Содержание к диссертации
Введение
Глава I. От книжного языка Древней Руси к литературному языку нового типа
1.1 Языковая ситуация в контексте культурных преобразований Петровской эпохи
2.1 Период становления «салонного языка» в петровское время (первая треть XVHI вв.) 31
3.1 Языковая личность и проблема мотивированности лексических заимствований
3.1.1 Языковая личность князя Б. И. Куракина и мотивированность лексических заимствований в языке автора 35
4.1 Ассоциативность как универсальное интегральное свойство слова 53
Выводы по первой главе 57
Глава II. Формальная адаптация и причины варьирования лексических заимствований в Петровскую эпоху
1.2 Фонетическая адаптация лексических заимствований и причины фонетического варьирования 58
1.2.1 Фонетические варианты, возникшие под влиянием источника заимствования 65
1.2.2 Фонетические варианты, возникшие под влиянием русского языка 72
2.2 Морфологическая адаптация лексических заимствований и
причины морфологического варьирования 84
2.2.1 Морфологические варианты лексических заимствований, вызванные влиянием языка-источника 85
2.2.2 Морфологические варианты лексических заимствований, вызванные аналогией русского эквивалента 89
3.2 Словообразование лексических заимствований как один из способов адаптации. Основные словообразовательные типы в системе деривационных единиц с иноязычной основой
3.2.1 Общие замечания о морфолого-словообразовательной адаптации лексических заимствований 92
3.2.2 Суффиксальный способ словообразования лексических заимствований 98
Выводы по второй главе ПО
Глава III. Концепты в языке князя Б. И. Куракина
1.3 К вопросу о концепте и концептосфере 113
2.3 Актуальные концепты в языке князя Б. И. Куракина 122
3.3 Психоэмоциональные концепты в языке князя Б. И. Куракина
3.3.1 Концепт «амуръ» 132
3.3.2 Концепты «меленхолія» и «гипохондрія» 137
3.3.3 Концепты «дебошъ», дисперать», «афронтъ», «интрига» 147
Выводы по третьей главе 150
Заключение 153
Библиография 157
Приложение 184
- Языковая ситуация в контексте культурных преобразований Петровской эпохи
- Фонетическая адаптация лексических заимствований и причины фонетического варьирования
- К вопросу о концепте и концептосфере
Введение к работе
Проблема языковых контактов и заимствований является одной из центральных в исторической лексикологии. Общеизвестно, что заимствование - один из важнейших универсальных источников пополнения лексики любого языка. «Нет и не может быть ни одного чистого не смешанного языкового целого», - писал И.А. Бодуэн де Куртенэ, понимая под «смешением» в узком смысле процесс языковой миграции [Бодуэн де Куртенэ 1963: 363].
В русском языке значительный пласт составляет лексика иноязычного происхождения. История западноевропейско-русских взаимоотношений, находящаяся в неразрывной связи с политическими, экономическими, культурными контактами стран, несомненно нашла отражение в языке.
Многочисленность и разнообразие фактов заимствования, обусловленных объективно существующими обстоятельствами, и различная методика исследований причин заимствования, ведут к различной интерпретации не только самих причин, но и сущности заимствования. Установившейся точкой зрения является мысль о том, что основными экстралингвистическими факторами являются:
Исторические контакты и наличие определенного рода двуязычия [Балль 1952; Кащеева 1955; Алексеев 1956; Ефремов 1959, 1970; Сорокин 1965,1966,1981].
Необходимость номинации новых предметов, процессов и понятий [Вайнрайх 1979; Крысин 1968,1997; Акуленко 1955,1972].
Новаторство нации в какой-либо отдельной сфере деятельности [Акуленко 1955; Пауль 1960; Биржакова и др. 1972].
Экономия языковых средств [Супрун 1958, 1995; Ефремов 1959, 1970; Мартине 1963; Сорокин 1965,1966,1981; Фроне 1968].
Языковой снобизм, мода на иностранные слова [Виноградов 1938; Крысин 1965,1968,1997].
5 6. Коммуникативная актуальность понятия и соответствующего ему
слова [Крысин 1991,1997]. Среди внутренних (языковых) причин выделяют следующие:
Тенденция к соответствию нерасчлененности, цельности обозначаемого понятия с нерасчлененностью обозначающего [Исаченко 1983; Крысин 1968].
Необходимость в разграничении понятий или в их специализации [Аристова 1978; Крысин 1968].
Тенденция к устранению омонимии или полисемии исконного слова [Сорокин 1965; Кутана 1966,1980].
Наличие лексического ряда со структурно аналогичным элементом в языке-реципиенте [Крысин 1968; Мельникова 1991].
Потребность в эвфемистических заменах [Рейцак 1962, 1963; Крысин 1968; Маргинек 1972; Москвин 1998].
Наличие в языке-реципиенте сложившихся терминологических систем, обслуживающих определенную тематическую область и единых по источнику заимствования [Кутана 1966; Елизова 1978; Крысин 1995].
Следует иметь в виду, что «языковые контакты» - это лишь созданная лингвистами метафора, пусть довольно удачная и широко распространенная в научной литературе. На самом деле возможны контакты не языков, а их носителей, именно в последнее время все чаще говорят о межкультурных, а не о языковых контактах.
Западноевропейско-русские языковые контакты не могли не остаться вне поля зрения исследователей и затрагивались в статьях, монографиях, этимологических заметках, эссе, историях их происхождения. В современной науке замечания о природе, возникновении и функционировании заимствованной лексики содержатся в работах [Будагов 1963; Гальди 1958; Козлова 1970; Муравьев 1976; Сорокин 1965, 1966, 1981; Черных 1959].
6 Библиографические данные об изучении заимствованной лексики в период с 1918 по 1970гг. содержатся в указателе Е. А. Левашова [Левашов 1983].
Среди исследований можно выделить несколько направлений по изучению лексических заимствований:
- работы исторического характера, посвященные общим тенденциям
языкового развития [Балалыкина 1998; Бельчиков 1959; Борисова 1978;
Булаховский 1953, 1957; Булич 1885; Василевская 1968; Веселитский 1972;
Виноградов 1938; Кустра 1981; Сорокин 1965, 1966, 1981; Хютль-Ворт 1956,
1974; Шетэля 1979], монографии московских ученых «История лексики
русского литературного языка конца XVII - начала XIX в.», «Лексика русского
литературного языка XIX - начала XX в.».
- исследования, посвященные изучению стилистико-функционального
аспекта лексических заимствований [Кутина 1966, Флоряну 1982].
Следует отметить, что термины заимствование и заимствованное слово понимаются лингвистами по-разному. Так, Л.Блумфилд под заимствованием понимает определенный вид языковых изменений, различая: а) заимствование понятий культуры; б) внутреннее заимствование, происходящее в результате языковых контактов, обусловленных территориальной или политической близостью; в) диалектные заимствования, проникающие в литературный язык из диалектов [Блумфилд 1960]. УВайнрайх рассматривает заимствование как начальную форму интерференции языков в условиях билингвизма [Вайнрайх 1979]. Е.Хауген указывает на двусмысленность и нечеткость термина «заимствование», так как им может обозначаться как сам процесс заимствования (в его начальной стадии), так и его результат. Поэтому Е. Хауген выделяет полное заимствование (importation) и частичное воспроизведение (substitution), что позволяет учитывать не только лингвистические, но и историко-социальные факторы [Хауген 1950].
Данная точка зрения получила отражение в работах В.Н. Ярцевой. Она отмечает, что для заимствованной терминологии (в области науки, техники и т. д.) типично полное воспроизведение слова, разве что с поправкой на его
7 приспособление к фонетической и акцентной системе заимствующего языка; что касается лексики бытовой, то при вхождении в лексико--семантическую сферу заимствующего языка столкновение с членами синонимических и словообразовательных рядов должно приводить к заметным изменениям в семантическом объеме заимствованного элемента [Ярцева 1978].
Исследование заимствования как процесса (динамика) и как совокупности различных языковых элементов в определенный период существования языка (статика) привело к следующему обобщенному определению: заимствование это процесс миграции элементов всех языковых ярусов из одного языка в другой [Аристова 1978, Крысий 1965].
В лингвистическом энциклопедическом словаре дается следующее толкование заимствования - «заимствование - это элемент чужого языка (слово, морфема, синтаксическая конструкция и т. п.), перенесенный из одного языка в другой в результате контактов языковых, а также сам процесс перехода элементов одного языка в другой» [ЛЭС: 158].
В качестве рабочего в нашем исследовании под заимствованием понимаются слова, перешедшие из одного языка в другой, т.е. преимущественно лексические заимствования [далее - ЛЗ]. Случаи морфемного и синтаксического заимствования лежат за пределами данного исследования.
В отечественной лингвистике изучение языкового заимствования имеет длительную историю: начиная со второй половины XVIII века процессы вхождения иноязычной лексики стали интересовать филологов, писателей, историков, общественных деятелей. Но при этом обращает на себя внимание тот факт, что лингвистические вопросы, связанные с этой областью, во многих работах рассматривались в связи с вопросами «чистоты» словаря. Даже в работах собственно лингвистических, более поздних по времени появления (например, статьи и книги А.Й. Соболевского, Е.Ф. Карского, Ф.Е. Корша, НИ. Огиенко и др.) глубокий объективно-научный (преимущественно этимологический) анализ фактов словаря иногда перемежался высказываниями
g нормативно-пуристического характера, прогнозами по поводу судьбы тех или иных конкретных заимствований.
Для работ второй половины XX века характерна разработка теории заимствования и функционирования заимствованных лексем, путей их адаптации в языке-реципиенте.
Общим процессам, происходящим в русской лексической системе,
специфике периодов заимствования и особенностям функционирования
иноязычной лексики посвящена монография московских ученых «История
лексики русского литературного языка конца XVII - начала XIX в.»[1981].
Проблемам становления основных свойств литературного языка
(полифункциональности, общезначимости, кодифицированности,
стилистической дифференциации) как социально-культурного процесса посвящено фундаментальное исследование В.М. Живова [Живов 1996]. Соотношение культурно-языковых параметров личности и культурно-языковых параметров текста, позволяющих совершенствовать механизм атрибуции текста, рассмотрено Н.Н. Запольской [Запольская 2002:422-447; 2003].
Проблема «язык и личность» всегда вызывала глубокий интерес лингвистов, начиная с античности. В европейском языкознании она возникла в связи с постановкой таких глобальных вопросов, как социальная природа языка, соотношение языка и речи, языка индивида и коллектива [де Соссюр, Сепир]; важный вклад в ее разработку был внесен видными русскими лингвистами И.А. Бодуэн де Куртене, А.М. Пешковским, В.В. Виноградовым, Р.А. Будаговым и др. Как отмечает О.А. Лаптева, идея индивидуальной речи, как наиболее полное синтетическое выражение, получила в трудах В. В. Виноградова. «В.В. Виноградов понимал речь писателя как высшую, осознанную форму индивидуального речетворчества» [Лаптева 2003: 77].
В 70 - 90-е гг. XX в. означенная проблема становится центральной в отечественной науке о языке. Ученые все чаще начинают говорить о становлении новой области научного познания - антрополингвистики с
9
собственным объектом, методами, задачами. В интеграции с
социолингвистикой, психолингвистикой, лингводидактикой, лингвистикой текста, прагматикой и одновременно в обособлении от смежных дисциплин формируется новый объект изучения - «языковая личность». Новая, антропоцентрическая парадигма языкознания вписывается в русло общего процесса гуманизации наук, присущего нашему времени.
На данном этапе определены в общих чертах основные теоретические понятия антрополингвистики - «языковая личность» и «структура языковой личности», складывается типология языковой личности, создаются ее модели (известны работы Г.И. Богина, Ю.Н. Караулова, В.П. Нерознака, С.Г. Воркачева и др). Однако до сих пор эта молодая область языкознания остается, преимущественно, в сфере абстрактного подхода к говорящему (пишущему) субъекту. Анализируется либо языковая личность [далее - ЯЛ] вообще как homo loquens (А.А. Залевская, СВ. Лебедева, Г.В. Ейгер, В.Л. Юхт, А.Е. Супрун), либо ЯЛ носителя национального языка и культуры (В.М. Богуславский, Н.В. Уфимцева и др.). ЯЛ в лингвистике изучалась в нескольких аспектах: психолингвистическом [Выготский 1934; Леонтьев 1966, 1967; Жинкин 1997; Залевская 1985, 1990, 1999; Красных 1998], когнитивном [Кубрякова 1981, 1986, 1987, 2002; Минский 1979], социолингвистическом [Белл 1980; Швейцер 1977]. ЯЛ исследовалась также с точки зрения национальной специфики, в культурологическом направлении [Верещагин, Костомаров 1980, 2000, 2002; Прохоров 2003]; прагмалингвистические исследования представляют ЯЛ как способную действовать и взаимодействовать в процессе коммуникации [Арутюнова 1999, Падучева 1996]; признается источником формирования понятия ЯЛ [Караулов 1987]. Под ЯЛ мы, основываясь на определении Ю.Н. Караулова, понимаем «совокупность способностей и характеристик человека, обуславливающих создание и восприятие им речевых произведений (текстов)» [Караулов 1987: 27].
Представление об индивидуальном характере владения языком, о неповторимости языкового мира каждой личности получило значительное развитие в конце XIX- начале XX века; особенно настойчиво проводили эту мысль Бодуэн де Куртенэ и К. Фосслер [Бодуэн де Куртенэ 1963; Фосслер 1904]. На это же обращал внимание М.М. Бахтин: «Сущность языка в той или иной форме, тем или иным путем сводится к духовному творчеству индивидуума» [Бахтин 1979: 245].
В последние десятилетия наука о языке изменила «стиль научного мышления» (Ю.С. Степанов) или, лучше сказать, вернулась к обозначенной ранее парадигме, которая получила название когнитивной [Степанов 1995, 1997, 1998; Демьянков 1992, 1995; Серио 1995; Кубрякова 1981, 2002 и др.]. Языкознание, лежащее в русле этой парадигмы, отличает несколько черт: прежде всего, когнитивную лингвистику интересует не язык как таковой, а сознание его носителей и глубинные структуры этого сознания [Кубрякова 2002: 13-24].
Имя князя Б. И. Куракина как новатора в области иноязычной лексики фиксируется в лексикографии [Фасмер 1964 - 1973; Биржакова и др. 1972; Черных 1994; ЛНРЯ 2002], традиционно упоминается в работах по лексическим новообразованиям XVIII века [Биржакова и др. 1972; Мальцева и др. 1975], отмечается в лингвистических исследованиях исторического характера, посвященных общим направлениям развития заимствованной лексики в связи с общими тенеденциями языкового развития [Аркадьева 1974; Балалыкина 1998; Бельчиков 1959; Богатурова 1986; Борисова 1979; Булаховский 1957; Булич 1885; Василевская 1968; Веселитский 1972; Виноградов 1938; Демьянов 2001; Кустра 1981; Сорокин 1965, 1966; Хютль-Ворт 1956,1974; Шегэля 1979].
Понимание ЯЛ и ее функционирование было бы неполным, если бы мы оставили вне поля зрения ее языковую стратегию. В известной нам литературе не встретилось исследований, посвященных изучению ЛЗ как средства языковой стратегии. В связи с тем, что языковая стратегия личности играет
11 весьма существенную роль в формировании ЯЛ, мы полагаем, что под языковой стратегией следует понимать языковые установки писателя (политические, культурные, идеологические), которые влияют на выбор той или иной манеры изложения в зависимости от разных целей, чему и посвящен один из разделов диссертации.
Исследования прошлых десятилетий XX века подготовили новый этап в развитии филологии и смежных с нею наук. Наконец была воспринята идея М.М. Бахтина о том, что единственный путь познания человека лежит через создаваемые им тексты. Гуманизация, являющаяся отличительной чертой лингвистики конца XX века, нашла свое отражение в новой научной парадигме, приоритетами которой стали антропоцентризм и текстоцентризм.
Особый вклад в это внесли работы психологов, посвященные теории речевой деятельности (Л.С. Выготский, А.Н. Леонтьев, А.А. Леонтьев, А.Р. Лурия, Н.И. Жинкин и др.), ставшие основой для современного лингвистического описания процессов мышления, порождения и восприятия речи, организация внутреннего лексикона человека, модели ЯЛ (Ю.С. Степанов, Е.С. Кубрякова, В.З. Демьянков, А.А. Залевская, Ю.Н. Караулов и
др)-
В связи с признанием ассоциативной природы речемыслительной деятельности человека особую актуальность приобретает анализ закономерностей развития языка как формы мысли, рассмотрение культуры народа, отраженной в его языковой картине мира, а также изучение роли ассоциативно-смысловых связей слов в структуре различных фрагментов языковой картины мира человека в рамках функциональной лексикологии (А.А. Залевская, Е.М. Верещагин, В.Г. Костомаров, Е.С. Яковлева, Ю.Н. Караулов, А. Вежбицкая, М.М. Маковский, З.Д. Попова, И.А. Стернин и др.).
Актуальность работы обусловливается назревшей необходимостью получения систематических знаний о функционировании ЛЗ-концептов (вслед за В.В.Колесовым мы понимаем концепт как сущность, явленную в своей содержательной форме - в образе, в понятии, в символе; это свернутая точка
12 потенциальных смыслов [Колесов 2004: 19]) в произведениях князя Б. И. Куракина и их роли в формировании концептосферы языка писателя. Анализ ЛЗ в куракинских текстах способствует дальнейшему изучению таких важных проблем лексикологии, как выявление механизма формирования заимствованного значения, изучение семантики заимствований, их системных связей - то есть способствует накоплению научного материала, необходимого для решения целого ряда теоретических проблем. Исследование такого рода имеет существенное значение для такого важного лексикографического аспекта, как описание индивидуально-авторской контекстуальной семантики языковых единиц при составлении словаря языка писателя.
Теоретической базой исследования явились труды отечественных и зарубежных ученых в области:
истории русского литературного языка (В.В. Виноградов, В.М. Живов, Б.А. Ларин, Н.А. Мещерский, М.В. Панов, А.И. Соболевский, Ю.С. Сорокин, Б. А. Успенский, А.А. Шахматов и др.);
когнитивной лингвистики (Е.С. Кубрякова, В.З. Демьянков, P.M. Фрумкина, Н.Н. Болдырев, Дж. Лакофф, Ч. Филмор, М. Минский и др.);
лингвистической семантики и лингвосемиотики (Ю.С. Степанов, Т.М. Николаева, Н.Д. Арутюнова, Ю.Д. Апресян, Ю.Н. Караулов, Е. В. Падучева, Т.В. Булыгина, Д.Н. Шмелев, А.Д. Шмелев, В.Г. Гак, А. Вежбицкая и др.).
Научная новизна диссертационного исследования состоит в том, что в нем дано полное и многоаспектное описание фонда ЛЗ в произведениях князя Б. И. Куракина, что позволило установить роль ЛЗ в формировании его концептосферы, выявить компоненты этой концептосферы, в становлении которых ЛЗ являются доминирующими. В диссертационном исследовании мы рассматриваем ЛЗ как процесс миграции лексических единиц их языка источника в язык-реципиент.
Теоретическое значение исследования заключается в дальнейшей разработке теории лингвистического анализа литературного текста, в том, что на основе фонда ЛЗ произведений отдельного писателя исследована значимость
13 ЛЗ в построении литературного текста, в систематизации тех особых, характерных только для данного автора, семантических отношений, которые устанавливаются между ЛЗ и элементами контекста.
Практическая значимость. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы в вузовской практике преподавания ряда дисциплин лингвистического профиля: истории русского литературного языка, лексикологии, стилистики, семасиологии; лингвокультурологии, когнитивной лингвистики; при чтении лекций по теории языковых контактов и межкультурной коммуникации; в качестве комментариев по исторической лексикологии; в лексикографической практике при подготовке общих толковых словарей русского языка и специальных словарей иноязычной лексики, словаря языка писателя.
Цель работы - установить роль ЛЗ в формировании концептосферы языка писателя, исследовать роль ЛЗ как концепта литературного текста, составить словарь ЛЗ в историко-биографической прозе князя Б.И. Куракина.
Для достижения данной цели необходимо решить следующие задачи:
определить фонд ЛЗ в текстах Б. И. Куракина;
уточнить причины формальной адаптации ЛЗ и причины их варьрования;
установить ЛЗ-концепты и их мотивированность (термин мотивированность в трактовке СИ. Карцевского понимается им как предпочтение личностью тех или иных языковых единиц: строго определенные границы могут существовать только в индивидуальном сознании [Карцевский 2000: 225]);
уточнить иерархию ЛЗ-концептов;
установить вербально-ассоциативную сеть ЛЗ-концептов;
определить концептосферу ЛЗ;
выяснить причины появления в семантической структуре ЛЗ дополнительных смыслов, установить связи между семантикой ЛЗ и концептом, для создания которого они используются.
14 Объектом исследования послужили ЛЗ из западноевропейских языков в
историко-биографических произведениях: «Дневникъ и путевые замЪтки князя Бориса Ивановича Куракина 1705-1710», автобиографическая повесть «Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина имъ самимъ описанная 1706», набросок исторической повести «Гисторія о цар* ПетрЬ
АлексъевичЪ 1723-1727».
Материалом исследования является картотека примеров, включающая в себя свыше 1200 ЛЗ, функционирующих как в узуальном, так и в преобразованном виде, что, с нашей точки зрения, должно обеспечить достоверность положений и выводов, сформулированных в диссертационном исследовании.
Методы исследования. Работа имеет системный филологический характер, в ней реализуется лексико-семантический подход к анализу ЛЗ в литературном тексте. В ходе исследования как основной использовался описательный (приемы наблюдения, сопоставления, обобщения и классификации сопоставляемого материала, его количественной репрезентации) метод.
Структура диссертации подчиняется целям и задачам научного исследования: работа состоит из введения, трех глав, заключения, содержит приложение (словарь ЛЗ князя Б.И. Куракина) и библиографию. Во введении изложены актуальность выбора темы диссертации; цели и задачи исследования; объект, материал и методы исследования; научная новизна работы; теоретическая и практическая значимость диссертации.
1-ая глава посвящена языковой ситуации в контексте языковых и культурных преобразований Петровской эпохи, периоду становления «салонного языка», ЯЛ князя Б.И. Куракина и проблеме мотивированности ЛЗ; во 2-ой главе рассмотрена формальная адаптация и причины варьирования лексических заимствований в Петровскую эпоху; в 3-ей главе изложены теоретические вопросы концепта, концептосферы языка и концепты в языке
15 Б.И. Куракина, исследованы актуальные и психо-эмоциональные ЛЗ-концепты; построена концептосфера ЛЗ-концептов и вербально-ассоциативная цепь. В заключении даны итоги исследования и выводы. На защиту выносятся следующие положения:
ЛЗ в Петровскую эпоху выступали как показатель новой культурной ориентации, т. е. выполняли в первую очередь не прагматическую, а семиотическую функцию. В семиотическом пространстве переломной эпохи смена культурно-языковых образцов проявилась в языковой деятельности князя Б.И. Куракина.
Появление «салонного языка» явилось закономерным явлением, следствием политических, культурных и языковых реформ Петра I.
ЛЗ в языке многоязычной ЯЛ князя Б.И. Куракина являлись мотивированными, выполняющими ментальные функции и обладающие ассоциативностью, коннотацией, обусловленной ее узуальными связями и ассоциативной сопряженностью с контекстом.
В лексическом строе историко-биографической прозы князя Б.И. Куракина прослеживаются основные этапы начального функционирования ЛЗ в виде формального приспособления их через многочисленные варианты фонетического, морфологического и словообразовательного характера.
ЛЗ в языке Б.И. Куракина являются не просто заимствованными словами, а концептами, включающими в себя ментальную, социальную, идеологическую сущность, реализующуюся в личностной языковой деятельности автора.
ЛЗ-концепты в языке князя Б.И. Куракина выступают в качестве актуальных концептов: для обозначения новых номинаций; как «статусность» ЯЛ; при языковой реминисценции; как метафора и как психо-эмоциональные концепты. Они выполняют различные
16 культурные, языковые, ментальные функции и служат средствами сознательного сужения // расширения лексического значения и ассоциативных полей у моноязычных // полиязычных индивидов петровского времени. Апробация исследования. Основные положения и выводы диссертационного исследования сообщались на Международной научной конференции «Человек между Царством и Империей: культурно-исторические реалии, идейные столкновения, рождение перспектив», Институт Человека РАН РФ [Москва, 2003]; на научной конференции «Пушкинские чтения -2002», Государственный институт русского языка имени А.С. Пушкина [Москва, 2003]; обсуждались на кафедре общего и русского языкознания филологического факультета Государственного института русского языка имени А.С. Пушкина.
Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:
Адаптация западноевропейских заимствований в сочинениях князя Б.И. Куракина // Человек между Царством и Империей / Сборник материалов международной конференции. М.: Институт человека РАН, 2003. С. 223-241.
Деривация заимствованной лексики (на материале сочинений князя Б.И.Куракина) // Пушкинские чтения 2002 / Материалы конференции. М.: Государственный институт русского языка имени А.С. Пушкина, 2003. С. 256-260.
К предыстории салонного языка в ХУЛІ веке (на материале сочинений князя Б.И. Куракина) // От слова к делу. Сборник докладов / X Конгресс МАПРЯЛ, Санкт-Петербург, 2003. М.: Государственный институт русского языка имени А.С. Пушкина, 2003. С. 433-441.
Амор, амур или любовь? (О некоторых заимствованиях в сочинениях князя Куракина) // Русская речь, № 1,2004. С. 87-91.
I глава
От книжного языка Древней Руси к литературному языку нового типа
1.1 Языковая ситуация в контексте культурных преобразований
Петровской эпохи
Переход от средневекового Московского царства к Империи Нового времени ознаменовался кардинальной перестройкой общества и культуры, направленной на преодоление состояния относительного изоляционизма и возвращение в той или иной форме в Европу. Эта эпоха, полная глубочайших конфликтов и духовных исканий, стремительного развития, выводящего культуру вперед, в новое, заслуживает названия одной из самых богатых в истории русской культуры.
Положительное разрешение проблема выбора дальнейшего пути развития получила на сломе XVH-XVin вв., когда Петр Великий сделал выбор в пользу европейского пути ее развития. Однако так называемая «вестернизация» русского общества началась не с реформ Петра, он лишь придал ускорение многостороннему процессу изменений, начавшемуся задолго до него. Выбор Петра был подготовлен и в значительной степени предопределен острой борьбой конкурирующих духовных, идеологических, церковных, политических и культурных движений XVII в.
Для России XVII в. характерно существование нескольких разнонаправленных цивилизационных ориентации. Москва оказалась местом встречи весьма различных, порою антагонистических историософских и культурных концепций, текущих как с Запада через Польшу, Украину, так и местных традиций, идущих из глубины веков.
Серьезные разногласия обнаружились уже в начале века. «Овій къ востоку зрять, овій къ западу,» - писал в начале XVII в. дьяк Иван Тимофеев [пит. по Сазонова 2003: 184]. События Смуты, а затем в особенности церковная реформа раскололи русское общество, прежде всего духовные, интеллектуальные силы русского общества на враждующие между собой лагери: на сторонников реформ - никониан и ее противников - старообрядцев.
Конфликт реформаторов и старообрядцев можно рассматривать как противостоящие друг другу мировоззрения, как столкновения разных историософских концепций, религиозных установок и культурных ориентации, что обусловило разные ответы на те же самые волнующие вопросы: о перспективе дальнейшего развития России и об отношении ее к Западу. Разница в ответах зависела от принятой каждой из сторон иерархии общественно-культурных ценностей.
В основе реформы, связываемой с именем патриарха Пикона, но задуманной в царском дворце, лежала государственно-политическая идея -подвести под единый церковный обряд всю православную церковь и таким способом удержать власть над вновь обретенными землями становящейся империи. России, претендовавшей на господствующее положение в православном мире, предстояло привести свой церковный чин в соответствие с обрядами, принятыми у греков, и на Украине, прошедшей через реформы Петра Могилы.
Государственные реформы царя Алексея Михайловича, объективно направленные на приобщение России к европейскому развитию, совпавшие с церковной реформой, вызвали потребность в образованных помощниках, живых носителей духовной, обрядовой практики. России, продвигавшейся в Европу, требовались специалисты по греческой книжности и знатоки западной культуры, к тому же располагавшие опытом борьбы с католицизмом. Ими и стали обладавшие необходимым опытом представители украинской и белорусской интеллигенции - монашествующие писатели, книжники, музыканты, мастеровые. По словам В.О. Ключевского, Русь «не решалась
19 заимствовать западное образование прямо из его месторождений, от его мастеров и работников, а искала посредников, которые могли бы передать ей это образование в обезвреженной переработке <...>. Западнорусский православный монах, выученный в школе латинской или в русской, устроенной по ее образцу, и был первым проводником западной науки, призванным в Москву» [Ключевский 1988 3: 258-259].
В столице новой растущей империи исполнителям реформ предстояло провести важные преобразования в церковных делах, книжной справе, а также придать восточно-византийскому укладу придворной жизни некоторые западноевропейские новшества и лоск. Однако единство лагеря реформаторов сохранилось недолго. Внутренние противоречия по вопросам глубины и направленности реформ, книжной справы, просвещения, осложненные борьбой за влияние при дворе, отчетливо выявили сторонников разных направлений в культуре латино- и грекофилов. Изначально связанные с реформой Никона, они проводили ее положения в жизнь, обслуживали церковный собор 1666-1667 гг., осудивший и Никона, и старообрядцев, состояли переводчиками при греческих церковных иерархах, участвовавших в работе собора, занимались книжной справой. Но после того, как явные противники - вожди раскола - были повержены, в стане победителей обострились внутренние противоречия. Когда же со сцены сошли идейные лидеры латинофильского и грекофильского движений Симеон Полоцкий и Епифаний Славинецкий (бывший профессор Киево-Могилянской коллегии), которые, как известно, с уважением относились друг к другу, в борьбу с крайним ожесточением вступили их ученики Сильвестр Медведев и Ефимий Чудовский.
Латинофилы, грекофилы и старообрядцы явились создателями вполне определенных моделей духовной культуры, каждая из которых располагает собственной системой ценностных представлений о путях дальнейшего развития России.
«Латинофилы были строителями западнической модели культуры, в основе которой лежала система ценностных ориентации, генетически восходящая к
20 христианской аристотелизму, переработанному томизмом» [Сазонова 2003: 186]. Выше всего они ценили цивилизованность, просвещение и ставили своей задачей соединение веры с разумом. Их очень привлекало духовное сближение с Западом. Перспективу развития латинофильское направление видело в создании таких идейно-художественных предпосылок, которые сблизили бы Россию с культурой новоевропейского, постренессансного типа.
Ведущим защитником и представителем «вестернизации» культурных и эстетических инициатив, которые в равной степени и привлекали, и шокировали московскую элиту в период, непосредственно предшествующий правлению Петра Великого, стал западник Симеон Полоцкий, прививший русской литературе стиль барокко. К наиболее ярким представителям латинского направления в Москве XVII в. принадлежали его ученик Сильвестр Медведев, также придворный поэт, отдельные представители аристократии (к примеру, крупный государственный деятель, политик, дипломат, боярин Артамон Матвеев) и творческой интеллигенции, обслуживающей придворное искусство.
В России XVII в. отчетливо выделяются две линии, которыми, разумеется не исчерпывается панорама культурного развития эпохи. И даже внутри каждого движения есть свое умеренное и более радикальное крыло: Симеон Полоцкий и С.Медведев, Евфимий Чудовский и братья Лихуды, - все это наполняло картину культурного развития сложной динамикой. Так, Евфимий, сам поэт, переписывавший стихи Симеона Полоцкого, имел общие со старообрядцами взгляды на риторику, культивированием которой занимался в стенах Славяно-греко-латинской академии Софроний Лихуд. Кроме того, есть еще так называемые «пестрые» - таким определением иеромонах Дамаскин, писатель XVII в., охарактеризовал тех, кто легко шел на компромиссы с собственной совестью, и уподобил их позицию трости, колеблемой то в одну сторону, то в другую сторону. К «пестрым» принадлежал Карион Истомин, занявший после гибели С. Медведева положение первого придворного поэта. К.Истомин проявил себя как типичный представитель переходного времени: не
21 принадлежа ни к одной из партий, он всегда принимал участие в дворцовых интригах сторону побеждавших.
В период, когда Россия оказалась перед выбором пути: Средневековье, изоляционизм, православный фундаментализм в культуре (Царство) или же: Новое время, путь в Европу, светская культура (Империя), - безусловно победу одержали реформаторы.
Петр I ликвидировал патриаршество, во главе Славяно-греко-латинской академии поставил Стефана Яворского, которого иерусалимский патриарх Досифей обвинял в латинстве. Петру, воспитанному в недрах культуры русского барокко, господствовавшей при царском дворе (театр, поэзия, библиотека, эстетизация и церемониализация быта) Немецкая слобода, ставшая проводником и одним из каналов проникновения западноевропейской культуры, было ближе, чем патриарший двор с его конфессионально-византийской ориентацией. Началось новое целенаправленное движение в сторону Европы. В конце XVII в. были сделаны первые шаги, и Петру предстояло придать этому движению ускорение. Патриарх Иоаким попытался повернуть разворачивавшиеся культурные процессы вспять. Однако тенденция к сближению с Западом развивалась неодолимо. Поднимающаяся империя входила в концерн европейских держав и становилась «Российской Империей».
Восемнадцатое столетие - эпоха радикального преобразования русской языковой ситуации, захватывающего все уровни русского языка и все сферы его функционирования. В этот период формируется русский литературный язык нового типа (национальный язык), и данный процесс представляет собой один из важнейших аспектов модернизации и рационализации русского общества и русской культуры. Этот процесс не только воплощает происходящие в данный момент социокультурные преобразования, но и создает для них условия, поскольку именно унифицированный литературный язык выступает как формальная основа складывания нового государственного дискурса. Унификация и универсализация литературного языка не только вбирает в себя новые отношения власти, но и навязывает эти отношения
22 обществу, утверждая исключительность господствующей культуры. Именно в силу этого частные изменения, происходящие в литературном языке, могут быть непосредственно или опосредованно связаны с социокультурной динамикой русского общественного самосознания.
Вплоть до середины ХУШ века русское общество было относительно слабо стратифицировано и в социальном отношении относительно мобильно. С середины этого столетия стратификация стремительно нарастает, достигая наивысшей точки в Петровскую эпоху, когда на руинах средневековья выстраивается сословно-кастовая социальная структура, закрепляющая за каждым индивидом его место в новом государственном механизме.
Письменный язык в древней Руси не был единым; наряду со стандартным церковнославянским, представленным, прежде всего, в текстах Святого писания и богослужения, употреблялся иной вариант книжного (церковнославянского) языка, который можно было бы назвать гибридным, равно как и язык некнижный, также не лишенный разновидностей [Живов 1996].
Предыстория русского литературного языка нового типа должна включать изучение того, как развивались в письменном языке те характеристики полифункциональности, общезначимости, кодифицированности и стилистической дифференциации, которые определяют современные литературные языки. Что касается полифункциональности, здесь можно было бы упомянуть расширение жанрового репертуара книжных по языку текстов в XVI - ХУШ вв., возникновение ряда сфер (например, действующего законодательства), в которых книжный язык употреблялся параллельно с некнижным [Живов 1988: 74], появление текстов, написанных на некнижном деловом (приказном) языке, но не относящихся к делопроизводству как таковому. Для развития кодификации существенное значение имело возникновение грамматического подхода к книжному языку в XVI в. [Живов 1993] и появление грамматик книжного языка, во многом повлиявших на кодификацию русского литературного языка нового типа.
Тем не менее радикальные изменения совершаются именно в Петровскую эпоху. Именно в это время в разных сферах письменности благодаря сознательной языковой политике утверждается новый литературный язык, а старые регистры письменного языка вытесняются на периферию языковой деятельности, так что с этого момента начинается их постепенное отмирание -для одних полное (приказной язык и гибридный церковнославянский), для других частичное (стандартный церковнославянский, остающийся в употреблении как язык богослужения).
Целью петровских преобразований было не только создание новой армии и нового флота, нового государственного управления и новой промышленности, но и создание новой культуры - культурная реформа занимает в деятельности Петра не меньшее место, чем реформы прагматического характера. Перемена платья, бритье бород, переименование государственных должностей, заведение ассамблей, постоянное устройство публичных триумфальных шествий, маскарадов, пародийно-кощунственных зрелищ были не случайными атрибутами эпохи преобразований, а существеннейшим элементом государственной политики, призванным перевоспитать общество и внушить ему новую концепцию государственной власти.
Понятно, что в этом контексте все сферы семиотического поведения получают первостепенную политическую и идеологическую значимость и сама сфера семиотизированного поведения существенно расширяется [Лотман 1976: 294-295]. Поведение двоится, противостояние делается принципом социальной организации, и в каждой сфере образуется оппозиция нового и старого, европейского и традиционного секулярного и конфессионального. Чем бы ни занимался человек, известный набор знаков определяет его поведение в рамках данной дихотомии - он либо враг петровского дела, либо его сторонник. Поскольку все значимо, нельзя ни скрыть свои склонности, ни укрыться от выбора, заняв нейтральную позицию. Повсюду идет испытание на лояльность, и область этого испытания постоянно растет, вбирая в себя даже то, что с нашей отстраненной точки зрения кажется не стоящей внимания мелочью.
В плане генетических параметров наиболее ярким отличием литературного языка петровского времени от предшествующей традиции является рост числа заимствований. Именно поэтому на них и сосредоточивают свое внимание историки литературного языка, обращающиеся к данному периоду [Соболевский 1908: 119-120; Виноградов 1938: 59-62; Мещерский 1981: 143-150; Исаченко 1983: 545-548]. «Очевидно, однако, что заимствования - это частная характеристика языка, ничего не дающая для определения его статуса: сколько бы заимствований из голландского или немецкого не появилось в рассматриваемый период, русский язык не становился от этого голландским или немецким и даже не сближался с ними. Если основная новизна состоит в заимствованиях, то ничего существенно нового в языке Петровской эпохи нет; он ничем принципиально не отличается от языка традиционной книжности» [Живов 1996: 90].
Заимствования из западноевропейских языков усваиваются в Петровскую эпоху в чрезвычайно большом количестве, история их освоения неоднократно описана в литературе [Христиани 1906; Смирнов 1910; Биржакова и др. 1972; Оттен 1985]. Процесс этот настолько интенсивен, что часто рассматривается как основная черта данного исторического периода. Широкое усвоение заимствований в Петровскую эпоху многими исследователями связывается с интенсивным развитием в различных областях науки, хозяйства, государственной и военной организации, культуры; создается впечатление, что лексические заимствования Петровской эпохи были по большей части мотивированы заимствованием новых вещей и понятий. Этот прагматический фактор безусловно играл определенную роль в процессе заимствования, однако он не был единственным и, возможно, был не самым важным. Многочисленность и разнообразие фактов заимствования, порождаемых объективно существующей действительностью, и различная методика исследований причинности заимствования ведут к различной интерпретации самих причин ЛЗ.
25 Нами принимается точка зрения В.М. Живова, который писал, что ЛЗ «выступали прежде всего как показатель новой культурной ориентации, т.е. выполняли в первую очередь не прагматическую, а семиотическую функцию. Их употребление свидетельствовало о причастности к новой петровской культуре, об усвоении новой системы ценностей и вместе с тем об отказе от традиционных представлений. Интенсивность употребления ЛЗ была обусловлена именно этой ее ролью, тем, что слова приходили не вслед за вещами и понятиями, а опережая их не соотносясь с ними» [Живов 1996: 146]. Например, употребление ЛЗ, обозначающих не только конкретные предметы, но и абстрактные: апроши, арестовать, банкеть, банкъ, биржъ, ваканція, визита, галерія, галстукъ, глобъ, дипломата, инклинація, инспектуръ, кабинетъ, конфиденція, коммерція, консидерація, мода, навтика, парикъ, партія, патентъ, пасажеръ, пашпортъ, трумфъ, фаворитъ, фаворъ и мн. др. [здесь и далее - Словарь ЛЗ в историко-биографической прозе князя Б.И. Куракина].
Такие же революционные процессы происходят и в литературе. Литература XVIII века, развивалась на стыке двух великих исторических эпох -средневековья и нового времени. Основанная на национальных и европейских традициях, она дает богатый материал для понимания тех сложных процессов, которые происходили в социальной и культурной жизни России.
XVII в. - начало XVIII в. - века кризиса старой концепции человека и формирование новой, время «взрыва» в культуре, по определению Ю.М. Лотмана, эпоха переоценки ценностей, ставшего «бездомным» и «необустроенным» человека, открытого всем и всяческим веяниям и «страстям», ищущего новую опору для себя и окружающего мира.
И эту опору люди «бунтапшого» столетия нашли в разуме.
Разум был поставлен над душой, объявлен «царем ь всему - и душт» и тЬлу» [РГАДА 341: Л. 140-142]. Его помещали теперь не в разумной душе, не во «ушію сердечномъ» а «между лбомъ и затылкомъ въ мождяныхъ
26 хлЪвинахъ» [мозговых извилинах] [РГАДА 504]. Свойства разума начинают описываться, изучаться, восхваляться и т.д. Разум становится системообразующей единицей новой концепции человека.
В петровское время утверждение принципа новизны в культуре шло под эгидой государства, декларировавшего категорический отказ от старины. Переводные и отечественные произведения на все лады доказывали «пользу» новизны, ее необходимость для «общего блага» и славы России. В переводном «Сдовъ о дивныхъ свойствахъ души человъчесюя» Каспара Барлеа, к примеру, разъяснялось, что тяга к новому заложена в природе человека, что она побуждает искать «далныхъ народовъ обычаи и одвжды», слушать «о дЬлъхъ прежде нъхлышанныхъ» и при этом попирать ногами то, что «зренію нашему часто приставляется» [РГАДА 767: Л. 4об].
Русская мысль переходного периода отреагировала на шедшую в культуре борьбу старины и новизны. Уровень осознания этого процесса позволяет говорить об очевидном его характере, проявившимся в самых разных сферах и формах. Осторожная защита новизны как принципа жизни русского общества сменилась при Петре I преследованием несогласных с этим принципом и навязыванием пассивному большинству спускаемых с государственного Олимпа «новинъ». Новое хлынуло мощным потоком, порой погребая под себя все доводы разума в пользу «полезного» старого.
Новым принципом жанрообразования в русской литературе переходного периода становится познавательность, идущая от идеи «постижения Бога» через познание мира и человека, и от идеи «разума», доминирующего в человеке, а также от «личностного» типа культуры в целом. Литература должна теперь не поучать, а «удивлять» той или иной новизной, чем-то ранее неизвестным, и именно поэтому обладающим качественной целостной характеристикой в глазах людей переходного времени.
В целом же в переходной культуре старые жанры наполняются новым содержанием и появляются новые жанры, обеспечивающие именно
27 познавательные потребности человека в самых разных областях, в том числе касающихся чувств, страстей, характера-«нрава» и т. п., а не только разума. Бурное развитие новой жанровой структуры происходило не только в литературе, но и в искусстве, музыке переходного периода и было не результатом механического заимствования европейской жанровой системы, а закономерным итогом общей смены типа культуры.
В русском историко-литературном процессе XVIII столетия мемуаристика играла особую роль, т. к. ее ретроспективный взгляд помогал увидеть знаковые вершины прошедших эпох и точнее определить характер современной жизни, уловить в ней зачатки будущих явлений. Документально-публицистический характер мемуарно-автобиографических записок весьма достоверно фиксировал изменения, происходящие в быту, национальном укладе жизни, в общественном сознании.
Широко распространено мнение, что русская литература XVIII века, в том числе мемуаристика, была «слепком» с западноевропейской и развивалась лишь в результате усиленного внедрения ее опыта [Антюхов 2003]. Однако история русской мемуарно-биографической прозы опровергает этот устойчивый миф, ибо она обязана своим рождением и расцветом больше внутренним потенциям национального искусства, нежели влиянию инокультуры.
Появление в России XVin века мемуарно-автобиографической литературы свидетельствовало не только о росте самосознания граждан, открытии ценности человеческой личности независимо от ее социального статуса, но и о приобщении русской культуры к мировому духовному наследию. В XVIII веке появляются новые формулы творчества: эмансипация личности писателя приводит к тому, что он перестает воспринимать себя полностью зависимым от сакральных сил, происходит усиление чувства авторской собственности, яркой индивидуальности и неповторимости созданных им произведений. Формируется новая концепция человека, светская в своей основе. Идея внесословной ценности человеческой личности, разрыв традиционных
28 социально-корпоративных и конфессиональных связей способствовали укреплению позиций мемуарно-автобиографической литературы. Реформаторский дух Петровской эпохи заставил человека осознать себя государственной личностью, положение которой в обществе определяют на заслуги предков, а личные способности и трудолюбие.
Обращение к собственному прошлому, воспоминания о давно минувших днях располагает человека к сентиментальности. Жанровая природа жизнеописания обладает большими потенциальными возможностями для изображения внутреннего мира героя, поэтизации его чувств, изменчивых и противоречивых.
Мемуаристика XVIII века отличалась прежде всего реально-историческим пространственно-временным планом. Для воспоминаний характерны географическая определенность и точность, строгая соотнесенность места действия с картой мира, протяженность, объемность пространства. Например, «Вильно положеше м-Ьста между горами, на земляхъ песчаныхъ, при рЪкЬ Виліи и другой Виленкъ, которая чрезъ городъ течетъ» [ДПЗ: 109], или «Мьсто зовется Теплиць, одного графа Цесарскаго, въ самой Богеміи, отъ Праги 10 миль, а отъ Дрездена - 6 миль, а отъ Карзбата - 10 миль» [ДПЗ: 119] и мн. др.
Жанрообразующим признаком мемуаров является особое изображение времени. Биографическое время, которое раскрывается в тесной связи с историей государства и цивилизации, - главная примета воспоминаний. Литературная автобиография отличается камерностью, интимностью рассказа, не скрывает достоинств и недостатков автора, пытающегося нарисовать свой психологический портрет: «Къ сему жъ объявлю: замкнулъ въ сердіть моемъ, политически проходить, искать какихъ се5в добрыхъ способовъ, видявъ какъ и друтіе, и положился въ волю Создателя моего и Ее заступлешя - тб мя управятъ и произведуть.
29 Такъ для тезоименитства своего былъ печаленъ, что стоя во церкви братцкой у ранней объдни, не могъ удержаться воспоминания злости
дней моего житія» [ЖК: 287].
Дневник по своей природе автокоммуникативен, рассчитан на внутреннее «потребление», не предназначен для публикации, «секретен» для окружающих: «И въ ту бытность былъ инаморатъ (въ) славную хорошествомъ одною читадинку, називалася signora Francescha Rota, которую им"блъ за медресу во всю ту свою бытность. И такъ былъ inomarato, что не могъ ни часу безъ нея быть, которая коштовала мнЪ въ тб два м-Ьсяца 1000 червонныхъ. И разстался съ великою плачью и печалью, ажъ до сихъ поръ изъ сердца моего тотъ amor не можетъ выдти и, чаю, не выдетъ. И взялъ на меморію ея персону, и об-Ыцалъ къ ней опять возвратиться, и въ намЪреши всякими мЪрами искать того случая, чтобъ въ Венецію, на
нвсколькое время, возвратиться жить» [ЖК: 278].
Принцип хронологической последовательности в изложении событий личной и общественной жизни определяет структуру повествования в дневниках, мемуары как жанр допускают свободное перемещение автора по временной шкале: «МЪсяца 10-го числа [бунт стрельцов начался 15 мая 1682г.] всб полки стр-Блеціае по утру, предъ обЪдомъ, вооружась съ пушки, пришли въ Кремль ко дворцу на Красное крыльцо, и того жъ часу почали требовать видеть царевича Іоанна Алексеевича для того, чая, онаго будто въ животъ н*тъ и Нарышкины удавили» [ГПА: 45]; «Изъ подъ Азова ходили со всВми судами на Таганрогъ, изъ Таганрога ходили моремъ въ Керчь для провожашя нашего посла Украинцева, которой былъ въ Цареград-Ь. А то мЪсто Керчь въ самомъ Крыму. И потомъ, возвратясь подъ осень, пришли къ Москві», октября мЪсяца. А въ томъ
зо морскомъ походъ былъ я за валентира на галерЪ Шаутбейнагта» [ЖК:
258] и мн. др.
Многие писатели-мемуаристы путешествовали или подолгу жили на Западе. В своих воспоминаниях, рассказывая об «иныхъ земляхъ», мемуаристы воспитывали современников и потомков силой личного примера, учили веротерпимости и уважению к чужой истории и культуре.
В петровское время писание мемуаров становится модным занятием в кругах русской аристократии и иерархов церкви. В число мемуаристов этой эпохи входят Петр Великий, которому принадлежит мемуарный «Разсказъ о начал* корабл"БСтроешя въ Россіи» (1720), русский посол в Париже А.А. Матвеев (1705), известный сановник, близкий родственник царствующей династии Романовых И.А. Желябужский (1710), первейший член Синода архиепископ Феофан Прокопович, создавший на основе личных воспоминаний «Краткую повесть о смерти Петра Великаго» и «Исторію объ избраніи и возсшЪствш на престолъ императрицы Анны 1оанновны»(начало 30-х годов).
Вельможные особы, обращавшиеся к мемуаристике, занимались внешне не свойственной им деятельностью, бывшей ранее уделом ученых священнослужителей. Изменение во взглядах на писательское ремесло связано с идеологическими подвижками первой половины XVIII века, когда близкие ко двору люди не только были наделены политической властью, но стали играть важную роль в духовной жизни общества. Г.А. Гуковский отмечал, что в это время «вся официальная культура, возглавлявшая умственное движение высших классов, имела правительственный характер. Она была создана не только по призыву центральной власти, но и существовала на потребу ближайших практических целей той же власти. Наука и искусство были делом, ближайшим образом касавшимся именно двора и правительства как государственного аппарата» [Гуковский 1936:9].
Итак, Петровская языковая политика радикально меняет русскую языковую ситуацию. В это период возникает новый литературный язык, противопоставленный церковнославянскому; по мысли Петра I, он должен был стать средством выражения новой секулярной культуры, порвавшей с традиционными культурными ценностями (к ним относился и церковнославянский язык). Появление нового литературного языка изменяет языковую ситуацию и создает новое содержание самого понятия литературности: литературность определяется культурной функцией, а не признаками книжности (появление новых жанров - мемуаристики, например). Новый литературный язык вытесняет из употребления приказной язык и вступает в конкуренцию с традиционным книжным. Эта конкуренция связана с борьбой культур и идеологий, развернувшейся в первые десятилетия XVIII в., являясь одним из наиболее выразительных моментов этого культурного конфликта.
Таким образом, перемена отношения к церковнославянскому является частью общей культурной перестройки Петровской эпохи. Новое отношение к церковнославянскому вырабатывается в ходе ожесточенной политической, религиозной и культурной борьбы, и поэтому оно входит как необходимый компонент в идеологию сторонников петровских преобразований.
2.1 Период становления «салонного языка» в петровское время
(первая треть XVIII вв.)
Во время правления Петра I, появление многочисленных и тематически разнообразных заимствований из иностранных языков и интенсивность их использования (доходившая до злоупотребления ими) вызваны были «стремлением отделить старые формы жизни и восприятия мира от новых, с новыми светскими формами просвещения, с новыми тенденциями в речевом
32 употреблении сторонников и проводников петровских реформ» [Сорокин 1965: 44]. Среди последних, как известно, было немало иностранцев, занимавших высокие, а иногда и ключевые посты в государственной иерархии; так, иностранцы назначались вице-президентами коллегий, их советниками и асессорами, а также секретарями коллежских канцелярий [Ключевский 1988 3: 18,154, 157]. Сторонники и проводники петровских реформ - русские дворяне
отправлялись в европейские страны: «И генваря месяца объ комнаты
спальники выбраны на двъ- партій: одна въ Галандію, а другая въ Италію.
Сказано 1зхать для наукъ навтичныхъ; въ тЬхъ-же и мне», и далее: «И
марта м-Ёсяца, съ первыхъ чиселъ, поїхали съ Москвы въ Италію; а путь
свой имт>ли на Смоленскъ и Литвою, на Могилевъ, на Минскъ, на
Варшаву, на Ченстоховъ, на Сілезію и на Муравію, на Ульмуцъ, на ВЪну,
столицу цесарскую и чрезъ горы въ Венецію» [ЖК:254].
В первой трети ХУШ в. необходимой составляющей социального статуса высшей страты явилось владение иностранными языками, что и было частью культурной политики Петра. Владение иностранными языками было непременным условием лояльности новой власти. Господствующие слои использовали в качестве основного коммуникативного средства иностранный язык вместо родного, что оказывалось заметной составляющей социального статуса высшей страты, а тем самым, в свою очередь, - и частью языковой политики Петра.
Эта тенденция проявляется при вхождении представителей высших слоев общества в более или менее замкнутые объединения, обладающие собственными довольно устойчивыми на синхронном уровне корпоративными жаргонами, или «салонным языком».
Природу образований жаргона («салонного языка») можно понять, если выяснить ее признаки: «Они возникают как следствие членения языка
33 народности или нации, которое неизбежно, если в обществе возникают достаточно устойчивые группы людей, объединенных общим свойством» [Лаптева 2003: 102]. Далее О.А. Лаптева отмечает, что «при постоянном и тесном общении людей в рамках таких групп создаются условия для появления разных речевых привычек и обыкновений, для предпочтения тех или иных языковых средств в ущерб другим и возникновения отличительных языковых средств у такой группы» [Лаптева 2003: 103].
Одним из многих примеров, иллюстрирующих социальную обусловленность, элитарную принадлежность и идеологическую ориентацию употребления иностранного языка (или его лексико-фразеологических элементов, включая семантические кальки) взамен собственного в качестве основного средства общения, может служить щегольской жаргон («салонный язык»), распространенный в светских кругах русского дворянского общества в конце XVII - XVHI вв. Конечно, для того, чтобы чужой язык обрел социальную значимость как средство повседневного общения, необходимы определенные предпосылки, выступающие в единстве. К ним принадлежали языковые установки Петра I, находящие эксплицированное выражение, например, в переводных установках, в активном использовании ЛЗ в собственной речедеятельности («Письма и бумаги Петра Великаго»).
«Салонный язык» был насыщен иноязычными заимствованиями, которые выполняли функции: «лояльности» новой власти; престижности; в качестве сигнала, различающего «своего» и «чужого». ЛЗ в «салонном языке» удовлетворяли коммуникативные, когнитивные, информационные и эстетические нужды высшей страты. Например, коннотация ЛЗ пово1ръ и фамиліарита стилистически и оценочно нейтральна. Русские соответствия 'власть', 'мощь', 'сила', 'полномочие'=повоірь и 'близость', 'близкие отношения', 'непринужденность', 'вольность', 'развязность'=фамиліарита имеют дополнительные эмоциональную, оценочную и стилистическую окраски
34 узуального или окказионального характера. Ср.: «К тому-жъ и самъ его величество склонным явился, дабы уничтоживашем оныхъ [противников реформ Петра I] отнять у нихъ повоірь весь и учинить бы себя наиболыыимъ сувреномъ» [ГПА: 64]; «И въ ту бытность въ Троицкомъ монастырЪ князь Борись Алексвевичъ Голицынъ тутъ привелъ въ милость иноземцовъ, какъ: Петра Гордона генерала, полковника Лефорта, Ради вона Страсбурга, Ивана Чамбурса и другихъ многихъ, то-есть начала вступить въ милость и фамиліариту иноземцомъ» [ГПА: 62].
Немалую роль при этом, несомненно, играет то, что личность, владеющая хотя бы одним иностранным языком, расширяет свои коммуникативные и познавательные возможности, пользуется информацией, расширяющей // сужающей коннатативные возможности слова: «Жалобы на «недостаточность» языка, если они не просто риторические, либо представляют собой косвенное признание беспомощности в области выражения, либо объясняются знанием других языков, предлагающих говорящему другие возможности» [Косериу 1963: 186].
Аналогичная ситуация наблюдалась и во Франции: язык светских дам (языковая политика салона мадам де Рамбулье) брался как пример простого и общедоступного языка; за латинским языком оставалась функция религиозная: языка богослужений и конфессиональной литературы. Несомненно, князь Б.И. Куракин, выполнявший длительную дипломатическую миссию в Париже, был вхож в салон мадам де Рамбулье и, возможно, воспринял эту идею секуляризации языка.
Использование ЛЗ влияло на стандарты межличностного общения и социального поведения, выступая в качестве их необходимой составляющей. Факты такого словоупотребления накапливались, оставаясь всё же периферийными для более или менее нормативного узуса.
35 Итак, во-первых, возникновение «салонного языка» в первой трети XVIII вв. в России связано с новыми культурологическими, политическими, социальными установками Петра I, частью его политики в целом; во-вторых, «салонный язык» выполнял функции: «лояльности» новой власти; престижности; в качестве сигнала, различающего «своего» и «чужого» и удовлетворял коммуникативные, когнитивные, информационные и эстетические нужды высшей страты социума того периода; в-третьих, ЛЗ в индивидуальном языковом существовании многоязычной ЯЛ князя Б.И. Куракина были мотивированны и являлись, по-существу, осознанной языковой стратегией. Таким образом, в связи с развитием общественного сознания и изменением мировоззрения элиты петровского времени, происходила целевая трансформация и языкового существования.
3.1 Языковая личность и проблема мотивированности лексических заимствований
3.1.1 Языковая личность князя Б.И. Куракина и мотивированность лексических заимствований в языке автора В истории России пограничной эпохой была эпоха Петра I, отмеченная переходом от конфессиональной культуры к секулярной, что выразилось в конкурентном существовании церковных и светских текстов, а также в движении от традиционного церковнославянского языка к русскому языку нового типа. Сопутствующая этому процессу смена культурно-языковых образцов проявилась в отстранении конфессионально мотивированной идеи Греко-славянского единения, маркером которого было функциональное тождество классических языков (греческий = церковнославянский язык), и последующей передачи секулярно мотивированной идеи европейского единения, отмеченного стремлением к достижению функционального тождества новых «простых» европейских языков (французский, немецкий... =
36 русский язык) [Запольская 2002: 422-423]. Реализуемая в столь сложных условиях книжно-языковая деятельность осуществлялась, прежде всего, «единственным в своем роде поколением, подобным Янусу с двумя лицами: одно обращенное в прошлое, другое в будущее» [Хютль-Фольтер 1987: 8], поскольку представители этого поколения получали как традиционное духовное образование, так и новое европейское светское образование. Такая культурно-языковая двойственность «поколения Януса» делает естественным использование иноязычной лексики в текстах Петровской эпохи. К «поколению Януса» принадлежал и князь Борис Иванович Куракин, чья литературно-языковая деятельность до сих пор вызывает научный интерес.
Куракин Борис Иванович (1676-1727) - представитель древнего русского княжеского рода, ведущего начало от Гедиминовичей. Большую часть жизни князь Б.И. Куракин прожил за границей (Италии, Германии, Франции, Нидерландах); был одним из образованнейших людей своего времени, блестяще владел иностранными языками (французским, немецким, итальянским, голландским, английским, польским).
В юности князь Б.И. Куракин был спальником при Петре Великом и участником его «потешных» предприятий; в 1691 г. женился на Ксении Лопухиной, сестра которой, Евдокия, вышла замуж за Петра. В 1696г. был отправлен в числе других спальников в Италию для изучения морского дела; в первые годы Северной войны участвовал во многих действиях против шведов, заслужил доверие государя. В 1707г. ездил в Рим, чтобы убедить папу не признавать Станислава Лещинского польским королем. В 1708г. удачно выполнил поручение царя, доставив из Киева в Глухов малороссийских епископов для избрания вместо Мазепы нового гетмана.
С 1709г. состоял послом в Ганновере, Англии и Голландии, исполнял личные поручения Петра Великого: приглашение на русскую службу иноземцев, присмотр за учившейся в Западной Европе русской молодежью. Находясь с 1711 года в Гааге в звании посла, князь Б.И. Куракин фактически выполнял функцию русского канцлера за границей. В 1713г. был
37 представителем России на Утрехтском конгрессе, усердно охраняя российские интересы, в 1714г. - на Брауншвейгском конгрессе, где безрезультатно обсуждался вопрос о мире между Россией и Швецией. С 1716г. состоял послом в Париже, где 15 августа 1717г. заключил с Францией и Пруссией договор о дружбе, торговле и восстановлении мира в Европе. Когда в 1722г. Петр отправился в Персидский поход, он поручил Куракину руководительство всеми действиями русских послов за границей. В 1723г. Куракин вел в Версале переговоры о женитьбе Людовика XV на Елизавете Петровне. Назначенный в 1727г. представителем России на Суассонский конгресс, он скончался в Париже до его начала. Не раз терпя неудачи, Борис Иванович Куракин всегда проявлял незаурядные качества дипломата, особенно в конце Северной войны, когда ему удалось удержать Англию от войны с союзной России Данией. Сен-Симон выразился о нем так: "c'etait un grand homme, bien fait, qui sentait fort la grandeur de son origine, avec beaucoup d'esprit, de tour et ^instruction".
Князь Б.И. Куракин был западником по культурным навыкам, но приверженцем московской старины по политическим убеждениям; преклонение перед Петровской реформой уживалось в нем с ее критикой. Его можно назвать идеологом той боярской партии, которой руководил князь Д. М. Голицын при воцарении Анны Иоанновны. Он оставил путевые записки и автобиографию, доведенную до 1709г., и составил подробный план для истории России, по которому успел написать лишь «Гисторію о царЪ Петрт, АлексЪевичЪ. 1682-1694гг.», где дал полную волю своим боярским настроениям. Сочинения Куракина, написанные характерным языком Петровского времени, изданы в первых томах «Архива князя Куракина», а завещание его, которым отказан капитал на устройство «шпиталя» (Странноприимный дом князей Куракиных в Москве), напечатано в № 2 «Русского Архива за 1893год [«Журнал Министерства Народного просвещения» 1891, №1; «Вестник Европы» 1891, №9; «Русское обозрение» 1892, №1].
38 В свете парадигмы когнитивного языкознания представляется заслуживающим внимания рассмотрение «языкового существования» [Гаспаров 1996: 5] ЯЛ князя Б.И. Куракина.
Под «языковым существованием» мы, вслед за Б.М. Гаспаровым, понимаем процесс взаимодействия личности с языком, в котором «язык выступает одновременно и как объект, над которым говорящий постоянно работает, приспосабливая его к задачам, возникающим в его текущем жизненном опыте, и как среда, в которую этот опыт оказывается погружен и в окружении которой он совершается» [Гаспаров 1996: 5].
ЛЗ в языковом существовании князя Б. И. Куракина, мы рассматриваем как своего рода языковую стратегию, в основе которой лежит положение о мотивированности ЛЗ как средства сознательного сужения // расширения лексического значения и ассоциативных полей и образов русского менталитета. Все поступающие из вне языковые впечатления органически врастают в языковой мир личности: «...индивидуальный речевой опыт всякого человека формируется и развивается в непрерывном и постоянном взаимодействии с чужими индивидуальными высказываниями. Этот опыт в известной мере может быть охарактеризован как процесс освоения - более или менее творческого - чужих слов (а не слов языка). Наша речь, то есть все наши высказывания..., полна чужих слов, разной степени чужести или разной степени осознанности и выделенности» [Бахтин 1986: 460]; они трансформируются, окрашиваются по-другому, особым образом фокусируются в языковом мире данного человека; но и сами вновь полученные впечатления в свою очередь воздействуют на личностную среду: «Личность не есть остров; каждый существует в ткани взаимоотношений... Личность располагается в точке, через которую проходят всевозможные виды сообщений» [Лиотар цит. по Гаспаров 1996:15].
Традиционно книжную деятельность князя Б.И. Куракина рассматривали с пуристских позиций (злоупотребление иноязычной лексикой). Ср., например, высказывание В. В. Виноградова: «Известно также, что некоторые из
европеизировавшихся дворян того времени почти теряли способность правильного, нормального употребления русского языка, вырабатывая какой-то смешной жаргон, таков, например, язык князя Б.И. Куракина, автора «Гистории царя Петра Алексеевича» [Виноградов 1938: 60]. Л.А. Булаховский называл князя Б.И. Куракина «варваризатором» языка [Булаховский 1953: 33]. Как отмечает современный исследователь Петровской эпохи Е.В. Анисимов, князь Б.И. Куракин, проживший длительное время за границей и впитавший культуру иного мира с его стереотипами, не может обойтись без иностранной лексики и не находит ей адекватного выражения в русском языке [Анисимов 1993: 55].
Принимая во внимание обе точки зрения, мы полагаем, что, с одной стороны, для узуса современников князя Б. И. Куракина были понятны многочисленные ЛЗ в его сочинениях (интересно, на наш взгляд, высказывание Р. Якобсона: «даже если нам в обычном тексте встречается совершенно незнакомое слово, мы a priori не считаем, что это слово лишено смысла...» [Якобсон 1985: 60-61]), которые были ориентированы на пресуппозицию конкретного социального слоя, которому, безусловно, были хорошо известны многие европейские языки. С другой - возникает вопрос: не являются ли многочисленные ЛЗ мотивированными (предпочтение личностью тех или иных языковых единиц: строго определенные границы могут существовать только в индивидуальном сознании [Карцевский 2000: 225]) и сознательно выбранными языковыми элементами, присущими лишь многоязычному языковому сознанию?
В доказательство выдвинутого предположения обратимся к трем произведениям историко-биографической прозы князя Б.И. Куракина «Гисторія о цар* ПетрЪ АлексЬевич-Ь 1682-1694», «Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина имъ самимъ описанная 1676-1709», «Дневникъ и путевыя замЪтки князя Бориса Ивановича Куракина 1705-1710». Для понимания языковой стратегии автора вышеуказанных произведений важно
40 отметить, на наш взгляд, и жанровую особенность: дневник, автобиография, неоконченная история - по своей природе автокоммуникативны, рассчитаны на внутреннее «потребление», «секретны» для окружающих. В воспоминаниях автокоммуникативность размыта, сфера ее действия ограничена: она присутствует только в тех случаях, когда речь идет об «уяснении внутреннего состояния пишущего», которое «без записи не происходит» [Лотман 1973: 238]. Например, «Qe мнб припало, конечно, отъ печали, понеже отъ того случая несчастливаго ни м(ал)ой забавы отнюдь не имъ\лъ. Но уже топерь напишу, что истинно радощенъ былъ смерти, такъ дисператъ былъ» [ЖК: 285]; «Къ сему жъ объявляю: замкнулъ въ сердцъ моемъ, политически проходить, искать какихъ себт» добрыхъ способовъ, видявъ какъ и друтіе, и положился въ волю Создателя моего и Ее заступленія -т*Ь мя да управять и произведутъ. Такъ для тезоиментства своего былъ печаленъ, что стоя во церкви братцкой у ранней обЪдни, не могъ удержаться воспоминанія злости дней моего житія» [ ЖК: 287].
В художественном тексте проблема «автора» неотделима от языкового выражения, а образ автора - от «формы словесного построения» [Виноградов 1971: 189], от того, как автор преодолевает в своем творчестве «сопротивление старых литературных форм, навыков и традиций» [Бахтин 1979: 170]. В таком преодолении - залог индивидуального стиля. Причем этот стиль является зачастую не только «вопросом техники», но и «видения вещей», а словесное построение - не просто специфическим оборотом речи, но и способом оформления субстанции содержания [Ельмслев 1960: 305-318], по которому можно судить о концептуализации действительности в данной художественной системе.
Индивидуально-авторское использование языка имеет непосредственное отношение к лингвистике и является такой же лингвистической проблемой, как речевые особенности любого носителя языка. По замечанию О. Г. Винокура,
РОССИЙСКАЯ
ГОСУДАРСТВЕННАЯ
41 БИБЛИОТЕКА
«если мы задаемся вопросом о "языке писателя", то это не только законная, но
и неизбежная задача языкознания <...>- проблема того отдела языковедения,
который, по почину Женевской школы, именуется <...> лингвистической
речью в отличие от лингвистики языка» [Винокур 1991; 71].
Академик В. В. Виноградов считал, что «стиль - это сам человек (Бюффон), его неповторимая индивидуальность. Соответствующее понимание или определение стиля сложилось в эпоху обоснования прав личности как в общественной жизни, так и в сфере субъективного творчества» [Виноградов 1971; 118]. Характерным стилем отличается и языковое творчество кн. Б.И. Куракина. Особенность языковой установки мы видим в предпочтении автором ЛЗ русским соответствиям.
Наряду с записками о детстве, юности, военной и дипломатической службе, с дневниками и путевыми заметками, князь Б.И. Куракин создал воспоминания о битве со шведами под Нарвой (1704), о русских посольских делах в Англии (1712). На основе собственных впечатлений, записок, рассказов современников он создал «Гисторію о царЪ Петр* АлексЬевичтэ» (1723-1727).
По интенсивности и размаху мемуарно-исторических занятий кн. Куракин не имел себе равных в первой половине XVIII века в России и за рубежом [Антюхов 2003: 13]. Князь Б.И. Куракин писал о причине создания автобиографии: «СподЪваюся, читающего сіє мое описаніе отъ самаго меня и моего житія будетъ зазирать на то что такъ описалъ, и буду писать. И то зазрЪше, не думаю, отъ каждой націй или народу, сподвавюся токмо отъ нашихъ, русскаго народу, а не отъ другихъ европскихъ, понеже т* обычайны въ такихъ письмахъ. Для того и я не отъ себя самаго то учинилъ, но в-вдавъ обычай всЬхъ, какъ высшихъ, такъ и среднихъ и самыхъ шляхетныхъ персонъ, которыя описываютъ свой животъ, понеже и я тому посл'Ьдствовалъ» [ЖК: 244].
Описание литературного текста остается одной из центральных и сложных проблем филологии. Одним из возможных вариантов ее решения является анализ произведения с учетом особенностей ЯЛ автора. Это объясняется тем, что концепция ЯЛ, с одной стороны, вполне отвечает ведущим тенденциям современной лингвистической науки (интердисциплинарности, приоритету при изучении объекта его функциональной роли, ориентации на человеческий фактор в языке), с другой стороны, предлагает комплекс методологических приемов интерпретации художественного текста (его идеологического содержания) на основе анализа собственно языкового, в частности, лексического уровня его организации.
Истоки формирования антропологической научной парадигмы, в исследовательском фокусе которой оказывается человек «как носитель, пользователь и творец языка» [Караулов 1987: 7], можно увидеть в работах по философии языка [Колесов 2002, 2004]. История развития данной научной методологии восходит к работам ученых «русской формальной школы», в рамках которой был впервые поставлен вопрос о системности художественного текста и системности литературы (P.O. Якобсон, Г.О. Винокур). Традиции «русской формальной школы» были продолжены в эстетических работах «Московско-тартуской семиотической школы» (Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров) и «Парижской семиологической школы» (Р.Барт, Ц. Тодоров).
В качестве основополагающего принципа описания художественного текста ими было выдвинуто понятие «структуры». Не без очевидного влияния концепции М.М. Бахтина (идея гетероглоссии и вообще диалогичности идеологических знаковых систем) возникает противопоставление конкретного замкнутого произведения (со стабильной замкнутой структурой) тексту, включенному в общий контекст культуры. Эта идея становится базой для формирования методологии постструктурализма (Ю.Кристева, Ж.Деррида, М.Фуко, И.П. Смирнов), центральным понятием которой является «интертекст». При этом интертекст трактуется как содержательная (общность
43 проблематики, тем, идей) и художественно-формальная (общность сюжетов, композиции, образов, лексем, стихотворного размера и т. д.) соотнесенность данного текста с другими.
Собственно понятие «языковой личности» зарождается и получает свое оформление в недрах двух интердисциплинарных по своему характеру наук -психолингвистики и лингводидактики (А.А. Залевская, Г.И. Богин). В сфере изучения языка художественной литературы обращение к феномену ЯЛ связано с именами Г.О. Винокура и В.В. Виноградова. Так, еще Г.О. Винокур постулировал связь между биографией писателя и его языковой манерой. Правомерность исследовательского пути от изучения языка писателя к личности писателя «основывается на том, что в языке говорящий или пишущий не только передает <...> то или иное содержание, но и показывает одновременно, как он сам переживает сообщаемое» [Винокур 1991: 44]. Более широкие горизонты открываются в исследованиях В.В. Виноградова, посвященных языку художественной литературы. Здесь в качестве «элементарной клеточки, отправного момента» в изучении «этого необъятного целого» выделяется индивидуальная речевая структура. Непосредственным предшественником понятия «языковой личности» является понятие «образ автора», введенное в научный оборот В.В. Виноградовым.
Языковое сознание опредмечивается в языковой деятельности, т. е. в процессах говорения (письма) и понимания. [Щерба 1974: 25]. Речевая деятельность осуществляется индивидуумом и обусловлена его социопсихологической организацией. Речевая деятельность и речевая организация человека тесно взаимосвязаны, но, тем не менее, могут быть противопоставлены как явление и сущность, и как троякая модель языковых явлений (речевая деятельность - языковая система - языковой материал) [Залевская 1999: 30]. Развитие лингвистической мысли от Ф.де Соссюра до наших дней идет следующим образом: сначала противопоставляются речь и язык как социально-психологические процессы вербального общения и знаковая система, которая является инструментом для этих процессов. Затем
44 противопоставляются знаковая система и фиксируемые продукты функционирования этой системы - тексты. На этом этапе изучения языка языковое сознание принимается во внимание как социально-психологическая база общения, но интересы исследователей сосредоточены на том, чтобы точно описать и адекватно обобщить в научной модели языковой материал, доказать его системность, определить языковые категории и установить причины отклонений от системообразующих тенденций развития языка, т. е. открыть языковые законы. Обнаружилось, что языковые категории и законы языка распадаются на несводимые друг к другу типы, которые обусловлены биологическими, социальными и формальными факторами функционирования языка. Например, биологически (психобиологически) объясняются следующие моменты: длина устного высказывания не может превышать определенного количества слогов и слов, что обусловлено возможностями артикуляционного аппарата человека и нашей оперативной памяти, гласные и согласные звуки могут комбинироваться в соответствии с удобством произношения. Озвучивание того, что подразумевается само собой, имеет дополнительный смысл и т. д. социально интерпретируются в такие характеристики языка, как актуальность явления для его языкового выделения (например, в обыденном языке нет необходимости специально обозначить пол насекомого или маленького дикого животного), выбор той или иной языковой формы из соображений престижа или моды, организация высказывания в соответствии с требованиями ситуации, эфмемизация и табуирование определенных тем и знаков, относящихся к этим темам. Есть и формально-знаковые характеристики языка, которые определяют его природу и типологические тенденции развития: форма и содержание знака находятся в состоянии неустойчивого равновесия (закон СИ. Карцевского), нейтрализация различий ведет к вытеснению единицы, безударные служебные слова в определенных функциях могут становиться аффиксами, наиболее значимые лексические единицы закрепляются в аномальных формах, нарушая тем самым закон аналогии и т. д. Культурологическая лингвистика фокусирует внимание исследователей на
45 социальном аспекте языковых явлений, на значимых характеристиках коммуникативных ситуаций, на повторяющихся признаках участников общения, на общем фонде знаний, позволяющем людям понимать друг друга. Таким образом, центральным моментом для лингвокультурологии является языковое сознание как важнейшая составляющая речевой организации человека.
Что включает в себя речевая организация человека? Можно выделить пять аспектов этой организации: 1) языковая способность как органическая возможность научиться вести речевое общение (сюда входят психические и соматические особенности человека); 2) коммуникативная потребность, т.е. адресатность, направленность на коммуникативные условия, на участников общения, языковой коллектив, носителей культуры; 3) коммуникативная компетенция как выработанное умение осуществлять общение в его различных регистрах для оптимального достижения цели, компетенцией человек овладевает, в то время как способности можно лишь развить; 4) языковое сознание как активное вербальное «отражение во внутреннем мире внешнего мира» [Лурия 1979: 24]; 5) речевое поведение как осознанная и неосознанная система поступков, раскрывающих характер и образ жизни человека [Карасик 2002: 98].
Языковая способность и коммуникативная потребность выступают как предпосылки для овладения языком и общения, коммуникативная компетенция - как проявление языкового сознания в выборе средств общения. Реализация этих средств в конкретном речевом действии выражается в тексте, который, отметим, обычно произносится или пишется отдельным индивидом, т.е. личностью, а не народом. Перечисленные компоненты речевой организации человека неоднородны, наиболее конкретным является акт речевого поведения, наиболее абстрактным - языковое сознание человека, включающее чувства, волю, мышление, память в их неразрывном единстве.
Говоря о ЯЛ, нельзя не упомянуть о речевом паспорте говорящего и о языковом идиостиле человека. Речевой паспорт - это совокупность тех
46 коммуникативных особенностей личности, которые и делают эту личность уникальной (или, по меньшей мере, узнаваемой). Идиостиль человека (если мы попробуем терминологически противопоставить его речевому паспорту) можно было бы трактовать как выбор говорящим тех или иных средств общения, поскольку стиль предполагает выбор. Таким образом, из совокупности текстов, которые были произнесены или написаны конкретным индивидом (т.е. из его языкового материала или сверхтекста) можно выделить объективные и субъективные характеристики ЯЛ.
Наша задача - рассмотреть ЯЛ князя Б.И. Куракина через призму речевого паспорта. Речевой паспорт - это совокупность таких коммуникативных особенностей личности, которые делают эту личность уникальной. Мы отметили, исследуя ЯЛ князя Б.И. Куракина следующие особенности речевого паспорта: предпочтение автором ЛЗ русским соответствиям (это, как нами установлено, 54% ЛЗ по отношению русским соответствиям в анализируемых текстах). Речевой паспорт можно было бы рассматривать как один из аспектов коммуникативного поведения, а идиостиль - как аспект коммуникативной компетенции. Компетенция также включает языковое чутье, т.е. «систему бессознательных оценок, отображающих системность языка в речи и общественные языковые идеалы» [Костомаров 1994: 22] и языковой вкус -систему установок человека в отношении языка и речи на этом языке.
Носителем языкового сознания является ЯЛ, т. е. человек, существующий в языковом пространстве - в общении, в стереотипах поведения, зафиксированных в языке, в значениях языковых единиц и смыслах текстов. В психологии личность рассматривается как индивид в единстве его социально-биологических характеристик (при этом подчеркивается определяющая роль совместной деятельности индивида с другими людьми) и как системное качество индивида, формирующееся в совместной деятельности и общении [Залевская 1999: 193]. Это системное качество представляет собой отличительную и относительную стабильную модель поведения, мышления, мотивов и эмоций. Изучение ЯЛ в отечественной лингвистике по праву связано
47 с именем Ю.Н. Караулова, который под ЯЛ понимает «совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание им речевых произведений (текстов)» [Караулов 1987: 27]. Рассматриваемое понятие допускает двойственную интерпретацию: статическую и динамическую. В первом случае мы принимаем индивида в качестве личности, т. е. субъекта социальных отношений, обладающего своим неповторимым набором личностных качеств. В какой мере эти качества релевантны для конкретных ситуаций общения? Очевидно, что для определенных ситуаций важны некоторые характеристики личности, связанные, например, с выполнением определенной социальной роли. Во втором случае мы предполагаем, что на определенном этапе индивид еще не является личностью, т. е. не обладает отличительными специально обусловленными характеристиками.
Исследования ЯЛ, лингвистическая персонология, по В.П. Нерознаку [1998], неизбежно вовлекает в сферу интересов лингвистов те вопросы, которые объединяют всех специалистов, изучающих человека с различных точек зрения, в этом смысле лингвистика может раствориться в широком поле гуманитарного знания. Вместе с тем границы научной дисциплины определяются необходимостью поставить вопрос, требующий научного решения. Традиционная совокупность таких вопросов и составляет предмет поиска в рамках сложившихся дисциплин. К числу вопросов, относящихся к ведению теории языковой личности, относятся, по мнению В.И. Карасика, следующие: 1) типы ЯЛ; 2) аспекты (подходы к изучению) ЯЛ; 3) структура ЯЛ; 4) языковая компетенция и языковая способность [Карасик 2002: 99].
В данном исследовании описание ЯЛ основывается на анализе лексико-семантического уровня ЛЗ, так как именно ЛЗ и его значение/значения оказываются напрямую связанными с «вещной реальностью», с предметами и понятиями, структурирующими языковую картину мира личности (В.В. Виноградов, Д.Н. Шмелев и др.). Данный уровень ЛЗ наиболее репрезентативен, однако его анализ сопряжен с определенными трудностями,
48 поскольку в современной лингвистике сосуществуют различные подходы к описанию лексического значения.
Под лексическим значением слова мы понимаем сложную избыточную структуру, состоящую из денотативного содержания, включающего ядро и периферию, и коннотативного окружения [Скляревская 1993: 15].
Задача исследования - описать ЛЗ в языке князя Б.И. Куракина как мотивированные языковые единицы. «Возможность такого описания допускается уже потому, что само признание некоего языкового элемента заимствованием предполагает существование его прототипа в иной языковой системе и осознание связи между данными единицами со стороны носителей принимающего языка» [Казкенова 2003: 72]. Мотивированность в трактовке СИ. Карцевского, понимается как предпочтение тех или иных языковых единиц: строго определенные границы могут существовать только в индивидуальном сознании: для кого-то слова мепризироватъ или магпификція
(магнифиценція), авантажы ближе, чем слова презирать, пренебрегать или великолепие, пышность, роскошь и выгода, польза, интерес; превосходство, преимущество. Например, «Сія смерть принесла паденіе Льва Нарышкина, понеже онъ отъ его царскаго величества всегда былъ мепризированъ (презираем, пренебрегаем) и принять за челов-вка глупаго» [ГПА: 74]; «Правдажъ не надобно забыть описать о гбхъ экзерцшяхъ, что были великой магнификціи (великолепии, пышности, роскоши) и назвать надобно, что забавы императора и государя великаго и нечто являлося изъ того великаго» [ГПА: 66]; «Магнифиценція (великолепие, пышность, роскошь) житія его [Меньшикова] описана будетъ ниже, и всЬ авантажы (выгоды, пользы, интереыс; превосходства, преимущества) и при полки счастливые и не счастливые» [ГПА: 77].
Опираясь на опыт исследования заимствованной лексики, а также используя результаты исследований в области теории номинации, теории
49 мотивации, попытаемся дать лингвистическую характеристику связи «заимствование - иноязычный прототип».
Воспроизведение иноязычного заимствованного материала допускает более или менее значительные отступления от него. Семантические отступления от иноязычного прототипа чаще связаны с особенностями контекста, его ограничивающей (уточняющей) функцией. Формальные отступления обусловлены различиями фонетических систем взаимодействующих языков. Например, ЛЗ естима - естиме - остима и дериват эстимовать (фр. estime - 'уважение', 'почет', 'почтение') в языке князя Б.И. Куракина трансформируется в варианты в зависимости от контекста: Ср.: «Тотъ вышепомянутой Муленесь попъ свътской, былъ человъкъ ученой, естиму великую имълъ отъ всъхъ наипершихъ персонъ въ Рим* и являлся за святаго» [ДПЗ: 205]; «И помянутой Долгорукой при двор* французскомъ во всякомъ безчестіи пребылъ и худой естиме, понеже явно торговалъ соболями и протчими товары и о всъхъ его дъл-бхъ есть во Францій напечатанная книга» [ГПА: 51]; «И съ того года, въ нашемъ томъ всъмъ сиротствъ, не оставили насъ и домъ нашъ бабка наша, княгиня Ульяна Ивановна Одоевская, супруга князя Алексвя Никитича -сына князя Никиты Ивановича Одоевскаго, а мать - нашей матери, княгини едосьи Алексъевны. Могу объ ней описать, что оная жена была великаго ума и набожная, и въ остимЪ отъ всъхъ» [ЖК: 246].
Полное описание соотношения заимствования и иноязычного прототипа должно охватывать звуковую и содержательную стороны обеих единиц [Ефремов 1970]. Единственным способом достижения этой задачи представляется рассмотрение иноязычного прототипа как исходного пункта, а заимствования как конечного пункта единого процесса и их последующее сопоставление. В теории заимствования эта задача в значительной степени реализована в ходе анализа семантической и формальной адаптации
50 заимствований (Ю.С. Сорокин, Л Л. Крысин, А.В. Суперанская, В.Г. Костомаров, Е.Э. Биржакова, Л.А. Воинова, Л.Л. Кутана, В.М. Аристова, Л.П. Ефремов, Н.И. Гайнуллина и мн. др.).
Формальная сторона заимствований, ее отличия от формы иноязычных прототипов исследуется в ряде аспектов: фонетическом (+ акцентологическом), грамматическом, орфографическом. При этом отмечается, что формальная адаптация не является обязательным условием включения слова в языковую систему, а также то, что характер формальной адаптации зависти от влияния различных факторов: от степени различия систем взаимодействующих языков, от письменного / устного способа заимствования, от степени распространенности двуязычия среди говорящих на заимствующем языке и др.
Исследование семантической адаптации заимствований обычно осуществляется в русле одного из двух подходов, различия между которыми обусловлены разными представлениями об иноязычном прототипе.
Во-первых, прототипом признается слово как совокупность всех его значений, или лексема. Соответственно, и заимствование с этих позиций рассматривается как сформированная в той или иной степени лексема.
Сопоставление заимствований и прототипов выявляет различие в системах значений. Отмечается, что заимствованию свойственно сужение семантической структуры прототипа: «...заимствованные слова часто характеризуются смысловой одноплановостью, однозначностью. Они склонны к терминологизации, т.е. выступают в заимствующем языке как прямые знаки известных предметов и понятий. Вовлекаясь в орбиту другого языка, они отрешаются от того широкого круга разнообразных значений, который присущ им в языке-источнике, оказываются лишенными «внутренней формы», уединяются в одном особом специфическом значении» [Сорокин 1965: 59].
Например, ЛЗ авантура (фр. aventure - 'приключение', 'похождение', 'рискованное предприятие') семантически сужается в контексте: «И одна авантура курьезная сделалась: помянутой Артамонъ МатвЪевъ посылалъ
51 одного (изъ) своихъ знакомцевъ къ Ивану Милославскому говорить,
чтобъ возвратилъ его добрый, конфискованныя» [ГПА: 45] или ЛЗ
кальторація (нем. Kalt или kalten - 'холод', 'мороз'; 'холодеть', 'остывать';
'стынуть', 'стыть'): «...при томъ вьгбздб была великая кальторація, какъ
бы начало лихорадки» [ЖК: 271].
Во-вторых, прототип представляет собой не лексему в целом, а конкретный лексико-семантический вариант (ЛСВ). Следовательно, заимствование расценивается как форма существования этого ЛСВ в другой языковой среде.
При этом объектами сравнения уже являются отдельные значения, а не комплексы значений прототипов и заимствований, что дает такому подходу определенные преимущества. Во-первых, очевидно, что анализ лексем разных языков, осуществляемый с первых позиций, основывается на изучении составляющих их ЛСВ. Во-вторых, признание ЛСВ прототипом соответствует «логике» заимствования: заимствуются, как правило, не лексемы, а отдельные значения. Например, ЛЗ ауторита (аувторита) (фр. autorite - 'власть'; 'органы власти'; 'авторитет', 'престиж') в языке князя Б.И. Куракина имеет одно значение - 'власть'. Ср.: «И есть одинъ изъ гбхъ законникові которому дана та ауторита отъ папы, что можетъ надь ними [беснующимися] молитвы читать и исцълять отъ тЬхъ болЪзней, и духовъ нечистыхъ выгонять» [ДПЗ: 202]; «И такъ имЪютъ аувториту [монахи доминиканцы],
что и самаго папу могутъ судить...» [ДПЗ: 214]; ЛЗ дискретъ (фр. discret -'сдержанный', 'деликатный', 'незаметный', 'скромный') у князя Б.И. Куракина имеет лексическое значение 'сдержанность' или / и 'скромность': «А какъ та моя болЪзнь съ начатку началась и умножилася, обо всем здЬсь покажетъ описатемъ моимъ дискрету моему, которые были подаваны господамъ дохтурамъ, придаючи имъ въ консильЪ, съ катораго письма
52 видЪвъ о мыв и разсуждали, и придали въ разсуждеши, что болт»знь моя - скорбутика...» [ЖК: 272].
Второй подход позволяет сопоставить предметно-понятийную
соотнесенность разноязычных единиц. Обнаруживаются факты совпадения
предметно-понятийной отнесенности прототипа и заимствования, сужения,
расширения. Например, ЛЗ инклинація (фр. inclination - 'склонность',
'наклонность', 'влечение', 'расположение', 'пристрастие', 'привязанность';
'любовь') в предметно-понятийной отнесенности прототипа и заимствования
совпадает: «И тогда жъ она, царевна Софія АлексЬевна, по своей
особливой инклинаціи и амуру, князя Василія Васильевича Голицына
назначила дворовымъ воеводою войски командировать и учинила его
первым министромъ и судьею посольскаго приказу; которой вошелъ въ
ту милость чрезъ амурные интриги» [ГПА: 48]; ЛЗ (не) капабелъ (фр.
capable - 'способный', 'умелый', 'искусный', 'знающий', 'сведущий') сужает
лексическое значение прототипа в заимствовании до значения 'способный': «И
въ первыхъ взять былъ ко двору дворянинъ новгородець, Данило
Тимофъевичъ Долгорукой назывался; мужикъ старой и набожной и
препростой, которой больше не имЪлъ шутокъ никакихъ, токмо вздорь
говаривалъ и зла никому не капабелъ былъ сдЬлать» [ГПА: 72]; ЛЗ
конфидещія (нем. confidence Konfidenz - 'признание', 'откровенность',
'доверительность') расширяет лексическое значение прототипа в
заимствовании, благодаря контексту: «И когда розыски самыя царевны
Софьи были, то его величество самъ распрашивалъ ее въ присутствіи
его, князя Ромодановскаго, и кроме его въ тбхъ д-ВлЪхъ никому
конфиденціи не им"блъ» [ГПА: 77\, также эффект расширения лексического
значения прототипа наблюдается в употреблении ЛЗ конфузія (конфуція) (нем.
{Confusion, фр. confusion, пол. konfuzja - 'путаница', 'беспорядок'; 'суматоха',
53 'смятение'; 'хаос', 'сумбур', 'смешение'; 'неясность'; 'смущение',
'смущенность', 'неловкость', 'стеснение', 'растерянность'; 'волнение'): «Еще
же получили сей недвли в-Ьдомость, которая произошла отъ кардина(ла)
Desatrimulia, что принципе Рагоца обт>щалъ быть въ Польшу и принять
корону, изъ чего здесь были въ немаломъ размышлеши и конфузіи»
[ДПЗ: 217]; «Когда услышали о цесарскомъ войскъ, въ великое сумненіе
пришли. И въ сю нашу бытность конфуція началась, и голосъ по всему
Риму былъ» [ДПЗ: 194].
4.1 Ассоциативность как универсальное интегральное свойство слова
Речемыслительная деятельность человека имеет ассоциативный характер, и поэтому в качестве важнейшего свойства слова признается ассоциативность.
Ассоциация как установление связи между двумя элементами, по свидетельству психологов и философов, имеет психофизическую основу -условный рефлекс, обеспечивающий при появлении одного члена ассоциативной пары непременную актуализацию другого. Такое выявление определенных отношений, взаимосвязи объектов действительности является, по мнению А.Ф. Лосева, главным принципом человеческого мышления.
Язык - основное орудие мышления и средство общения - опирается на законы ассоциации. Особенно ярко это проявляется на лексическом уровне. Так, текст можно рассмотреть как ассоциативно-семантическую сеть, материализованную вербально. Устройство ассоциативно-семантической сети речевого произведения коррелирует со структурой внутреннего лексикона автора, «стоящего за текстом» (Ю. Н. Караулов, А. А. Залевская).
Ассоциативное поле слова фиксирует все разнообразие его лингвистических и экстралингвистических параметров. Такое отражение коммуникативных возможностей слова в его ассоциативных связях позволяет
предполагать, что именно ассоциативность, как потенциальная и универсальная способность единиц лексического уровня вызывать в сознании человека ассоциации с системой языка, миром понятий и явлениями окружающей действительности, определяет все аспекты функционирования слова.
Ассоциативность - универсальное коммуникативное свойство узуального слова является интегральным в системе его основных свойств, с которыми оно соотносится. Так, фонетическая оформленностъ, непроницаемость, отдельность, одноударность манифестируют самостоятельность слова по отношению к другим словам или единицам языка и предопределяют, потенциально ограничивают и конкретизируют его ассоциативные связи. Номинативность слова также имеет ассоциативную природу, позволяя ему замещать в сознании человека определенные явление окружающего мира. Частнотность каждого самостоятельного слова зависит, в конечном счете, от его расположения в ассоциативно-вербальной сети лексикона человека, так как узловые звенья лексикона фиксируют наиболее востребованные, ключевые в его речи слова (А.А. Залевская). Сочетаемостные возможности слова непосредственно отражены в его ассоциативных связях. Мотивированность основана на способности слова благодаря внутренней форме ассоциативно соотноситься со структурными и лексическими мотиваторами. Наконец, целънооформленностъ непосредственно отражена в ассоциативных связях слова, так как грамматическая форма стимула диктует форму большинства реакций (Ю.Н. Караулов). Экспрессивность, эмотивностъ, образность и оценочностъ слова также основаны на его ассоциативных связях.
Компоненты коннотации ЛЗ (культурный, экспрессивный, эмотивный, образный, оценочный, идеологический, социальный и этикетный), обусловленные его узуальными связями и ассоциативной сопряженностью с контекстом, передают важнейшую для коммуникативного акта информацию, делают общение субъективно окрашенным, личностно значимым. И если информативность слова определяется номинативной функцией, то богатство и яркость речи, ее прагматическое и эстетическое воздействие на
55 воспринимающего текст читателя чаще формируется коннотацией. Например,
«О характер* его [Тихона Стрешнева] описать можемъ только, что челов-Ькъ лукавой и злаго нраву, а ума гораздо средняго, токмо дошелъ до сего градусу такимъ образомъ, понеже былъ въ поддядысахъ у царя Петра АлексЬевича съ молодыхъ его лътъ и признался къ его нраву, такимъ образомъ, былъ интригантъ дворовой» [ГПА: 63]; «И сперва объявился въ фаворъ и какъ-бы быть за перваго князь Борись Алекст>евичъ Голицынъ. Токмо сіє не продолжалось болЪе, какъ нед-Ьли двт>, понеже былъ челов-Ькъ забавной и отлучался часто по своимъ деревнямъ. И такъ въ краткомъ времени потерялъ; однако-жъ остался въ прежнемъ градус* и правилъ или владъ\лъ всЬмъ Низомъ. Но во вст. двла внутреннія его величество положился и далъ управлять на Тихона Стрешнева, хотя котораго внутренно и не любилъ, ниже эстимовалъ» [ГПА: 74-75]; «И еще бол-Ье, ежели-бъ изъ фамиліи его величества есть какая притчина, на которую явилась, чтобъ касался къ предосужденію самой его величества персоны, могъ-бы, взявъ, сослать въ монастырь. Оной же князь Ромодановской вЪдалъ монастырь дЪвичей, где царевна Софія, заключенная, сидвла, и содержалъ ее въ великой крътюсти. И когда розыски самыя царевны Софіи были, то его величество самъ распрашивалъ ее въ присутствіи его, князя Ромодановскаго, и кромЪ его въ тъхъ дбл-бхь никому конфидещіи не имЪлъ» [ГПА: 77] и мн. др.
С точки зрения избранного нами коммуникативно-деятельностного подхода, учитывающего творческую активность автора-создателя и читателя-интерпретатора текста, мы исходим из того, что актуальный смысл ЛЗ формируется на основе соотнесения существующих в сознании читателя ассоциативно-смысловых связей лексической единицы с ее текстовой реализацией, отражающей интенции автора. Выбор единицы анализа и ее
56 интерпретации позволили установить, какие внутренние резервы слова обеспечивают возможность создания особого ассоциативно-смыслового образа ЛЗ. Например, ЛЗ куріезите (коріузита) (нем. Kuriositat, curiosite -'странность', 'необычность'; 'любознательность', 'любопытство') расширяют границы ассоциативно-смыслового образа. Ср.: «И по такой своей склонности къ морскому ходу и по своей куріезите обыкновенной ходилъ Петръ дважды въ къ городу Архангелскому видъть море» [ГПА: 69]; «...всбмъ, кому случиться быть въ Галандіи, конечно, надобно быть въ Лейденъ, и въ той академій тЬ коріузита видъть, изъ котораго виду сподЬваюся, что многое придасть увеселеніе» [ДПЗ: 143]; или дериват неглижировать (фр. negligeer - 'пренебрегать', 'небрежно относиться', 'не заботиться'): «Однакожъ, помянутой князь Голицынъ въ своемъ проекте весьма обманулся, и былъ тЬмъ правителемъ генеральнымъ нт>сколько дней, понеже былъ челов-Ькъ, правда, ума великаго, токмо погрьшенія многія им-влъ: первое, пилъ непрестанно, и для того всъ дт>ла неглижировалъ; второе, великой мздоимецъ, такъ что весь Низ разорилъ» [ГПА: 75] и мн. др.
Итак, во-первых, мы рассмотрели ЛЗ как мотивированные языковые единицы; во-вторых, представили лингвистическую характеристику связи заимствование - иноязычный прототип в контексте историко-биографической прозы князя Б.И. Куракина; в-третьих, выявили зависимость прототипа и «логики» заимствования; в-четвертых, сопоставили предметно-понятийную соотнесенность прототипа - заимствования и, таким образом, подтвердили наше предположение о сознательно мотивированных ЛЗ, обладающих ассоциативностью, коннотацией, которая обусловлена ее узуальными связями и ассоциативной сопряженностью с контекстом.
Выводы по первой главе.
Языковая политика Петра I радикально меняет русскую языковую ситуацию. В этот период возникает новый литературный язык, противопоставленный церковнославянскому; его появление изменяет языковую ситуацию: происходит вытеснение церковнославянского языка. Новое отношение к церковнославянскому вырабатывается в ходе ожесточенной политической, религиозной борьбы, и поэтому оно входит как необходимый компонент в идеологию сторонников петровских преобразований.
Появление «салонного языка» явилось закономерным явлением, следствием политических, культурных и языковых реформ Петра I. «Салонный язык» первой трети ХУШ вв. выполнял функции: «лояльности» новой политике Петра I; престижности; в качестве сигнала, различающего «свой» - «чужой»; удовлетворял коммуникативные, когнитивные, информационные и эстетические нужды членов высшей страты социума того периода.
В семиотическом пространстве переломной эпохи смена культурно-языковых образцов проявилась в языковой деятельности князя Б.И. Куракина.
ЛЗ в языке многоязычной личности князя Б.И.Куракина являлись мотивированными, выполняющими ментальные функции и обладающие ассоциативностью, коннотацией, обусловленной ее узуальными связями и ассоциативной сопряженностью с контекстом.
Языковая ситуация в контексте культурных преобразований Петровской эпохи
Переход от средневекового Московского царства к Империи Нового времени ознаменовался кардинальной перестройкой общества и культуры, направленной на преодоление состояния относительного изоляционизма и возвращение в той или иной форме в Европу. Эта эпоха, полная глубочайших конфликтов и духовных исканий, стремительного развития, выводящего культуру вперед, в новое, заслуживает названия одной из самых богатых в истории русской культуры.
Положительное разрешение проблема выбора дальнейшего пути развития получила на сломе XVH-XVin вв., когда Петр Великий сделал выбор в пользу европейского пути ее развития. Однако так называемая «вестернизация» русского общества началась не с реформ Петра, он лишь придал ускорение многостороннему процессу изменений, начавшемуся задолго до него. Выбор Петра был подготовлен и в значительной степени предопределен острой борьбой конкурирующих духовных, идеологических, церковных, политических и культурных движений XVII в.
Для России XVII в. характерно существование нескольких разнонаправленных цивилизационных ориентации. Москва оказалась местом встречи весьма различных, порою антагонистических историософских и культурных концепций, текущих как с Запада через Польшу, Украину, так и местных традиций, идущих из глубины веков.
Серьезные разногласия обнаружились уже в начале века. «Овій къ востоку зрять, овій къ западу,» - писал в начале XVII в. дьяк Иван Тимофеев [пит. по Сазонова 2003: 184]. События Смуты, а затем в особенности церковная реформа раскололи русское общество, прежде всего духовные, интеллектуальные силы русского общества на враждующие между собой лагери: на сторонников реформ - никониан и ее противников - старообрядцев.
Конфликт реформаторов и старообрядцев можно рассматривать как противостоящие друг другу мировоззрения, как столкновения разных историософских концепций, религиозных установок и культурных ориентации, что обусловило разные ответы на те же самые волнующие вопросы: о перспективе дальнейшего развития России и об отношении ее к Западу. Разница в ответах зависела от принятой каждой из сторон иерархии общественно-культурных ценностей.
В основе реформы, связываемой с именем патриарха Пикона, но задуманной в царском дворце, лежала государственно-политическая идея -подвести под единый церковный обряд всю православную церковь и таким способом удержать власть над вновь обретенными землями становящейся империи. России, претендовавшей на господствующее положение в православном мире, предстояло привести свой церковный чин в соответствие с обрядами, принятыми у греков, и на Украине, прошедшей через реформы Петра Могилы.
Государственные реформы царя Алексея Михайловича, объективно направленные на приобщение России к европейскому развитию, совпавшие с церковной реформой, вызвали потребность в образованных помощниках, живых носителей духовной, обрядовой практики. России, продвигавшейся в Европу, требовались специалисты по греческой книжности и знатоки западной культуры, к тому же располагавшие опытом борьбы с католицизмом. Ими и стали обладавшие необходимым опытом представители украинской и белорусской интеллигенции - монашествующие писатели, книжники, музыканты, мастеровые. По словам В.О. Ключевского, Русь «не решалась заимствовать западное образование прямо из его месторождений, от его мастеров и работников, а искала посредников, которые могли бы передать ей это образование в обезвреженной переработке ... . Западнорусский православный монах, выученный в школе латинской или в русской, устроенной по ее образцу, и был первым проводником западной науки, призванным в Москву» [Ключевский 1988 3: 258-259].
В столице новой растущей империи исполнителям реформ предстояло провести важные преобразования в церковных делах, книжной справе, а также придать восточно-византийскому укладу придворной жизни некоторые западноевропейские новшества и лоск. Однако единство лагеря реформаторов сохранилось недолго. Внутренние противоречия по вопросам глубины и направленности реформ, книжной справы, просвещения, осложненные борьбой за влияние при дворе, отчетливо выявили сторонников разных направлений в культуре латино- и грекофилов. Изначально связанные с реформой Никона, они проводили ее положения в жизнь, обслуживали церковный собор 1666-1667 гг., осудивший и Никона, и старообрядцев, состояли переводчиками при греческих церковных иерархах, участвовавших в работе собора, занимались книжной справой. Но после того, как явные противники - вожди раскола - были повержены, в стане победителей обострились внутренние противоречия. Когда же со сцены сошли идейные лидеры латинофильского и грекофильского движений Симеон Полоцкий и Епифаний Славинецкий (бывший профессор Киево-Могилянской коллегии), которые, как известно, с уважением относились друг к другу, в борьбу с крайним ожесточением вступили их ученики Сильвестр Медведев и Ефимий Чудовский.
Фонетическая адаптация лексических заимствований и причины фонетического варьирования
В теоретическом плане вопрос о фонетическом освоении заимствованных слов самым непосредственным образом связан с вопросами о вариантах одного и того же слова. Понятие же варианта слова находится в зависимости от понятия тождества слова. Так, академик В. В. Виноградов считает, что «единство слова организуется, прежде всего, его лексико-грамматическим стержнем, который является общим у всех слов» [Виноградов 1947: 40-41]. Фонетическое варьирование слова, по мнению О.С. Ахмановой, это «видоизменение его звуковой оболочки без утраты им его тождества» [Ахманова 1957: 195].
Как отмечено исследователями заимствованной лексики начала XVIII века [Биржакова и др. 1972; Гайнуллина 1973, Пылакина 1976; Кустра 1981; Щитова 1986; Валькова 2000; Габдреева 2001], сильная вариантность, обилие морфолого-фонетических параллелей, вызванное многоконтактностью и одновременностью языкового посредства, было присуще заимствованным словам в Петровскую эпоху.
По справедливому замечанию Л.Гальди, необходимо предпринять изучение вариантов, «которые во многих случаях являются не просто графическими вариантами, а реальными формами, свидетельствующими или о неполной ассимиляции иноязычного слова, или о фонетическом сопротивлении воспринимающей среды» [Гальди 1958: 52].
Под вариантом мы понимаем семантически взаимомотивированную фонетическую и морфологическую модификацию одного и того же слова. Например, галянтерія - галентерія - галантирія - галантерія. гвардія - гордія - квардія. естиме - естима - остима и т. п. При этом учитывается, что слово сохраняется как лексическая единица при наличии вариантов значения в одну и ту же эпоху.
Петровская эпоха в отношении варьирования в пределах одного слова представляет особый интерес в связи с исключительно интенсивным процессом лексического заимствования из других языков, прежде всего -западноевропейских. Без изучения фонетических и морфологических вариантов слов данного этимологического пласта неполным представляется процесс становления лексических норм вообще в Петровскую эпоху. Следует отметить, что «характерные особенности формального освоения иноязычного материала в русской лексической системе XVHI в., связанные со спецификой языкового развития на этом историческом этапе, специального освещения не получили» [Биржакова и др. 1972: 20]. Известные диссертационные работы И.С. Хаустовой, М.Ф. Дашковой, Б.А. Маргарян, М.Ф. Тузовой и др., в большей или меньшей степени, касающиеся иноязычной по происхождению лексики, как правило, констатируют наличие тех или иных вариантов, не углубляясь в объяснение или выяснение причин такого варьирования.
Научное освещение формальной адаптации заимствованных слов с привлечением конкретных, письменно зафиксированных вариантов слов, которое находим в «Очерках по исторической лексикологии русского языка XVIII века. Языковые контакты и заимствования» Е. Э. Биржаковой, Л. А. Воиновой, Л. Л. Кутаной [1972], естественно, не исчерпывает всех аспектов исследования данной проблемы. Кроме того, Петровская эпоха при этом выступает в них как компонент, слагаемое целого столетия. И последнее -материалы текстов привлекаются при этом выборочно
К вопросу о концепте и концептосфере
Одним из актуальных направлений современного языкознания является исследование концептов, направленных на рассмотрение различных ассоциативных, образных представлений, фиксирующихся в языке и в значительной мере определяющих использование языковых единиц для описания тех или иных объектов, явлений действительности (ср. исследования метафорических, ассоциативно-семантических, ассоциативно-образных семантических полей, рассмотрение категории образа, фрейма в качестве единиц речемыслительной деятельности и хранения информации в работах [Жаботинская 1997; Зиновьева 2000; Евтушенко 2002] и др.). При этом единого, общепринятого понимания концепта еще нет. Во многих лингвистических работах авторы стремятся определить термин концепт, сопоставляя его с другими (уже достаточно устойчивыми) терминами.
Концепт - это «культурно отмеченный вербализованный смысл, представленный в плане выражения целым рядом своих языковых реализаций, образующих соответствующую лексико-семантическую парадигму» [Воркачев 2002: 6]. План содержания лингвокультурного концепта включает, как минимум, два ряда семантических признаков. Во-первых, в него входят семы, общие для всех его языковых реализаций, которые скрепляют лексико-семантическую парадигму и образуют его понятийную либо прототипическую основу. Во-вторых, включаются семантические признаки, общие хотя бы для части его реализаций, которые отмечены лингвокультурной, этносемантической спецификой и связаны с ментальностью носителей языка либо с менталитетом национальной ЯЛ [Добровольский 1997].
Если исходить из того, что лингвокультурный концепт семантически представляет собой некую абстракцию, обобщающую значения ряда своих языковых реализаций, то конкретная форма этого концепта будет задаваться интервалом абстракции, в границах которого он качественно определен, т.е. объемом лексико-семантической парадигмы, формируемой единицами, передающими этот концепт в языке или в языках. В первом же приближении выделяются концепты-автохтоны, абстрагируемые от значений своих конкретных языковых реализаций, содержащие в своей семантике и предметные , и этнокультурные семы, и протоконцепты - «универсальные концепты» [Вежбицкая 1999: 53, 291], «ноэмы» [Хегер 1990: 6], абстрагируемые от неопределенного числа языковых реализаций и обеспечивающие эталон сравнения, необходимый для межъязыкового сопоставления и перевода. В более или менее чистом виде «универсальные концепты» представлены в научном сознании в форме этических терминов и логических операторов: ДОБРО - ЗЛО, ХОРОШО - ПЛОХО - БЕЗРАЗЛИЧНО и пр. В свою очередь автохтонные концепты могут быть не только внутриязыковыми, моноглоссными, они могут быть абстрагированы от лексических единиц двух и более языков, образующих культурный суперэтнос, - быть полиглоссными, как, например, «предельные понятия» западной и восточной лингвокультур [Снитко 1999].
В лингвокультурологических исследованиях концепт получает самые различные названия: это и «экзистенциальные смыслы», и «предельные понятия», и собственно «культурные концепты», однако, принимая во внимание тот факт, что концепт принадлежит национальному языковому сознанию, можно считать, что в дихотомии значение-смысл он соотносим со значением, и остается только найти его имя - определить языковую единицу/единицы, чей план содержания он представляет. В лингвокультурологических текстах концепты «опредмечиваются», «вбирают в себя обобщенное содержание можества форм выражения», заполняются смыслами» и пр. [Карасик 1996: 6; Суродина 1999: 8; Панченко 1999: 20; Лукин 1993: 63].
Культурный концепт как многомерное ментально-вербальное образование, включающее в себя как минимум три рядя составляющих: понятийную, образную и телесно-знаковую [Лялин 1997: 18], обретает статус объекта лингвистического анализа именно благодаря последней, присутствие которой в его семантике отделяет лингвокультурологическое понимание концепта от логического, математического и семиотического.
Исследования, проводимые в рамках когнитивной лингвистики, показывают, что концепт тесно связан с ассоциативным пространством имени, в нем проявляясь. Ассоциативная организация связей в простейшей форме репрезентирует одну из моделей хранения знаний в памяти человека, она мыслится как некая форма семантических сетей, существующих в сознании. С каждым узлом семантических сетей в долговременной памяти человека связаны сведения, ассоциативно с ним вместе возбуждаемые, следовательно, при определении (установлении) места какого-либо понятия из долговременной памяти одновременно «вытаскиваются» все известные сведения и факты, с данным понятием связанные [Залевская 1985: 165; КСКТ 1996: 169]. В.В. Красных предлагает закрепить за термином «концепт» следующее понимание: «концепт - это некая максимально абстрагированная идея «культурного предмета» не имеющая визуального прототипического образа, хотя и возможны визуально образные ассоциации, с ним связанные. [...] Концепт [...] включает в себя определенные коннотации» [Красных 2003: 272].
