Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Концептуальное пространство « мужчина - женщина » и его вербализаторы
1. Лингвистическая природа концепта и концептуального пространства 21
1.1. Основные лингвистические подходы к теории концепта 21
1.2. Концептуальное пространство как фрагмент концептосферы 37
2. Модель мира — картина мира — концептуальная картина мира языковая картина мира 48
2.1. Модель мира и картина мира 48
2.2. Концептуальная картина мира vs языковая картина мира 57
2.3. Картина мира и тендер 68
3. История ядерных вербализаторов концептуального пространства « мужчина - женщина » 75
3.1. Ядерные номинации мужчины 80
3.2. Ядерные номинации юноши 93
3.3. Ядерные номинации женщины 108
3.4. Ядерные номинации девушки 124
4. Тендерные стереотипы русской лексикографии: константы и трансформации 148
Выводы по первой главе 161
Глава 2. Концептуальное пространство « мужчина — женщина »: психолингвистический аспект
1. Тендерные стереотипы как элемент концептуализации 163
1.1. Лингвистическая природа концептуализации 163
1.2. Лингвистические стереотипы 170
1.3. Тендерные стереотипы 178
1.4. Концепт и универсальные тендерные стереотипы (по данным «Русского ассоциативного словаря») 184
2. Гендерные стереотипы и концептуализация представлений о мужчине и женщине в языковом сознании ребенка 202
3. Этнолингвистическая специфика концептуального пространства « мужчина — женщина » в русской языковой картине мира 223
Выводы по второй главе 252
Глава 3. Трансформации русской языковой картины мира и концептуальное пространство « мужчина — женщина »
1. Динамика языковой картины мира конца XX - начала XXI вв 254
1.1. Основные трансформации современной русской языковой картины мира 254
1.2. Об одной тендерной асимметрии: номинации лиц женского пола в аспекте культуры речи 270
1.3. Трансформации русского речевого этикета: тендерный аспект 288
2. Вербализация концептуального пространства « мужчина - женщина » в жаргоне 299
2.1. Лингвистическая специфика жаргонных вербализаторов концептуального пространства « мужчина - женщина » 304
2.2. Специфика концептуализации представлений о мужчине и женщине в жаргоне 319
3. Языковые новации и маскулинные практики 342
3.1. О лингвистическом аспекте изучения маскулинности 342
3.2. Новые номинации мужчины 348
Выводы по третьей главе 359
Заключение 361
Библиография 365
- Основные лингвистические подходы к теории концепта
- Лингвистическая природа концептуализации
- Основные трансформации современной русской языковой картины мира
- Новые номинации мужчины
Основные лингвистические подходы к теории концепта
Когнитивистика на современном этапе развития столкнулась с ситуацией, характерной для любой новой гуманитарной отрасли человеческих знаний: междисциплинарный характер самой науки, многочисленные, иногда взаимопротиворечащие подходы ученых, ее представляющих, а также гетерогенность используемых методик, диффузность предмета исследований и терминологический хаос привели к тому, что у стороннего наблюдателя может сложиться впечатление, будто на свете существует столько вариантов когнитивной науки, сколько самих когнитологов.
Однако современную когнитивную науку характеризуют несколько важных теоретических положений, принятых большинством когнитологов:
1) моделирование особого уровня ментальных репрезентаций, который при описании когнитивных способностей человека изучается в известном отвлечении как от его биологических и нейрологических особенностей, так и от его социальных и культурных обусловленностей;
2) методологическая возможность пренебречь рядом воздействующих на когнитивные процессы факторов, включение которых в программу исследования повлекло бы за собой ее чрезвычайное усложнение (в первую очередь это эмоциональные, исторические и культурологические факторы);
3) междисциплинарный характер когнитивистики, предопределяющий возможность в отдаленном будущем выработать концепцию такой единой науки, внутри которой границы между прежними дисциплинами будут стертыми (Кубрякова 1994: 34).
Наилучшим доказательством междисциплинарного характера когнитивных исследований служит сам термин «концепт» (от лат. conceptus понятие ), который при разных теоретических и практических подходах получает различное наполнение и вместе с тем занимает первое место в списке наиболее востребованных когнитивных терминов. Как отмечали в самом конце XX в. 3. Д. Попова и И. А. Стернин, «интенсивные исследования, развернувшиеся в области когнитивной лингвистики, демонстрируют большой разнобой в понимании самого термина концепт. Употребление этого термина стало очень распространенным, что приводит к многочисленным терминологическим неточностям, противоречиям и теоретическим недоразумениям» . (Попова, Стернин 1999: 3). К сожалению, по прошествии десятилетия ситуация улучшилась ненамного, хотя сейчас уже можно с большей долей определенности наметить ориентиры употребления данного термина и охарактеризовать его принадлежность к различным научным дисциплинам.
Традиционно появление термина «концепт» в русской1 лингвистической традиции связывают с именем религиозного философа С. А. Аскольдова (настоящая фамилия - Алексеев) (1870-1945), который в 1928 г. предложил по-новому взглянуть на соотношение лингвистических терминов «понятие» и «слово», а также философского по происхождению термина «концепт». Если соотнести теорию С. А. Аскольдова с современными научными представлениями, то в ней можно найти множество точек пересечения с когнитивным ракурсом исследования, что особенно хорошо эксплицируется в самом определении концепта как «мысленного образования, которое замещает нам в процессе мысли неопределенное множество предметов одного и того же рода» (Аскольдов 1997: 269). При этом ученый предлагает различать концепты познавательные («почки сложнейших соцветий мысленных конкретностей») и художественные («сочетание понятий, представлений, чувств, эмоций, волевых проявлений»), основным отличием которых называется «чуждая логике и реальной прагматике художественная ассоциативность» (там же: 275). Базовыми характеристиками концепта объявляются его заместительная, по отношению к понятию, функция, символическая природа, динамизм (изменчивость смыслового наполнения) и - для художественных концептов - потенциальная открытость интерпретациям («неопределенность возможностей»). Кроме того, необходимо отметить, что С. А. Аскольдов указывает на важную для будущих когнитивных и лингвистических исследований подвижность границ между понятийными и образными составляющими в структуре концептов и выражающих их слов.
По ряду не зависящих от развития науки причин идеи С. А. Аскольдова на долгое время были забыты, и только в 90-е гг. XX в. Д. С. Лихачев возвращается к ним в работе «Концептосфера русского языка», представляя вслед за предшественником концепт как заместитель понятия, являющегося «намеком на возможные значения» и «алгебраическим их выражением». Ученый подчеркивает важность «индивидуального культурного опыта, запаса знаний и навыков», от богатства которых напрямую зависит богатство концепта. Таким образом, взгляды Д. С. Лихачева послужили своеобразным фундаментом для будущих лингвокультурологических исследований концепта, который, по его мнению, формируется как «отклик на предшествующий языковой опыт человека». При этом концепт не столько рождается из слова, сколько является результатом «столкновения» словесного значения с личным и народным опытом человека. Следовательно, выполняя заместительную функцию по отношению к значению слова, концепт «не только подменяет собой значение слова и тем самым снимает разногласия в понимании значения слова, он в известной мере и расширяет значение, оставляя возможности для сотворчества, домысливания, для эмоциональной ауры слова» (Лихачев 1993: 4). Несомненной заслугой Д. С.Лихачева является также введение понятия концептосферы как совокупности концептов данного языка.
В настоящее время термин «концепт» находит широкое применение не только в философии или общефилологических штудиях, но и в различных областях лингвистической науки. Данный термин основательно вошел в понятийный аппарат когнитивистики, психолингвистики, прагматики, этнолингвистики, (лингво)семантики, (лингво)культурологии.
Период утверждения термина в науке непременно связан с определенной произвольностью его употребления, диффузностыо использования, размытостью границ, аттракцией с близкими по значению и по языковому выражению терминами. Неслучайно ряд ученых называют «концепт» «зонтиковым термином» (Е. С. Кубрякова, С. Г. Воркачев), так как «он «покрывает» предметные области нескольких научных направлений: прежде всего когнитивной психологии и когнитивной лингвистики, занимающихся проблемами мышления и познания, хранения и переработки информации, а также лингвокультурологии, определяясь и уточняясь в границах теории, образуемой их постулатами и базовыми категориями» (Воркачев 2003: 6).
Представляется, что в современном отечественном языкознании можно выделить как минимум шесть основных подходов к пониманию того, какова природа концепта и как он соотносится с другими рядоположениыми явлениями.
Исторически первым в отечественной науке был психолингвистический подход к концепту. Для психолингвиста «термин концепт удобен тем, что, акцентируя те реалии, к которым нас отсылает слово, он позволяет отвлечься от принятого в логике термина понятие» (Фрумкина 2001: 45). Подобного рода отвлечение от логического начала позволяет ученым при анализе языкового, полученного прежде всего в результате психолингвистических экспериментов материала учитывать не столько лексический или семантический планы концептов, сколько эмоции респондентов, их аксиологическую шкалу и ассоциации, связанные с тем или иным концептом. Следовательно, концепт может быть определен как «спонтанно функционирующее в познавательной и коммуникативной деятельности индивида базовое перцептивно-когнитивно-аффективное образование динамического характера, подчиняющееся закономерностям психической жизни человека и вследствие этого по ряду параметров отличающееся от понятий и значений как продуктов научного описания с позиций лингвистической теории» (Залевская 2001: 39). Таким образом, основой концепта в психо лингвистическом понимании становится не столько сугубо понятийное содержание (как, например, в рамках лингвофилософского подхода), сколько блок знаний, представляющий собой совокупность конкретно-образных (зрительных, слуховых, вкусовых и пр.) элементов в психике человека.
Лингвистическая природа концептуализации
Проблема соотношения когнитивной и языковой картин мира, концептуальных систем и языковых структур, роли языка в процессах познания и осмысления мира, а также в его концептуализации и категоризации — вот те проблемы, которые занимают когнитивную лингвистику и стимулируют возникновение новых способов и методик их решения. И если исходить из того, что «языковая структура зависит от концептуализации, которая, в свою очередь, является результатом опыта в освоении человеком себя и окружающего пространства, а также отношений к этому внешнему миру» (Демьянков 2009: 30), то необходимо определить, что представляет собой концептуализация как когнитивный процесс.
Термин «концептуализация», активно использующийся в отечественной лингвистической литературе с начала 90-х годов XX в., относится к разряду востребованных и актуальных, но, как и большинство терминов когнитивной лингвистики, не имеет четкого и однозначного определения. В самых общих чертах под концептуализацией понимают осмысление поступающей информации, мысленное конструирование предметов и явлений, которое приводит к образованию определенных представлений о мире в виде концептов как фиксированных в сознании человека смыслов.
В современной лингвистической науке можно выделить как минимум шесть разных, хотя и неизбежно пересекающихся, точек зрения на концептуализацию.
1) Концептуализация — это «классифицирующий процесс, в результате которого минимальные ментальные единицы упорядочиваются в целые когнитивные системы» (Концептуализация и смысл 1990: 4). Сторонники такой точки зрения рассматривают концептуализацию как некоторый «сквозной» для разных форм познания процесс структурирования уже имеющихся знаний и возникновения разнообразных когнитивных структур новых знаний на базе сформированных ранее минимальных концептуальных единиц. Однако такой подход, апеллирующий исключительно к «классифицирующей функции» когнитивных единиц и практически игнорирующий языковые структуры, характерен прежде всего для логиков и некоторых философов (см., например, сборник «Концептуализация и смысл» (1990).
2) Концептуализация - это членение отраженной сознанием действительности с помощью языка. Такой подход также подразумевает обращение к классифицирующей функции концептуализации: «каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (= концептуализации) мира» (Апресян 1995а: 350), однако первичными объявляются языковые знания, которые и структурируют действительность с помощью концептов. Этот взгляд характерен для представителей Московской семантической школы, в рамках которой концептуализация рассматривается скорее как набрасывание «классификационной сетки» языка на отражаемый мир. «Иными словами, в основе каждого конкретного языка лежит особая модель, или картина, мира, и говорящий обязан организовать содержание высказывания в соответствии с этой моделью» (Урысон 1998: 3).
3) «Термин концептуализация используется для обозначения любого аспекта человеческого опыта, включая понимание природного, лингвистического, социального и культурного контекстов. Семантические структуры - это акты концептуализации, используемые в лингвистических целях как значения лингвистических выражений, например, слов, словосочетаний, предложений» (Лэнгакер 2006: 15). В лингвистике наиболее широкое представление о концептуализации характерно именно для когнитивной грамматики, в которой она приравнивается к значению в целом: согласно американскому исследователю Р. Лэнгакеру (в иной, более ранней, но менее верной, транскрипции - Лангаккер), процесс концептуализации характеризует субъективную природу значения и представляет собой комплексное понятие, включающее в себя сенсорные, эмотивные и кинестетические ощущения, а также социальную и лингвистическую информацию. При этом концептуализация охватывает не только уже сформировавшиеся концепты, но и «новые концепции и впечатления в момент их появления» (там же).
Одновременно Р. В. Лэнгакер пытается связать концептуальную деятельность с нейрофизиологическим механизмами, утверждая, что «в концептуализации, по сути, нет ничего таинственного: это просто когнитивная обработка (нейрологическая деятельность). Осуществление конкретной концептуализации или обладание определенным ментальным опытом характерно для некоторого сложного «когнитивного события» (сводящегося в конечном итоге к координированному взаимодействию нейронов)» (Лангаккер 1992: 10).
5) Наиболее общий лингвистический подход к концептуализации представлен в статье «Когнитивная лингвистика», написанной для «Энциклопедии языка и лингвистики» (N.Y., 2006) американским лингвистом-когнитологом Л. Талми: «Концептуализация, обнаруживаемая в языке, в широком смысле рассматривается как продукт мыслительных процессов человека и "привязывается" к экстралингвистическим явлениям (там, где возможно такое отношение), а не выводится из предполагаемых структур, свойственных подобным экстралингвистическим явлениям, и действительно принимается языком» (Talmy 2006: 544).
6) В последнее время для того чтобы разграничить индивидуальный и социальный (обусловленный во многом этнолингвистической спецификой) процессы познания окружающей действительности, в ряде работ западных этнопсихологов, когнитологов и лингвистов вопросы концептуализации связывают с так называемой «социальной когницией» . При таком подходе социальную (в иных терминах - коллективную, культурную) концептуализацию интерпретируют не столько как когнитивный процесс, сколько как результат этого процесса во всем его многообразии. Так, в исследованиях современного австралийского ученого Ф. Шарифяна такие понятия, как когнитивная схема, когнитивная категория и метафора, интерпретируются как различные типы («культурной») концептуализации.
В его же работах соотношение ментального и лингвистического интерпретируется следующим образом: «Язык служит в качестве «банка памяти» для культурных концептуализации его носителей, как в прошлом, так и в будущем» (Sharifian 2009: 109). При таком подходе социальная когниция рассматривается как «сложная адаптивная система», а концептуализация интерпретируется как «способ толкования людьми, принадлежащими различным культурным группам, собственного опыта и разнообразных точек зрения на мир» (там же: 113). Интересно, что при подобного рода интерпретации взаимодействия языка и когниции Ф. Шарифян активно ссылается на работы Л. С. Выготского.
При этом исследователь, в отличие от логиков и лингвофилософов, подчеркивает, что культурная концептуализация существует в первую очередь благодаря языку: «лексические элементы человеческих языков следует рассматривать как способы «схватывания» и хранения культурных концептуализации» (Sharifian 2009: 116).
Основные трансформации современной русской языковой картины мира
Для метафорического обозначения языка можно воспользоваться известным по работам американского философа и логика Уилларда ван Ормана Куайна образом корабля, находящегося в море и нуждающегося время от времени в ремонте. Корабль нельзя покинуть, следовательно, единственный способ починить его - это использовать имеющийся на борту материал. Развивая этот образ, В. Н. Телия пишет: «Поскольку каждый корабль стремится обойтись своими средствами (хотя возможны и заимствования), то это обновление неизбежно содержит элементы прежнего мировидения и языковой техники, коль скоро процесс создания опирается на них и использует связанные с ним знаки. Результаты такого процесса принято называть - совершенно справедливо, на наш взгляд, -языковой картиной мира, запечатленной в значениях языкового инвентаря и грамматики. При этом нельзя забывать, что говорящие сообщают друг другу мысли о мире, используя значения слов и выражений как средство для создания высказывания, поэтому опасность не разглядеть за языковой картиной мира того, что в нем действительно имеет место, не столь велика» (Телия 1988:202-203).
Каковы же трансформации современной русской языковой картины мира и каково качество того языкового инвентаря, который достался современникам от предшественников?
Вербализация глубинных концептов человеческого сознания, к которым принадлежат «мужчина» и «женщина», предполагает определенную зависимость от тех социокультурных изменений, которые претерпевают как общество и культура, так и язык.
Еще О. Есперсен писал, что можно выделить два основных важнейших фактора «стремительных» и значительных лингвистических изменений в обществе: 1) ослабление влияния взрослой, зрелой части общества (а значит, и ослабление позитивных традиций) на молодежь в периоды общественных катаклизмов: революций, войн, сильных эпидемий; 2) обретение социальной свободы, желание изменения социальных институтов и традиций .
Во многом вследствие социокультурных трансформаций последнего десятилетия XX — начала XXI вв. и нарушения определенного рода «лингвокогнитивнои преемственности» поколений языковая картина мира русского человека претерпела некоторые изменения. Для современного состояния русской языковой картины мира взаимовлияние когнитивного и языкового можно рассмотреть через ряд социолингвистических трансформаций:
1) жаргонизация языка и мышления;
2) американизация языка;
3) давление на кодифицированный русский язык просторечия, генетически связанного с территориальными диалектами;
4) попытки вернуться к языку и культурным ценностям дореволюционной России;
5) снижение уровня общей культуры и утрата элементов традиционной русской культуры;
6) трансформации традиционной тендерной стратификации общества.
(1) Жаргонизация языка и - в определенной степени — мышления отражается, например, в трансформациях структуры и иерархии вербализаторов концептуального пространства « мужчина - женщина » и может быть проиллюстрирована актуализацией таких периферийных компонентов языковой системы, как братан, пацан, бабаня, папаша и т.п., которые в последние десятилетия потеснили в лексиконе современника ядерные вербализаторы типа парень, молодой человек, старуха и др.
В связи с этим можно назвать такую новацию просторечного речевого этикета, как появление форм обращений (пока в стилистически сниженных регистрах) в виде трансформированных мужских имен собственных типа «Вован». При этом в наиболее полном словаре русских имен (Тихонов 1995) среди десятков форм соответствующих мужских онимов зафиксированы Вован и Колян, но нет, например, распространенной сейчас формы Толян, что, по-видимому, свидетельствует о тенденции расширения использования данной словообразовательной модели, которую современные исследователи жаргона и субстандартной лексики характеризуют следующим образом: «Сравнительно редкий в антропонимной деривации суффикс -ан (Васян, Гавран и под.) содержит только коннотацию разговорности и фамильярности, тогда как коннотативный диапазон данного суффикса в жаргонных апеллятивах несколько шире: фамильярность здесь более сниженная и более эффективная, что особенно заметно в словообразовательных вариантах типа брат - братан, друг — друган/друэ/сбан, кореш — корефан, урка — уркан/уркаган, лох — лохан и т.д.» (Отин 2006: 78). Представляется, что в современном русском языке эта характерная преимущественно для жаргонизмов словообразовательная модель в применении к именам собственным создает не столько разговорный и фамильярный, сколько весьма сниженный, «приблатненный» оттенок.
Более того, само использование субстандартной лексики также имеет свои тендерные (и возрастные) корреляции. Так, данные социолингвистических экспериментов позволяют выявить некоторые закономерности использования такого пласта субстандартной лексики, как общий жаргон. Основными социальными «векторами», направляющими распространение общего жаргона, являются гендерно-возрастные факторы: «пол говорящего в основном определяет речевую реализацию слов общего жаргона (мужчины употребляют социально непрестижную лексику чаще), а возраст связан с владением этой лексикой на языковом уровне (наблюдается снижение степени знания данной лексики в группе информантов старше 40 лет)» (Хорошева 2001: 263). Одновременно уровень образования и специальность носителей русского языка почти не коррелируют с частотой и спецификой употребления единиц общего жаргона в коммуникативном и речевом поведении.
Вместе с тем ряд ученых полагает, что опасности вульгаризации современного русского языка чрезмерно преувеличены: «Даже самое поверхностное знакомство с историей развития национальных языков и культур показывает, что «легализация» сниженных пластов языка и культуры, т.е. выход «неофициальных», аномальных фактов в поле официальной нормы, - явление обычное и периодически происходящее во всех культурах и языках» (Елистратов 1998: 60-61). В ряде других работ этот же исследователь субстандарной лексики называет арготизацию и варваризацию не «порчей языка, не паразитическим наростом, а смеховой лабораторией языка» (Елистратов 1994; 1995; 2005 и др.). В каком-то смысле В. С. Елистратов развивает мысль другого знаменитого исследователя субстандарта и языка города Б. А. Ларина, высказанную им еще в 20-е гг. XX в.: «Историческая эволюция любого литературного языка может быть представлена как ряд последовательных «снижений», варваризаций, но лучше сказать - как ряд концентрических развертываний» (Ларин 1977: 176). Рассматривая арго как единицу взаимодействия языка и культуры, В. С. Елистратов видит в нем «черновик будущей культуры», каковым был, по его мысли, язык А. С. Пушкина по отношению к литературному языку, так как он также являлся соответствующей варваризацией языка М. В. Ломоносова и В. И. Тредиаковского. Вместе с тем такая интерпретация «естественности» и неизбежности варваризации языка представляется все-таки радикальной, так как подразумевает отсутствие необходимости сохранения культуры, транслируемой через язык и сохраняемой в нем.
Одновременно можно утверждать, что в субстаидарте, который все активнее влияет на современный русский язык, концептуализация представлений о мужчине и женщине иногда чрезмерно отличается от языковой картины мира среднестатистического русского человека (подробнее об этом ниже, в 2).
Новые номинации мужчины
Последнее десятилетие XX - начало XXI вв. в современных культурологических и тендерных исследованиях традиционно определяются как эпоха «кризиса маскулинности»: изменяющийся мир требует новых форм реализации мужского поведения. Современные средства массовой информации все чаще говорят о кризисе семьи, об изменении традиционных тендерных и социальных ролей, и данная ситуация не может не отражаться в языке. С конца 1990-х появляется огромное количество разнообразных неологизмов, называющих новые реалии, связанные с трансформациями традиционных, патриархальных ролей мужчин и женщин: например, бизнесвуман, секс-бомба; словосочетания воскресный папа (калька с англ. weekend daddy), биологический отец, патронажная мать и мн. др.
Сейчас уже можно утверждать, что коренные трансформации мужского мира привели к появлению новых типов «меняющихся мужчин вменяющемся мире» (Кон 2001). К разряду таких новаций относятся новые формы маскулинности, которые в современном русском языке представлены, с одной стороны, когда-то экзотическим, а теперь весьма распространенным словом мачо, с другой стороны, такими словами-однодневками, как метросексуал, ретросексуа, хаммерсексуал, уберсексуал и аналогичными номинациями, которые активно создаются средствами массовой информации по непродуктивной до 90-х гг. словообразовательной модели, содержащей формант -сексуал (ср. зафиксированные в словарях бисексуал и сленговое гомосексуал при литературном, генетически восходящем к психиатрическому термину гомосексуалист). Почему же возникают такого рода неологизмы в русском языке?
Слово мачо (исп. macho — «самец») пришло в большинство европейских языков из латиноамериканской культуры, в которой им обозначается тип мужчины, проявляющий качества, обычно приписываемые особям мужского пола в животном мире: агрессивность, грубость, физическую силу, напористость, упорство; обязательные атрибуты мачо - ярко выраженный мужской тип внешности и повышенная сексуальность. Понятие мачо следует признать субконцептом более емкого концепта «мужчина», обязательного для картины мира любого языка. Однако для того чтобы объяснить причины вхождения этого, характерного в первую очередь для латиноамериканской культуры типа мужского поведения в русскую лингвокультуру, следует обратить внимание на одну интересную особенность русского языкового сознания.
Реконструировать тот или иной фрагмент языковой картины мира можно путем анализа различных лексикографических источников, прежде всего, идеографических и ассоциативных. Так, в «Русском ассоциативном словаре» словарная статья на стимул мужчина содержит 547 реакций, из них наиболее частотные - сильный (43 реакции), высокий (27), красивый (16), сила, средних лет (12), красавец (10), настоящий, человек (9), умный (6). Как уже неоднократно отмечалось выше, среди первых по количеству реакций на слово мужчина — лексические единицы, имеющие положительную коннотацию. Это свидетельствует о том, что в русской языковой картине мира прототипический образ мужчины наделен прежде всего положительными чертами.
Однако этот моделируемый образ — своего рода антипод полученного в ходе социологических исследований образа типичного русского мужчины. Так, по результатам проведенного в 2006-2007 гг. социопсихологического исследования представлений русской молодежи о маскулинности и феминности в идеале и в обыденной жизни, образ среднестатистического россиянина получился следующим: «/.../ основу представления о типичном русском составляют свойства, характеризующие легкомысленное отношение к жизни (стремление к шумному веселью, стремление к «халяве»; у мужчин — пристрастие к алкоголю, склонность к риску, надежда на «авось», лень; у женщин — мечтательность). Русские мужчины, помимо перечисленных качеств, обладают следующими: чувство юмора, сила, пристрастие к алкоголю, склонность к риску, надежда на «авось», лень. /.../ Респонденты обоих полов сходятся в том, что русский мужчина - открытый, веселый, компанейский человек. Вместе с тем отношение к делу он строит не на рассудительности и расчете, но скорее на рискованном азарте.
При этом ему свойственно не трудолюбие, а лень. Мужчины склонны считать типичных мужчин более маскулинными, с выраженными креативно-волевыми чертами {находчивость, выносливость, изобретательность, храбрость), которые способны оптимизировать и привести к успеху. /.../ По всей видимости, с этими чертами связывается мужская самостоятельность. Женщины скорее склонны приписывать типичному русскому мужчине инфантильные эгоцентричные качества {упрямство, эгоизм, грубость, беззастенчивость, несоблюдение религиозных обрядов), что, соответственно, исключает его самостоятельность» (Тендерные аспекты... 2007: 4).
Нетрудно заметить, что в этом описании усредненного россиянина отсутствуют черты сильного, мужественного и твердого мужчины. Следовательно, образ, реконструируемый по материалам русских толковых, ассоциативных и идеографических словарей, отличен от образа, представленного в результатах социо- и психологических исследований. Причина такого несовпадения кроется в том, что словарь фиксирует традиционную картину мира, складывавшуюся на протяжении нескольких столетий, в то время как данные экспериментов отражают актуальную действительность. Представляется, что эту нишу, образующуюся в результате несовпадения образа идеального мужчины и реального представителя сильного пола, и занял в русском лингвокультурном пространстве новый тип мужского поведения - мачо, который в последнее время приобрел особую популярность в сознании современника. Как замечают социологи, «его культурная экспансия пришлась как раз на тот момент, когда российское понимание маскулинности переживало жестокий кризис (начало-середина 1990-х гг.). Резко снизился рейтинг высшего образования, параметры «настоящего мужчины» утратили престижные ранее позиции высокоинтеллектуального профессионала и приобрели одномерные характеристики «добытчика» (Котовская, Шалыгина 2004: 34).
Лексикографическая история слова мачо в русской традиции весьма коротка и уже не отражает реального употребления: впервые зарегистрированное в словаре (Новое в русской лексике... 1991), слово так до сих пор и не попало ни в один большой толковый словарь русского языка. О неактуальности мачо еще для 90-х гг. XX в. косвенным образом свидетельствует и его отсутствие в обратном томе «Русского ассоциативного словаря»: если слово и было известно молодежи 80-90-х гг., то находилось в пассивном запасе и воспринималось исключительно как экзотический феномен чужой культуры.
Однако с начала XXI в. понятие мачо актуализируется и становится сверхпопулярным в российском обществе. Так, по данным Национального корпуса русского языка, с каждым годом частота употребления слова увеличивается. Поисковые программы Рунета выдают около двух миллионов ссылок, фиксируя высокую частоту употребеления мачо в текстах различной стилевой принадлежности: от разговорной речи, представленной сетевыми форумами и живыми журналами, до публицистики (как глянцевой, так и аналитической) и научной литературы.
Более того, несмотря на сохраняющуюся память о заимствованной природе (статус несклоняемого существительного), слово начинает бурно реализовывать свой словообразовательный потенциал. Не позднее 1998 г. (данные Национального корпуса) в русском языке появляется существующий в основных европейских языках уже несколько десятилетий дериват мачизм, который довольно активно входит в речевой обиход, репрезентируя попытки осмыслить типаж мачо как некий культурный феномен (так, показательно название статьи «Необъяснимая прелесть манизма по-русски» // Комсомольская правда. 03.09.2007).
