовые категории социально-исторической рефлексии - понятия общества и истории.
Методология и методы исследования. Диссертация продолжает (в переосмысленном виде) традицию критической философии истории и является шагом по пути реализации программы критики социальных наук как междисциплинарного исследования интеллектуальных и социальных оснований социальных наук. Диссертация носит междисциплинарный характер. В ней использованы данные, подходы и методы философии, истории, лингвистики, социологии и психологии. В диссертации обоснован и использован метод анализа интеллектуальных операций как основной метод изучения мышления историков, а также предложен метод истории понятий, сочетающий изучение исторических контекстов и когнитивных механизмов возникновения и развития социально-исторических понятий.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, шести глав и заключения. В первой главе, носящей вводный характер, обосновывается положенный в основу диссертации метод анализа интеллектуальных операций и дается характеристика важнейшего для данной работы инструмента анализа мышления историков - понятия ментального пространства. Вторая и третья главы посвящены анализу семантических структур социальных терминов. Здесь показывается, что внутренняя противоречивость этих структур обусловлена конфликтом двух тесно взаимосвязанных, но предполагающих различные стандарты логичности интеллектуальных процедур. Речь идет о лингвистической процедуре интерпретации значений имен социальных групп (герменевтики социальных терминов) и внелингвистическои процедуре эмпирического упорядочивания множества объектов (индивидов) в ментальном пространстве. В этой части диссертация опирается прежде всего на результаты исследований в области философии мышления, философии языка, теоретической социологии, лингвистики и когнитивной психологии. В четвертой и пятой главах прослеживается генезис и развитие современных понятий истории и общества в общественной мысли XVII - XX веков, причем показывается роль в этом процессе пространственного воображения в его взаимодействии с дискурсивными механизмами. В этой части диссертация опирается в основном на данные и методы интеллектуальной истории и истории понятий. Наконец, в шестой главе дается анализ основных историко-философских и историографических направлений и школ конца XIX -XX веков, разрабатывавших конструктивистскую гипотезу (критическая философия истории, школа «Анналов», аналитическая философия истории и «лингвистический поворот» в историографии). В этой части диссертации использованы подходы истории философии и истории историографии.
Научная новизна исследования состоит в следующем:
1. Изучена роль пространственного воображения в возникновении и развитии понятий «общество» и «история». Рассмотрена эволюция стратифицированного образа истории в исторической мысли XVIII - XX веков.
2. Предложен метод изучения социально-исторических понятий, принимающий в расчет не только исторические условия, но и когнитивные механизмы их формирования.
3. Осуществлен междисциплинарный подход к изучению исторического познания. Предложен метод изучения мышления историков, опирающийся на теорию науки как культурной практики, -метод анализа интеллектуальных операций.
4. Показана роль внеязыковых механизмов мышления в историческом познании и осуществлен переход от изучения истории как лингвистической формы к изучению мышления историков как комплексной научной проблемы.
5. Обоснована семантическая теория социальных терминов.
6. Изучено возникновение и развитие конструктивистской гипотезы в исторической мысли XIX - XX веков и проанализированы причины неудовлетворительного состояния исследований мышления историков.
7. Раскрыта роль теории «разума-культуры» для интеллектуального проекта социальных наук. Показано, что превращение субъекта социально-исторического познания в объект исследования требует отказа от теории разума-культуры.
8. Показано, что «лингвистический поворот» в социальных науках представляет собой неизбежное логическое развитие понятия «социальное».
9. Раскрыта важность изучения пространственного воображения для переосмысления идеи субъекта научного познания.
10. Намечена программа критики социальных наук (шагом в осуществлении которой является диссертация) как междисциплинарного исследования социальных наук.
Основные положения, выносимые на защиту: 1. Общим свойством большинства существующих подходов к проблеме исторического познания является стремление идентифицировать базовую «историографическую операцию» и тем самым определить «сущность» истории. Такой подход препятствует изучению мышления историков. Чтобы понять, что мышление историков привносит в историческое познание «из своей собственной природы», следует использовать метод анализа конкретных интеллектуальных операций.
2. Семантические структуры социальных терминов определены конфликтом и взаимодействием двух интеллектуальных процедур, предполагающих разные стандарты логичности, - лингвистической процедуры герменевтики социальных терминов и нелингвистической процедуры эмпирического упорядочения множества в ментальном пространстве.
3. Один из механизмов формирования современного понятия общества связан с характерным для социальных концепций XVII века стремлением обнаружить синтетическую социальную иерархию.
4. Современное понятие истории, в том числе и социальной истории, неотделимы от пространственного воображения. Идея социального как особого уровня бытия опирается на двойственный образ линии - образ синтетической социальной иерархии, с одной стороны, и образ социального как элемента стратифицированного образа истории, с другой стороны.
5. Решающий этап в формировании современного понятия социального (в иной терминологии - культуры) приходится на конец ХГХ - начало XX веков. Понятие социального возникает в этот период на скрещении двух логик - логики поиска промежуточного уровня бытия между индивидом и государством и логики обоснования объективности разума как познающей самое себя субстанции.
6. Философский смысл проекта социальных наук состоял в доказательстве объективности познания с помощью преодоления субъектно-объектной дихотомии. По своему происхождению проект социальных наук - глубоко философский проект. Его квинтэссенцией стала редукция мышления к языку («лингвистическая парадигма»).
7. Кризис современного социально-исторического знания связан с концепцией мышления как замкнутой вселенной символов. Современный «лингвистический поворот» в социальных науках является закономерным развитием понятия «социальное». Доказательство объективности познания в рамках этой модели оказалось столь же недостижимым, как и в отвергнутых социальными науками трансцендентальном идеализме и «натуралистической парадигме» XIX века.
8. Признание роли пространственного воображения в мышлении снимает возможность редукции мышления к языку и тем самым подрывает основу теории «разума-культуры». Следовательно, один из возможных путей «возвращения субъекта» состоит в исследовании роли внелингвистических механизмов мышления.
9. В рамках теории «разума-культуры» идея субъекта является избыточной. Напротив, гипотеза о множественности форм мышления, лишь частично переводимых друг в друга, с неизбежностью предполагает идею субъекта, поскольку только субъект может служить «принципом единства» различных форм мышления.
Практическая ценность исследования. Предложенные в диссертации подходы и методы могут применяться при изучении понятийного аппарата различных наук, а материалы диссертации могут использоваться в исследованиях и курсах по философии истории, методологии исторического познания, истории историографии, истории идей, истории понятий, теории социальной стратификации и теории категоризации.
Эмпирический материал, на основе которого написана диссертация, взят прежде всего из истории французской историографии. Конкретнее, речь идет о социальной истории 60-х годов. Это был своего рода «серебряный век» исторической мысли (и социальных наук в целом). Именно тогда школа «Анналов» завоевала господствующие позиции во французской и в мировой историографии. Программа социальной истории, начертанная на знаменах этой школы, стала символом веры исторической профессии. Центральным эпизодом социальной истории 60-х годов, был спор о классах и сословиях, в котором историки школы «Анналов» и близкие к ним марксистские историки столкнулись с коллегами более консервативной ориентации. Спор о том, являлось ли французское общество Старого Порядка обществом классов или обществом сословий, имел очевидные политические импликации. Но за различием идеологических установок скрывалось согласие в отношении базовых логических проблем социальной истории, что, собственно, и сделало спор возможным. Именно не историографическая, но логическая сторона дела интересует нас в этом споре. И чем схоластичнее был спор - а таким он остался в коллективной памяти историков, - тем более он нам интересен, ибо он обнажил в крайности столкнувшихся позиций некоторые обычно скрытые, но тем не менее присутствующие в сознании историков логические противоречия.
Историография далеко ушла с тех пор. Социальная история сначала уступила место социокультурной истории, стремившейся изучать уже не столько «объективные» структуры общества, сколько их восприятие и конструирование субъектами, действовавшими на основе своих представлений.5 Социальных историков 60-х годов теперь упрекали в том, что они пытались наложить на живую историческую действительность изобретенные социологами абстрактные схемы, не имеющие ничего общего с реальностью, которая создавалась людьми, мыслившими в совершенно других категориях. Поначалу сознание субъектов понималось прежде всего как «коллективное бессознательное», как «ментальность», но чем дальше, тем больше делался акцент на субъективном восприятии социального мира и индивидуальных стратегиях адаптации к нему.
Различные техники микроанализа приходили на смену макросоциальным конструкциям историков 60-х годов. То, что в середине 90-х годов стали называть «новой парадигмой» или «прагматическим поворотом» в социальных науках, непосредственно основывается на опыте микроисследований. В центре новой парадигмы находится возвращение субъекта, иными словами, акцент на сознательных, субъективных аспектах социального действия, - противоположный характерному для «функционалистских парадигм» (таких, как марксизм, структурализм или психоанализ) поиску надличностных, объективных факторов, детерминирующих развитие общества.6
Постепенное смещение интереса от структуры к действию, от объективного к субъективному, от бессознательного к сознательному и от общего к особенному характеризует развитие наук о человеке в период, открытый критикой в адрес структурализма со стороны феноменологической социологии, символического интеракционизма и других подобных течений. В эту общую динамику вписывается и намеченная выше эволюция социальной истории. Впрочем, эта эволюция сопровождалась методологическими колебаниями, побуждавшими говорить о кризисе социальной истории (как и наук о человеке в целом). «Освобождение от догматизмов» старой парадигмы, некоторое время приветствовавшееся как залог свободного развития творческой мысли, постепенно начало рассматриваться как кризис, проявляющейся в «измельчении истории», как распад истории на несвязанные между собой дискурсы. Чем очевиднее становились достижения микроанализа, тем шире распространялась мысль, что «невозможно построить дом из фрагментов даже самой красивой мозаики».9 За этим возвращением в исторический дискурс дорогих социальным историкам 60-х годов строительных метафор просматривается тоска по утраченной целостности, равно как и сохранение традиционных форм исторического воображения, которое Люсьен Февр называл «метафизикой каменщика», а А.Я.Гуревич -«строительно-геометрическим мышлением».10 Более того, 60-е годы постепенно обрели в коллективной памяти профессии статус «героической эпохи», эпохи-модели, по отношению к которой идентифицируют себя периодически сменяющие друг друга попытки создания новой парадигмы.
Иными словами, преодоленность 60-х годов для современной историографии во многом иллюзорна. То, что делает микроисторию уязвимой с логической стороны, это сохраняющаяся потребность в некоторой общей рамке, которая придавала бы смысл микроисторическим изысканиям. Микроисторики на деле не могут обойтись без имплицитно присутствующих в их построениях макроисторических категорий, укорененных в традиционном историческом словаре. Отсюда и требование, естественно предъявляемое к тому, что можно было бы назвать новой парадигмой: она должна обеспечить новую артикуляцию различных исторических дискурсов, новые формы обобщения и соотнесения микроисторических исследований с макроисторическими категориями. Иными словами, чтобы стать парадигмой, прагматический поворот не мог позволить себе ограничиться возвращением субъекта. Чтобы перейти от логики распада к логике реконструкции, следовало найти способ от анализа индивидуального действия умозаключать к социальному целому, то есть не просто уточнять, но конструировать макросхемы с помощью микроанализа, иными словами - обобщать от индивидуального. Но это - один из тех вопросов, с размышлений о которых начинались социальные науки. Распад функционалистской парадигмы вновь привел, и в крайне острой форме, к постановке проблемы обобщения в науках о человеке.
Спектр предложенных в последнее время решений этой проблемы достаточно широк. Одни возлагают надежды на волшебную палочку новых статистических методов, позволяющих уменьшить произвольный характер наших классификаций и обеспечить переход от изучения социальных сетей к эмпирической реконструкции социальных структур,11 другие - на понятие исключительного-нормального,12 третьи - на заимствованную у немецкого историзма идею индивидуальной тотальности,13 четвертые - на разработанную Пьером Нора концепцию мест памяти,14 по аналогии с которой можно, по-видимому, создать более или менее разнообразный инвентарь мест наблюдения/конструирования социального,15 пятые - на укрепление солидарности профессионального сообщества, основанное на более ясном самосознании социальных наук как культурной практики.16 Особой популярностью в последние годы пользуется предложенная Л.Болтански и Л.Тевено «социология градов» (sociologie des cites), исследующая то, как субъекты социальной жизни легитимизируют свои притязания в конфликтах с помощью апелляции к различным моделям общественного устройства и как они приходят к компромиссу, основанному на том или ином балансе этих принципов. Привлекает внимание и возрождающая традиции Дюркгейма «социальная история когнитивных форм» (например, классификаций), показывающая происхождение ментального аппарата, занятого в конструировании социального пространства, и тем самым набрасывающая для микроисториков хотя бы какие-то контуры того здания, которое они пытаются сложить из кусочков мозаики собственного производства. Эти подходы представляют несомненный интерес и в ряде случаев уже привели к появлению первоклассных исследований. Правомерно, однако, усомниться, что искомый результат - создание общепринятой модели генерализации, которая позволила бы преодолеть измельчение истории, - уже достигнут.
Во всех этих попытках найти новые способы обобщения просматривается стремление избежать того главного недостатка, который традиционно ставят в упрек социальной истории 60-х годов, -а именно, наложения на историю форм нашего разума и реификации их. Но знаем ли мы, каковы эти формы? Может быть, отвергаемые сегодня формы обобщения есть вообще единственно данный нам способ помыслить историю в целом и общество в целом? Или, напротив, можно преодолеть - но для этого их надо сначала идентифицировать - логические трудности, которые заложены в макроисторических построениях? Осознаем ли мы «разрешающие возможности» нашего собственного ментального аппарата? С этой точки зрения сегодня представляется насущным изучение интеллектуального опыта социальной истории 60-х годов, тем более что у историографических перемен, происшедших с тех пор, были, по-видимому, не только те внешние причины, которые были связаны с социальными процессами 70-80-х годов, сделавшими наши общества «менее прозрачными» для самих себя.19 Отчасти, по-видимому, за распад социальной истории 60-х годов ответственна и неспособность совладать с логическими противоречиями, выявившимися в ходе спора о классах и сословиях. Это «наследие неспособности» остается с нами до сих пор. Едва ли возможно преодолеть его без специального изучения системы социально-исторических понятий.
Метод анализа интеллектуальных операций
Исходным пунктом наших размышлений служит простая констатация: история пишется историками. Историк же не есть вместилище абсолютного разума, и он не настолько возвышен над человеческим несовершенством, чтобы судить о пребывающем во времени с точки зрения вечности. Он - такое же «существо из плоти и костей», как и те, кто действует в истории. И он тоже погружен в поток времени. Его образ мира основан на опыте собственного тела и формах перцепции, на осознании самого себя как протяженности во времени, как жизни, на со-бытии в мире с другими людьми, на структурах языка, которые он принимает за формы бытия. В жизненном мире укоренены базовые уверенности его разума, из
Блок М. Апология истории или ремесло историка, Москва: Наука, 1973, с.83. которых через множество опосредовании развиваются сложные формы интеллектуальной деятельности. Понять, как думают историки, значит изучить эту систему опосредовании и установить связь между формами и уверенностями разума, с одной стороны, и конкретными историческими построениями, с другой.
Подобно миру, история существует лишь в нашем воображении. Это не значит, что ничего из того, о чем рассказывают историки, не происходило в действительности. Это значит, что происходившее в действительности становится историей лишь в той мере, в какой попадает в область разума и преобразуется в ней.21 Разум определенным образом полагает эмпирическую действительность, превращая ее в свое собственное произведение - в историю.
Конструктивистский подход к проблеме научного познания восходит к Канту. На грани XIX и XX веков такие разные мыслители, как Дильтей, Вебер, Зиммель, Дюркгейм и Кроче использовали его для эпистемологического обоснования наук о человеке. С тех пор любой мало-мальски образованный историк (не говоря уже о философе) знает, что «чистых фактов» не существует и что изображать прошлое таким, «каким оно было на самом деле», - не более чем иллюзия «наивного реализма».22 «Исторические факты, как и факты физические, мы воспринимаем сквозь призму форм нашего разума», писал Люсьен Февр, сыгравший важную роль в аккультурации конструктивистской гипотезы в историографии. Именно с творческим использованием этой гипотезы порой связывают осуществленную школой «Анналов» эпистемологическую революцию, а это значит - и наиболее впечатляющие достижения исторической науки уходящего столетия.24
Но о формах разума, сквозь призму которых мы рассматриваем историю, нам известно крайне мало. Это тем более до странно, что программа критики исторического разума была впервые сформулирована сто с лишним лет назад. Среди «основоположников» более других размышляли об этом неокантианцы Юго-Западной немецкой школы. Но и они сказали здесь удивительно мало конкретного. Их главная мысль заключалась в том, что в отличие от генерализирующих понятий наук о природе исторические понятия носят индивидуализирующий характер.25 Но вопрос о логической структуре индивидуализирующих понятий остался до такой степени не проработанным, что оппоненты сохранили полную возможность утверждать, будто таких понятий вовсе не существует, так что теорию индивидуализирующих понятий преследует обвинение в абсурдном противоречии в определении.26 Позднее историки школы «Анналов» (и прежде всего - Люсьен Февр) сделали немало проницательных наблюдений о том, как происходит конструирование объектов исторического исследования, но так и не перешли - хотя такие призывы раздавались - к систематическому исследованию «функционирования ментальности уже не в обществах, но в самих социальных науках».27
Лишь сравнительно недавно под влиянием «лингвистического поворота» в социальных науках появились специальные исследования языковых механизмов, оказывающих воздействие на то, как историки пишут историю. Лингвистический поворот исходит из убеждения в том, что, поскольку мир дан нам только в языке и благодаря языку, наши репрезентации, несмотря на их кажущуюся порой объективность, не репрезентируют ничего, кроме породивших их языковых механизмов. С этой точки зрения исследованию подверглись весьма разнообразные языковые механизмы - от глубинных тропологических структур исторического дискурса до «регулятивных метафор среднего уровня» и более или менее поверхностных стилистических эффектов. Но главной темой лингвистического поворота стала унаследованная от аналитической философии истории проблема исторического повествования.29 Именно в качестве повествования история была теперь противопоставлена «законополагающим» наукам. Преемственность с критической философией истории здесь налицо -речь в обоих случаях идет о поиске особого принципа интеллигибельности истории, отличающего ее от естественных наук. Проблема исторического повествования пришла на смену проблеме индивидуализирующих понятий. Законченное развитие теория исторического повествования получила в трудах Поля Рикера. Согласно его точке зрения, историческое познание возможно лишь постольку, поскольку оно основывается на «нарративном понимании», то есть на особой когнитивной способности извлекать интригу из серии эпизодов, способности, которая позволяет поэтически переформулировать - и тем самым преодолевать - апорию прерывности-непрерывности, основополагающую для человеческого опыта времени.30
Благодаря лингвистическому повороту был осуществлен переход от теоретического обоснования активной роли познающего сознания к эмпирическому исследованию исторического разума. Однако как концепция сознания, подлежащая лингвистическому повороту, так и порожденная ею теория нарративного понимания представляются нам весьма односторонними. Дело даже не столько в том, как обычно утверждают критики, что история является не просто повествованием, но повествованием, претендующим на истинность.31 Дело прежде всего в том, что история является далеко не только повествованием, так что нарративные механизмы отнюдь не исчерпывают всей совокупности механизмов сознания, оказывающих влияние на конструирование истории. Более того, в самом предположении, что у разума имеется особый «исторический орган», особая способность помыслить историю, обуславливающая интеллектуальную возможность последней, заключено, как нам кажется, изначальное недоразумение. Между тем, именно такое предположение подлежит спорам об истории в философии XX века.
Гипотеза «исторического органа» имеет давнюю традицию. Еще на заре современной науки Френсис Бэкон, продолжая старую аристотелевскую тему, различал историю как дело памяти, философию как дело разума и поэзию как дело воображения.33 Воспроизведенная в «Энциклопедии», эта классификация получила самое широкое распространение. В сущности, и теория индивидуализирующего метода, и теория нарративного понимания апеллируют к той же логической модели. В ее основе лежит допущение, что у истории есть сущность.
Критическая философия истории
В последние два десятилетия наметился подъем интереса к неокантианству.431 Причиной стало осознание того обстоятельства, что опыт неокантианства «парадигматичен для понимания нашей собственной эпохи». 2 В перспективе данного исследования фундаментальная роль неокантианства для современной мысли выступает особенно отчетливо: ведь именно неокантианство стало центральным элементом того интеллектуального перелома, из которого рождается парадигма социальных наук.
В этой связи уместно сказать несколько слов о терминах. Авторов, на творчестве которых нам предстоит сейчас остановиться, трудно поместить под общую этикетку. Правда, Дильтея, Зиммеля, Риккерта и Вебера привычно характеризовать как критических философов истории (несмотря на острые споры, например, Дильтея с баденскими неокантиацами), но этот термин слишком явно отсылает к кантианской традиции, и его применение к неогегельянцу Кроче или позитивисту Дюркгейму может вызвать протест. Все же за неимением лучшего обозначения мы будем пользоваться этим. С одной стороны, как мы увидим, не только немецкая критическая философия истории, но и параллельные ей попытки эпистемологического обоснования социальных наук в других странах испытали заметное влияние кантианства. В этом смысле ко всему поколению основателей социальных наук применима знаменитая формула Виндельбанда: «Мы все, философствующие в XIX веке, - ученики Канта».433 С другой стороны, все эти ученики без исключения достаточно вольно обращались с наследием учителя. Даже «формальные» неокантианцы были весьма далеки от Канта. По выражению К.-Х.Конке, они «не были кантианцами. Они были НЕО-кантианцами».434 Иными словами, критическая философия конца XIX века была самостоятельным интеллектуальным течением (или, точнее, целой группой самостоятельных течений), а отнюдь не механическим продолжением кантианства. Кант был для нее одной из главных философских референций, но ее проблемный горизонт был уже иным. В частности, для критических философов истории как в Германии, так и за ее пределами речь шла не столько о распространении критицизма на новую для него территорию истории (как это обычно представляли сами критические философы истории от Дильтея и Зиммеля до Коллингвуда), сколько об использовании этой новой территории для переосмысления эпистемологической проблематики, иными словами -для ревизии кантианства.435
Наш анализ мы начнем с Германии. Критическая философия истории была неразрывно связана здесь с традицией историзма -важнейшего для немецкой культуры интеллектуального течения,436 а это значит - с рядом глубоко укорененных в этой культуре установок сознания. Возникновение набора этих установок, равно как и историзма, относится к концу XVIII - началу XIX веков, то есть к периоду, отмеченному формированием неогуманизма и романтизма. Именно к этим интеллектуальным движениям восходят основные темы и фигуры мысли, свойственные немецкой критической философии истории.
Важнейшим убеждением немецкого неогуманизма было представление о творческой деятельности как о высшем предназначении человека, как об отличительном свойстве человеческой природы. Эта творческая деятельность рассматривалось как привнесение человеком в мир порядка и смысла. Отсюда логически дополнительной к идее творческой личности была идея неупорядоченности мира. Конструктивизм был заложен в неогуманизме.
Однако творчество рассматривалось гораздо более широко, нежели только как созерцание. Напротив, существовала сильная тенденция подчинять созерцание деятельности. Человек неогуманизма - это не столько противопоставленный миру абстрактный наблюдатель, сколько частица одухотворенной, неупорядоченной и бесконечно богатой природы. Если ощущение принадлежности к природе могло совмещаться с ощущением собственной духовности и причастности к мировой культурной традиции (иными словами, с идеалом Bildung), то только в силу свойственной эпохе пантеистической установки, невысказанной уверенности в неизбывном присутствии духа в мире.
Романтическое недоверие к разуму вело к представлению о принципиальной бедности понятий по сравнению с жизнью, о зависимости теоретического разума от практического, а понятий - от этических суждений. Конструируя мир, теоретический разум обедняет его, но вместе с тем подчиняет собственной логике. Между разумом и миром, между структурой понятий и структурой бытия предполагался разрыв {hiatus irrational is). В этом контексте и следует понимать знаменитое противопоставление естественных и исторических наук. Историческое познание тоже рассматривалось как творчество, как упорядочение и наделение смыслом мира, оно тоже обедняло мир и подчиняло его логике своих понятий, но все же эти последние в известном смысле ближе соответствовали структурам реальности, поскольку схватывали индивидуальные явления, а не сводили их к абстрактным генерализациям. Именно поэтому исторические науки могли именоваться науками о реальности.439 Уже здесь заметен присущий историзму конфликт между конструктивизмом и метафизикой. Но идея противопоставленного природе исторического мира имела и другие метафизические основания. Она опиралась на представление о противоположности двух областей реальности -царства необходимости и царства свободы. Излишне подчеркивать фундаментальность этого противопоставления, восходившего к тысячелетнему спору о свободе воли, для традиции европейского гуманизма. В частности, понимание истории как царства свободы, где вместо безличных законов действуют морально ответственные индивиды, было важнейшим элементом наследия Канта. Таково же было и базовое убеждение историзма.
Школа «Анналов»
Часто утверждают, что релятивистские тенденции были не свойственны французской позитивистской историографии, знакомство которой с критической философией истории и с конструктивистской гипотезой едва ли не впервые произошло благодаря Р.Арону, а позднее - благодаря А.-И.Марру. Это, однако, не совсем точно. Прежде всего, недавние исследования показали, что программа школы «Анналов» во многом опиралась на конструктивистскую гипотезу,579 но и до «Анналов» основательное, хотя и не очень афишируемое, знакомство большинства французских историков с немецкой историографией также способствовало проникновению конструктивистской гипотезы в принятую ими методологическую риторику. Сказалось на историках и влияние релятивистского интеллектуального климата начала столетия. Крупнейшие французские исследователи в области естественных наук были в высшей степени склонны подчеркивать относительность научного познания, тогда как в философии заметным влиянием пользовались спиритуалистические тенденции.580 Эмиль Бугру, главный оппонент сциентизма во Франции (и профессор философии в Высшей Нормальной школе, где училось большинство историков), полагал, что синтез есть важнейшая историографическая операция и что он возможен исключительно благодаря активной роли исторического воображения. Эти идеи позднее развил его ученик Анри Берр, который в своем журнале «Обозрение синтеза» (как и Дюркгейм в «Социологическом ежегоднике») пытался ознакомить французскую публику с немецкой критической философией истории.582 Как мы видели, кантианские мотивы были характерны и для Дюркгейма, а социологи и историки, как мы имели случай подчеркнуть, составляли во Франции этого периода едва ли не единую среду. В частности, конструктивистскую гипотезу отстаивал ученик Дюркгейма Франсуа Симиан, сыгравший значительную роль в формировании методологической ориентации школы «Анналов».
Симиан развивал прежде всего позитивистскую составляющую дюркгеймианского конструктивизма. Отвергая тезис о том, будто бы историки имеют дело с изолированными фактами, которые они находят в источниках, Симиан писал, что в свете данных новейшей психологии любые, даже самые материальные объекты суть абстракции, поскольку не существует чистой перцепции, свободной от понимания. Тем более любой научный факт - всегда абстракция, и даже индивид есть абстрактный конструкт нашего сознания.584 Следовательно, историк сам создает исторические факты. Затем эти факты подлежат отбору и группировке, причем перспектива той или иной группировки оказывает влияние на конструирование фактов:
«Она (история - Н.К.) объединяет, группирует и представляет в определенной комбинации факты, которые выявило аналитическое исследование. Она создает, более или менее вдумчиво и критично, некоторые кадры, по которым она распределяет отдельные факты, и именно имея ввиду эти кадры она осуществляет всю свою работу по подготовке данных... Если верно, что кадры создаются для того, чтобы группировать факты, то разве не менее верно, что факты воспринимаются так, чтобы суметь войти в эти кадры?»585
Именно с этих позиций Симиан критикует предрассудки «исторического племени», и прежде всего - ту принятую в позитивистской историографии схему классификации исторических фактов Ланглуа и Сеньобоса, о которой мы говорили в предыдущей главе. Симиан указывает на искусственность ее внешне столь естественных категорий. Казалось бы, удачная возможность подвергнуть анализу внутреннюю логику этой схемы, заложенные в ней принуждения мысли, но Симиан вместо этого пытается наметить скорее пути ее совершенствования, показывая ее слабости как инструмента социального анализа. Он обвиняет историков в использовании для упорядочивания своих материалов «идей и гипотез, происходящих из обыденного фонда готовых к употреблению понятий. Это - идеи и понятия науки пятидесятилетней если не столетней давности, которые, войдя в обыденное сознание, кажутся уже не созданными разумом понятиями, но естественными данными ».586 Проекция на историю структур разума представляется ему если и не всегда контролируемым, то во всяком случае доступным контролю процессом: «Не бывает такой группировки фактов, которая не предполагала бы у ее создателя (сознает он это или нет) некоторой конструктивной гипотезы».587 Весь вопрос, следовательно, в рациональности гипотез. Неудивительно, что никакого внимания структурам сознания, проецируемым на историю, Симиан не уделяет: негодные кадры надо не изучать, а заменять годными. Иными словами, Симиан исходит из идеи «эпистемологической купюры», и его конструктивизм - глубоко оптимистический, «конструктивный» конструктивизм. Забегая вперед, отметим, что именно эта версия конструктивизма особенно заметно сказалась на мысли Блока и Февра. Но и историки, в том числе оппоненты Симиана, за редким исключением (например, Ланглуа или Лансона) подчеркивали роль исторического синтеза и воображения. Так, Шарль Сеньобос, впоследствии благодаря недоброжелательству Люсьена Февра ставший для поколений историков воплощением «историзирующей истории», в своих многочисленных методологических трудах решительно отрицал точку зрения, согласно которой историку надлежит элиминировать собственную личность, поскольку факты в чистом виде содержатся в документах. Напротив, по Сеньобосу, факты историк добывает путем интерференции. Иными словами, уже на этапе установления фактов дело не обходится без участия воображения, роль которого еще более возрастает на этапе синтеза, который является главной (причем недооцениваемой немецкими историками) стадией исторического понимания. При этом воображение опирается на жизненный опыт историка: «Мы не наблюдаем реальность прошлого. Мы познаем ее благодаря ее сходству с реальностью настоящего».590 Только благодаря жизненному опыту мы способны придать смысл данным источников. Еще в ранних статьях 80-х годов Сеньобос писал, что те единства, с которыми работает историк, например, исторические периоды, - не реальности, но «воображаемые деления», в конструирование которых мы привносим структуры нашего разума:
«Законы разума отличны от законов реальности. Реальность непрерывна. Разум схватывает только ее фрагменты... Чтобы разум познавал реальность, необходимо адаптировать реальность к потребностям разума».59
Полтора десятилетия спустя ровно так же будет высказываться Риккерт. Аналогичные мысли мы найдем и у других французских историков-позитивистов. Конструктивизм, следовательно, был далеко не чужд французской историографии. Однако это был вполне оптимистический конструктивизм, и, даже подчеркивая субъективизм исследователя, французские историки не склонны были на этом основании ставить под сомнение научность своей дисциплины. Более того, уже в этот период заметно ставшее впоследствии характерным для французской традиции отождествление конструктивизма и открытия законов. В этих условиях неудивительно, что работы Р.Арона, поставившего вопрос о пределах достижимой в историческом исследовании объективности, производили впечатление едва ли не кощунства. В самом деле, Арон ставит под сомнение исторический реализм, говоря об «исчезновении объекта» истории в результате философского анализа:
«Не существует исторической реальности, которая была бы дана науке в готовом виде и которую ей надлежало бы просто с точностью воспроизвести. Историческая реальность, будучи реальностью человеческой, полисемантична и неисчерпаема».593
