Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. А. Ахматова. От дисгармонии мира к внутреннему самостоянию . 40
ГЛАВА 2. Философско-эстетическое «восхождение» Б. Пастернака . 88
ГЛАВА 3. Н. Заболоцкий. От идеи «монизма» к нравственно- философской проблематике . 145
ГЛАВА 4. Строительство и концепция «Первородства» Л.Мартынова . 199
ГЛАВА 5. Концепция Времени и Пространства в лирике А. Твардовского . 253
ГЛАВА 6. В поисках фнлософско - эстетического синтеза. 304
Заключение 375
Библиография 388
- А. Ахматова. От дисгармонии мира к внутреннему самостоянию .
- Философско-эстетическое «восхождение» Б. Пастернака
- Н. Заболоцкий. От идеи «монизма» к нравственно- философской проблематике
- Строительство и концепция «Первородства» Л.Мартынова
Введение к работе
Интерес к философской лирике в последние три десятилетия заметно обострился. Немало этому способствовал целый ряд причин объективного и субъективного характера: социально-исторические условия, явившие начало нового, не менее сложного и противоречивого периода, ощущение распадения миропорядка и личности человека, а в связи с этим и необходимость выхода за пределы социальных и идеологических ограничений, стремление как можно скрупулезнее постигнуть проблемы экзистенциального, онтологического плана. В этих обостренных условиях бытия лирика с ее универсальным постижением мира, остро выраженной жизнеспособностью личностного начала стала тем эстетическим фактором, который, как никакой другой, более глубоко и интенсивно отразил мыслеобразующие и душевные «срезы» своего времени.
XX век принес не только социальные и революционные потрясения, но и колоссальные открытия в области точных и общественных наук. Теория относительности А. Эйнштейна, философия экзистенциализма с её отторжением всеобщей истории и сосредоточием на «нетранслируемой субъективности сознания», идеи «гелиоцентризма» Чижевского, биосферы и ноосферы В. Вернадского ... перестраивали до основания представление о мире и человеке и не могли не найти своеобразного преломления в мирочувствовании крупнейших поэтов своего времени: Пастернака, Ахматовой, Заболоцкого, Твардовского, Л. Мартынова...
С открытием многомерности и укрупненное мира связи его с человеком осложнились. На этой «волне» перед художником возникла необходимость не только воссоздания действительности в художественных образах, но и взять на себя задачу
мыслителя, акцентировав внимание на вечных вопросах человеческого бытия. Академик Б.Н. Раушенбах круг этих вопросов сформулировал так: «... далеко не последнее место ... должны занять вопросы, связанные с мировоззрением современного человека, осмыслением его как места в Космосе, во вселенной, так и, образно выражаясь, в космосе отношений с другими людьми, с обществом, с природой Земли, вне которой нам не дано существовать в обозримом будущем. От того, насколько нам удастся разобраться в этих проблемах, найти правильные пути их решения, зависит, без преувеличения, грядущее цивилизации в целом» (1989,№8,с.27).
Поиски ответов на подобные вопросы все более отсылают нас не столько к точным наукам, сколько к миру духовных ценностей. Искусство продолжает оставаться той спасительной силой, на которую возлагают надежды многие ученые и художники. По этому поводу В. В. Иванов утверждал: «В основе человеческой культуры лежит тенденция в преодолении смерти, выражающаяся, в частности, в накоплении, сохранении и постоянной переработке сведений о прошлом. В XX веке эта тенденция особенно обостряется благодаря теоретической и практической постановке проблем, касающихся временных границ цивилизации, локальной и общечеловеческой ... В какой-то мере вся человеческая культура до сих пор остается протестом против смерти и разрушения, против увеличивающегося единообразия - энтропии» (1973, с. 148-149).
На таком трагическом рубеже, чтобы выжить, поэзия все чаще смыкается с другими формами познания. Ей недостаточно уже быть поэзией в ее чистом виде. Медитативность, углубленный психологизм, аналитичность становятся теми векторами, которые позволяют ей настраиваться на мировые общечеловеческие контакты, приобрести значение актуальности. Уже в 60-е гг. ученые и критики не только стали обращать внимание на философский потенциал в лирике, но и прогнозировать его усиление. На Международной встрече в Грузии в 1967 году французский поэт Гильвик высказал такую мысль: «Сегодня поэзия все более становиться поэзией мысли ... Я думаю, что поэт будущего станет
слиянием философа, поэта и ученого в той мере, в какой это может ответить на запросы общества и на деле способствовать общественному прогрессу» (Гильвик, 1967, с.208). Со временем эта мысль будет углубляться и варьироваться (Пайщиков, 1982, с.208; Борев, 1975, с.254; Огнев, 1982, с.254). Конкретизируя и уточняя, Н.А. Богомолов развернет ее так: «Усилилась тяга к философскому осмыслению мира, к осознанию новых граней «вечных» тем, касающихся человеческого существования в мире ... Многие поэты ... стремятся к открытым философским размышлениям: не просто восприятие мира и передача читателю собственного эмоционального заряда, а движение человеческой мысли, постигающей мир, рождает энергию стиха» (Богомолов, 1981, с. 184).
В то же время в этом движении была усмотрена и негативная сторона ( Урбан, 1979, с.27; Гей, 1966, с.59). За открывшейся дверью «гласности» и демократии обнаружились далеко не безупречные перспективы философских поисков. В современном романе А. Бочаров заметил, что при всей интенсивности обращения к «вечным проклятым вопросам человечества ... каких-то значительных философских открытий» не видно» (Боі-чаров, 1988, с. 12). Г. Белая эту результативность перевела на весь литературно-художественный процесс. «К сожалению, - утверждала она, - отождествление проблематики с заданным тезисом, философии и истории - с заданной идеологической задачей породило у части литераторов антипатию к культуре философско-художественной мысли вообще. Это многое объясняет в состоянии современной литературы» (Белая, 1988, с.59).
Примечательно, что в эти же 60-80-е гг. некоторые критики и исследователи один из значительнейших истоков обогащения лирики увидели в развитии философских традиций поэтов-классиков (Михайлов, 1981, с.79; Шайтанов, 1983, с.186). Однако вьгоод, к которому пришли некоторые из них, оказался далеко неоднозначным. Так ,С. Чупринин заметил, что, с одной стороны, «внимание к внутреннему миру личности, к душе человека», «к онтологическим проблемам», «к вопросам жизни и смерти, конечных целей бытия» существенно «обогатило русский стих, сделало его и более глубоким, и более интимным, и
более «классичным», с другой, - критик обнаружил и немало поэтически* «просчетов». «Не
боясь преувеличений, - заявил он, - смело можно сказать, что за возвращение к классическим
(*
истокам и наращивание своего нравственно-философского потенциала поэзия заплатила
резким понижением гражданского тонуса и в силу этого утратой непосредственного
контакта как с современностью, так и с современной массовой читательской аудиторией»
(Чупринин, 1987, с. 187).
В этой общей литературно-художественной панораме среди критиков делаются
попытки выделить «молодую поэзию» в особый поэтический ряд. В их публикациях
отчетливо проскальзывает мысль о «недосмотре», «неумении увидеть» зарождение нового
поэтического «направления» с определенной философско-эстетической установкой. В статье
Д. Филимонова «Смените угол зрения» утверждается: «Новая поэзия не так проста, как
может показаться на первый взгляд. В лучших своих проявлениях она полифонична ...
Сегодня одна мысль, одно чувство - уже мало, уже неинтересно. Мир стал сложнее,
отношения между полами изменились, контакт человека и вселенной выходит на новый этап
і+ своего развития. Писать как раньше уже нельзя» (Филимонов, 1989, с.5). Более конкретен в
своих суждениях М. Эпштейн. Акцентировав внимание на целом ряде молодых поэтов и объединив их определенными философско-эстетическими признаками, ведущую особенность критик увидел в отчетливом проявлении «неполноценных идей» и «воссоздании их в поэтических художественно-неполноценных образах». Л. Баранова-Гонченко в этой поэтической группе выделяет уже «вынужденную приспосабливаемость» «в эстетическом и философском плане» (Баранова-Гонченко, 1989), Н. Габриэлян особое философское своеобразие усматривает «в самом устройстве духовного зрения» (Габриэлян, 1993, с.228), а В. Дмитриев, при всех ритмико-метрических просчетах, подчеркивает «огромность философии» (Дмитриев, 1993, с.4) новой поэзии.
Подобные ссылки на публикации, в которых встречается слово «философский», можно продолжить и далее. Они есть свидетельство как определенного закономерного
интереса к вопросам философской поэзии, так и неупорядоченности воззрений на ее феномен. Слово «философский» стало расхожим. Его нередко вводят там, где возникает необходимость подчеркнуть уровень той или иной поэтической мысли..:. Как верно заметил В. Кожинов, в рубрику «философская лирика» попадают и подлинно глубокие поэтические творения», и зарифмованные о тех или иных всеобщих проблемах» (Кожинов, 1982, с.241). Вопрос, что такое «философская поэзия», а вместе с ним и философская мысль в поэзии, критикой не рассматривается. Его осмысление лежит на уровне научного исследования. Но и среди ученых в определении этого феномена нет однозначных решений. Между тем он имеет значение ключевое. Отсюда наша задача, прежде всего, дать свое определение категориальное философской поэзии, выявить ее отличие от поэзии нефилософского плана.
Заметим, что философская поэзия — одна из поэтических разновидностей, исключающих качество или какую-либо оценочную иерархию. Прежде всего она определяется предметом изображения, в основу которого положена мысль-максима, сориентированная на субстанциональные основы человеческого бытия, нередко интегрированного социальными, онтологическими или этическими планами. Для примера обратимся к двум классическим образцам: стихотворениям М.Ю. Лермонтова «Три пальмы» и А.С. Пушкина «В степи мирской, печальной и безбрежной».
Внешне они довольно сходны: лирическое «я» заменено «поэтическим сознанием», выраженным опосредственно; есть общее в начальной части сюжета, указывающей на место действия («В степи мирской, печальной и безбрежной // Таинственно пробились три ключа» (Пушкин, 1954, т.2, с.27) «в песчаных степях аравийской земли // Три гордые пальмы высоко росли» (Лермонтов, 1981, т.1, с.289)), едины образы: степь, ключ, родник, как источники жизни. В обоих стихотворениях движение экзистенциальной темьь варьируется, разворачивается диалектически. На этом сближение, пожалуй, завершается.
В стихотворении М. Лермонтова универсальная идея творимого зла входит в развитие
сюжета «описательно», действие как будто бы увидено со стороны наблюдателем, - вводятся
все новые и новые картины, которые, конкретизируясь, уточняются, сменяют одна другую:
выделена красота пальм на фоне безжизненной земли, сообщается о приближении жестоких
гостей с обстоятельным рассказом об их походной жизни, описана обстановка, подробно
передается уничтожение пальм по различным стадиям, заключенных в словах-действиях:
пали, сорвали, изрублены, жгли, разнесло; то есть, судьба пальм наделяется всеми
свойствами, которые им присущи или могли быть присущими. «Описательная» форма
изображения оказалась весьма органичной для воссоздания данного сюжета. Отсюда на
передний план в стихотворении выдвигается сама «картина» при всем том, что
стихотворение, несомненно, содержит глубокий смысл: зло исходит не только от человека,
но и от природы, - зло осознанное и неосознанное; но эта мысль - следствие, вытекающее из
«изображаемого», - как результат эстетического воздействия. Характерна и концовка
стихотворения («А ныне все дико и пусто кругом»), которая имеет сообщающий характер и
завершает целостность изображаемой картины.
Иное в стихотворении А.С. Пушкина. Уже в самом начале «ключ» воспринимается
как обобщенный предмет, - экзистенциальная данность, - который по мере развития действия
приобретает новые субстанциональные значения:
... Ключ юности, ключ быстрый и мятежный, Кипит, бежит, сверкая и журча. Кастальский ключ волною вдохновенья В степи мирской изгнанников поит. Последний ключ — холодный ключ забвенья, Он слаще всех жар сердца утолит.
В первом периоде «ключ» получает дополнительное уточнение - «юности», а с ним и
определяющие эпитеты: «быстрый и мятежный», за которыми следует метафорическая
строка, стремительно углубляющая и наполняющая образ новыми качествами: «Кипит,
бежит. Сверкая и журча» - в результате, перед нами уже не обычный «ключ», а сама
человеческая судьба в пору весеннего расцвета. Во втором - «ключ» определен как «кастальский», и здесь поэт не ушел от традиционных норм, связав этот мифологический образ с романтическим «современным» словосочетанием «волною вдохновенья». В данной строке этот образ обращен к «изгнанникам», - слово не конкретизируется (каким «изгнанникам», - не уточняется), но идея «гонимости» в это время (стихотворение датировано 1827г.) могла. быть навеяна и трагической судьбой декабристов. В этом отношении «адрес» ее при всей универсальности и всеобщности не лишен социальности и историчности. - он современен. В третьем периоде «ключ» назван «последним» и подчеркнут «уточнением»: «холодный ключ забвенья». Пауза, стоящая перед данным словосочетанием, как будто бы отделяет предыдущий текст от заключительных последних двух строк. Именно они перестраивают всё стихотворение: «слаще всех жар сердца утолит» не «ключ юности», не «кастальский», а «холодный ключ забвенья», потому что «последний», прощальный, - за ним начинается иной мир, исключающий все сущее; «слаще всех» - это уже смысл оценочный, к нему ведет вся структура стихотворения. Благодаря ему все три «ключа» воспринимаются не равноценными разновидностями единой целостности, а как своего рода иерархия «ценностей» человеческого бытия, сфокусированных поэтическим сознанием так, что в результате выстраивается определенный концептуально-философский «тип» произведения. «Ключ» уже не может быть представлен как непосредственный образ, как «картина», - на передний план выдвигается «мысль-образ» о человеческом бытие; как своего рода формула различных стадий жизни в ее всеобщих субстанциональных закономерностях. Рассмотренное стихотворение А.С. Пушкина - классический образец философской лирики, где поэтическое «Я», выраженное в форме поэтического сознания, создает мир поэтического пространства, размыкая его по универсальным «координатам»: везде и нигде, никогда и всегда, никто и каждый ... При этом время в таком произведении не локализовано и пространство не ограничено: они апеллируют к всеобщим родовым основам человеческого бытия, имеющих место «нигде» и «всюду». Предметом изображения в стихотворении,
рассмотренном выше, становится не столько жизнь как таковая, сколько движение ее, изменчивость с акцентом не столько на чувства, сколько на их особую ценность на различной временной стадии, - и особенно «у последней черты». Одним словом, перед нами идеи «вечные», которые не исключают и «печати времени», ибо вне ее нельзя проникнуть глубоко в структуру стихотворения, понять смысловой уровень, семантику слов, своеобразие символики. Вне исторического контекста философская поэзия весьма условна. Другое дело, как утверждает Л. Гинзбург, «историзм может быть непроясненным, неосознанным или «замалчиваемым» в силу определенной установки» (Гинзбург, 1974, с. 17). В связи с этим возникает актуальный и довольно спорный вопрос о возможности открытий в области общечеловеческих «вечных» ценностей, вне которых философская поэзия несостоятельна.
Если говорить об их «персоналиях», они представлены как своего рода категории:
свобода и воля, равенство и братство, жизнь и смерть, добро и зло, красота и безобразие,
личность и власть ... В диалоге с А. Урбаном Ст. Рассадин высказал такую мысль: «Я;
вообще думаю, что дело искусства - не высшая математика экспериментов, а отстаивание
щ, арифметических истин. Дважды два - четыре ... Что бы не происходило: революция или
великие перемены, родина есть родина, совесть есть совесть, человек есть человек. Не укради... Не убий ... Не предай ... Отстоять это вопреки всему и есть самое трудное» (Рассадин, 1989). Подобное утверждение проводится «курсивом» и в статье И. Золотусского «Крушение абстракций»! «Идеал литературы не может быть политическим ... у нее более вечные задачи», - отмечает критик (Золотусский, 1989, с.240). Мысль не новая; особенно активно ее отстаивали многие художники и теоретики в начале столетия, когда мир вплотную приблизился к острейшим социально-историческим катастрофам (Хосе Ортега-И-Гассет(Хосе Ортега-И-Гассет, 1999, с. 12)).
Однако, акцентируя внимание на «общечеловеческом», «вечном», положенном в основу философской поэзии, необходимо учитывать две особенности: одну из них -банальность (о ней А. Михайлов писал: «Зарифмовать банальную истину вроде «все течет ...
все меняется», - это еще не значит философски осмыслить жизнь. Там, где нет поэтических открытий, там не может быть и философской глубины мысли» (Михайлов, 1975, с.200)), другая - в утверждении «насущных истин», которые во все времена волновали и волнуют человечество и в которых отразилось подлинное чувство «страсти», получившее определение у Гегеля «пафоса». Вкладывая в его содержание и «те всеобщие силы, выступающие самостоятельно», и «те, что живут в человеческой груди и движут человеческой душой в ее сокровеннейших глубинах», философ-диалектик утверждал: «Если пафос покоится на каком-либо учении и убеждении в его истинности ... он не является подлинным пафосом для художественного изображения. Не является еще и потому, что интерес к такого рода занятиям ... не является всеобщей движущей силой человеческого сердца» (Гегель, 1988, с. 114).
О том, что в мире человеческого бытия все уже открыто и потенциалы его
исчерпаны, отмечалось и ранее. В статье «Судьба человека в современном мире» Н.
Бердяев, утверждая эпоху Ренессанса, как расцвет искусства, открывающего человека в его
т универсальности, высказал убеждение о вступлении общества, а с ним и искусства XX века,
«в ночную эпоху истории». Он подчеркивал: «В культуре нашего времени утеряна всякая органическая целостность, всякая иерархичность, в которой высшая ступень чувствует свою неразрывную связь с низшей ступенью» (Бердяев, 1990, с.213). Устанавливая «планку» завершения открытий, современные критики и исследователи постоянно ее колеблют. Если Б. Бурсов опускал ее на уровень творчества А.С. Пушкина (Бурсов, 1986, с.386), С. Залыгин -Н.В. Гоголя. Но и творчество Гоголя, по мнению критика, уже не может вместить всей громадности открытий времени.
В статье «Литература и природа» он констатирует: «... человек, по-видимому, мог открывать себя одновременно с открытиями мира ... закончились они - закончились и другие ... В самом деле - какие новые качества открыты литературой и наукой в человеке за последние тысячелетия? Да никаких. Добро и зло, честность и коварство, способность
любить и ненавидеть - все это было известно давным-давно» (Залыгин, 1991, с.13,14). В итоге источник качественного наполнения литературы критик видит в «повседневном историческом событии», в « приближении к публицистике и документализму» (Залыгин, с. 15). В таком контексте поэзии, исключающей «как таковые и «повседневность и документализм», не остается места.
Очевидно, что вопрос об открытиях в философской лирике заключен в самой
ее природе. Исторически она складывалась так, что новое в ней утверждалось через
изменение общезначимого, - на стыке традиционного и открываемого. И поскольку лирика
является особой формой познания и личность в ней выступает как отражение сознания
своего времени, то и «вечные» идеи, преломляясь в поэтической личности, приобретают
новые оттенки и значения, своеобразно интерпретируются. Вместе с этим преобразуется и
семантика слова, рождаются его новые ассоциативные связи. Каждая эпоха дает свои ответы
на «вечные» вопросы. В философской лирике сближение традиционного и открываемого
особенно ощутимо, так как по своему характеру она конфликтна. Ориентируясь в пределах
щ своей системы на «безличную науку» о мире (философию, социологию, науку ...) с одной
стороны, и на целостное устоявшееся знание с другой, философская поэзия открьшает свой концептуальный мир, отличный от существующего, в котором все поэтические элементы подчинены основной универсальной мысли так, что и ориентация на «безличную науку» порождает новое оригинально-эстетическое представление. Мимо этой особенности философской поэзии не прошел Е. Маймин. «Перевод философских идей на язык поэзии, -утверждал он, - это не простое заимствование и отнюдь не механическая работа. Это перевод из одной системы в другую, из одного измерения в другое. Когда это делается на языке настоящей поэзии, это выглядит не как след влияния, а как открытие нового: открытие поэтическое и открытие мысли» (Маймин, 1973, с. 84). Так было в поэзии А. Пушкина, Е. Баратынского, Ф. Тютчева. Взяв за основу шеллингеанскую идею двойственности человека и природы и преодолевая ее, выводил своего человека на путь борьбы с окружающей
бездной Ф. Тютчев, - тем самым создавая свою оригинальную систему человеческого бытия. В творчестве А. Пушкина кантовская идея неразрешимости в человеке противоречия «зависимости и свободы» порождала противостояние: не смиряясь с своей обреченностью, человек у него готов постоянно отстаивать себя, ища опору не во вне, а в самом себе ... Такая позиция не только противостояла кантовской идее «неразрешимости противоречия», но и исключала гегелевскую мысль, согласно которой знание порождает страх в силу своего несовершенства, но и вера не может быть источником спасения, так как знание своей ограниченностью вызывает недоверие к вере (Гегель, 1989, с.239).
Итак наиболее отличительные особенности философской лирики г- мысль -максима, как предмет изображения, сориентированный на субстанциональное, родовое; позиция личности, воспринимающей мир сферически, сопрягаемость «безличной науки» о мире и единого смыслового знания, дающей в итоге своеобразную поэтическую модель -открытие.
Однако предмет изображения, представленный как «дымящаяся» мысль, открываемая впервые, в философской лирике не ограничивается пределами одного стихотворения. Он может распространяться на поэтический цикл, книгу или отдельную тему. В результате, эти расширенные художественные данности воспринимаются как единое произведение, сублимированное общей концептуальной идеей. В этом отношении поэзия А.С. Пушкина* - один из ярких примеров.
Открытием и осмыслением темы «судьбы человека» А.С. Пушкин опрокидывал все существующие до сих пор представления о мире и человеческой судьбе. Сформулированность назначения человека в «Элегии» («Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать») явилась тем поэтическим контекстом, который оказался развернутым в целом ряде стихотворений («Пора, мой друг, пора». «О бедность! Затвердил я наконец», «Воспоминание» ...) и закрепленным в глубоких лаконичных изречениях: «На свете счастья нет, но есть покой и воля», «Дар напрасный, дар случайный, // Жизнь, зачем ты мне дана?,
«В молчании добро должно твориться». Но объединяющим «центром» становятся не только эти философские формулы, смысловой уровень которых выходит за традиционные границы, не только ориентация на всеобщие, субстанциональные основы жизни, но и определенные ряды образов, родственные или близкие тем «ключевым», которые введены в действие в «Элегии», - «вечные»: жизнь-смерть, веселье-печаль, покой-волненье, счастье-горе, воля-неволя, сердечные угрызения и дум избыток ... Все эти универсалии становились своего рода «знаками» своеобразного философского контекста, который открывал человеческую судьбу, как единый жизненно важный пласт. В итоге личность у А.С. Пушкина, разделяя участь, неминуемую для всего рода человеческого и каждого отдельного индивидума, и одновременно исполняя свое назначение, фокусировала в себе основополагающие качества предназначения человека в мире. Она создавала свои законы целостной философской системы о мире и о человеке. Б. Мейлах отмечал, что «впервые в русской поэзии ... А. Пушкин раскрыл человека во всей конкретности его исторического, национального, социального бытия», разрушил все перегородки, отделяющие поэзию от жизни (Мейлах, 1958.C.228).
Такая своеобразная «цикличность» для философской лирики XX века весьма характерна. Она свойственна поэзии А. Ахматовой, позднего Н. Заболоцкого, А. Твардовского.
Иной вариант «контекста» философской лирики обнаруживается у Ф. Тютчева. Его поэзия может быть воспринята как единый глобальный пласт, в котором «философия» есть органичная поэтическая мысль. Поэт создавал стихотворения не как рационалистические философские конструкции, а как эмоциональные импровизации, в которых исключались соответствия пространственных, временных понятий и философских. При всей расширенности контекст Ф. Тютчева лишен той «вне положенной» нормативности, что так была характерна для поэтики «устойчивых рационалистических стилей». Известно, что лирика поэтов-любомудров с их стремлением создать «поэзию мысли» не могла найти
принципы нового поэтического стиля, прежде всего, по той причине, что современная личность у них оказалась сведенной к образу поэта, вневременного и внеисторического. В результате, традиционные образы нейтрализовались, а в самой стиховой системе, связующей слова, словосочетания, свойственные каноническим жанрам, и слова семантически нейтральные, образовались своего рода «пустоты», дающие возможность многозначного прочтения.
Единичность такого контекста у Ф. Тютчева сопрягалась с формой
индивидуалистического сознания. При такой методологической особенности менее всего
показана «оформленность» лирического героя. Личность - «условно-историческая»,
свойственная лирике А.С. Пушкина, - не стала интегрирующей у Тютчева. Роль
объединяющего «нерва» сыграла внутренне сосредоточенная поэтическая мысль, которая
охватывала всё многообразие явлений бытия. Во многом она вырастала из немецкой
идеалистической философии, представляющей природу, а вместе с ней её порождение -
человека, как двойственный не разделенный в своей целостности организм. Но такая
ф. философия для Ф. Тютчева не была пределом. Он прошел мимо идеи «изолированности»
поэта, характерной для поэтов-любомудров, он преодолел и шеллингианскую концепцию «самовластного человеческого «я». Мир раскрылся ему во всей многогранности. К чему бы не обращался поэт, - блистательный ли это покров дня, обнаженная ли бездна ночи, «смятенная земля», потонувшая в сиянии», - на всем лежала печать «исторической единичности», сопряженной с «огромным поэтическим обобщением». Каждое слово, каждое словосочетание в таком контексте глубоко индивидуализировано, вырастало из самого контекста, как некая первозданность. Подобная особенность перестраивала всю поэтическую
систему, объединяла многочисленные миры, в которых рождались «ключевые» слова стабильного значения, владеющие всем смысловым строем. «Ключевым» являлось и само представление о человеке, отъединенном в какой-то мере от исторической и природной сферы и погруженного в мир призрачный «как бы двойного бытия».
Мы обратились к творчеству А.С. Пушкина и Ф.И. Тютчева именно потому, что каждый из них является гениальным примером воплощения философской мысли в большом поэтическом контексте. У А.С. Пушкина контекст определялся темой «судьбы человека», открывающей назначение человека. Единичное лирическое событие, вопреки классическому принципу «варьирования» предмета изображения, становилось у него в высшей мере обобщающим. Б. Бурсов эту глобальность обобщения определил так: «В Пушкине вообще нельзя видеть только литературное явление. В нем преломилась история исканий человеческого духа, как она выглядела тысячи лет тому назад, как выглядит она и в нашу эпоху, самую тревожную из всех эпох, пережитых человечеством» (Бурсов, 1986, с.219).
У Ф. Тютчева контекст выходит далеко за пределы одной темы. По утверждении Е. Маймина, весь его метод «вполне» «можно выявить ... лишь в системе всей его лирики» (Маймин, 1975, с. 173). Он сориентирован на отражение человеческого бытия «в пропасти». Поэт открыл экзистенциализм еще до появления его как философского направления.
Таким образом, в философской лирике следует различать философское стихотворение и философский контекст, воспринимаемый как одну из разновидностей поэтического цикла, книги или определенного тематического единства: это своего рода «поэтическое поле», магистральную мысль которого А.Ф. Лосев связывал с «потребностью иметь основания и следствия, иметь причину и действия этой причины» (Лосев, 1991, с.204). Оно может быть определено как своеобразное сцепление различных по своему характеру мыслей, когда само это сцепление в итоге дает новую «модель»-открытие. Поэт творит на языке своего индивидуального метода, создает свой поэтический стиль.
Несомненно, философская лирика располагает многоплановой проблематикой, связанной с выявлением самопредставления индивидуума, определяемого «природным генотипом», самосознания человека, как личности, взаимосвязанной i^rofc*космосом, с
окружающим миром, природной средой и природой «рукотворной». Несомненно также и то, что философская лирика сопряжена с целым художественным миром и каждое лирическое стихотворение имеет философский «элемент». Это дало возможность ряду критиков и теоретиков объявить всякое произведение философским- - мысль, идущая от Гегеля, от Белинского, утверждающего: «Чтобы разгадать её (тайну поэзии) ..., должно факелом философии осветить исторический лабиринт событий» (Белинский, 1981, с. 11) (мысль, имеющая место и ранее (Платон, 1986, с. 483)) Ощущение противоречивости этой позиции позволило внести некоторые коррективы в ее «содержательность», выявить неадекватность отражения мыслительного элемента и эстетического наполнения, определить неравнозначность «философского аспекта художественной концепции мира» (Г. Куницын, 1980,с.70; Храпченко, 1981, т.З, с.70; Борев, 1975, с.236).
Такие утверждения открывают вероятность «неоднородного» восприятия
«философского» и возможность его «градации», - кроме философской лирики выделить и
иные «типы» философской разновидности: «поэтическую философию» и «философическую
ф поэзию». «Поэтическая философия» более всего определяется философскими конструкциями
и предпосылками «внеположенного» характера (примером тому — творения поэтов — «любомудров»). Иначе говоря, это интерпретация философии, которая, по определению Е.Н. Павловского «отжила свое время» (Павловский, 1958, с.151). Что же касается философической поэзии, - этот тип наиболее распространен и обладает многими свойствами не характерными для философской поэзии. Прежде всего, он исключает «философскую максиму», представляющую предметом изображения мысль-открытие, которая в философическом стихотворении становится всего лишь формой высказывания, обобщением эмоционально-психологического или иного не концептуально-философского плана. Примером тому-стихотворение В. Федорова «Человек» (Федоров, 1982, с. 17), где философская идея нравственной сущности индивидуума сведена на уровень темы, и как своеобразный аналог ему - поэма Г. Державина «Бог», в которой^ дана изначальная
философская формула Бога и Человека, воплотившего в себе «черту начальна божества» (Державин, 1985, с.54). В философической поэзии художественный мир творца исключает целостность представления о мире и бытие в пределах того или иного творческого периода, цикла или поэтической книги. Так у В. Шефнера в одно и то же время обнаруживаются две взаимоисключающие мысли, разрывающие необходимое единство в философской лирике: я не умру дкончательно, и я умру, не оставив и следа («Распадаясь на микрочастицы, // Жизнь минувшая не умерла, -// И когда-то умершие птицы // Пролетают сквозь наши тела» (Шефнер, 1991, т.1, с.128), «Смерть не так уж страшна и зловеща. // Окончательной гибели нет» и тут же: «Я знаю: смерть повсюду нас находит, // Не век шагать мне по ступенькам лет» (там же, с. 127,130).
Эти два типа поэзии с ориентацией на различный уровень «философского» не обладают оценочным преимуществом и воспринимаются как равноправные эстетические единицы.
АКТУАЛЬНОСТЬ выдвигаемой диссертационной темы определяется особым
в, вниманием не только критической, но, прежде всего, исследовательской литературы
последних десятилетий к философским основам художественного произведения и творчества в целом. Она обусловлена также стремлением выяснить «степень» соответствия философско-эстетического потенциала нашего общества, состоянию его культурного уровня. Представленный для анализа лирический пласт поэзии 190- 1990-х гг. по своему временному объему, несомненно, отвечает этим задачам. В нем, как в зеркале, нелишенном кривизны, отразились чувства и мысли общественного сознания.
Исследование философского феномена в поэзии развивается по пути «восхождения». В то время как в послевоенные два десятилетия по проблемам философской поэзии не было защищено ни одной диссертационной работы, не опубликовано ни одной статьи и тем более книги, начиная со второй половины 60-х годов, положение резко меняется. Защищены 3 кандидатские диссертации (А.З. Дмитровский «Проблемы
современной философской лирики», В.Е. Кульчицкий «Русская советская философская лирика. 1960-х гг. Проблемы поэтики», В.П. Смирнов «Философская лирика в русской советской поэзии 50-60-х годов (Заболоцкий, Твардовский, Мартынов»)». Значительное внимание этому аспекту поэзии уделяется и в диссертационных работах «неспециального» характера. - в докторских диссертациях В.Г. Ларцева «Наука и советская поэзия» (Л., 1970г.), А.В. Науменко-Порохиной «Русская лирическая поэзия 1960-1980-х гг. Основные тенденции развития (М., 1998г.), а также в исследовании представленном на соискание ученой степени кандидата филологических наук В.В. Мусатова «Проблемы художественных традиций в современной лирической поэзии 50-х - начала 70-х гг.» (Л., 1978г.). Немалый вклад внесли в анализ философско-поэтической проблемы книги Л. Гинзбург «О лирике» (Л., 1974г.), Г.В. Филиппова «Русская советская философская поэзия. Человек и природа.» (1984г.), Р. Коминой «Современная советская литература» (1978г.), А.И. Павловского «Советская философская поэзия.» (1984г.), Р. Спивак «Русская философская лирика. Проблемы типологии жанров» (1985г.), Руднев В. «Морфология реальности, исследование по философии текста» (1996г.).
Однако даже в «специальных» работах достоянием исследователей, как правило, становится лирика 50-60-х годов, представленная незначительной группой поэтов этого времени, сводимых чаще всего к таким персонажам, как Н. Заболоцкий, Л. Мартынов, А. Твардовский, - несомненно, художников ярких и самобытных, с оригинальной философской позицией, но при этом не отражающих всей исчерпанности многообразия и сложности миропорядка. Что же касается таких больших поэтов, как А. Ахматова или поздний Б. Пастернак, - они остались вне исследовательского поля зрения.
Поэзия И. Бродского и таких лириков, как Н. Рубцов, А. Прасолов, В. Казанцев в контексте философской поэзии тоже оказалась обойденной.
При всем интенсивном обращении ученых и критиков к философской поэзии «белых пятен» в ней остается немало. Сомнению подвергается сам термин «философская поэзия»
(Михайлов, 1963, .'190; Кожинов, 1982, .102), не выявлена ее эволюция на протяжении
определенного временного периода, нет представления о ней, как о целостном эстетическом
Ш)
явлении, ограничена проблематика, не изучены вопросы преемственности и поэтики.
Немаловажен и тот факт, что ключевой вопрос определения категориальности философской
поэзии, её эстетической сущности, выглядит весьма полемично. Что перед нами: жанр?
метажанр? стилевая разновидность или всего лишь тема? От ответа на данный вопрос
немало зависит дальнейшее вхождение в исследуемый аспект.
Концепцию принадлежности философской лирики к категории жанра выдвигают А.
Дмитровский, В. Кульчицкий, А. Костенко, А. Михайлов, В. Смирнов (Дмитровский, 1966;
Кульчицкий, 1982; Костенко, 1989; Смирнов, 1988; Михайлов, 1965, .196). При этом
каждый из авторов в жанровой «природе» выделяет различные «элементы». В работе А.
Дмитровского утверждается: «С понятием философской лирики мы связываем
представление о поэтическом жанре, в котором предметом вдохновения поэта и
содержанием его лирического произведения становится философская идея» (Дмитровский,
(Ф там же, t.6). А в книге А. Михайлова читаем: «Есть такой жанр поэзии, где с наибольшей
глубиной выявляется творческая индивидуальность художника-мыслителя. Это философская лирика» (Михайлов, там же, с.196). Как в первом, так и во втором примере разъяснений ни самой «содержательности» «философской идеи», «ни творческой- индивидуальности художника-мыслителя» не дается.
На принадлежность философской поэзии к жанровой разности указывает и Г.В. Филиппов. Ссылаясь на стихотворение Н. Заболоцкого «Я не ищу гармонии в природе», он отмечает: «... первая же строка и рационалистичность образной системы не оставляет сомнений, что перед нами произведение, по крайней мере, претендующее на отнесение к философскому жанру» (Филиппов, 1984. С.7). Однако далее автор уточняет: «Учитывая жанровую синкретичность литературы XX века, мы считаем непродуктивным при изучении философской поэзии исходить из жанровой дифференцированности ( лирика, поэмы, их
разновидности и т.д.). перспективнее исходить из понятия «метажанра», родовой разновидностью которого является «философская лирика» (Филиппов, там же, с. 10). Принадлежностью «метажанра» считает философскую лирику и Р. Спивак, полагая, что «ведущий критерий» её «следует искать непосредственно в художественной структуре, а не в замысле художника, и в более высоких уровнях структуры, чем уровень поэтического языка» (Спивак, 1985, CJ.5).
Нельзя не заметить, что в определении Г.В. Филиппова делается попытка отойти от подведения философской поэзии под жанровую категорию именно потому, что «синкретичность» русской литературы нынешнего века предполагает жанровую дифференцированность видового характера, а это противоречит самой рационалистической системе изучаемого феномена. Но правомернее, на наш взгляд, было бы вести речь о предмете эстетического отображения. Что же касается определения Р. Спивак, то неясным в нем представляется тот «уровень» художественной структуры, даже самый «высокий», в котором нужно искать основополагающие элементы жанровой специфики философской лирики.
Другая группа ученых и критиков, не выводя философскую лирику за рамки жанра, конкретизирует её, объявляя «интеллектуальной», «научной», «поэзией мысли» (В.Г. Ларцев, К. Герасимов, Е. Осетров, Ю. Андреев). В книге «На пути к синтезу» В.Г. Ларцев замечает: «Утверждение сейчас научной поэзии в качестве самостоятельной жанровой разновидности лирики, надо думать, следствие сравнительно высокой степени развития научного и художественного, когда возникла возможность их подлинного взаимодействия синтеза как самостоятельных, но необходимо тяготеющих друг к другу форм познания» (Ларцев, 1986, С. 18). Причисление стихотворений явно философского направления к «научному жанру» вызывает закономерную полемику в научной среде. Так в ответ на объявление ряда стихотворений Л. Мартынова «научными» А.К. Костенко утверждает: «Однако тематика и идейное содержание стихотворений Мартынова «Мир не до конца досоздан», «Небо и
земля», «Гондвана», «Забыть суеверие былое» и многие другие выходят далеко за рамки поэзии «научной», как она понимается и определяется её защитниками. Искусственное отнесение стихов Мартынова к усиленно отыскиваемому в современной советской поэзии жанру «научной» поэзии искажает и обедняет их идейно-тематическое содержание» (Костенко, 1989, С.4). Отметим, что вопрос о правомерности существования «научной поэзии» - особый и едва ли правомерно отрицать сам факт её существования. Речь должна идти о смещении границ научного и философского, о замене и подмене одного поэтического вида другим. В связи с этим здесь уместно привести размышление А. И. Павловского об этом эстетическом феномене и в результате его отличие от философской лирики. «Ограниченность так называемой научной поэзии заключается в том, - полагает исследователь, - что она, за редким исключением, теряет из виду целостную картину мира, впадает в трактатность и иллюстраторский сцеинтизм» (Павловский, 1984, с'.7,8).
Закрепление за философской поэзией жанровой специфики вызывает весьма острую полемику у значительной группы исследователей (А.И. Павловский, Р.В. Комина, В.В. Мусатов, А.В. Гуляев ...). Так А.И. Павловский, например, утверждает: «Поверять её рамками некоего будто бы лишь ей присущего жанра или «метажанра» в принципе неверно: философская поэзия проявляет себя в самых различных формах» (Там же, с.5).
Такая разноплановость в осмыслении категориальности философской поэзии во многом объясняется неупорядоченностью научных воззрений на феноменологию жанра. На это уже обращалось внимание в работах современных исследователей (Сквозников, 1964, с. 185). В результате стирания границ определений лирического жанра поэзии порою сводится к тематической разновидности. Так, исходя из отсутствия в стихотворении развернутой системы образов, Л.И. Тимофеев утверждал: «В лирике...устанавливают различные жанры в зависимости от её направления, от того, какие стороны жизни в ней отражены, какие задачи она себе ставит». В итоге он приходил к выводу: «Выделив в отдельный жанр лирику политическую, интимную, природы..j точно также может поэт
поставить и философскую тему (например, Тютчев), в таком случае мы имеем дело с философской лирикой» (Тимофеев, 1988, С. 128). Жанрово-тематическое разделение лирики с выделением философской допускает и В. Кожинов в своей книге «О русской лирической поэзии XIX века» (Кожинов, 1978, СП).
Но как причисление философской лирики к жанру, так и к метажанру, едва ли может решить поставленную проблему её сути уже потому, что носит скорее локальный характер, обнаруживает качества определенной группы лирических стихотворений с философским потенциалом. Вероятно, поэтому не было дано «описание» метажанрового сюжета философского произведения в наиболее обстоятельной книге о философской поэзии Р. Спивак. Автор сосредоточил внимание лишь на предмете изображения, в качестве которого выступает движущаяся мысль, отражающая общечеловеческие, родовые черты индивидуума (Там же» С. 13). Несомненно, это одно из ведущих качеств философской лирики. Однако одна эта особенность не является исчерпывающей, так как «предмет» изображения-всего лишь первоначальный признак философской лирики, который в процессе развития должен приобрести значение концептуальности, подчиняющей себе все поэтические элементы. А это уже выходит за рамки метажанра, относится скорее к стилевой категориальное. С понятием стиля мы связываем систему художественных признаков прямопропорциональных миропредставлению писателя. В определении этого феномена нам близка формулировка, данная в исследовательских работах Л.И. Залесской. Опираясь на достижения отечественных ученых (А.Н. Соколова, В.М. Жирмунского, Д.Ф. Маркова, Г.И. Ломидзе), исследователь утверждал: «... стиль - это эстетическая категория, прямо связанная с мировоззрением писателя, с методом его творчества, выражающая его духовную индивидуальность при помощи «системы художественных средств», которые находятся в закономерных связях и взаимодействиях друг с другом» (Залесская, 1983, С.4).
Попытка найти общий критерий философско-художественной литературы, включая и лирическое стихотворение, была предпринята в работе Агеносова В.В. «Советский
философский роман: Генезис: Проблематика и типология». Отнеся философскую литературу к категории метажанра, в числе основных её признаков автор выделил «художественное время» и «художественное пространство», полагая: если время в философском произведении обладает способностью не столько передавать движение, сколько «сосредоточенность» его в человеке, то пространство тяготеет «к безграничному расширению, с одной стороны, и локализации - с другой, ... и то и другое является проявлением универсальной сущности мира» (Агеносов, 1988. С. 18). Однако эти же качества можно обнаружить и в лирических произведениях нефилософского плана, постольку лирика - единственный вид искусства, который может полностью вобрать в себя человека, неограниченного в пространстве и времени. При этом поэтическое сознание нередко формирует время и пространство так, что при всей несомненной историчности адрес стирается. Устремленность к общему, не исключая единичности, рождает представление всепространственности и всевременности.
Следует заметить, что сторонники жанровой или метажанровой категориальности порою магистральным критерием философской лирики объявляют такие качества, которые свойственны и другим лирическим структурам. А.З. Дмитровский находит их в. «мировоззренческой сфере» поэта, Ю.А. Андреев - в «познавательно-ценностных», свойственных для «крупной незаурядной личности» (Андреев, 1977. С. 141-143), А. Дубровин - в закономерностях идейно-эстетического порядка (Дубровин, 1971. С.186).
Все эти примеры есть свидетельство того, что осмысление философской лирики находится в стадии противоречивости и нестабильности, - что порою приводит к исключению ее из самостоятельного поэтического мира. Н.А. Гуляев по этому поводу пишет: «Философский аспект может быть присущ стихотворению и о природе, и об обществе, и о любви. Поэтому неправомерно вьщеление философской лирики в отдельный вид. Он не имеет особого своего предмета. Лириков с философским «уклоном» интересует широкий круг проблем: захватывающих все области человеческой жизни» (Гуляев, 1977. С. 133). Таким образом, исследователем исключается сама основа философской лирики; её
предмет изображения.. - он заменяется широким кругом проблем, проникающих во все сферы человеческого бытия. Такая позиция не только не решает всей сложности поставленной проблемы, а снимает её как таковую, переключая в иную область познания. Несомненно, философская лирика включает широкий круг вопросов, но все они имеют свои цели и ограничения, сводимые к предметам «метафизического» характера, интегрированных нередко как социальным; так и эстетическим планом.
Другая группа современных исследователей не менее активно утверждает принадлежность философской лирики к стилевой категориальности. Эту позицию разделяют А.И. Павловский, Р. Комина, В.В. Мусатов, М.Н. Пархоменко. Акцентируя внимание на трех «генеральных» литературно-художественных стилевых течениях - эпическом, лирическом и романтическом и открывая в каждом из них своеобразные стилевые «модификации», М.Н. Пархоменко заявляет: «Для примера упомянем лирико-философское течение в поэзии, представленное поэмой А. Твардовского «За далью-даль», книгой «Стихотворения» Н. Заболоцкого (1959), циклом стихотворений Б. Пастернака «Когда разгуляется», поэмой Э. Межелайтиса «Человек» и стихотворениями в сборниках П. Антокольского «Мастерская», Н. Асеева «Лад», Л. Мартынова, М. Светлова, - специфичность которого в поэтическом языке, в формах художественного обобщения так велика, что она не может быть отнесена к одному течению с лирической прозой». Однако, ведя речь о лирико-философском «течении», автор лишь констатирует некоторые его признаки, не исследуя и не разворачивая их в поэтическую систему.
Более развернутый анализ этого эстетического феномена дан в исследовательских работах Р. Коминой и В. Мусатова. Обоих авторов выгодно отличает от вышеприведенного примера стремление постигнуть внутреннюю сущность предмета, выявить его наиболее характерные признаки. Но, если Р. Комина выделяет в нем особенности языкового характера, которыми «должна» и «не должна» обладать философская лирика (исключение «лирической открытости», «ораторской емкости», «реалистической простоты», «живописной
экзотичности» и «обязательность свежего, сиюминутного» называния предметов, как бы впервые увиденных, открытых поэтом. (Комина, 1978. С. 102)), В. Мусатов делает акцент на структуре поэтического мышления. Он утверждает: «Исходная точка философской лирики -позиция личности, начинающей с непосредственно-целостного отношения к миру. В основе лирической системы в данном случае всегда лежит индивидуальная «гипотеза бытия», ориентированная, с одной стороны, на безличное, системное о мире (философия, наука»), с другой - на его целостно-смысловое «знание». То и другое не совпадают в обычном сознании, но они сопрягаются - порою конфликтно и драматично - в пределах центральной идеи философской поэзии» (Мусатов, 1978. С.6). В этих рассуждениях, несомненно, важно определение связующих «звеньев» философского и эстетического плана, выход к разнохарактерности признаков исследуемого феномена, особое внимание к «отправному» его моменту. Но- ориентация «индивидуальной гипотезы бытия» только на «безличное системное о мире» и его «целостно-смысловое знание» исключает один из важнейших ингридиентов. - личностный жизненный опыт. В этом плане уместно привести высказывание А.Н. Толстого, открывшего нам немаловажный аргумент философского потенциала в художественном произведении. «Истинная философия, - утверждал он, - должна быть оригинальной ... и не должна быть следствием чьих-либо влияний. Она должна рождаться из жизненного опыта или статистических данных - физических и естественных наук. Жизнь сама по себе - глубочайшая философия, и чем человек сильнее живет, тем.больше он накопляет философских знаний, накопляет бессознательно». (Толстой, 1984. С.390)
Есть все основания утверждать, что не только из целостного культурного «знания», но и «жизненного опыта» рождалась философская лирика Ф. Тютчева, который не мог смириться с представлением о человеке как «грезе природы» и выводил своего героя на бесстрашный путь борьбы в отведенном ему «миге» жизни, - тем самым открывая новую концепцию о мире и человеке и создавая свою оригинальную художественную систему. Из этого же опыта формировалась и поэзия Н. Заболоцкого,, открывая нам по-новому природу,
как самостоятельную область бытия, имеющую свои законы и тайны (по замечанию П.С. Выходцева: «В постижении этих законов и тайн поэт открывал поэзию мысли» (Выходцев, 1984. С. 116)). Из «жизненного опыта» исходил Б. Пастернак, обнаруживая своего человека в истории природы и испытывая при этом воздействие философской школы (Гуссерля, Ясперса, Хайдеггера ...), философии Л. Толстого, А. Эйнштейна. Из «жизненного опыта» рождалась и лирика А. Твардовского, явившая эталон глубокой философской мудрости.
Более всех исследователей к «характеру» личности сводит философскую поэзию А.И. Павловский. В книге «Советская философская поэзия» он пишет: «Способность к лиро-философскому осмыслению мира - свойство личности, она не обретается, с нею надо родиться. Поэт такого склада ощущает мир как целостность, он привычно чувствует под своими ногами сферическую поверхность Земли, или, иными словами, для него естественно ощущение космичности и синкретичносте как индивидуальности, так и общественного бытия». (Павловский, 1984, С.5). Но при этом возникает закономерный вопрос: если поэт-философ - явление изначально данное, возможна ли эволюция в сторону философского накопления у поэта изначально «не философа»? Всё размышление А.И. Павловского такой поворот в творчестве художника отрицает. Между тем история развития поэзии знает немало примеров иного характера. Несомненно, есть поэты-философы по своему природному «генотипу» - ими были Е. Баратынский, Ф Тютчев, Н Заболоцкий, Б. Пастернак ... Но творчество живой, постоянно развивающийся организм. Время от времени в нем возникают, взаимодействуют, обогащаясь и видоизменяясь, разноплановые, порою неожиданные, «элементы» и повороты. На определенном этапе поэтического пути, в результате, появляются наиболее благоприятные моменты для формирования и функционирования философской индивидуальности. В. Ерофеев их увидел в границах позднего наиболее «законченного» стиля. В статье «Заметки биологии стиля», выделив и обосновав 5 видов стилевого развития, «зрелый стиль» исследователь поставил в предпоследний» - 4 ряд. Связав его с «завершением полемики с чужим словом» и наиболее полным выражением
индивидуальности, когда творческая энергия писателя абсолютно «переключается на воспроизведение мысли» и «форма попадает в зависимость от смыслового значения произведения», - именно на этой ступени совершается выход «на онтологический» уровень, -автор тем самым подвел черту возникновения философской лирики. (Ерофеев, 1991, С.292). Именно выход на онтологический уровень определил особенности поздней поэзии А. Твардовского. Неслучайно многие исследователи творчества А. Ахматовой отмечали на его завершающем этапе естественный выход «к глубоким философским обобщениям». (Виленкин, 198UC.127).
Исходя из рассмотренных выше весьма неоднородных полемических позиций,
становится очевидным: как ни одна исследовательская индивидуальность, так и ни одна
исследовательская группа исчерпывающего определения сущности философской поэзии не
дают. Тем не менее в ряде вьщвигаемых аргументов содержится немало глубоких и
перспективных мыслей. Одна из них - в характере личности, формирование философского
потенциала которой происходит только на пути обретения своего стиля и своего
ф тематического пласта. В результате, стиль, тема, личность становятся взаимопроникаемыми,
а личность открывает «предмет» изображения, сориентированный на субстанциональное, универсальное, и имеющий свой особый язык, - «сиюминутного узнавания».
Таким образом, философская лирика как поэтическая разновидность совмещает в себе не только жанровые признаки і - поэт-философ творит на языке своего индивидуального метода, открывает стилевые закономерности.
С учетом фрагментарного исследования данного поэтического феномена, акцентирующего внимание лишь на незначительном временном отрезке (50-60-е гг.) или отдельных поэтических личностях, а также неопределенности ряда вопросов, связанных с «содержательностью», неупорядоченностью мнений на иные «объекты» философской поэзии, формулируется ОСНОВНАЯ ЦЕЛЬ диссертационной работы: исследование основополагающей проблематики философской лирики 195*0- 1990-х гг., ее эволюцию,
структуры поэтики, а также выявление . внутренней динамики лирико-философской системы.
В то же время, принимая во внимание всю сложность категориального понимания философской лирики и ее весьма спорную трактовку, сделана попытка, с учетом критических и исследовательских достижений, некоторого обобщения и отсюда своебразного выхода к >' . представлению и формулированию закономерностей этого эстетического феномена. Не претендуя также на окончательное и всеохватное осмысление его, - это вопрос специального и теоретического анализа, - сочтено необходимым сделать подобную заявку именно потому, что определение сущности философской лирики является своего рода «отправной точкой», от которой зависит дальнейшее движение исследуемого аспекта.
Реализация поставленной основной цели обусловила выдвижение ряда задач методического и методологического характера:
наметить типологичесское определение 3-х видов лирики (философической, философской и поэтической философий) с целью отделения и выявления в философской лирике наиболее характерных закономерностей;
определить степень и качество философских образований в творчестве отдельных поэтических индивидуальностей;
раскрыть глубину и адекватность отражения в лирико-философском произведении поэтических традиций;
исследовать характер поэтической личности;
определить многомерность, значительность проблематики и её актуальность;
выяснить особенности системы, семантики слова, лексики;
систематизировать новые черты философской лирики в поэтическом процессе;
причины, вызвавшие к жизни і эти новые черты;
9. установить значение и место философской лирики в литературном процессе.
Таким образом, чтобы дать наиболее целостное представление о философской лирике 19SQ- 1990-х гг., возникла потребность выдвижения вопросов более локального плана. В то же время в работе не ставится задача универсального анализа полувекового литературного процесса. Одна из немаловажных причин, исключающих такую всеохватность, - в необходимости временной дистанции. Интенсивность движения современной поэзии, отсутствие необходимой стабильности не дают возможности сосредоточить внимание в полной мере на объекте исследования. Для осмысления событий требуется расстояние не менее 2-3 десятилетий. Но анализ эволюции глобального периода философской лирики, игнорирующий приток новых поступательных сил, разрушает единство логического представления. Отсюда возникла необходимость выделить в «новой» поэзии последних 2-х десятилетий наиболее общие тенденции философского характера.
Кроме этого, универсальный охват поэтического периода полувековой протяженности - процесс настолько сложный, что осмыслить его одному исследовательскому труду не под силу. Поэтому акцентировано внимание, прежде всего, на тех поэтических личностях, которые явились своего рода «эпицентрами» литературного процесса, отсчет которого начинается от послевоенного времени. В центре нашего исследования лирика А. Ахматовой, Б. Пастернака, Н. Заболоцкого, А. Твардовского, Л. Мартынова. Эти поэты оказались настолько тесно связанными с последующими поколениями на протяжении всего XX века, что разъединение их разрушило бы общую панораму эволюции философской лирики, унифицировало бы её многообразность проявления. И. Бродский и его окружение (А. Кушнер, Е. Рейн, Д. Бобышев ...) принадлежали к ближайшей среде А. Ахматовой, творчество А. Вознесенского развивалось под воздействием Б. Пастернака, поэты, «рожденные войной»,-(М. Дудин, Е. Винокуров ...), поэты «тихой лирики» (Н. Рубцов, А. Прасолов, Н. Тряпкин, В. Казанцев ...) формировались не без влияния А. Твардовского, И. Бродский воздействовал на «новую поэзию».
Все движение российской поэзии, начиная от послереволюционного времени, проходило по трем магистральным направлениям, ведущим отсчет от модернизма и авангарда: «петербургской школы» (А. Ахматова, А. Блок, О. Мандельштам ...), футуризма (Б. Пастернак, В. Маяковский, М. Цветаева ...) и крестьянской поэзии (С. Есенин и поэты деревни). Ни один поэт не миновал этих 3-х направлений, приближаясь к ним «по касательной» или помещаясь на их «орбите». В 40-50-е годы еще были живы их зачинатели А. Ахматова и Б. Пастернак, и их воздействие на новые поколения пишущих стихи оказалось самым непосредственным и органичным. Отсюда именно этим поэтическим личностям отведена первостепенная роль открыть панораму литературного процесса 40-60-х гг.
Внимание к таким поэтическим именам, как А. Твардовский, Н. Заболоцкий, Л. Мартынов обусловлено тоже рядом немаловажных причин. Они лежат на уровне поэтической значительности и предположительности наибольшего воплощения философской «содержательности». Существенен и тот. факт, что А. Твардовский - самый яркий продолжатель «крестьянской линии», философские поиски и открытия которого немало связаны с коренными народными истоками. Творчество же Н. Заболоцкого и Л. Мартынова, несомненно, оставившее заметный след в истории русской поэзии и вобравшее опыт модернистских и авангардистских направлений (А. Блока и В. Брюсова, В. Маяковского и Н. Гумилева ...), наиболее отчетливо отразило философские конструкции, интегрированные эпохальными поисками решения субстанци*-гальных. проблем человеческого бытия и «моделирования» миропорядка.
Что же касается отбора иных поэтических имен, представляющих последующие поэтические группы, в них тоже сохранен принцип степени значительности, в которой проявились «философские» тяготения и поиски. Несомненно, важную роль в отборе имён здесь сыграла и «гипотетичность». В процессе работы она дала возможность, обратив внимание на первоначальную «видимость» философского и проанализировав его уровень, или исключить как своего рода «тенденцию», не имеющую прямого отношения к подлинно
философскому содержанию, или развить и обобщить как тот или иной «эталон» истинно философского произведения.
В итоге оказалось задействованным-, более 50-ти поэтических имен.
ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЙ основой исследования явились те эстетические и философские научные достижения, в которых отражены наиболее фундаментальные закономерности движения литературного процесса и которые исключают всякое догматическое, утилитарное отношение к данному поэтическому аспекту, а также предполагают возрождение естественных философско-эстетических норм в их несомненной самоценности. В связи с этим большое значение придается не только трудам ученых отечественной и зарубежной философии и филологии, отдаленных от нашего времени (А. Потебня, М. Бахтин, Н. Бердяев, Хайдегер, Ясперс ...), но и учитываются многие теоретические положения современных литературоведов и критиков (Д. Лихачев, Ю. Лотман, С. Аверинцев, Эйхенбаум Б., Виленкин В., Гинзбург Л., Е. Маймин, В. Сквозников, Ю. Борев, Г. Куницын, Г. Гачев, Б. Бурсов, Б. Мейлах, В. Огнев, В. Кожинов, А. Михайлов, В.Дементьев...).
В процессе введения в исследование полифонического, зачастую несходного по своим идейно-эстетическим оценкам материала, выявляется магистральная позиция, связанная с общечеловеческими вечными ценностями, открывающими широкие возможности «концептуального» проявления философского потенциала.
НАУЧНАЯ НОВИЗНА ДИССЕРТАЦИИ. Впервые анализируется эволюция философской лирики на протяжении такого объемного отрезка времени, - с \9SQ по 1990-е гг., впервые уделяется особое внимание философскому аспекту в лирике А. Ахматовой и Б.
Пастернака, а также в группе поэтов, представленных в критике под рубрикой «тихие лирики» (Н. Рубцов, А. Прасолов, Н. Тряпкин, Ю. Кузнецов, В. Казанцев ...), в творчестве «молодых поэтов», известных под названием «постмодернистов», «концептуалистов», изучение которых было заложено в работах А. Михайлова, В. Дементьева, Б. Сарнова, А.
Пятигорского, И. Ильина ... Те поэтические имена, которые ранее осмысливались в философском направлении, но получили неоднозначные оценки (Н. Заболоцкий, А. Твардовский, Л. Мартынов), рассмотрены заново с учетом приобретенного научного и критического опыта, а также открывшихся ранее неизвестных материалов и новых социально-исторических требований времени. С учетом последних осмыслены и философско-эстетические воплощения в лирике таких поэтов, как Е. Винокуров, М. Дудин, А. Тарковский...
Таким образом, на фоне широкой поэтической панорамы впервые предпринята попытка рассмотреть проблематику и художественное многообразие философской лирической поэзии.
По-иному представлена и «природа» специфики этого эстетического феномена, - как своего рода синтез стилевых и жанровых признаков, обусловленных особенностью мировидения поэтической индивидуальности. Отсюда значительное место уделяется лирической образности, поэтике, семантике слова, а вместе с этим обращено внимание и на формы выражения авторского сознания. В то же время все особенности, проявившиеся в нем, анализируются, как правило, в контексте мирового и отечественного культурного наследия.
Впервые включены и рассмотрены многие современные дискуссии и полемические суждения по проблемам лирической поэзии и философии; не получившие еще апробации в научных работах. Введены и оценены некоторые философско-эстетические осмысления представителей, так называемого, «золотого века» русской философии ( Н. Бердяев, П. Флоренский, Н. Трубецкой, С. Булгаков ...), имеющие целесообразное отношение к рассматриваемому эстетическому феномену, исключение которых из социально-исторического развития национальной культуры разрушало его органическую целостность.
В представленной диссертационной работе намечена на новом научном уровне и возможность на основе сравнительно-типологического, проблемно-исторического методов
не только исследовать отраженные в философской лирике онтологические, этические или
социальные проблемы, но и выявить в них те общечеловеческие ценности «всех времен» в их
эволюционном движении, которые во многом возвращают поэзии её исконное эстетическое
назначение.
ПРАКТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ДИССЕРТАЦИИ. Результаты её исследования могут
быть использованы в теоретических и критических трудах, обращенных к вопросам
поэтического стиля, поэтики, синтеза объективного и субъективного в лирическом
стихотворении, индивидуального метода. Кроме того, представленная работа может иметь 'Ш
интерес при непосредственном изучении - в вузе или школе - истории развития и состояния
русской поэзии советского периода, в контексте которой аспект философской лирики
примечателен уже тем, что наиболее отчетливо отражает сущность и движение философской
и эстетической мысли личности и общества на определенном социально-историческом этапе.
АПРОБАЦИЯ РАБОТЫ. Основные результаты исследования были изложены в книгах
«Русская философская лирика 1946-1990-х гг.», вышедшей в свет в издательстве Ростовского
w государственного университета в 1992г., «Анна Ахматова. Эпоха. Личность. Творчество.»
(Таганрог, 1996 г.), «Поэтический космос Б. Пастернака» (Ростов-на-Дону t 1998 г.).
Отдельные материалы исследований публиковались в статьях научных сборников, в
периодических изданиях, в учебных пособиях («Меня, как реку, суровая эпоха повернула» -
Межвузовский сборник научных трудов. Советская поэзия о Великой Отечественной войне и
её изучение в школе и вузе. М., 1990; «О некоторых особенностях философской лирики А.
Ахматовой» - Ахматовские чтения. Сборник научных трудов. Тверь., 1991; «Русская
советская литература» Л., 1988 — главы .'«Литература послевоенного периода. Поэзия»,
«Литература 50-60-х гг. Поэзия», «Литература на современном этапе. Поэзия» в соавторстве с проф. А.А. Журавлевой; «Ярлык или открытие? Философская поэзия и «философичность в поэзии» - «Литературная Россия» 1984, № 34; «Как слово в строчке отзовется ...» -«Литературная Россия» 1985, № 35; «Что за строкой?» - «Дон» 1986, № 8; «О ценностях и
переоценках» - «Литературная Россия» 1987, № 2; «Кризис или накопление?» - «Дон» 1987, № 7; «Мудростью пропитанное слово» - «Дон» 1979, № 9 ...). Некоторые мысли о художественном образе, о герое наших дней, о состоянии современного литературного процесса высказаны в работах общего характера («Точка опоры» - «Октябрь» 1982, № 6; «Герой нашего времени?» -«Дон» 1990, № 11; «Перестроить человеческую душу ...» - «Дон» 1988, № 5 ...). Материалы исследования были использованы при чтении курса лекций по истории русской литературы в Таганрогском институте и* Ростовском государственном университете, а также в работе спецкурсов и спецсеминаров, посвященным как творчеству отдельных поэтических индивидуальностей (А. Ахматова, Б. Пастернак), так и проблемам состояния и развития современной поэзии в её общем процессе. Кроме того, отдельные концепции исследования использовались в практике школьного преподавания учителями г. Ростова-на-Дону и г. Таганрога.
СТРУКТУРА диссертации подчинена требованиям последовательного раскрытия теории и практики изучаемой проблемы. Работа состоит из б глав, введения и заключения. В конце прилагается библиография. Объем диссертации ЦП страниц машинописного текста.
Во ВВЕДЕНИИ заявлены актуальность темы диссертационной работы, её целевая направленность, новизна, практическое значение и апробация. В свете современных и им предшествующих критических. и научных воззрений определены «природа» философской лирики, её категориальность, особенности структурного характера, присущие ей, а также некоторые разновидности философского потенциала в лирической поэзии. В связи с этим, акцентировано особое внимание и на философском контексте и его пространственных границах (тема, цикл, книга), как одном из типов философской поэзии. В результате в этой вступительной части были намечены и сформулированы отдельные ключевые «положения» анализируемого аспекта, которые в ходе исследования развивались, уточнялись.
ПЕРВАЯ ГЛАВА посвящена лирике Анны Ахматовой: её «философии жизни». С этим представлением связывается та онтологическая и нравственная проблематика, осмысление
которой, в определенных поэтических аспектах, в итоге, приводит к субстанциональным обобщениям смысла человеческого бытия, его места и назначения в земном мире. Философско-эстетическая система А. Ахматовой рассматривается в границах двух временных периодов: первого послевоенного и следующего за ним заключительного десятилетия её жизни. В то же время, эта система выявляет в плане эволюции две взаимосвязанные типологические формы: отдельное стихотворение и расширенный поэтический аспект, в котором ведущую роль выполняет «контекст», объединенный рядом эстетико-смысловых признаков, элементов, различного рода «показателей».
Во ВТОРОЙ ГЛАВЕ рассматривается проблематика «жизнестроительства» Б. Пастернака в циклах стихотворений конца 40-50-х гг.; «Когда разгуляется» и «Стихотворения Юрия Живаго». Философская поэзия в его послевоенный период определяется как целостное стихотворение, скрепленное единой экзистенци^альной тематикой, единой философской мыслью, истоки которой во многом исходят от экзистенцш^альной школы (Негссирбр.у Хайдеггер ...), от «теории относительности» А. Эйнштейна. С другой стороны, прослеживается связь поэзии Б. Пастернака с поэзией Рильке, Цветаевой ... Акцентировано внимание на творческой эволюции поэта: от романтического восприятия мира, в котором имели место идеалистические представления о природной двойственности человека, «невероятная душевная обнаженность», к идее «нерасчлененного единства» воссоздания «вездесущей жизни», где ничто не исчезает, «всему свое место». В процессе исследования проводится мысль, как новая «философия» перестраивала весь художественный мир поэта, создавала единую «интеллектуальную» структуру бытия, в которой и исторические события осмысливались, как «независимо совершающиеся явления природы», а личность оказывалась впаянной в «размер судьбы мировой».
В ТРЕТЬЕЙ ГЛАВЕ в центре внимания-магистральная проблема творчества Н. Заболоцкого: «строительство природного космоса». Анализируется сложный и нередко противоречивый переход поэта от мироощущения монизма к этическим проблемам,
отражающим идеи разобщенности человека и природы. На этом пути устанавливаются его связи: как мыслителя, - идущие от научных открытий предшественников (философских идей Востока, «этики космоса» К.Э. Циолковского, формул «бессмертья» Н. Федорова, ноосферы и биосферы В. Вернадского ...), как художника, - от поэтических традиций Е. Баратынского, М. Лермонтова, Ф. Тютчева, В. Хлебникова, в результате, наиболее приблизившие к гармоническому Человеку А. Блока.
Философская лирика Н. Заболоцкого, как обширный контекст, связывающий большую часть его творчества, оценивается как лирика поисков, обретений и заблуждений. Многие её проблемы осмысливаются в полемическом плане, «на фоне» современных критических и исследовательских публикаций.
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА обращена к лирике А. Твардовского, как художника огромного социально-исторического масштаба. Её задачи: выяснить аналитическим путем целостную философскую позицию, которая определила художественный мир поэта, отдельные философские «контексты» или стихотворения, обусловленные в той или иной мере этой позицией, истоки, питавшие философскую лирику. В то же время, не исключается и другая не мене важная задача: проследить эволюционное развитие этого эстетического феномена, которое влечет за собой и его качественные изменения, и новую «содержательную» наполненность.
Средоточием главы является исследование таких субстанци^альных тем и связанных с ними проблем, как «человек и война», «человек и природа», «человек и космос», «бытие и смерть», «личность и власть». Особо выделяется проблема человеческого прогресса, которую А. Твардовский поднял на философский уровень, сделал предметом поэтического чувства. Акцентирована и другая важная проблема. - поэтической личности в различных ее формах выражения.
Философская поэзия А. Твардовского утверждается как поэзия глубоких лиро-эпических обобщений, продолжающих лучшие традиции лирики XIX - начала XX вв.
ПЯТАЯ ГЛАВА. В ней выявляется в полемическом плане принадлежность Л. Мартынова к поэтам-философам, намечается уровень его «философии». Развивается мысль о неизменной приверженности Л. Мартынова к теме Первородства и, связанной с ней, проблеме «личного первородства», поднятой на философско-нравственную высоту. В то же время обращается внимание на неоднозначность, а нередко, и противоречивость осмысления данной проблемы.
Формирование и совершенствование философской содержательности связывается с интенсивным обращением к традициям В. Брюсова, раннего В. Маяковского, с попыткой осмыслить по-своему, оригинально, современные научные открытия и гипотезы.
Значительное место отводится системе образов, которые в философском поэтическом контексте приобретают многозначность, активизации элементов публицистичности и риторики.
В конце главы делается вывод: как не завершил строительство своего «этического космоса» Н. Заболоцкий, так и «Первородство» Л. Мартынова не получило своего завершения. Формулируются причины этой незавершенности.
В ШЕСТОЙ ГЛАВЕ исследуется лирика неоднородных групп поэтов, - сменяющих друг друга поколений (поэты, «рожденные войной», поэты-«шестидесятники», И. Бродский, поэты-«почвенники» или «тихие лирики»2Н. Рубцов, А. Прасолов), новая поэтическая волна, известная в критике под «грифом» «концептуалистов», «метареалистов», «авангардистов» ... (И. Жданов, А. Ерёменко, О. Седакова...).
В контексте общей оценки поэзии, эволюционизирующей на протяжении более 4-х десятилетий, намечаются основные направления её развития, в каждом из которых акцентируется внимание на лирико-философском аспекте и имеющим непосредственное отношение к ним субстанциональных темах и проблемах: обосновывается их философский уровень и целенаправленность. Определяются причины, не позволившие создать поэтам послевоенного периода единую философско-эстетическую систему, распадение которой
привело лишь к отдельным удачам философского плана.
Поэзия 60-90-х гг. рассматривается как поэзия взлета и поворота к нравственно-философской проблематике, к вопросам онтологического характера. Особым курсивом из поэтов - «шестидесятников» выделен И. Бродский, из поэтов - «почвенников» - Н. Рубцов, Ю. Кузнецов, как поэты новаторского склада, вобравшие наиболее отчетливо лирико-философский опыт поэтов-классиков и воплотившие весьма многогранно ритмы своей эпохи и разомкнутость в безграничность пространства и времени.
Выявлены и общие философские тенденции поэтов «нового поколения», определены характер и своеобразие философской «содержательности», ..' стилевых особенностей в лирике отдельных поэтических личностей.
В ЗАКЛЮЧЕНИЕ подведены итоги, сделаны обобщения и выводы, «спрогнозированы» пути дальнейшего развития философской лирики.
В конце прилагается БИБЛИОГРАФИЯ. Она состоит из if V/ числовых наименований, некоторые из них включают не одну, а несколько авторских публикаций.
А. Ахматова. От дисгармонии мира к внутреннему самостоянию.
Философская лирика А. Ахматовой органично связана с ее эстетическим мироощущением, с теми представлениями о мироздании и человеческом бытие, истоки которых лежат на уровне мировой культуры.
Её познания как поэта были универсальны. Они включали Библию и искусство Востока, литературу античную и итальянского Ренессанса, фольклорные источники и древнерусскую словесность, отечественную и зарубежную классику, философию многих времен и народов. У нее был свой оригинальный взгляд на русскую литературу XIX в., в которой А.С. Пушкину принадлежало особое место. В годы отлучения от печати он стал её духовным спасением: ему она посвятила ряд исследовательских статей.
В связи с этим поэзия А. Ахматовой испытала значительное воздействие не только А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя или современников (А. Блок, И. Анненский, Н. Гумилев ...), страница наиболее изученная критиками и учеными (Лихачев, 1984; Виленкин, 1987; Ростовцева, 1989; Хаит, 1989; Щеглов, 1996) её мировидение формировалось под давлением тех вековых традиций и представлений, которые своими корнями уходили в глубокую древность и оставались жизнеспособными во все эпохи и времена.
Но при всей широте и многоплановости связей творчества поэта и мировой культуры этот глобальный тематический пласт в современном «ахматоведениии» оказался в большей мере невостребованным. Лишь в отдельных моментах в исследовательских и критических публикациях можно встретить единичные сведения о некоторой «контактности» его с «элементами культуры Древнего Востока» (Козак, 1996.С.31; Липкин, 1996. С.6), с античной литературой или библейскими текстами, различного рода легендами, притчами. Немалые пробелы обнаруживаются и в изучении связей поэзии А. Ахматовой с поэзией XIX века. -особенно с философской лирикой Ф. Тютчева, обнажающей идею всемирного апокалипсиса. (начало постижения этого вопроса положено в работах В. Баевского (1994, С. 137, 253), Е. Добина: (1981. СІ 10), А. Павловского (1991. С.180), Е. Эткинда (1997. С. 158), Р.
Тименчика (1995),З.Гурвича (1997. С. 26). В результате открывается наличие такого важнейшего исследовательского звена, которое призвано проложить путь к осмыслению истоков и самобытности философской поэзии.
Всё это сказанное свидетельствует о том, что философская лирика А. Ахматовой до сих пор остается «белым пятном» на фоне не только давних публикаций, но и появившихся в печати в последнее десятилетие. Обращает на себя внимание и тот факт, что порою сам термин «философская» применительно к её поэзии вводится весьма осторожно. Так, анализируя категорию памяти, Е. Добин замечает: «Память стала у Ахматовой, я бы сказал, философской величиной. Если бы это слово не было обесценено критиками, усматривающими подчас «философию» в самой немудреной сентенции». (До бин, там,же„ С.127). В то же время в ученом мире настойчиво поддерживается представление о несомненной важности исследования данного лирического пласта. А.И. Павловский по этому поводу утверждает: «О философской стороне лирики Ахматовой ... всерьез не писали. Между тем она представляет собой несомненный интерес» (Там же, С Л 78).
Нередко философской объявляют только позднюю ахматовскую поэзию, исключая мыслеобразующие факторы более раннего периода. Такова позиция В. Озерова. «Но, отдавая должное этим действительно новым и проникновенным стихам, - подчеркивал критик, -невозможно выделить или - тем более - противопоставить их поздней философской лирике А. Ахматовой» (Озеров, 1983. С.241). Однако на другом критическом полюсе акцент на философский потенциал - в лирике А. Ахматовой сдвигается в иную временную сторону. А. Урбан утверждал: «Уже в 20-е годы лирика А. Ахматовой становится монолитной. В ней появляется сильная философская струя, родственная поэзии Е. Баратынского и Ф. Тютчева» (Урбан, 1989. С.7).В то же время эта «струя», как и её истоков поздний творческий период остаётся непроясненной. Несомненно, в «ахматоведении» 80-90-х годов прослеживается и
стремление к более целостному охвату философского мира в лирике поэта, к установлению некоторых её эволюционных признаков смыслообразующего плана. В этом отношении характерны размышления В. Виленкина. «Стихотворения её о любви,- отмечает он, - «о великой земной любви», и о себе, конечно, как подобает большому поэту-лирику». И далее уточняет: «... тут и петербургские «бессолнечные, мрачные сады», и многие другие сады, и голоса «несостоявшихся встреч», и прозрачные белые ночи, и «розы: что напрасно расцвели» ... Но тут и провидения и «смертные полеты» памяти, и таинственная прапамять поэта ... И главное - великие потрясения эпохи, которым не было равных. Не потому ли так естественно, «без швов», переходит у нее любовная лирика в медитативную, философскую, а философская - в гражданский эпос» (Виленкин, 1988, С. 105). Но автор не ставит своей целью акцентировать внимание именно на философской лирике: она в его книге своего рода заявка на данный поэтический объект исследования. Не получает она целостного освещения и в монографических работах А.И. Павловского, Н.Н. Ростовцевой, Е.С. Добина, В.В. Виноградова, В.М. Жирмунского, Б.М. Эйхенбаума, А. Хзйт. Решить эту проблему не могут и работы более локального характера (статьи, критические и исследовательские, различного рода воспоминания). И если эссеистические публикации, - а их вышло в свет в последнее десятилетие немало, - носят служебный, в какой-то мере всего лишь проясняющий характер в анализе отдельного стихотворения или поэтического периода, то и статьи, в силу ограниченности объема, тоже не могут претендовать на всеохватность исследования; того или иного философско-лирического пласта. В результате современное «ахматоведение» о философской лирике не располагает единым системным представлением. Создается довольно противоречивое положение: как поэтический объект, она признается многими критиками и исследователями (А. Павловский. С.105; Е. Добин С.ИО, 127; В. Виленкин, С. 105), но как объект исследования исключается из научного поля зрения. Её сущность не выяснена, истоки не прослежены, объём и эволюция не определены.
По всей вероятности, именно априорность введения термина «философская поэзия» вызывала чувство иронии у самой А. Ахматовой. После чтения статьи В. Озерова она заметила: «Оказывается ... я не салонная поэтесса, чуждая народу, а поэт-мыслитель, поэт-философ» (Гогхард, 1997Х.270).
Философско-эстетическое «восхождение» Б. Пастернака
Философская лирика Б. Пастернака, в отличие от А. Ахматовой, определяется не столько тематическими границами, сколько весьма строгой поэтической цикличностью. Всё его лирическое творчество послевоенного периода вмещается в двух оригинальных разделах: «Стихотворения Юрия Живаго» и «Когда разгуляется». Стихотворения, оставшиеся вне этих циклов, - их всего 5, - по своей смысловой направленности примыкают к этим циклам. Одно из них - «Нежность» вначале создавалось как единичное звено «Стихотворений Юрия Живаго» (Пастернак, 1989, Т.2. С.6). Оба цикла отличаются исключительной последовательностью хронологии, не нарушая её ни единым отступлением: «Когда разгуляется» открывается стихотворением «Во всём мне хочется дойти до самой сути», датированным 1956 г., и завершается «Единственными днями» 1959 г.; в цикле «Стихотворения Юрия Живаго» такая датировка снята, так как он создавался не от лица поэта, а его трагического героя, - хронологичность в нем заменена внутренне-целостной композицией, в основу которой положена последовательная смена времен года. В результате каждый цикл воспринимается как единое целостное произведение, имеющее логически развивающееся чувство переживания.
Данный поэтический феномен - один из самых малоизученных объектов творчества Б. Пастернака. В работах специального характера о философской поэзии его имя исключено (Павловский, 1984; Филиппов, 1984; Спивак, 1985, ...). В исследовательских обзорах, если и встречается, то в плане сравнения.
В итоге ценность творчества Б. Пастернака явно занижается и, прежде всего, по линии отражения степени объективности. Так, сравнивая философский потенциал Б. Пастернака, Е. Винокурова и Л. Мартынова, Р.В. Комина утверждает: «... если своеобразный интеллектуальный импрессионизм Б. Пастернака подчиняется в основном субъективной романтической концепции действительности, то у Л. Мартынова, Е. Винокурова, Солоухина ... он служит реалистическому проникновению в события современности, выражению реалистической концепции эпохи» (Комина, 1978. С. 102). Остается в стороне философский объект поэзии Б. Пастернака и в коллективных научных сборниках, изданных по материалам конференций («Б.Пастернак и его время», 1989). Не включается его имя и в диссертационные работы, имеющие отношение в той или иной мере к философской лирике (Дмитровский, 1966; Смирнов, 1988; Науменко-Порохина, 1998). Работы же эссеистического характера по своей направленности не. могут претендовать на освещение данного феномена (3. Масленникова «Портрет Б. Пастернака» и другие). Что же касается зарубежных исследований, то в них нередко акцент переносится на социально-политический аспект творчества поэта (Fleishman L., 1990). Однако в последнее десятилетие вышли в свет исследовательские работы, в которых сделана попытка непосредственно или «по касательной» обнаружить и проанализировать философские истоки творчества Б. Пастернака (Д.С. Лихачев, В.А. Альфонсов, Т.Н. Меркулова ...). Более всего, исследователи склонны усматривать эти истоки в немецкой феноменологической школе, которая изначально перестраивала все мироощущение поэта, вносила небывалый подъем новизны во всё его бытие.
В осмыслении гуссерлианской идеи единства пространственно-временного мира и человека, одушевляющего своими переживаниями этот мир, через евангельские мудрости к хайдеггеровскому «Проселку» с его возвращением человека в историю видит магистральный путь философии Б. Пастернака Т.Н. Меркулова (Меркулова. 1992. С.43), с русской культурой XIX в., и прежде всего с Л. Толстым, с библейскими истоками связывает его В. Альфонсов (Альфонсов, 1990. С.265,308), от символизма ведет некоторые смысловые стороны пастернаковской философии Л. Озеров (Озеров, 1990, С.31).
Несомненно, все эти пласты как мировой, так и отечественной культуры формировали философский потенциал Б. Пастернака. Но для нас также очевидно: его личность настолько глобальна, что не может быть привязана исключительно к одному или 2 90
3 преемственным истокам. «Философия» Б. Пастернака формировалась и под воздействием западноевропейской культуры в её широком плане, и того образного представления, которое руководило человеком в его древнейшем пребывании в мире (отсюда обращение к мифам, мифологии, метонимичности), и многослойных пластов не только отечественной культуры XIX в., но и современной (А. Блок, А. Белый, О. Мандельштам, М. Цветаева ...); и здесь были ни одни поэты, но и представители других видов искусства (Скрябин, Стравинский ...).
Во всех выше названных исследованиях поздняя лирика Б. Пастернака рассматривается с позиций «избранности» отдельных стихотворений. Наша цель;дать целостный анализ поздним поэтическим циклам, связав их некоторыми едиными философскими закономерностями и акцентировав внимание на наиболее важных элементах «жизнестроительства» поэта. В то же время мы не ставим перед собой задачу охватить все философские звенья поэзии Б. Пастернака, подвести их под исчерпывающий анализ. В границах одного исследования это не представляется возможным. Автор предлагает свою концепцию, ограниченную последовательностью развития наиболее магистральных философских идей, которые связьюают в единое каждый из поэтических циклов, не дают распадаться им на отдельные элементы и в итоге позволяют воспринять их как целостное лирико-философское произведение. Композиционность данного анализа этой целостности складывается их двух основополагающих аспектов: 1. общей закономерности поэтического метода Б. Пастернака, мироощущения и мировосприятия, которые делают его философские представления бытия оригинальными и неповторимыми; 2. непосредственного анализа его поздних поэтических циклов. В. Альфонсов в своей книге «Поэзия Бориса Пастернака» основной «нерв» творчества поэта определил так: «Пастернак внутренне чужд идее переделки мира, его поэзия ориентирована на вечные законы природы, единосущна с природой» (Там же, С.36). В этой «единосущности», несомненно, - ключ и философского осмысления мира, и той поэтической своеобразности, о которой С. Дурылин писал: «... ты никогда не был похож ни на кого, кроме самого себя, - и никакие чужие бытования никогда не затмевали твоего бытия, подлинного, кровного и никем не подавленного ..., руду свою ты добываешь не из «заарендованного» чужого участка, а из родового, глубокого родника, из собственного сердца» f (Дурылин, 1990, С.402).
Н. Заболоцкий. От идеи «монизма» к нравственно- философской проблематике
Н. Заболоцкий вошёл в русскую литературу как поэт-философ. Эту особенность его поэзии критики и исследователи восприняли как нечто бесспорное. Полемичной оказалась содержательность данной бесспорности. Из каких сокровищниц культуры черпает поэт истоки своей философии? Какова её эволюция? К каким обобщениям в итоге он пришёл? Что нового открывает нам его поэзия? Как эти, так и другие не менее важные, вопросы в современной критике и научной литературе не получили должного освещения.
Более того, в последние два десятилетия расстояние между утверждением Н. Заболоцкого как поэта, прошедшего путь «по восходящей» и обретшего в результате желанную гармонию, и акцентом на его пути «нисходящем» как воплощении идеи разорванности человеческого бытия, возрастает. Е. Эткинд по этому поводу пишет: «Никого историки советской литературы так не фальсифицировали, как Заболоцкого, -причем делали это из наилучших побуждений: из стремления сохранить его в советской поэзии ... Даже западный учёный Ирина Мазинг-Делич, автор интересных работ о молодом Заболоцком, посвятила целую статью (очень содержательную) нэповским реалиям в «Столбцах». Здесь она шла следом за советскими критиками, стремившимися вывести Заболоцкого из-под удара, уберечь его от обвинений в антисоветской направленности, или, что тоже в СССР было опасно, в беспросветном пессимизме. Надо ли осуждать эту «ложь во спасение»? По крайней мере, создатели легенды добились нескольких довольно полных изданий Заболоцкого в СССР. Однако настала пора, отбросив легенду, посмотреть правде в лицо» (Эткинд, 1997. С.488). Нельзя не согласиться с исследователем, что творчество поэта нередко воспринималось в контексте идеологических требований своего времени. Примеров здесь можно привести немало, когда поэтическая строка, искусственно отъединённая от целостного содержания, излишне политизировалась (так в работе В.О. Перцова строчка «Не позволяй душе лениться» осмысливалась как «неудовлетворённость собой, глубокая потребность выполнить свой долг перед советской литературой» (Перцов, 1980, Т.1, С. 172)). Несомненно, Е. Эткинд прав, утверждая необходимость объективного переосмысления творчества поэта на новом временном этапе. К этому располагают и многие сложившиеся факторы как социально-исторического, так и культурного характера: публикации ранее неизвестного эпистолярного и мемуарного наследия (Письма Заболоцкого, 1988; Воспоминания, 1984), доступ к зарубежным изданиям, выход в свет немалого количества работ глубокого исследовательского характера с ориентацией на внутренний мир поэта, его связи с различными культурными пластами, - всё это, равно как и другое, подтверждает данное утверждение зарубежного исследователя. В результате 80-е годы оказались поворотными в изучении творчества Н. Заболоцкого. Именно в это время вышли монографии И.И. Ростовцевой «Николай Заболоцкий» (М, 1984) и А. Македонова «Свершения и кануны: о поэтике русской советской лирики 1930-1970-х годов (Л., 1985), в которых значительное место отводится философской лирике поэта; в обоих исследованиях художественный мир Н. Заболоцкого представлен в укрупнённых масштабах, с многообразным выходом к широким отечественным сокровищницам. Кроме этого, появляется целый ряд статей, акцентирующих внимание на вечной проблематике поэзии Н. Заболоцкого, её философском синтезе (Л. Озеров «В начале было «слово», В. Огнев «Заметки о поэзии Николая Заболоцкого», А. Урбан «Архитектура природы» ...); защищаются кандидатские диссертации, в которых сделаны попытки восполнить пробелы, переосмыслить заново наиболее спорные лирико-философские моменты творчества поэта (Кульчицкий В.Е. «Русская советская философская лирика 1960-х годов: проблемы поэтики»; Смирнов В.В. «Философская лирика русской советской поэзии 50-60-х годов. Заболоцкий, Твардовский, Мартынов»); одновременно выходят в свет книги Павловского А.И. «Русская советская философская поэзия» и Г.И. Филиппова «Русская советская философская поэзия: человек и природа», сориентированные на оригинальное прочтение лирико-философского наследия поэта.
В связи с этим сведение Е. Эткинда всего написанного до сих пор о Н. Заболоцком к «легенде» едва ли правомерно, - подлинные достижения, несомненно, были и есть у его оппонентов. В то же время нельзя не учитывать и многие штампы, и ряд необъективностей, вызванных зачастую данью времени в оценках поэтических позиции. Одна из них, как наиболее полемичная, связана с проблемой преемственности, - той жизнеспособной «энергией», которая питала философское содержание творчества Н. Заболоцкого. Реализм или модернизм? - эти два культурные пласта, чрезмерно разделенные исследователями друг от друга, явились тем «камнем преткновения», который определял ценность и лирической философии, и творчества поэта в целом.
Весьма активно позицию наивысших достижений Н. Заболоцкого на пути преодоления модернистских воздействий и выхода к народным традициям, а также и традициям Пушкина и Маяковского отстаивал П.С. Выходцев (Выходцев, 1974, С. 46). В.О. Перцовым антиреалистические веяния поэта воспринимались прежде всего через В. Хлебникова, который был для него в представлении критика всего лишь промежуточным «звеном» (Перцов, 1980. С. 173). Между тем в последнее время в научном мире наметилась, и весьма отчетливо, тенденция к сближению не только раннего, но и позднего творческого периода Н. Заболоцкого и с поэзией В. Хлебникова, его новыми взаимоотношениями человека и природного мира, степенью семантизации элементов поэтической формы (Урбан, 1979. C.89; Ростовцева, 1984, С.84; Эткинд, 1997, С.531-532), и с представителями того классического мира, которые получили стабильную оценку «поэтов-философов» (Е. Ш Баратынский, Ф. Тютчев) (Огне«;1982,С.142; Ростовцева 80,295,300; Озеров, 1983, С.292).
Более того, было положено начало в исследовании такого тематического аспекта, как «иррациональное» в творчестве Н. Заболоцкого, Случевского и Полонского, чьё творчество развивалось не по магистральному пути русской литературы (Ростовцева С.290-295). В результате этих и других сближений, остававшихся долгое время невостребованными, лирико-философские границы поэзии Н. Заболоцкого значительно раздвинулись, вышли далеко за пределы художественных обогащений. Она предстала формирующейся под знаком самых разнообразных воздействий (философии Н. Фёдорова и К. Циолковского, В. Вернадского и того научного мира, который определял не только время поэта: Г. Сковорода, Н.Рерих...).
Строительство и концепция «Первородства» Л.Мартынова
Не менее сложную эволюцию прошла и философская лирика Л. Мартынова. В отличие от Б. Пастернака, Н. Заболоцкого, А. Твардовского, при несомненном ряде общих позиций , данный эстетический феномен формировался по пути овладения смысловой емкостью мифа, с его универсальностью, глобальной общезначимостью. Миф для Л. Мартынова был неисчерпаемым источником обновления «вечных идей», завораживающей «словесной магии», нового постижения микрокосма. На его основе, исходя из личного опыта, поэт создавал своеобразное поэтического пространство, в котором нашли отражение и библейские сюжеты и образы, и исполины античного мира, и обломки средневековья, и исторические личности, ставшие легендами, и научные теории «точных» и «неточных» наук... Миф не удалял от современности, напротив, растворяясь в ней, создавал остроту восприятия, чувство, ускоренности «большого времени». Со всей уверенностью Л. Мартынов мог сказать: «Вообрази себя идущим / По границе прошлого с грядущим» (Мартынов, 1977. T.It с. 103). Широкий интеллектуализм, глобальность, а нередко и безграничность пространства порою придавали текучесть, усложненность философской лирике поэта. Это, несомненно, сказалось на оценках ее критиков и исследователей.
За поэзией Л. Мартынова долгое время была закреплена оценка «философская». Под ее «клише» попадало все созданное поэтом. Но уже в 70-е годы наметилась прочная тенденция дифференциации ее единого лирического поля. Еще В. Дементьев утверждал: «Прочитывая его стихи, вновь и вновь поражаешься его философской прозорливости, быстроте и достоверности психологической реакции, верности чувств» (Дементьев, 1971, с. 237). Несколькими годами позже в одной из своих статей А. Михайлов сделал попытку разделить все творчество Л. Мартынова на два своеобразных пласта: «философский» и «философический». Особенность философских стихов он увидел в том, что чувства в них «упрятаны глубже», «ощущаются подспудно» так, что «можно наблюдать как рвется в.глубь неизведанного живая, трепетная поэтическая мысль», как она проникает «в каждую клеточку образа», «прочерчивается в бесчисленных радиусах ассоциаций», как рожденная чувством эта мысль «обезоруживает его, сдерживает и не дает разлиться половодьем, чтобы утвердить себя, выношенную и выстраданную опытом» (Михайлов, 1978, с. 24). Подобную дифференцированность разделяют и зарубежные исследователи. В «Лексиконе русской литературы XX век» В. Казак утверждает: «Мартынов пишет повествовательные и описательные стихи, но преобладают у него такие, в которых конкретное происшествие служит толчком для философского анализа - в форме непосредственного размышления или в образной форме»(Казак, 1996, с. 256).
Рядом с позицией дифференцированное, где сосуществует на равных правах «философская» поэзия и «философическая», «описательная» и «философская», но уже разделенная на «размышляющую» и «образную», исследователи выдвигают и концепцию «философии факта», как основу поэтического мирочувствования Л. Мартынова, - тем самым в какой-то мере унифицируя его эстетическую ценность (Науменко-Порохина, 1998, с. 25). К такому выводу приходит В. Мусатов, подвергнув анализу поздний этап творчества поэта. «В лирике Л.Мартынова, - подчеркивает он, - «философское», «научное», взятое в готовом сформулированном качестве, становилось оболочкой публицистического или интеллектуально-психологического содержания». И далее, исходя из обобщения, автор отказывает поэту быть последователем «научных» традиций, заложенных В. Брюсовым. «Но, если Брюсов, - отмечает он, - мечтал о «содержательности» научного в поэзии, то Мартынов использует научно-философское как прием, как дополнительный источник ассоциаций и метафорических граней» (Мусатов, 1978, с. 7,16). Немногим позже В.Г. Ларцев в книге «На пути к синтезу» будет утверждать совершенно противоположное. «За последние 15 лет жизни, - отметит он, - Мартынов создал ряд действительно выдающихся стихотворений, в которых так или иначе проступает научное, в их числе такие «звезды первой величины», как «Дедал», «Гимн солнцу», «Гондвана», «Высшая математика» и другие. Более того, поэт как бы вернул к жизни жанр научной поэзии, по-своему, на новых началах продолжил забытые начинания Валерия Брюсова» (Ларцев, 1985, с. 38).
«Философское» как художественное качество в лирике Л. Мартынова утверждается в критических публикациях В. Огнева (Огнев, 1982, т.1, с. 171). А в статье А. Костенко подчеркивается: «Его поэзия постоянно обогащается за счет наиновейших научных открытий, технических достижений, за счет развития философствующего чувства, все большей многоструктивности лирического «я» (Костенко, 1985, с. 110).
Можно еще привести немало примеров, взаимоисключающих то или иное представление о философской лирике Л. Мартынова. Учитывая неоднозначность критических и исследовательских оценок лирики поэта, важно, прежде всего, выяснить и установить, насколько целостен и последователен он в осмыслении магистральной философской проблематики, связанной с рождением «первородства», этого своеобразнопр эстетического пространства. В чем сущность его? Какова соотнесенность в нем многоплановых поэтических ценностей. На каком эстетическом уровне происходит сближение или взаимопроникаемость такого феномена, как традиции и новаторство. В чем оригинальность мыслеобразующего элемента в лирике поэта?
50 - 70-е годы для Л. Мартынова - время, когда миф о его сказочной стране Лукоморье не столько был изжит, сколько отодвинут в глубь души и требовал дополнения и переосмысления на новом поэтическом этапе. Он по-прежнему оставался на позиции несовершенства мира, который, если не заново необходимо создать, то «построить» с учетом наиболее жизнеспособных, «вечных» элементов фундамента человеческого бытия. Есть у Л. Мартынова стихотворение «Я вас люблю», которое многое объясняет в его мироощущении. Написанное в 1953 году - год смерти Сталина, оно как бы с первых строк уже передает душевную раскрепощенность.
