Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Вопрошающее общение .. 25
1.1. Вопрошающая стихия диалога 25
1.2. Отвечающая природа образа: Наташа Ростова ... 72
Глава 2. Вопрошающее мировоззрение героя ... 107
2.1. Вопрошающая стихия жизненных истин: Пьер Безухов ...107
2.2. Герои и автор в кругу вопросов и ответов 149
Заключение... 186
Список литературы... 192
- Вопрошающая стихия диалога
- Отвечающая природа образа: Наташа Ростова
- Вопрошающая стихия жизненных истин: Пьер Безухов
- Герои и автор в кругу вопросов и ответов
Введение к работе
Роман Л. II. Толстого "Война и мир", явившийся узловой точкой в развитии не только русской, но и мировой литературы, вызвал к жизни огромное количество литературоведческих работ и рассматривался, кажется, со всех сторон. Но исследования романа не теряют научной актуальности. Особенно продуктивным сегодня оказывается взгляд на эпопею как на "энциклопедию коммуникабельности", например, в работах О. В. Сливицкой [149: 3]. (В литературоведении при указании жанра "Войны и мира" встречаются два определения: роман и эпопея. В специальных исследованиях доказывается обоснованность использования каждого из них. Не делая вопрос о жанре произведения предметом нашего интереса, мы позволим себе пользоваться обоими терминами). О разнообразии показанных в романе форм общения В. В. Ермиловым сказано: "Изображение общения людей - самое главное для Толстого. Эта особенность его художественного метода и дала ему возможность создать в своем романе целый, необъятный, как океан, волнующийся, живой, необычайно сложный, разветвленный мир человеческих отношений, колоссальный образ человечества и - вместе с тем - образ именно русского народа" [69: 56]. Это океанически необъятное многообразие видов и типов представленных в эпопее вербальных и, отчасти, невербальных коммуникаций, их движущих механизмов рассматривалось в литературоведении. Однако перспективы для таких исследований еще открыты, так как, по выражению О. В. Сливицкой [149: 4], "... идея общения доминирует и в этике Толстого, и в его эстетике. Ведущей функцией искусства для него является функция коммуникативная".
Отраженный свет на проблемы человековедения вообще и проблемы общения в частности может бросать опыт других больших художников, что хорошо показано в книгах В. Д. Днепрова "Идеи. Страсти. Поступки: Из художественного опыта Достоевского" и "Искусство человековедения: из ху дожественного опыта Льва Толстого", в которых очерчиваются контуры понятий "человек Толстого" и "человек Достоевского" [см. 64].
Творчество Достоевского позволяет исследователям сегодня обратить внимание на явления, безусловно, выходящие за пределы художественного мира этого писателя. Таковой нам представляется в первую очередь "стихия вопрошания" (терминологическое понятие А. П. Власкина).
Работа Л. П. Власкина "Судьбы героев - под вопросом" [44] открывает новое направление в "человековедении". Ученый убедительно доказывает и ярко раскрывает существование "стихии вопрошания" в художественном наследии Ф. М. Достоевского: "... вопрошание - это не просто интонация или форма мысли; это некая принципиальная стихия. И как таковая, она, скорее всего, не подлежит завершающему учету. Сколько бы градаций вопрошания у Достоевского мы ни выделяли, - в его текстах найдутся новые примеры, размывающие рамки классификации. В этом вопрошание подобно диалогизму, широкие видоизменения которого убедительно показаны М. М. Бахтиным. Наряду с диалогизмом, стихия вопрошания может считаться универсальной для художественного мира Достоевского. Дело в том, что она различима и важна как в содержании, так и в форме, - по-своему объединяет эти измерения и в каждом имеет богатые нюансы выражения...
Объективности ради следует учитывать, что функциональный статус вопрошания в художественном мире имеет значение не только применительно к Достоевскому. "Художник, - писал Чехов, - должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует - уже одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать" [44].
Представляется, что в эпопее, созданной, безусловно, великим художником, «стихия вопрошания» нашла свои воплощения и может быть про анализирована. Однако следует оговорить аспект, избираемый нами для работы над романом, поскольку в многочисленных исследованиях "Войны и мира" понятие "вопроса" уже использовалось, и весьма активно.
О принципиальных для творчества Л. Н. Толстого и отразившихся, в частности, в романе "Война и мир" вопросах в критике высказывались многие, по-разному при этом используя понятие "вопроса". Чаще всего "вопрос" синонимичен "теме" и "проблеме". Такое понимание бытует и у самого Толстого в главах философии истории эпилога "Войны и мира" и в "Декабристах": "... когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эмансипационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотел исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге" [3: 401 - выделено Л. Н. Толстым].
Именно такое понимание "вопроса" унаследовало от писателя и тол-стоведение. Предлагаем здесь ряд цитат, в которых затрагивается интересующая нас тема.
Абсолютно согласно толстовской трактовке использует понятие вопроса для характеристики творчества писателя исследователь К. Н. Ломунов: "Толстым создано эстетическое учение, в котором коренные вопросы искусства поставлены в свете бурных событий "конца века" [106: 478]. Непосредственно об интересующем нас произведении писателя замечено Н. Н. Арденсом: "На всем протяжении романа длится сложный внутренний монолог писателя, скрывающегося за своими героями и подымающего сотни общественно-глубоких вопросов, порожденных и историей, и современностью" [12: 293].
Определенно связывается «вопрос» с тематикой и проблематикой произведения в суждении Л. Л. Сабурова: "Война и мир" имеет тематику, т.е. систему тем, вопросов, предметов изображения..." [141: 32].
В этой же традиции понимания "вопроса" лежит и высказывание И. Л. Потапова, характеризующее широкий спектр проблематики "Войны и мира": "Писатель - мыслитель, философ, глубоко задумывавшийся над судьбами человечества, JI. Н. Толстой и в романе о прошлом не мог уйти от вопросов, волновавших его поколение" [130: 3]. Конкретизируя эту мысль, исследователь называет: вопрос о роли личности в истории [130: 6], вопрос о роли народных масс [130: 30], религиозный вопрос [130: 26]; вопрос о материализме [130: 30]; вопрос о перспективах развития человечества [130: 35]; крестьянский вопрос [130: 36]; Кроме того, в рамках названных "глобальных" наднациональных, надвременных проблем, И. А. Потапов указывает еще и частные вопросы: кто победил в Бородино? [130: 114]; вопрос об оставлении Москвы [130: 120]; вопрос о Кутузове [130: 124]; вопрос об ответственности Наполеона [130: 177]; вопрос о равенстве мужчин и женщин [130: 250].
Это очень широкий перечень социально значимых "вопросов" романа, чрезвычайно разных по критерию их выделения исследователем, по степени их разработанности и разрешенности в "Войне и мире". В нашу задачу не входит полный анализ видения исследователями общих и частных решаемых или только поставленных Л. Н. Толстым "вопросов". Мы склонны ограничиться только демонстрацией традиционности такой трактовки понятия и широты ее использования в толстоведческом литературоведении. Не структурируя вопросы-проблемы по разным критериям, представим их неполный перечень в исследовательской литературе для подтверждения мысли об обстоятельности разработки этой стороны интересующего нас термина.
Кроме перечисленных И. Л. Потаповым, можно указать и иные "вопросы" (проблемы), анализируемые другими исследователями.
Например, Л. Л. Сабуров ряд названных уже проблем дополняет вопросом о противоборстве любви и страсти [141: 271]; вопросом о роли дворянства в развитии русской культуры [141: 19]; вопросом о власти [141: 304].
Г. Я. Галаган обстоятельно анализирует постановку и решение Толстым нескольких вопросов: о свободе и необходимости [47: 76]; какая сила "развязала" кровавое движение народов с запада на восток? ради какой цели оно осуществлялось? [47: 76, 124]; каким образом христиане могли совершить эти злодейства [47: 76, 95]; каким образом люди отступили от существенных свойств человеческой природы, что нужно было человеку, стоящему во главе этого движения, как представляется общее благо и пути его достижения [47: 76]. В своей работе исследователь серьезнейшим образом анализирует своеобразие подхода Толстого к этим вопросам в рамках его эстетической системы и ее включенности в историю философской мысли вообще.
По-своему подходя к трактовке тех же вопросов, А. В. Гулыга утверждает: "Толстой поставил вопрос "Какая сила движет народами?" Своим решением он показал сложность проблемы, показал, что "причинное" (т.е. сводящее все дело к воле отдельной личности, духовному ее миру и т.д.) объяснение в истории недостаточно. Народ - это огромное целое, где человек живет "роевой" жизнью, где гаснут личные черты. Толстому удалось лишь прочертить контуры этой роевой жизни. Потому ответ на вопрос - какая сила движет народами - нельзя считать исчерпывающим. Зато Толстой дал полный ответ на другой, не менее важный вопрос: какая сила движет человеком? Это тоже вопрос философии истории. Ибо любой человек не просто раб истории, но и ее творец" [60: 200]. С. Г. Бочаров многообразие уже названных выше "вопросов" соединил в одном, универсальном, с его точки зрения, и, глубоко анализируя его воплощение на страницах романа, затронул в своем исследовании и многие "частные" аспекты этой "общей" проблемы романа: "Как из многих жизней отдельных людей, с их всецело личными интересами, целями, складывается общая жизнь человечества, образуются "людские сцепления", движущие историю? Этот вопрос разбирает Толстой - теоретик и публицист" [28: 37].
Парадигма "вопросов" "Войны и мира" может быть расширена почти безгранично. Среди привлекших наше внимание литературоведческих анализов, рассматривающих вопросы более узкие, чем уже упомянутые нами, можно отметить несколько, касающихся "социально-политических" проблем.
Так, М. Б. Храпченко среди поднятых писателем в "Войне и мире" называет: вопрос о судьбах дворянства [173: 79]; вопрос о причинах бедствий простых людей, об истоках власти господствующих классов [173: 525].
Следуя той же логике, В. И. Камянов в ряду принципиально важных называет крестьянский вопрос ("Ты проснешься ль, исполненный сил?") [78: 270].
Другими исследователями на первый план выдвигаются вопросы "че-ловековедческого" направления", интерес, ориентированный на внутренний мир человека, на структуру личности. К таким вопросам можно отнести названный В. Д. Днепровым вопрос о возможности подлинной искренности [64: 102]. Продолжить этот ряд может вопрос о том, "что такое глубинное ядро человеческой личности", который формулирует Г. Б. Курляндская [94: 108]. Оговорим при этом, что вообще в своей работе исследователь отмечает "... разнообразие и широту этических позиций Толстого в "Войне и мире" [94: 149] и указывает широкий спектр вопросов, поднятых в романе.
Некоторые подходы к изучению наследия Толстого поистине "антро-поцентричны", включают все многообразие поставленных в творчестве вопросов в область личностной характеристики деятельности человека.
К примеру, рассматривая мировоззрение Л. Н. Толстого в целом, В. Ф. Асмус приходил к выводу: "... для Толстого существует только один вопрос познания - вопрос о том, в чем назначение и благо человека. Может быть, после Сократа никто не пытался с такой силой, как это сделал Толстой, свести всю философию к этому вопросу" [13:52]. Организующим и художественное изображение, и философско-исторические рассуждения писателя в "Войне и мире" исследователь назвал "... вопрос о существе власти", о непротивлении как единственно правильном действии человека, испытывающего насилие власти [13: 71].
Отчасти сопрягается со сформулированными В. Ф. Асмусом центральными вопросами романа и затрагивающий другую грань этого же тематического пласта указанный Д. С. Мережковским вопрос о преступности героев [115: 188].
В ряду частных подходов к общей проблеме войны и общественной жизни следует упомянуть еще несколько избираемых исследователями аспектов. К примеру, Г. Н. Фейн рассматривает вопрос совмещения гуманизма со справедливой войной [166: 254]. А в популярной книге о "Войне и мире" II. Г. Долинина помимо уже указанных нами отмечает и вопрос о том, что такое патриотизм [65: 199].
Позволим себе закрыть ряд указаний на библиографию "вопросов", понимаемых как тема или проблема романа. При этом кое-что отметим. Во-первых, список частных вопросов, обнаруживаемых учеными в тексте романа, можно продолжать почти бесконечно. Во-вторых, следует указать особое место в ряду исследовательской литературы двух научных трудов, исключительных по широте выделяемого в них списка вопросов и глубине их рассмотрения.
Основательно рассматривая почти все указанные выше вопросы в их взаимодействии, включая их в общую систему толстовской эстетики и современной философии, Е. Н. Купрсянова конкретизирует их рядом частных вопросов, например, о народной нравственности и дворянской образованности [93: 235]. Это беспримерное по содержательности исследование представляет читателю один из наиболее полных перечней вопросов творчества писателя и, одновременно, один из наиболее целостных подходов к их рассмотрению.
Другого рода колоссальный материал представлен в работе Я. С. Лурье, которым дан обзор серьезнейших трактовок учеными практически всех вопросов философии истории Льва Толстого [112: 7-36].
Отдавая должное принципиальной значимости перечисленных "вопросов" и глубине научных изысканий в этом аспекте, все же позволим себе упомянуть высказывание самого Л. Н. Толстого, процитированное С. Г. Бочаровым, : "Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать тепе-ришнис дети лет через двадцать и будут плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы" [28: 18].
Понимание вопросов как социальных проблем вполне традиционно, но мы пока оставим его за рамками нашего внимания и обратимся к замечаниям о принципиальной значимости сомнения и поиска в романе "Война и мир" (что, очевидно, ближе терминологическому выражению Л. В. Власкина "стихия вопрошания"). Суждения о проявленности такого вопрошания в образах лучших персонажей эпопеи высказывали некоторые исследователи.
Еще Л. Л. Сабуровым было замечено, что "Положительные герои Толстого - особенно герои "Войны и мира" - отличаются важной чертой - активностью интеллекта, постоянным беспокойством и неустанными поисками новых путей решения встающих в жизни вопросов" [141: 175]. Ученый подчеркивал принципиальную важность сомнения и поиска как оснований оценки и дифференциации героев: "Коренная разница между ними [образами положительными и отрицательными]... состоит в том, что одним свойственна внутренняя борьба или внутреннее развитие, а другим - нет" [141: 509].
Созвучно этому мнение В. Е. Хализева и С. И. Кормилова о том, что интеллектуальное беспокойство и напряженная умственная работа представлены в "Войне и мире" как неоспоримая жизненная ценность [172: 31].
Высокий статус этой ценности подтверждается в исследовательской литературе и указанием на толстовскую авторскую сопричастность этому вопрошанию. Например, Е. А. Маймин отмечает: "... и в "Войне и мире" Толстой никогда не бывает нравственно безразличным к своим героям. Подобно Пьеру Безухову, он постоянно задается вопросами: "Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? это самые коренные вопросы художественного мировоззрения Толстого..." [113: 84].
Близкое к предыдущему суждение высказывает Г. Я. Галаган, также включающая вопрошание героев в круг поисков самого писателя: "Вопрос -как войти в эту общую жизнь всем существом, - который встал перед Пьером после Бородина, был по существу главным и в жизни самого Толстого" [46: 825].
В этом же направлении Г. Н. Фейн определяет суть поиска истины как героями "Войны и мира" и самим писателем, так и многочисленными их литературными и реальными последователями: "От озлобления против мира лжи и мелкого эгоизма к открытию истины человеческой жизни идет князь Андрей. От радостного предчувствия счастья к открытию той же истины придет Пьер. В этих разных путях к одной истине, может быть, и заключается ответ на вопрос, который будет мучить одного из героев блоковской драмы "Роза и крест":
Что ж пророчит странная песня?
"Сердцу закон непреложный Радость - страданье одно!" [166: 110].
Принципиальная важность сомнения и поиска подчеркнута в утверждении Г. Н. Фейна: "Толстой в "Войне и мире" все время показывает, как мучительно незнание истины и как счастлив человек, нашедший истину, подчас даже ложную" [166: 210]. Этот исследователь так трактует толстовское понимание истины: "Жизнь, настоящая жизнь, говорил нам Толстой в первых трех томах, состоит в искании истины, а истина - в единении людей..." [166: 213].
Близкое приведенному суждению о "пожизненности поиска истины" высказывание принадлежит В. И. Камянову: "Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответа на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами!" - восклицал герой-повествователь в "Люцерне", стоящий - духовно и биографически - вплотную к автору" [78: 5]. Объективная неразрешимость этих вопросов и их нервостепенность для лучших героев Толстого Камяно-вым подчеркивается неоднократно: "... теснота и дисгармония общественного бытия давили на душу многим, но именно для Пьера и князя Андрея они становились духовной проблемой, не находившей разрешения" [78: 220]. Интересны наблюдения этого исследователя над интеллектуальным своеобразием персонажей "Войны и мира", отличающем их от героев романов Ф. М. Достоевского: "... для его [Толстого] мыслящих героев характерно не мнение, а скорее сомнение (вспомним: "А не вздор ли все то, что я думаю?"), не мировоззрение, а мироощущение. Ум сердца имеет над ними не измеримо большую власть, нежели "ум ума"..." [78: 118 - выделено Камяно-вым].
Чаще и подробнее других исследователей останавливает свое внимание на вопросительности толстовского текста С. В.Бочаров. Определеннее многих формулирует он пронизанность романа "вопрошанием": "... есть ли внутренняя, необходимая мера в человеческой жизни, есть ли между ее явлениями, между людьми целесообразная связь, или связь эта хаотична, случайна? В чем смысл активности человека, жизненных усилий его? Вопросы эти решаются всем романом Толстого, каждым его эпизодом. Путь, который проходят в романе важнейшие герои его, - это поиски, не одним разумом, а жизнью, судьбой, ответов на главные эти вопросы" [28: 44]. Этим же исследователем замечено: "... общий вопрос о целесообразности миропорядка и человеческой жизни, о свободе и необходимости в этой жизни - главный вопрос, который исследуется и выясняется каждой строчкой книги Толстого" [28: 56].
Именно С. Г. Бочаров указал на вопросно-ответные суждения героев как не просто характеристичные, а определяющие строй самой личности и ее восприятие мироустройства в данный момент: " Есть ли единая, объясняющая все отдельные факты необходимость, пружина, которой все движется, или только разрозненность и случайность... У героев Толстого, Безу-хова и Болконского, от того, как ими этот вопрос решен - не одним рассудком, а всем существом и чувствами, - зависит внутренний "мир", душевный, - согласие, мир человека с самим собой" [28: 74].
С. Г. Бочаров анализирует природу не только главного вопроса человеческой жизни, но и искомого ответа: "Зачем?" - вот великий вопрос, вопрос о цели, о назначении человека, жизни его, событий, истории. Человеку недостаточно факта события, он хочет узнать: зачем? Этот вопрос вырастает из отношения фактов, из связи явлений; собственно, не человек его задает объективному миру, а мир задает человеку и обязывает решать... Но ежели так, если этот вопрос: зачем? - не произвольная выдумка, не субъективное нечто, если он объективно глубок, жизнь своим ходом сама вырабатывает и поднимает его, - значит, жизнь в своем ходе должна содержать и ответ, ибо жизнь перестала бы быть серьезной, когда б начала задавать человеку вопросы, на которые не существует ответов" [28: 75].
Несколько замечаний, близких уже приведенным, сделал М. Б. Храпченко: "... главным, определяющим в его [Толстого] творчестве были поиски путей возрождения человечества" [173: 345];
"... центральное место в романе занимают характеры... людей пытливой мысли" [173: 159];
"Одну из характерных черт толстовских "беспокойных" героев составляет неприятие ими исхоженных троп в жизни. Вступая в то или иное противоречие с социальным миром, с господствующими воззрениями и нормами, "беспокойные" герои стремятся отыскать свое собственное решение жизненных проблем" [173: 379].
"... одним из движущих противоречий его [Толстого] эпического повествования являются нравственные искания героев, пристально всматривающихся в окружающий мир, постоянно анализирующих существующие формы жизни, те духовные ценности, которыми располагает их среда, народ, человечество. И если жизнь, ее движение изменяют человека, то, в свою очередь, перемены в духовном строе личности ведут к открытиям новых качеств, свойств действительности" [173: 416-417].
Пожалуй, как никто другой глубоко оценил концептуальную важность вопрошания для самого Толстого и всех его центральных героев В. Тендряков, развивший эту мысль до полемической заостренности: "Что бы мы ни взяли в творчестве Льва Толстого - ... - всюду мы сталкиваемся со всеобъемлющими вопросами "отчего?". Отчего жизнь такая, а не иная, отчего мир противоречив, что толкает человека к добру и злу, что истшю, а что ложно в мире сем? Вопросы вопросов! ... мне кажется, что ни Бальзак, ни
Достоевский не ставили перед собой вопрос вопросов: отчего жизнь именно такая, а не иная?... Герои же Толстого не столько озабочены самозащитой, сколько желанием попять - отчего происходят все болезненные явления. Жизнь не столько пугает их своей агрессивностью, сколько невыносима ее загадочность. Человек по своей природе не терпит никаких загадок, любыми путями всегда стремится объяснить их... даже путем самообмана. Именно этой - самой характерной человеческой чертой в высшей степени, как ни у кого, наделены герои Толстого, целиком подчиненные активной страсти познания. Не все загадки способен решить человеческий ум, существуют вопросы, на которые нет ответов. В чем смысл жизни? Куда стремится страждущее человечество?... Поставить вовремя вопрос, привлечь к нему внимание - ничуть не менее важно, чем найти правильное решение, совершить открытие..." [159: 197-201].
Идея В. Тендрякова, высказанная им в небольшой журнальной публикации, более всего соответствует избираемой нами концепции, концентрируя свое внимание именно и только на вопросительной насыщенности толстовского текста. Ни у кого из исследователей вопросы такой центробежной силой не наделялись, хотя их значимость в ряду других черт толстовской манеры отмечалась.
Так, даже в популярных изданиях для старшеклассников принципиальная важность поиска и сомнения героев подчеркивалась, например, Н. Г. Долининой: "Так с первых глав "Войны и мира" я, читатель, заражаюсь отношением Толстого к его героям. Вместе с ним я презираю людей, которые не ищут, не мучаются, вместе с ним я сочувствую тем, кого понимает и любит он" [65: 11].
Очевидно, что принципиальное значение поиска, размышления, вопроса в структуре отдельных образов романа "Война и мир" в целом, а также вообще в творческом методе Л. Н. Толстого констатировалось многими исследователями, иногда подвергалось некоторому анализу.
Однако, насколько нам известно, собственно вопросительные формы, представленные в романс, объектом специального рассмотрения еще не становились. Даже в работах о языке прозы Толстого. Например, в важной для толстоведения и лингвистики художественного текста работе В. В. Виноградова [42], как и в обстоятельных трудах Н. М. Фортунатова и Н. М. Шанского [170 и 180] вопросительному синтаксису внимание почти не уделяется. Например, В. В. Виноградов выделил все особенности внутренней речи героев Толстого, в том числе эллиптичность синтаксиса, но к наличию в таких монологах организующего вопросно-ответного смыслового ядра он только подошел в своих наблюдениях, но не назвал самого явления [42: 181-188]. В трудах Н. Н. Арденса [12: 270-287], А. А. Сабурова [141] и А. В. Чичерина [178] языковым особенностям толстовских текстов отводится серьезная роль, но из вопросительных форм упоминается лишь несколько вопросительных предложений (как сырье для анализа других языковых пластов). На наш взгляд, ничуть не в большей степени оперируют этим материалом и другие исследователи.
В какой-то степени к теме грамматически проявленного вопрошания у Толстого подходит Б. Ф. Игнатов [75]. Ученый обращает внимание на то, что 1 том романа содержит 540 вопросительных высказываний, что составляет 7,37% от общего количества; 2 том - 626 (8,21%); 3 том - 497 (6,25%); 4 том - 341 (5,65%). Всего в романе исследователем обнаружены 2004 вопросительные конструкции, составляющие 7,02% всех высказываний. Ученый отмечает: пунктуационно особая эмоциональность вопросительных конструкций подчеркивается всего 12 раз, и объясняет столь малое количество преимущественной для Толстого передачей эмоциональности через лексические средства. Б. Ф. Игнатов констатирует, что у Толстого смысл высказывания формируется в единстве лексики, синтаксиса и интонации, при этом каждая из составляющих может усилить, но может и изменить информацию, передаваемую другими средствами. Однако анализа собственно во просительных структур и их принципиальной значимости исследователь не проводит.
Такое пренебрежение синтаксически выраженным вопрошанием при анализе текстов Толстого, вероятно, отчасти предопределялось высказанной многими убежденностью в "аіггадиалогичности", "антидраматургичности" его повествования, особенно в сравнении с романами Достоевского. Так, М. Б. Храпченко отмечает: "Произведения Достоевского подчеркнуто проблемны. На страницах его романов неизменно ведутся горячие споры, развертываются страстные дискуссии по сложнейшим социальным, философским и многим иным вопросам... Страстность споров, столкновение происходит оттого, что для героев Достоевского общая идея не есть нечто абстрактное, обособленное от их жизни... Эпическим произведениям Толстого не в меньшей мере, чем романам Достоевского, присуще "многоголосие", но оно имеет у него совершенно иной характер. "Многоголосие" это выражается в изображении разнообразных потоков жизни, образующих мощное течение, в обрисовке многоликости окружающей человека действительности" [173: 522-3]. Этому же ученому принадлежит замечание: "Характерную особенность изображения людей Достоевским составляет постоянное ощущение тайны, которая окружает их действия, их внутреннюю жизнь... Каждый человек загадка для других; загадкой являются все те, с кем герой сталкивается. Но таинственность возникает не только из-за обособленности людей, но и вследствие того, что сама по себе внутренняя жизнь человека, по убеждению писателя, таит в своих глубинах много неизвестного, неожиданного... герои Достоевского постоянно заняты разгадкой реальных намерений, реальных чувств и побуждений друг друга... При всей сложности духовной жизни человека, какой воссоздает ее Толстой, для него в психологии людей нет той загадочности, таинственности, которые так привлекают Достоевского... Толстой неизменно подчеркивал непроизвольность, стихийность процессов, происходящих во внутреннем мире человека. Но раскры тне этой стихийности не ведет, однако, к признанию загадочности человеческого "я", его психологии. Важнейшее значение при этом имеет то обстоятельство, что Толстой изображает психическое в тесной связи с эпическим" [173:454-5].
Очень категорично сформулировал эти особенности стиля писателей Д. С. Мережковский: "Война и мир", "Анна Каренина" - действительно романы, подлинный "эпос". Здесь, как мы видели, художественный центр тяжести не в диалогах действующих лиц, а в повествовании; не в том, что они говорят, а лишь в том, что о них говорится; не в том, что мы ушами слышим, а в том, что мы глазами видим" [115: 108].
Среди многочисленных суждений, близких по идее к процитированным выше, отличается образностью и четкостью формулировки мысль, выраженная С. Г. Бочаровым: "... романы Достоевского помнятся как грандиозно разросшиеся диалоги, испытания точек зрения, истин, идей и жизненных вер... мы все-таки в них помним прежде всего основную линию спора, диалога истин. "Война и мир" вспоминается яркостью эпизодов, отдельных картин... В общем плане романа эпизод важен не только как определенная ступень к определенному итогу, он не только продвигает действие и является средством, чтобы "разрешить вопрос", - он задерживает ход действия и привлекает наше внимание сам по себе, как одно из бесчисленных проявлений жизни, которую учит любить нас Толстой" [28: 19-20 - выделено С. Б.].
Другую грань противопоставленности толстовской эпичности и диало-гичности Достоевского подчеркивал Л. В. Чичерин: "У Достоевского поэтическое слово звучит иначе, чем у Толстого, более ударно, более сгущенно, и в связи с этим в сложном строении его речи ни связи, ни вхождение одного предмета в другой, ни сцепление в одной фразе разных концов романа такого значения не имеют. Не эпическое, а трагедийное начало, страстность монолога и диалога определяют строение речи" [ 178: 174].
Возможно, именно общепризнанность эпичности толстовского повествования обусловила некоторое невнимание к внутренним и внешним монологам и диалогам его героев. Более ли диалогичны и вопрошающи тексты Достоевского, судить сложно в силу отсутствия или субъективности выбираемого критерия оценки. Число вопросов во внутренней и внешней речи персонажей у Толстого - меньше, чем в текстах Достоевского, а качество вопросов - просто иное и заслуживающее рассмотрения.
К тому же вопросительные конструкции могут казаться недостаточно показательными в силу их количественной ограниченности и чрезвычайно редкой повторяемости в толстовском тексте. Прокомментируем это сделанным по другому поводу высказыванием И. А. Потапова: "Этот прием типизации [поступок героя] не отмечался в должной мере литературоведением, может быть, потому, что однородные по своей положительности поступки как бы унифицируют характеры и не служат в той мере, как характерные портретные детали, целям индивидуализации образа. Кроме того, портретные детали могут повторяться в произведении бесчисленное количество раз, а поступок упоминается лишь однажды" [130: 260].
Пожалуй, эти слова в полной мере можно отнести не только к поступкам, но и к внутренним и внешним вопросам героев. Безусловно, повтор вопроса покойной княгини Лизы: "За что вы это со мной сделали?" - не менее характеристичен, чем многократное упоминание беличьего выражения ее вздернутой губы, как и параллелизм вопросов Наташи при расставании с обоими женихами: "Отчего же год?"; "Для чего же в Петербург?". Свернувшийся в голове Пьера винт вопроса о бессмысленности и несправедливости жизни экзаменует своим наличием или отсутствием, а также вариантами ответов большинство персонажей эпопеи. Кроме того, сам по себе этот вопрос уже может быть призмой для рассмотрения движения характеров и логики сюжета. Ответ Анатоля на вопрос Долохова о том, что же будет после похищения Наташи, ответ взглядом на часы: "А? Не знаю... Пора!" - может
быть назван символом этого образа - жить одной минутой, не задумываясь и не отвечая. Изобилие вопросов в солдатских полилогах, предваряющих одни батальные сцены, и их полное отсутствие в изображении других сражений может дать нам почувствовать и понять то, на чем построена авторская "философия истории". Вопросы Веры к Болконскому о Наташе на вечере у Бергов предваряют для читателя развитие логики образа Наташи в этой сюжетной линии. В конце концов, частные вопросы персонажей могут дать нам ценный фактический материал. Например, вопрос князя Андрея к Пьеру после знакомства с Наташей: "Ты знаешь наши женские перчатки?.." -это единственное в романе определенное указание на принадлежность Болконского к масонству, что позволяет нам спорить с некоторыми исследователями [например, 130: 192], которые утверждают, что тщательно проработанная в черновиках тема масонства Болконского исключена из окончательной редакции романа в связи с резким разграничением направленности стремлений главных героев.
В этой связи нам представляется актуально-перспективным провести исследование многообразнейших прямых и косвенных, озвученных и подразумеваемых вопросов и столь же разновариантных ответов. Эти вопросно-ответные формы разворачивают поступательное движение романа к его главам "философии истории", выступающим как авторский дидактический вариант ответа на главные вопросы "Войны и мира". Внутреннее движение характеров действующих лиц романа воплощается в смене внутренних вопросов, ведущих героя на определенном этапе, а также в обретаемых им вариантах ответов. Взаимодействие персонажей тоже иногда получает характер образно воплощенных ответов или вопросов друг другу. Мы полагаем, что стать инструментом для проникновения в художественный мир Толстого могут не только качественные, но и количественные характеристики форм вопрошания. К таким следует отнести: частотность использования внешних и внутренних, вербализованных и "непроявленных", мировоззрен ческих и частных вопросов, а также концентрацию вопросов в отдельных главах и сценах, их движение, определяющее логику развития характеров и сюжета.
Предмет нашего исследования определяется как "стихия вопрошания" - феномен, в котором различима двойственность его природы. С одной стороны, он принадлежит сфере литературоведческих понятий и в таком случае обозначает явление, составляющее специфическую черту поэтики. С другой стороны, гораздо важнее и для научного рассмотрения продуктивнее художественная природа "стихии вопрошания", придающая ее бытованию универсальный характер.
Объектом исследования является роман Л. Н. Толстого "Война и міф". Учитывая как особенности избираемого нами фронтального анализа текста, так и значительный объем произведения, предполагая большое разнообразие в воплощении указанного предмета исследования, мы находим невозможным охватить нашим вниманием все, потенциально входящее в этот объект. Поэтому мы избираем для себя одну постоянную доминанту - образ Пьера Безухова, так как предполагаем, что такое сужение объекта исследования не повлечет трансформации предмета анализа. Выбор образа продиктован следующими соображениями:
Во-первых, Безухов является главным героем эпопеи, единственным, представленным в ней от первой до последней главы.
Во-вторых, он продуктивно общается с самыми разными типами людей и вовлекается в максимальное по сравнению с другими героями количество диалогов.
В-третьих, Пьер видится нам самым ищущим героем "Войны и мира", самым беспокойно вопрошающим на всех этапах своей духовной жизни. Поэтому он представляет для анализа самый широкий спектр мировоззренческих вопросов.
В-четвертых, этого героя традиционно воспринимают как alter eqo автора, что дает основания искать взаимосвязь между вопросами, "ведущими" героя, и вопросами, лежащими в авторской концепции произведения.
В соответствии с обозначенным предметом может быть сформулирована цель исследования - выявление, систематизация форм вопрошания в тексте романа, определение их типов и функций.
Цель предопределяет постановку следующих задач:
- проанализировать вопросно-ответные структуры диалогов "Войны и мира", прояснить специфику их воплощения в художественном мире произведения, их влияние на образную и композиционную систему романа;
- рассмотреть специфику постановки и трансформации мировоззренческих вопросов главного героя, их включенность в общую концепцию романа;
- выявить нюансы толстовского психологизма, открывающиеся в свете реализованной в тексте "Войны и мира" стихии вопрошания.
Научная новизна и актуальность во многом определены предметом, целями и задачами исследования, которые являются принципиально новыми по своей ориентации на целостное рассмотрение проявлений вопрошания в романе Толстого. До сих пор, как мы полагаем, лингвистика инвентаризировала грамматические формы вопросительного безотносительно к содержанию произведения в целом, а литературоведение составило обстоятельнейшую библиографию о проблематике (то есть о вопросах) эпопеи, многократно декларировало принципиальную значимость поиска у лучших героев писателя. Ни один серьезный исследователь не обошел своим комментарием конкретные вопросно-ответные формы, но лишь как частный материал для прояснения другой тематики. Фронтальный филологический анализ соответствующих структур как целостной художественно значимой системы, насколько нам известно, предпринимается впервые и может стать шагом к формированию нового аспекта текстологического анализа.
Методология работы будет обусловлена научными задачами и спецификой объекта. Ракурс исследования предполагает системный подход к уникальному художественному явлению в соответствии с положениями современного филологического анализа и с учетом теоретических концепций и методологических подходов, разработанных литературной наукой в последние десятилетия. Особенно мы намерены учитывать рекомендации структурно-семантического анализа.
Теоретическую основу диссертационного исследования могут составить труды литературоведов: М. М. Бахтина, неоднократно подчеркивавшего принципиальную значимость вопроса или ответа как организующего начала диалогических отношений любого уровня [см. 20: 441, 445, 446, 460-463, 471-500]; Ю. М. Лотмана, побуждающего нас к "знаковому" прочтению многих вопросительных структур текста [см. 109: 125-127, 430, 467, 482-483, 524, 566, 659]. Историко-литературоведческой базой анализа "Войны и мира" могут явиться труды Н. Н. Арденса, В. Ф. Асмуса, Я. С. Билинкиса, Б. И. Бурсова, П. П. Громова, Э. В. Зайденшнур, Е. Н. Купреяновой, Г. Б. Курляндской, К. Н. Ломунова, Т. Л. Мотылевой, А. А. Сабурова, А. П. Скафтымова, М. Б. Храпченко, Б. М. Эйхенбаума и др.
В работе, возможно, будет учтен опыт работы литературоведов, методологические позиции которых могут оказать влияние на аналитический характер применяемого нами фронтального текстуального анализа и комментария романа: С. Г. Бочарова, Г. Я. Галаган, Л. Гинзбург, В. И. Камянова, Л. М. Лотман, В. Е. Хализева и С. И. Кормилова. Особенное значение, как мы полагаем, будут иметь работы О. В. Сливицкой и В. Д. Днепрова, развивающие направление "человековедения" и способные многое предопределить в нашем подходе к отбору литературного материала и его прочтению.
Характер рассматриваемой проблемы и специфика исследуемого материала, возможно, потребуют от нас обратиться к опыту лингвистических изысканий. Особенно продуктивными в рамках нашей темы может стать приложение исследований по теории и прагматике текста (Р. И. Гальперин, С. А. Васильев, М. Я. Дымарский, Н. А. Купина, Л. М. Лосева и др.), по коммуникативным аспектам русского синтаксиса (Г. А. Золотова, С. В. Андреева, Н. А. Андромонова, Н. И. Голубева-Монаткина, Р. Конрад, Л. В. Цурикова и др.) и психолингвистике (А. А. Леонтьев, Р. М. Фрумкина). Не переводя методологию языковедческих работ в собственное исследование, мы считаем возможным учесть представленный ими опыт для наиболее адекватной интерпретации вопросительной грамматики в структуре диалогов.
Особое значение в качестве теоретической и методологической основы нашей диссертации будет иметь работа А. П. Власкина, предопределившая предмет и цель проводимого нами исследования.
В структуре работы мы предполагаем выделить две главы. Первая посвящена анализу вопросно-ответных форм в разных диалогах "Войны и мира" и отражению в них психологических особенностей общения героев и типологии коммуникаций, представленной автором романа. Вторая глава будет ориентирована на рассмотрение мировоззренческих исканий главного героя, развитие, разрешение, трансформацию и смену его внутренних вопросов. В заключении сформулируются выводы, которые будут получены в ходе исследования.
Вопрошающая стихия диалога
Объектом нашего внимания в этом параграфе станут многочисленные диалогические конструкции толстовского текста, в которых, с нашей точки зрения, именно вопросно-ответные элементы проявляют этическую и психологическую специфику общения героев. Мы попытаемся отметить, как разнообразны грани общения, коммуникативная специфика которых проявляется в вопросительном. Классификация и систематизация вопросов и ответов не является нашей задачей. Скорее, мы стремимся к констатации действительно "стихийности" вопрошания как одного из первоэлементов текста, всепронизанности вопросительным форм человеческого общения, представленных в романе. Принципиально важной при этом для нас окажется способность вопросов и ответов "катализировать" проблемное и специфическое в разнообразных коммуникациях героев.
Особенное внимание при работе над многоообразием проявлений вопросительного в общении героев эпопеи мы обратим на первые главы романа, поскольку, как справедливо заметил В. В. Ермилов, "В "Войне и мире" нет ни одного лишнего слова. От первых строк и до последних все перекликается между собою, все так или иначе отразится в последующем ходе произведения, получит свое развитие, свой рост. Первые главы, открывающие действие романа, уже намечают все главное в нем" [ 69: 43].
Уже само появление Пьера в романе[1: т. 4, 15 - здесь и далее роман цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы] открывает нам "стихию вопрошания", в которую позже будет погружен этот герой. Пока же на рауте у Л. П. Шерер он представляется и хозяйке, и обществу (и, как следствие, читателю) - двойным вопросом, загадкой. И от него ждут, и он сам ждет чего-то неизвестного; общество от Пьера - со страхом; Пьер от общества - с радостным волнением. Эти взаимные "вопросы ожидания", почти не проявленные вербально, определяют содержательно саму атмосферу вечера у Анны Павловны, а структурно они определяют II - VI главы 1ч. 1т. Характерно, что формально собственно грамматически вопросительных предложений в этих главах очень немного, но именно они открывают нам характер светской беседы и "светскую бестактность" юного Пьера.
В гл.Н ч.1 т.1 Пьер обстоятельно отвечает на вопрос Шерер, заданный лишь с тем, "Чтобы сказать что-нибудь и вновь обратиться к своим занятиям" [т. 4, 16]. Характер психологического несовпадения механизма светского общения и логики душевных движений Пьера определен грамматически - несовпадением формального вопроса и реально-информативного эмоционально значимого ответа. Последующая III глава 1 ч. 1 т. будет развернутой иллюстрацией - доказательством к этому заявленному несовпадению. Беседы: светскую и оживленно-естественную - как взаимоисключающие типы общения Толстой покажет в этой главе крупнее и подробнее.
Последовательно нам представлены два вопроса, обращенные к аббату: Пьером - о европейском равновесии и Анной Павловной - о климате: "Действительно, Пьеру удалось завязать с аббатом разговор о политическом равновесии... Оба слишком оживленно и естественно слушали и говорили, и это не понравилось Анне Павловне...
- Как же вы найдете такое равновесие? - начал было Пьер; но в это время подошла Анна Павловна и, строго взглянув на Пьера, спросила, как он переносит здешний климат. Лицо итальянца вдруг изменилось и приняло оскорбительно притворное, сладкое выражение...
- Я так очарован прелестями ума и образования общества, в особенности женского, в которое я имел счастье быть принят, что не успел еще подумать о климате, - сказал он" [т. 4,20-21].
В настоятельной смене существенного вопроса Пьера на свою этикетную формулу Анна Павловна демонстративно требует от собеседников изменения самой манеры общения: оно должно быть не менее формальным и не более оживленно-естественным, ЧЄхМ это принято в светском салоне. Не менее вопроса показателен ответ. Очевидно, что описание изменений мимики її тональности итальянца автор вовсе не случайно предварил собственно ответу на вопрос. Это невербальное сопровождение озвученной фразы ярко характеризует смену не только вопроса и его субъекта, но и самого типа общения.
Еще более показательны ответные реакции князя Андрея на немногочисленные вопросы. Каждая из мгновенно сменяющихся вопросно-ответных пар представляет различные типы общения: "- Vous enroles pour la querre? mon prince? ( Вы собираетесь на войну, князь?) - сказала Анна Павловна. - Le qeneral Koutouzoff, - сказал Болконский, ударяя на последнем слоге zoff, как француз, - a bien voulu de moi pour aide-de-camp...(Генералу Кутузо ву угодно меня себе в адъютанты) -Et Lize? votre femme? (А Лиза, ваша жена?) - Она поедет в деревню. - Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены? - Andre, - сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась и к посторонним, - какую историю нам рассказал виконт о m-lle Жорж и Бонапарте!
Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку, Князь Андрей, не оглядываясь, сморщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за руку, но увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно-доброю и приятною улыбкой. - Вот как!.. И ты в большом свете! - сказал он Пьеру. - Я знал, что вы будете, - отвечал Пьер. - Я приеду к валі ужинать, - прибавил он тихо... Можно? - Нет, нельзя, - сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого не нужно спрашивать" [т. 4, 21-22].
Князь Андрей дает вежливо-формалыю-четкие ответы хозяйке, что можно считать первым типом общения. И в этом коротком светском диалоге проявляется огромная способность Болконского к такого рода общению и одновременно отсутствие потребности в нем. Он легко входит в разговор, подхватывая и даже развивая предложенный стиль: уж если говорить по-французски, то "как француз", уж если делиться личными планами, то отстранение давая понять свою значительность и востребованность на избранном поприще.
Отвечающая природа образа: Наташа Ростова
Среди многообразия вопросов и ответов, предъявленных в романе, останавливает внимание уникальный в своем роде вариант. Для Пьера олицетворенным ответом на изнуряющий вопрос "Зачем?" становится Наташа. Если она и не отвечает на сам вопрос, то разрушает умозрительные основания его постановки, устраняет саму необходимость поиска - вводит человека (хотя бы на время) в состояние гармонии с собой и с миром: "... вечно мучивший его [Пьера] вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее" [т. 6, 83 - выделено Толстым].
Заметим, что и для князя Андрея Наташа дважды служила "катализатором" вызревания нового состояния. В долгом ряду других влияний именно соприкосновение в Отрадном с полнотой ее радости бытия окончательно убедило Болконского в том, что "жизнь не кончена в 31 год", и заменила в его восприятии портрета покойной жены тяжкий вопрос ее взгляда "Зачем вы это со мной сделали?" на веселое любопытство. А несколько позже вальсирование с Наташей и впечатление от ее пения заставило героя не только иначе оценить свою деятельность в комитете у Сперанского: "... ему стало стыдно, как мог он так долго заниматься такой праздной работой" [т. 5, 219], - но и кардинально именило его мировосприятие: "... так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на свет божий... он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. "Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда вся жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?" - говорил он себе" [т. 5,220].
Можно продолжить ряд действующих лиц романа, для которых только присутствие Наташи уже становится мощнейшим аргументом самоценности жизни, ее безусловной гармоничности, не требующей обоснований. Именно такое впечатление производит на проигравшегося Николая пение сестры: "О, как задрожала эта терция и как тронулось что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!.. Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым..." [т. 5, 65]. Денисов, Ахросимова, Друбецкой, дядя, слуги - широкий круг людей заражается счастливой способностью Наташи ценить каждый миг земного существования и соответствовать обстоятельствам "здесь и сейчас".
Но только для Пьера с особенностями его духовной жизни образ Наташи приобретает значение отмены вопроса о смысле жизни. Практически одинаковыми конструкциями Толстой представляет два безуховских варианта ответа на этот вопрос. Первый - смыкающий взор: "Только бы не видать ее, эту страшную ее [жизнь, уподобленную смерти]" [т. 5, 310 - выделено Толстым]. Второй - новый взгляд: "... вопрос... заменился... представлением ее" [т. 6, 83 - выделено Толстым]. Одно и то же местоимение в одинаковом графическом выделении подчеркивает тождественность масштаба, взаимообусловленность для Пьера существования Наташи и полноценности жизни. Много позже, кажущийся измененным испытаниями Петр Кириллович в пору "счастливого безумия" обручения с Наташей дает ей право на самооценку в таких категориях: "Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее" [т. 7, 242 - выделено Д. Б.]. Кстати, связанное с этим сомнение: "Не во сне ли все это?., не слишком ли я горд и самонадеян?" [т. 7, 242] - единственное в ту пору для Пьера. Все прочие вопросы самоустранились. Даже манера внутренней речи героя на этом этапе передается автором неестественно утвердительной, когда первая часть сложного предложения дает проспекцию вопроса, а вторая закрывает фразу восклицательным знаком: "Да, да, как она сказала? Да, да, я очень буду ждать вас. Лх, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив! " [т. 7, 243 - выделено Д. Б.].
Более того, это время навсегда оставило Пьеру камертон истинности: "Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, во внутренних сомнениях и противоречиях прибегал к тому взгляду, который имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен" [т. 7,243]. Примечательно, что для неустанно мыслящего героя критерий разрешения внутреіших сомнений и противоречий выработается в эпоху "безумия", а основой ума и проницательности станет счастье - единственное из всех эмоциональных состояний, делающее взгляд на "мір" позитивно-продуктивным и позволяющее видеть "мир" целесообразно-разумной системой: "... я был тогда умнее и проницательнее, чем когда-либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что... я был счастлив" [т. 7, 243]. (Е. Н. Купреянова рассматривает направленность толстовского тезиса "кто счастлив, тот прав" против понимания общественного долга и служения как в официозной, так и в революционно-демократической трактовке [93: 97]).
Позволим себе отвлечься и отметить, что уникальная "отвечающая" функция образа Наташи Ростовой имеет в романе упрощенный нодвариант. Как стилистический прием Толстой использует прямую номинацию персонажа ответом на внутренний вопрос другого действующего лица, представляя в тексте своего рода "знаки судьбы". Например, вернувшийся в Москву Пьер получает вызов к Марье Дмитриевне по "весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты":
" Что такое случилось? И какое им до меня дело? - думал он, одеваясь, чтоб ехать к Марье Дмитриевне"... На Тверском бульваре кто-то окликнул его.
- Пьер! Давно приехал? - прокричал ему знакомый голос... В парных санях промелькнул Анатоль..." [т. 5, 374 - выделено Д. Б.].
Возвращаясь к рассмотрению "отвечающей" роли образа Наташи и памятуя об абсолютности понимания супругов Безуховых в эпилоге, отметим, что развитие отношений Пьера и Наташи представлено в романе, строго говоря, весьма немногочисленными сценами. Пристальное рассмотрение их реплик в диалогах и полилогах позволяет говорить об особенном значении вопросительных конструкций и разнообразии их функций в эпизодах "взаимоприсутствия" персонажей.
Вопрошающая стихия жизненных истин: Пьер Безухов
Обратимся к особенностям вопросительного проявления (представления) мировоззренческих вопросов Пьера и его собеседников (оговаривая, что каждый из упоминаемых нами эпизодов дает материал для отдельного исследования).
Мы уже уделяли внимание начальным главам романа, рассматривая "вопросительное" проявление особенностей общения. Но эти эпизоды романа могут служить "отправной точкой" для анализа эпопеи в любом аспекте. Именно к ним как нельзя больше относятся слова С. Г. Бочарова о том, что книга "может предстать "целиком", из отдельных своих эпизодов и сцен, если мы всмотримся в них внимательно" [28: 33]. Совершенно справедливо утверждение Б. И. Бурсова о том, что в романе с первой сцены определяется главная коллизия - человек и история, которая, втягивая в свой водоворот людей, заставляет их задумываться над вопросами: какова роль человека в исторических событиях, как эти события влияют на человека, удается ли ему под напором событий сохранить свой личный мир, каково взаимодействие между сознательными намерениями отдельных людей и логикой самого исторического процесса, что необходимо понимать под последней. Число таких вопросов непрерывно растет, и в конце концов автор сам берется за то, чтобы ответить на них, так как ни один из героев не может сделать это только на основе своего личного опыта [см. об этом 31: 112].
Первая же фраза романа открывает тему войны с Наполеоном. "Энтузиастка" Шерер приветствует князя Василия активным выражением общественного мнения, и обсуждение его движется в запланированном русле, перемежаясь обсуждением проблем воспитания и представлением прибывающих гостей. Практически одновременно с появлением Пьера восстановится и примет живой характер разговор об указанных Б. И. Бурсовым вечных вопросах, проявленных в "текущем политическом моменте" - казни герцога Энгиенского и политике Наполеона в целом. Разговор "запускается" вопросом Лнны Павловны, умело закладывающей в нем определенность требуемого ответа: "- Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan [коронации в Милане]?" [т. 4,25]. Она дает право высказаться всем, кроме непредсказуемого для хозяйки Пьера - "живого вопроса", и все отвечают в соответствии с границами ее ожиданий (даже усмехающийся Болконский удерживается в них). С третьей попытки Пьер все же "врывается" в разговор, давая противоположный общепринятому ответ: "- Казнь герцога Энгиенского... была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке" [т. 4, 27]. Беседа развивается, противопоставляя Болконского и Безухова всему обществу. (Заметим, что полемический рисунок этого полилога, схема взаимодействия реплик Пьера и противостоящего ему большинства точно повторится на собрании сословий в зале Дворянского собрания [т. 6, 97-103]. При чтении манифеста в Безухове оживают республиканские ожидания: "- Л заметили вы,., что сказано для совещания?" [т. 6, 91], но совещающаяся толпа объединится только отсутствием индивидуального мнения). Вернемся к приему у Шерер. Возражения о том, что за идеей Наполеона стоят "идеи грабежа, убийства и цареубийства" [т. 4, 29], Пьер парирует: "Один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека" [т. 4, 28]; "Это были крайности, разумеется, но не в них все значение, а значение в правах человека,., в равенстве граждан" [т. 4, 29]. Князь Андрей разделяет восторженность юного друга по другим мотивам, связь деятельности Наполеона и французской революции его не интересует. Но для читателя уже устанавливается вопросительная программа развития образов: уже прорастают вопросы об отношении к угнетенному человеку, о воине и отношении к ней, о смысле жизни и др.; уже очевидна объединяющая двух героев их противопоставленность светскому обществу.
Путь обоих от игры в Наполеона в салоне Анны Павловны к пониманию истории и слиянию своей деятельности с исторнчесюїм процессом в литературоведении глубоко изучен. Система образов романа бонапартов-ской идеей уже поверена. Взгляд на роман сквозь любой из указанных вопросов откроет исследователю четкую систему организации эпопеи. Не выстраивая концепции всего романа на основе одного вопроса, все же взглянем пристальнее, как конкретная фраза Пьера определяет движение характера. Итак, Пьер дал свой ответ. По сути, он декларировал право на убийство [134: 10]. (Правда, когда вопросы сгустились, и Безухов "Не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся... Виконту стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова" [т. 4,29-30]). Мы уже видели, как много разного рода вопросов задавалось Пьером в начале романа. Но такими категориями они не оперировали. А убедительно аргументируемое высшими целями право на убийство вдруг перестает быть отвлеченным понятием - дуэль проверяет это право и готовность им воспользоваться в жизни. Теперь однозначный ответ перевернется винтом вопросов. Уже не Пьер обществу и читателю представляется воплощенным вопросом: "Зачем и почему он поступил так-то и так-то", а перед героем встает ребром вопрос: "Что ж это было?.. Как я дошел до этого?" [т. 5, 32]. Как из них прорастает вопрос всей жизни Пьера: "Зачем?", мы уже рассматривали ранее. Теперь заметим, что возникают они и определяют движение образа из перепроверенных жизнью ответов первых глав.
Герои и автор в кругу вопросов и ответов
Движение мировоззренческих вопросов главного героя неуклонно приближается к точке сращения с тем, что, как мы замечали во введении, и принято традиционно называть вопросами, - с основными темами и проблемами авторской концепции романа. Третий и четвертый тома эпопеи, рисующие картины Отечественной войны 1812 года, могут указать нам, как личный вопрос героя соединяется с коренными вопросами истории и какое развитие пройдет ответ на этот вопрос. При этом характер нашего подхода и угол зрения остаются прежними, внимание лишь переводится на новый художественный материал.
Именно по названному в первом параграфе критерию (наличия и направления поиска, вопроса) Пьер, выезжая из Можайска, пытается оценить тех, в ком отражается образ всего народа. Примечателен использованный Толстым прием - озабоченность наличием или отсутствием в массовом солдатском сознании вопроса, который самому герою представляется есте-ственнейшим и тзинципиальнейшим. Эта заинтересованность не позволяет герою отвечать на внешний вопрос, таким же солдатом заданный. "- Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? - сказал он [старый солдат с подвязанной рукой]. Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел... на кавалерийский полк, повстречавшийся с поездом раненых" [т. 6, 197-198].
Другой, внутренний, вопрос героя, полностью поглощающий его внимание, развивается и четко формулируется в этой главе: "Кавалеристы їідут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. Л из эпгх всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!" [т. 6, 199-200]. В сознании Пьера, как всегда, идет работа сопоставления всего, что он видит, работа анализа, направляемая вопросом: "зачем?" [см. об этом 28: 128]. Теперь это поиск: зачем они думают о чем-нибудь, кроме смерти, зачем они не такие, как мы? Этот вопрос будет тревожить героя весь день и в реальности окажется гораздо более глубоким и развернутым. С точки зрения В. И. Камянова, в этом вопросе Пьера отрао/сается психологическое противостояние двух ценностных систем - рассудочной и не ведающей знания о правилах, движущейся на нравственных стимулах (системы тех, кто "не думает, а творит") [выражение В. И. Камянова 78: 262]. "Пьер, заключивший, что солдаты "не думают" о нависшем "завтра", был прав лишь формально: их сознание не работало над проблемой жизни и смерти, т. е. не производило операций, столь привычных Пьеру. Что же касается скрытого состояния кутузовских солдат, то оно для Пьера пока неразличимо" [78: 236]. И герой стремится освоить иную систему ценностей, понять этих незнакомых и непохожих на него людей: "Всем народом навалиться хотят, одно слово - Москва... - Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой" [т. 6, 198]. Но каждый конкретный вопрос в этих главах может иметь буквальное и расширенное значение, ответ ситуативный и символический. Потому в конце главы, увидев на земляных военных работах мужиков-ополченцев, уже ставших солдатами и еще оставшихся крестьянами, Безухов понял "Все то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят" [т. 6,200 - выделено Толстым].
Кроме того, поскольку предшествующие Бородинской битве события развиваются через восприятие героя, у его вопросов появляется служебная функция - это призма, "око" автора и читателя, обозревающих картину в определенном ракурсе. Вопрос - почему идут па смерть и не думают о ней -отражает уясе не психологию Пьера Безухова, а формулирует проблему эпопеи. (Так же вместе с Пьером читатель понимает: "Всем народом навалиться хотят" - это мысль не одного солдата, а всех участников событий [проанализировано А.А.Сабуровым 141: 395]). Все многообразие впечатлений этого дня, результаты расспросов и пристального внимания ко всей подготовке битвы (а Безуховым увидено и услышано бесконечно много) сольются в обобщающую формулировку этого вопроса и в разрешение его после общения с Болконским и его офицерами: "Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сраясения... Он понял ту скрытую... теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти" [т. 6, 218 - выделено Д. Б.]. Множество слышимых Пьером реплик порождает многогранность образа солдата, внешне разного, но внутренне цельного, "Кровно связанного со своей боевой семьей, знающего, что, будучи ее членом, делает большое дело" [141: 392]. А образ солдата трансформируется в образ народа, выдвигающийся с этого момента на первый план повествования. Примечательно, что в этих сценах Безухов оказывается подхвачен потоком общих событий, и с того момента, как он "Подчиняется требованиям страны и народа" [141: 185], его собственная жизнь перестает быть проблемой, личные вопросы Пьера или снимаются, или разрешаются сами собой.
Нужно отметить, что многообразие увиденного и услышанного Пьером накануне Бородина многовариантно решает один вопрос - как проявит себя этот человек в таких обстоятельствах. Через зрение и слух именно Безухова как человека штатского, к одному месту не прикрепленного, проходит не только многоликий образ солдата, но и экзаменуется точка зрения, жизненная позиция Болконского, Бенигсена, Кутузова, Друбецкого, Долохова, Ти-мохина и других, даже безвестных офицеров; то есть знание Пьера (и читателя) о каждом углубляется, определяется оценка характера через решение вопроса о понимании человеком происходящего и видении своей роли в общем деле.
