Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Насилие и социальная реальность . 14
1. Биологические и моральные теории насилия . 14
2. Инструментальность насилия . 24
3. Принципы различия и тождества 30
Глава 2. Насилие на разных уровнях социального ... 39
1. Объективное и субъективное насилие . 39
2. Насилие и миф . 50
Глава 3. Насилие на микросоциальном уровне 55
1. Социальная роль палача 58
2. Социальная роль жертвы 71
3. Социальная роль свидетеля: в поисках объективности 82
Глава 4. Насилие и жизненные пространства . 97
1. Запретные районы 97
2. Безжизненные места . 108
Глава 5. Возможность ненасилия 120
Заключение 127
Библиография .
- Инструментальность насилия
- Объективное и субъективное насилие
- Социальная роль жертвы
- Безжизненные места
Инструментальность насилия
Изучение истории человечества показывает, что насилие как феномен социальной реальности существовало всегда. Более того, трудно вообще себе представить какое-либо изложение последовательной цепочки событий в жизни отдельного народа без обращения к подобному опыту. Насилие является связующим звеном многих видов социальных отношений, осуществляя процедуру легитимации или делигитимации ее отдельных институтов, каналов и способов коммуникации.
Прежде чем преступить к анализу насильственного акта, разрабатываемого в настоящей работе, необходимо дать определение самого понятия «насилие», иначе мы рискуем оказаться в ситуации, когда будем вынуждены обращаться фактически ко всем существующим разновидностям человеческих отношений. В данной работе под насилием мы будем понимать особый вид отношений одного человека к другому, при котором один из них доминирует над другим, используя различный символический, физический, технологический аппарат, что приводит к смерти, психологическим травмам, телесным повреждениям, отклонениям в развитии у обоих субъектов, но прежде всего у жертвы. Осознавая, что под данное определение подходит множество ситуаций в обыденной реальности, в диссертационном исследовании мы концентрируемся на анализе физического социального и политического насилия, а также символических процедур его конституирования в системе общественных отношений. В свою очередь под конституированием мы понимаем процесс взаимодействия сознаний конкретных субъектов, культурных и идеологических установок, правил и норм, задаваемых социальными институтами, в результате которого та или иная ситуация формируется как насильственный акт.
Насильственное поведение – многогранный предмет исследования. Его изучение возможно лишь с привлечением обширных знаний из области антропологии, истории, археологии, психологии, психиатрии, нейропсихологии и других дисциплин. Эта междициплинарность не всегда, однако, оказывается продуктивной. Зачастую она, в силу использования аппарата естественных наук, приводит ученого к постановке проблемы таким образом, что насилие оказывается сущностной характеристикой человеческой жизни. Тогда предполагается, что насилие является необходимой чертой поведения человека, выбирающего определенный образ жизни или имеющего определенные биологические патологии. По своей сути это старый вопрос о доброй или злой природе человека. Такая постановка проблемы, позволяя достичь определенных результатов в области моральной оценки того или иного акта, в то же самое время затрудняет интерпретацию феноменов политического, социального насилия, когда и палач, и жертва выступают как элементы социальной реальности, которые не только сформированы ей, но и сами ее постоянно формируют, что подразумевает их свободу от биологических или социальных детерминант. Попытка придать насилию сущностный статус и закрепить его за человеческой природой (биологической или социальной) упускает из виду вопрос о подобном взаимном влиянии друг на друга участников насильственного акта с одной стороны и социальных институтов с другой. Эти отношения предстают односторонними, основанными на причинно-следственной связи, при которой насильственный акт становится естественным необходимым продолжением определенных социальных или биологических условий.
Анализ биологических основ насильственного поведения человека крайне важен. Особенно если речь идет о преступлениях, совершенных людьми с медицинскими патологиями. И все же некоторые вопросы повисают в воздухе, когда мы пытаемся проанализировать природные основания насилия: Были ли предрасположены к жестокости дети, вступавшие в ряды красных кхмеров и осуществлявшие планомерное уничтожение своего народа? Сколько среди охранников Освенцима было людей-хищников, садистов, психологически желающих убивать, и почему совершали насилие те, кого к таковым причислить нельзя? На эти вопросы биологические теории насилия зачастую ответить затрудняются. Под такими теориями мы понимаем те, которые основаны на различных исследованиях нервной системы, психики и психологии человека, не важно при этом, заключается ли их методология в выведении зависимости насилия (в данном случае термин «агрессия» подходит в большей степени) от биологической или социально среды.
В этом случае человек сравнивается с животным, которые, как известно, проявляют агрессию в разных случаях, большинство из которых связаны с угрожающей опасностью. Описывая теории З. Фрейда и К. Лоренца, Э. Фромм сравнивает их, причисляя обе к «гидравлической модели по аналогии с давлением воды, зажатой плотиной в закрытом водоеме»7. Идея Лоренца, так как ее подает немецкий психоаналитик, проста: «специфическая энергия, необходимая для инстинктивных действий, постоянно накапливается в нервных центрах, и, когда накапливается достаточное количество этой энергии, может произойти взрыв, даже при полном отсутствии раздражителя»8. По Лоренцу, «агрессия, проявления которой часто отождествляются с проявлениями «инстинкта смерти», – это такой же инстинкт, как и все остальные, и в естественных условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида»9. Сходства между человеком и животным, согласно этой теории, неслучайны, более того, человек все более начинает «походить» на животное, т.к. «жизненные условия… в которых добровольно живут цивилизованные люди, обнаруживают высокую степень сходства с жизненными условиями домашних животных. Сужение пространства движения, недостаток физической активности, ограничения в воздухе, свете, солнце, устранение естественного отбора и другие факторы такого же рода вызывают у человека определенные последствия, сходные с тем, что наблюдается при доместикации животных»10. Набор естественных и социальных раздражителей, вкупе с наличием у человека агрессивных инстинктов, связанных с нервными количество проживающих на одной территории людей, таким образом, может оказаться реальной причиной агрессивного поведения. Но, тогда, почти везде, где плотность населения большая, мы бы видели череду постоянных, нескончаемых актов насилия, что не всегда подтверждается обыденным опытом. Сторонники этой концепции делают следующий шаг, объясняя, почему с увеличением населения мы не всегда становимся свидетелями увеличения числа насильственных актов. Происходит это от того, что биологические раздражители начинают нивелироваться культурой, которая и «защищает» человеческое общество от губительных конфликтов: «Плотность населения, которую способен выдержать данный социум, пропорциональна гуманитарной зрелости культуры и свидетельствует о количестве успешно преодоленных в прошлом антропологических кризисов»11. Интересно, что экспансию Третьего Рейха Гитлер действительно объяснял необходимостью увеличить жизненное пространство немцев, и в данном случае описанная теория находит аргумент в свою пользу, однако остается нерешенным вопрос о том, какими раздражителями был вызван Освенцим, этот выход за предел человеческого опыта? Система, выстроенная И.В. Сталиным, также не может быть объяснена тем, что нервная система палачей вышла за определенные границы из-за дискомфорта от перенаселения.
Объективное и субъективное насилие
Жорж Сорель является одним из самых неоднозначных социальных мыслителей начала ХХ века. Одни авторы характеризуют его как радикального анархиста, другие же видят в нем одного из предтеч итальянского фашизма. Не меньше споров вызывают и историко-философские корни основных положений его теории. Крайне широк спектр тех, кого обычно называют «учителями» Сореля. Стоит отметить, что зачастую встраивание его текстов в тот или иной историко-философский список зависит, в конечном счете, от политической интерпретации его мыслей. Так ортодоксальные поклонники Маркса склонны видеть в нем приемника Прудона, «великого путаника» от марксизма, мечтательного анархиста. Другие говорят о Ницше, как об источнике идей о насилии, и на основании этого находить общие связи между двумя французами – Сорелем и Фуко63, или сближать его с фашизмом. В то же время не слишком проанализирована очень важная историко-философская линия Бергсон-Сорель, через которую можно объяснить многие положения в его размышлениях о мифах и насилии. Почти все современные исследования проблемы насилия не обходятся без анализа идей Жоржа Сореля. Наше обращение к идеям французского мыслителя не случайно. Это позволит нам сформулировать теоретический базис для исследования процесса конституирования насилия и создания особых социальных ролей, которые должны типизировать поведения человека внутри насильственного акта.
Жорж Сорель использует понятие «миф» для обозначения функциональной востребованности всеобщей стачки, видя в ней способ осуществления социализма. Причем, как мы увидим, благодаря своей мифичности всеобщая стачка свободна от того, чтобы быть правдой. Даже если всеобщей стачки не существует, она должна быть выдумана. Что же такое миф, с точки зрения Жоржа Сореля? Миф – это совокупность образов, которые способны инстинктивно вызывать у людей чувства, необходимые для совершения тех или иных действий.
В данной работе мы понимаем миф как особое слово, нарратив, использующий образную форму для стимулирования политического поведения человека, актуализации определенных архаичных пластов его психики. Обладая подходящими свойствами, миф становится средством осуществления идеологии, хотя для Сореля он отличается и от нее, и от утопии и никак с ними не связан. Надо отметить, что многие мыслители по-другому смотрят на проблему связи идеологии и мифа. Так, например, Клод Леви-Стросс понимает их синонимично: «Ничто не напоминает так мифологию, как политическая идеология. Быть может, в нашем современном обществе последняя просто заменила первую»65. В нашей работе мы также склонны видеть в мифе орудие, с помощью которого определенные группы пытаются защитить статус-кво, т.е. обеспечить стабильность социальным институтам, которые позволяют получать им те или иные преференции. Важно отметить, что связь мифа политического с мифами, которые служили людям древности средством объяснения окружающей реальности, достаточно заметна. Речь идет не только о стилистических (зачастую идеологический нарратив строится с помощью таких же средств, как и древний миф, обладает похожими характеристиками), но и о структурных особенностях (идеология использует в качестве своих элементов такие инструменты объяснения окружающего мира, которые мы можем отыскать в качестве основных в мифах разных народов мира). В данной работе будет обращено внимание на использование в процессе конституирования насилия таких мифологических конструкций как сакрализация пространства, эсхатологические представления об истории, стремление к золотому веку, обращение к предкам или тотемам и др. Сегодня миф является лишь одним из многих инструментов донесения до человека определенной идеологической информации. Ролан Барт писал о нем как
Сорель Ж. Размышления о насилии. М.: Фаланстер, 2013. С. 129. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Академический проспект, 2008. С. 242. о «слове»66, «вторичной семиологической системе»67. Согласно этому представлению миф использует слова обыденного языка, лишая их смысла и наделяя новым, более функциональным, пригодным для политического использования.
Идеология пытается обратиться к каждому конкретному человеку. Она всегда совершает окликание68, начиная каждый свой рассказ со слов «Эй, ты!». Чтобы субъект принял идеологию за свое естественное мнение, ему необходимо опознать в ней нечто знакомое в тот момент, когда он совершит оборачивание на оклик. Информация, облеченная в форму мифа, близка и понятна человеку, ибо задействует глубинные культурные коды, которые редко ставятся индивидами под сомнение. Миф представляется уникальной совокупностью идей, которая способна подвигнуть людей на свершения, давая обоснование настоящему, а не прошлому или будущему, которым придает новые значения. В нем нет никаких элементов заботы о будущем или, тем более, прошлом. Они нужны лишь для формирования определенных образов. Это абсолютное торжество «здесь и сейчас». Такое положение дел позволяет мифу оставаться актуальным, черпая свою энергию, как из прошлого, так и из будущего. Александр Кожев пишет о том, что «миф – это теория, то есть некое дискурсивное раскрытие реального. Предполагается, что он находится в согласии с данной реальностью. Но на деле он всегда преодолевает ее данности и выходит за ее пределы, где ему достаточно быть связным, то есть избегать внутренних противоречий, чтобы производить впечатление истинности. Стадия Мифа – это стадия монолога»69.
Социальная роль жертвы
Пространство и время – две базовые характеристики человеческой жизнедеятельности: «Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры. Повседневная структура… имеет социальное измерение благодаря тому факту, что зона моих манипуляций пересекается с зоной манипуляций других людей»138. Форма взаимодействия между людьми очень сильно определяется территорией, на которой оно разворачивается. Человек склонен придавать определенные значения окружающему ландшафту (природному или социальному) и требует, что его визави разделял с их с ним. Социальное измерение пространства означает, что любые явления, происходящие как внутри частных миров, так и внутри интерсубъективной повседневной реальности, используют смыслы, которые были даны определенным частям территорий. Не является исключением и насилие. Оно всегда происходит на какой-то конкретной территории и тем самым во многом ею обусловлено. Это означает, что в момент формирования определенных толкований насильственного акта все его участники отталкиваются от географических, политических, экономических и др. характеристик места, в котором он произошел. Пространство играет важную роль в том, как будет трактоваться социальное явление. Зачастую оно выполняют даже самостоятельную роль, являясь в некотором роде активным участником насильственного акта (как например пространство Колымы у Варлама Шаламова). Именно поэтому наряду с анализом процесса формирования социальных ролей палача, жертвы и свидетеля, мы можем говорить об использовании в идеологических мифах особых представлений о месте, которые влияют на конституирование насильственного акта. Идеология использует пространство, придавая ему те значения, которые способны сыграть ключевую роль в формировании такого социального явления как насилие. Последнее не только использует территорию, но и постоянно меняет ее. Вслед за этим изменением преобразуется и социальная иерархия, трансформируются социальные институты. Нет ничего удивительного, что бенефициары последних заинтересованы в том, чтобы пространство всегда использовалось только так, как им нужно. Работа с пространством в этом случае связана не только с тем, чтобы определенным способом «распределить риски»139 от насильственных актов, но и с тем, чтобы контролировать последние, держать на определенной территории.
Постоянное ощущение опасности от тех или иных действий и людей подталкивает жителей территорий выстраивать определенные способы социальной коммуникации, направленные на защиту от них: «Возможность применение насилия со стороны некоторых индивидов представляет важнейшую проблему для любой группы»140. Одни коллективы привыкли видеть в других угрозу. Последняя исходит из-за отсутствия доверия, существующем или несуществующим между мной и Другим: «Отношения между актами насилия и принуждением включает в себя представления о действиях других – мы уделяем большое внимание тому, насколько угрозы насилия убедительны»141. Процесс хабитуализации, воплощающийся в появлении определенных типов, к которым я свожу Другого, не предполагает постоянного оценивая степени угрозы, поступающей со стороны соседей, но стремится свести ее к набору шаблонов. Существуют определенные маркеры опасности, которые мы закрепляем за той или иной группой людей, а затем за той или иной территорией. Эти ярлыки призваны не только отгородить нас от предполагаемой опасности, но и объяснить нам, почему тот или иной насильственный акт происходит на определенной территории. Более того, выстраивается определенная иерархия территорий: от наиболее важных, к менее важным. Как бы это цинично не звучало, но единичная смерть в одной из европейских столиц может вызвать больше реакции сильных мира сего, чем сотни смертей в Африке или Южной Америке.
Доверять Другому очень трудно. Наши представления об угрозе со стороны других людей сформированы не из личного опыта и объективных данных, но из стереотипов, слухов, мифов и т.д. Насилие используется для формирования идентичностей: личных и групповых. Более того, оно используется и для того, чтобы сформировать определенный порядок в социальной реальности, а, значит, и задать определенные порядок всему социальному пространству, определить то, как используются вещи, где их места. В подобном ключе рассуждает Дж. Додд, описывая представление о войне известного чехословацкого феноменолога Яна Паточки: «Война всегда имеет потенциал для проверки наших представлений о том, кто мы и что мы, что используется как пробный камень для понимания того, что мы можем и не можем ожидать друг от друга. Паточка даже предлагает нечто более радикальное: его аргумент заключается в том, что сами образы вещей, людей и предметов материального мира сформировались на основе модели войны или стали выражением силы»142. Все окружающее нас социальное пространство, которое включает в себя всех людей и предметы, создано в том числе и нашими представлениями о насилии, которое всю очередь создается на пути взаимодействия между субъектами и социальными институтами, в котором первые подвергаются идеологическому давлению со стороны тех, кто заинтересован в стабильности последних. Двигаясь в этом направлении, мы сможем ответить на ряд вопросов, связанных с жизненным пространством человека, т.е. территорией, на которой он осуществляет свою жизнедеятельность. Ответы позволят не только лучше понять те условия, которые необходимы для того, чтобы произошли насильственные действия, но и помогут нам оценить то, насколько вероятно проявление актов агрессии на тех или иных территориях, что, в свою очередь, может стать важной основой для их предупреждения и предотвращения.
Безжизненные места
Свидетель – это, конечно, особая позиция по отношению к насилию. Это позиция объективного третьего, который не участвует, но наблюдает и, соответственно может нам рассказать о том, что произошло. Считая насилие социально сконструированным феноменом, формирующимся в результате сложного взаимодействия между социальными институтами с одной стороны и конкретными участниками акта с другой, мы осознаем, что именно роль свидетеля, свидетельства вообще, трудно переоценить. Однако, обращаясь к этой теме, нам надо всегда держать в голове неопределенность, которая возникает при самой попытке найти свидетелей, да еще и объективных. Свидетельские показания можно разделить на три вида: свидетельство жертвы, свидетельство палача и свидетельство свидетеля. Каждый из этих рассказов создает свою историю события. Совпадения бывают, однако в большинстве случаев мы имеем дело с разными интерпретациями произошедшего. Возможно, это связано с тем, что акт, интерпретирующийся как насильственный, всегда является травмой не только для жертвы, но и для палача, и даже для наблюдателя, который, казалось бы, находится снаружи ситуации. Вполне вероятно, как нам показывает научно-популярный фильм Ф. Соболева «Я и другие», это связано с тем, что люди смотрят на любые события по-разному, их память также работает неодинаково. Свидетельские показания – это всегда лишь субъективное прочтение, а не объективный доклад.
Не стоит забывать, что «свидетель», прежде всего, понятие из юридического словаря. В нем оно имеет строго определенный смысл. Так, уголовно-процессуальный кодекс РФ в своей статье 56 пункте первом определяет свидетеля как «лицо, которому могут быть известны какие-либо обстоятельства, имеющие значение для расследования и разрешения уголовного дела, и которое вызвано для дачи показаний»115. Это определение совпадает с тем, что в латыни называлось «testis», которое «с этимологической точки зрения… обозначает того, кто выступает в роли третьей стороны (terstis) в процессе или споре между двумя противниками»116. Надо отметить, что в философии не часто обращают внимание на это значение, определяя свидетеля через другое латинское слово «supertestes», означающее буквально «переживший» и указывающее на того, «кто пережили нечто, прошел до самого конца какое-то событие и потому может свидетельствовать о нем»117. Именно к судьбе переживших и к их праву и возможности свидетельствовать приковано внимание многих исследователей, которые занимаются проблемой насилия. Часто они обращаются только к жертве, которая должна свидетельствовать против своих мучителей, в то же время пережившим является и палач, который, однако, имеет возможность свидетельствовать как за, так и против себя118. Палач и жертва вместе являются «пережившими». Термин, который использует Джорджо Агамбен, – «выживший» – также должен быть распространен на палачей.
Однако может ли жертва свидетельствовать, особенно если событие, о котором угнетенный говорит, лежит вне возможности (языковое, психологическое или этическое) быть каким-либо способом описанным? Итальянский философ усиливает это сомнение в возможности для жертвы стать свидетелем через критику понятия «Холокост» и обращения к другому, более с его точки зрения подходящему. Это понятие «Shoah» – «событие без свидетелей в двойном смысле – потому что о нем нельзя свидетельствовать ни изнутри (нельзя же свидетельствовать изнутри смерти, у исчезновения голоса нет голоса), ни извне (ведь аутсайдер по определению исключен из этого события)»119. Развивая эту логику, автор, задавшийся вопросом о том, что остается после Освенцима, приходит к выводу, что самыми главными свидетелями события являются те, кто ничего не может сказать, те, кто не мог рассказывать, если быть точными, еще во время самого события. Агамбен обращает свое внимание на «мусульман», о судьбе которых мы уже писали и которые являются подлинными рассказчиками истории Освенцима. Выживший, пытается говорить от их имени, и в этом его трагедия, так как сделать это невозможно. В определенном смысле он не прошел событие «до самого конца», поскольку пройти его означало бы умереть. С этим пессимистическим выводом Агамбена не соглашается Валерий Подорога, который находит120 способ для жертвы говорить, выступать в качестве свидетеля. Он пишет: «Будучи жертвой, В.Ш. знает лагерь через боль и муки телесных страданий, через травмы и непосильный труд, через избиения и болезни. Но как свидетель, причем пытающийся найти отстраненную позицию, чтобы наблюдать за тем, что произошло с ним, он знает лагерь только со стороны, т.е. видит его из послегулаговского пространства жизни: вспоминая, он свидетельствует.
Проводник ведет нас по кромке собственной памяти и настолько зависит от нее, что ничего не может обещать: то, что им вспоминается, вспоминается по случаю и от него не зависит. То, что является его долгой памятью, действующей автоматически, по привычке, и приносящей ему наибольшее количество образов-свидетельств, — это память тела»121. Но что означает эта память тела и почему она дает право выжившему свидетельствовать о том событии, которое, как мы видели, он не прошел до конца, не исчерпал все его значения? Российский философ отвечает: «Для В.Ш. единственной памятью будет память телесная, только она одна может объективировать себя — это память рук, запахов, вкусовых ощущений, кожных раздражений, трудовых и пыточных воздействий, память боли и т.п. Тело доходяги в своей физической открытости («искалеченности») есть единственное и полноценное свидетельство, он свидетельствует собственным телом»122. Стремясь в своей литературе к предельной минималистичности, благодаря которой скованные мертвящим колымским ужасом события входят в жизнь читателя, он открывает перед нами действительную картину произошедшего.
