Содержание к диссертации
Введение
1 «Скифские черепки» (1912) Е.Ю. Кузьминой-Караваевой в модусе русского «скифства» начала XX века 21
1.1 Скифский топос в русском искусстве конца XIX — начала XX вв 21
1.2 Контуры скифской мифологии в ранней лирике Е. Ю. Кузьминой-Караваевой 36
2 Концептосфера лирики Е. Ю. Кузьминой-Караваевой 68
2.1 Становление жанровой и образной парадигм лирики Е. Ю. Кузьминой-Караваевой 68
2.1.1 Книга «Дороги» (1913) 68
2.1.2 Книга «Руфь» (1916) 84
2.2 Концептосфера поэтического сборника «Стихи» (1937) 105
3 Мотивы лирики в религиозно-философской публицистике матери Марии 127
Заключение 155
Библиографический список 161
- Скифский топос в русском искусстве конца XIX — начала XX вв
- Контуры скифской мифологии в ранней лирике Е. Ю. Кузьминой-Караваевой
- Становление жанровой и образной парадигм лирики Е. Ю. Кузьминой-Караваевой
- Концептосфера поэтического сборника «Стихи»
Введение к работе
Творчество Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (в монашестве - матери Марии) является одним из малоизученных компонентов культурного контекста первой половины XX века. Это связано, в первую очередь, с тем, что весь регистр ее поэтического наследия (поэмы, стихи, мистерии), а также письма, дневниковые записи, статьи, романы, повести выдержаны в едином ключе христианского исповедально-проповеднического дискурса, к изучению которого подлинный интерес проявился лишь в последнее десятилетие XX века, когда исследователей стали интересовать «православная традиция как духовная реальность и взаимоотношения между этой первичной реальностью и реальностью иного рода: художественного текста, взятого в одном из его аспектов» [104, 145].
Вторая причина заключается в уникальности жизненного пути Кузьминой-Караваевой, которому в основном и посвящены работы отца С. Гак-келя, Н. Веленгурина, беллетризированная биография матери Марии в изложении Е. Н. Микулиной, исследования Е. Богата, В. Грехно, воспоминания К. Мочульского, Ю. Терапиано, И. Кривошеина, А. Бахраха, А. Твере-тиновой и мн. др. Весь корпус мемуарной и критической литературы создает условный макет уникальной судьбы поэтессы на тщательно выписанном фоне ярких событий 1910-1940-х гг.: литературная жизнь предреволюционного Петербурга, годы гражданской войны и парижская эмиграция, деятельность РСХД и «Православного дела», вторая мировая война и французское Сопротивление. Смысловым стержнем, матрицей этого макета является формула: «жизнь - служение», «жизнь — подвиг». Чаще всего судьба Кузьминой-Караваевой моделируется в соответствии с агиографическим каноном, в котором нет места «экзотике» и разнообразию антуража, поэтому поэтические опыты монахини Марии остаются на периферии исследовательского внимания. Между тем в них имплицитно заключается то, что составляет пафос всего ее жизнетворчества. По утверждению одно го из зарубежных критиков, «стихи матери Марии были комментарием к ее труду и подвигу» [24, 123].
В истории изучения творчества Е. Ю. Кузьминой-Караваевой можно выделить несколько этапов, смена которых носила как светский, так и собственно научно-методологический характер. Первые критические отзывы связаны с выходом сборника стихов «Скифские черепки» (1912). Эти рецензии нельзя охарактеризовать как хвалебные, но, при общей сдержанной тональности, им принадлежит важная роль: широкую общественность познакомили с творчеством автора, чье имя ставилось в один ряд с именем М. И. Цветаевой (Н. Львова. «Жатва». 1914, № 5) и коему в начале XX в. пророчилось большое литературное будущее. К сожалению, это сбылось лишь отчасти, так как лирика Кузьминой-Караваевой обрела своего русского читателя только в 90-х годах XX века: «Начало XX века подарило русской литературе три поэтических женских имени - Анна Ахматова, Марина Цветаева и Елизавета Кузьмина-Караваева. Только теперь, на исходе века, Ахматова и Цветаева заняли в современной культуре достойное место. Узнать и признать поэзию Кузьминой-Караваевой, матери Марии, нам еще только предстоит, она остается пока "белым пятном" в серебряном веке и в наши дни» [цит. по: 10, 659]. Презентация молодого автора была явлена и через стихотворные послания поэтов-современников. В частности, С. Городецкий посвятил Кузьминой-Караваевой небольшое произведение (1913), первая строфа которого перекликается со «скифской» тематикой. Иронический тон второго четверостишия помогает передать глубину поэтического замысла: в тоске лирической героини «Скифских черепков» о далеком прошлом звучит «накаленная» жажда автора обрести собственное слово в искусстве, постичь загадку бытия:
В высоком кургане, над морем, над морем,
Мы долго лежали; браслета браслет
Касался, когда под налетами бури
Качался наш берег и глухо гудел.
Потом нас знакомили в милой гостиной. Цветущею плотью скелет был одет, За стекла пенсне, мимо глаз накаленных, В пустые глазницы я жадно глядел. [76, 311] В 1914 году Елизавета Юрьевна подготовила к печати книгу стихов «Дороги» (1912-1913), рукопись которой отправила А. Блоку. По неизвестным причинам эта публикация осталась неосуществленной, а рукопись оказалась потерянной на долгие годы. Только в 1995 году на одном из книжных аукционов Москвы книга «Дороги» вернулась из небытия и была приобретена Российской национальной библиотекой (Санкт-Петербург). В издании «Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок» (СПб., 2000) текст рукописи воспроизведен с учетом блоковских маргиналий (замечания, пометы), которые могут дать ответ, почему Кузьмина-Караваева отказалась от публикации сборника (подробно см.: Шустов А.Н. Неизданная книга Е. Ю. Кузьминой-Караваевой с редакторскими замечаниями Блока // Труды Гос. музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 4. - СПб., 1999. С. 130-138).
Книга «Руфь», изданная в 1916 году, не имела столь широкого резонанса, как «Скифские черепки», в силу ряда причин. Во-первых, «военная разруха и Февральская революция притушили интерес русского общества к поэзии»1 [263, 304]. Во-вторых, художественный мир сборника открывает новые горизонты авторского мировидения: религиозная образность и метафорика, библейские реминисценции, пронизывающие поэтические тексты, исключают книгу «Руфь» из сферы «легкого чтения». Эту особенность отметил С. Городецкий, опубликовавший рецензию в газете «Кавказское слово» (21 июля 1917 г.): «После книги "Руфь" о Кузьминой-Караваевой можно говорить как о вполне определившемся работнике на черноземе поэзии. Именно слово "чернозем" вспоминается, когда читаешь ее стихи. Она вся близка земле, природе, глубоким и темным ее силам... В ее ("Руфи " - М. Ю.) образах много бывает стихийной грузности, земной тяги. Пытливая мысль часто идет путями извилистыми. Любители "легкого" чтения, иначе говоря книгоглотатели, не берите этой книги. Но все, кого беспокоит, тревожит и волнует психическая жизнь современной женщины, заблудившейся в противоречиях между свободным чувством и лицемерным бытом, все, для кого жизнь человеческая не заканчивается с последним ударом молотка в последний гвоздь, забиваемый в крышку гроба, найдут в стихах "Руфи" немало откликов и отзвуков на свои думы» [цит. по: 263, 304]2.
В исследованиях 1970-1990-х гг. сборник 1916 года характеризуется большей ангажированностью по сравнению со «Скифскими черепками». Критиками и историками литературы отмечаются его «зрелость» (А. Н. Шустов), «своеобразная выразительность» (Д. Е. Максимов), «душевность» (С. Кайдаш), «вещая сила» (3. Н. Лемякина). В этих работах определяется статус автора «Руфи» как поэта самобытного и, самое важное, -религиозного. Одновременно наметилась магистральная линия в изучении этапов творчества Кузьминой-Караваевой: сборнику «Руфь» определено решающее значение в формировании мифологемы «жертвенного самоотречения», тема «жертвенной любви» станет одной из главных в поэзии матери Марии. Подобные суждения опираются на авторитетное мнение Д. Е. Максимова, считавшего, что «эта книга резко отличается от сборника "Скифские черепки" определенностью своего содержания (курсив — наш. М. Ю.). В "Руфи" Кузьмина-Караваева выступает как христианский поэт и остается им до конца своей жизни» [165, 503]. Столь категоричное суждение, отмежевывающее книгу 1916 года от «Скифских черепков» (последняя — «не имеет отношения к христианской догматике»), перечеркивает «Руфь» была разослана в редакции многих журналов, но с рецензией откликнулся только С. Городецкий. «С выпуском своего сборника Елизавета Юрьевна опоздала на несколько лет. В 1916 году уже требовались книги иного содержания,... что хорошо ощущал, например, Маяковский, писавший в то время свою "Войну и мир"» [265,38].
очень важный этап в формировании творческой индивидуальности поэтессы (1910-1915 гг.): культурные и литературные связи с современниками (А. Блок, В. Иванов, С. Городецкий, Н. Гумилев, Н. Лозинский, А. Ахматова, М. Зенкевич), учеба на философском отделении Высших женских Бестужевских курсов и на богословском факультете Петербургской духовной академии, участие в работе 1-го Цеха поэтов. Нам видится сомнительной именно «резкость» перехода от споров о «Григории Богослове, страдающем боге Дионисе, о Христе, о Ницше, о Достоевском, о древней мудрости Востока» [7, 195], от поэтизации «заповедной прародины славян» [109, 244], от смелости и неординарности, явленных Кузьминой-Караваевой как личностью , к «фанатическому устремлению к своей главной теме - о боге, о религиозном долге, о своем духовном пути» [164, 503]. Христианская тематика «Руфи» гармонически прорастает из образов, мотивов книги «Скифские черепки», многие из которых станут сквозными в лирике автора, а некоторые концепты («земля», «Святая земля») обретут характер философем и определят содержание философских и критических работ монахини Марии.
В эмиграции (с 1920 г.) Кузьмина-Караваева продолжила литературную деятельность4. Наиболее значимыми работами тех лет являются автобиографическая повесть «Равнина русская» (1924), краткие монографии о русских мыслителях А. Хомякове, В. Соловьеве и Ф. Достоевском (1929), воспоминания «Последние Римляне» (1924), «Как я была городским головой» (1925) и «Встречи с Блоком» (1936), статьи «Святая земля» (1927), «В поисках синтеза» (1929), «Рождение и творение» (1931), «Мистика человеко-общения» (1936) и др.5 Каждая из указанных работ представляет несо мненный интерес для исследователей и может стать как объектом имманентного анализа, так и способствовать построению целостной концепции творчества поэтессы. Сложность изучения произведений Кузьминой-Караваевой эмиграционного периода заключается в том, что многие из них либо не переизданы в России, либо минимальный тираж сделал их библиографической редкостью. Многие рукописи по сей день находятся в частных коллекциях, рассредоточены в зарубежных архивах. Событием 1997 года, вызвавшим горячие споры не только литературоведов, но и служителей церкви, стала публикация в № 176 «Вестника РХД» (Париж) статьи матери Марии «Типы религиозной жизни». В чьих руках долгие годы хранились эти материалы, остается загадкой, но ясно одно: написанная в 1937 году, работа «Типы религиозной жизни» приобретает особую актуальность в наши дни, когда приобщение к христианским таинствам стало носить «массовый» характер.
Знаковым событием стал выход в Берлине книги «Стихи». Сборник 1937 года дает наиболее полное представление о мировоззрении зрелого художника, имеющего четкие творческие ориентиры, эстетические и литературные пристрастия, выразившиеся в жанровой (поэтические молитва, исповедь, проповедь) и тематической парадигмах. Других прижизненных публикаций стихов не последовало, последние годы монахиня Мария всецело посвятила общественно-религиозной деятельности.
После смерти Е. Ю. Кузьминой-Караваевой увидели свет два сборника - в 1947 и 1949 гг. Первый, подготовленный мужем Кузьминой-Караваевой Д. Е. Скобцовым, «скромен по объему, грешит ошибками (опечатками), но ценность его в том, что в него включены поэмы "Похвала труду" и "Духов день", а также впервые опубликованы мистерии "Анна" и "Солдаты"» [10, 661]. Второй издан Обществом друзей матери Марии, «составлен вполне профессионально», и «вошедшие в него стихотворения 1930-х гг. - первопубликации» [там же].
Подвижническая деятельность матери Марии, ее сотрудничество со многими известными писателями, критиками, философами, а также мученическая смерть в концлагере Равенсбрюк дали толчок к появлению на Западе множества материалов историко-биографического характера. Следует назвать такие работы, как «Монахиня Мария Скобцова» К. Мочульского (Париж, 1946), «Письма о вечном и временном» епископа Иоанна (N.-Y., 1960), «Русские писатели эмиграции» Н. И. Зернова (Boston, 1973), «Монахиня Мария» Т. Манухиной (Нью-Йорк,, 1955), «Парижские черепки» А. Бахраха (Париж, 1980), «Встречи» Ю. Терапиано (Нью-Йорк, 1953). Наибольший интерес преставляет исследование отца Сергия Гаккеля, хранителя части архива Кузьминой-Караваевой, «Мать Мария» (Париж, 1980), многократно переизданное в России и за рубежом. Автор сопрягает факты биографии с художественными текстами, созданными в соответствующие периоды жизни поэтессы, сопровождает каждую главу подробными комментариями, а также приводит краткую библиографию трудов матери Марии.
Примечательно, что исследование творчества Кузьминой-Караваевой на Родине началось задолго до того, как ее поэтическое наследие вернулось «из изгнания» вместе с именами других писателей Русского зарубежья. Личность и творчество Кузьминой-Караваевой освещались преимущественно в историко-культурном контексте (в частности, литературные связи с А. Блоком): «Александр Блок. Очерк творчества» В. Н. Орлова, «Воспоминания о Блоке. Кузьмина-Караваева» Д. Е. Максимова (1968). «Началом историографии о матери Марии ... можно считать статью И.А. Кривошеина "Мать Мария" в "Журнале Московской патриархии" (1970, № 5), - статью осторожную (что объяснимо духом времени), однако фактов не искажающую и представляющую многоликий творческий облик матери Марии» [101,12].
В 1970-80-е годы формируется круг ученых и публицистов, активно пытающихся вписать имя Кузьминой-Караваевой в культурный мартиро лог XX века. Среди них необходимо отметить наиболее значимые персоналии и труды, являющиеся ценными источниками для литературоведов следующих поколений: Е. Богат - «История одной любви» (1977), «Мать Мария: мифы, версии, достоверности» (1986), «...Что движет солнце и светила» (1981); А.Н. Шустов - «Дочь России» (1985), «Жизнь и творчество Кузьминой-Караваевой» (1981); Н. Веленгурин - «Мать Мария» (1987), «Пути и судьбы» (1988); Е.Н. Микулина «Мать Мария» (1983); А. С. Сы-това — «Неизвестные портреты Кузьминой-Караваевой» (1979), «Неизвестные рисунки Кузьминой-Караваевой» (1987); Б. Плюханов - «Мать Мария» (1987); С. Кайдаш - «Мать Мария» (1987); А. Лавров - «Поэма Кузьминой-Караваевой о Мельмоте Скитальце» (1987; в соавторстве с А. Н. Шустовым).
Цензурная непроницаемость этого периода не позволяла открыто внедрять религиозную поэзию эмигрантки, православной монахини в круг чтения советского читателя. Библиографический список красноречиво указывает на множественные приемы, с помощью которых указанные авторы сумели опубликовать свои исследования: регламентирован круг изданий («Наука и религия», «Памятники культуры», «Кубань»), поэзия Кузьминой-Караваевой рассматривалась либо в контексте региональной литературы (Н. Веленгурин), либо в патриотическом ключе (антифашистская деятельность в рядах французкого Сопротивления - Е. Микулина) и т. д. Недосказанность, однотональность, «осторожность», характеризующие исследования 1970-80-х годов, во многом способствовали мифологизации личности матери Марии, о чем свидетельствует и пафос художественного фильма «Мать Мария», вышедшего на экраны в 1982 г. (Колосов С. Н., Микулина Е. Н. Мать Мария: Киносценарий. - М.: Искусство, 1983).
В начале 1990-х годов популяризатором творчества Кузьминой-Караваевой в России становится священник А. Мень; в 1989 г. в Анапе, на родине поэтессы, начал работу музей матери Марии (Помнят о матери Марии // Правда. - 1989. 18 января), острые дискуссии вызывает вопрос об ее канонизации. Новый этап в изучении наследия Кузьминой-Караваевой открывается выходом сборников стихов «Избранное» (М., 1991) и «Наше время еще не разгадано...» (Томск, 1996). Первый, приуроченный к столетию автора, носит «ознакомительный» характер, «представлен выборочно» [109, 244] и «несвободен от опечаток» [10, 664], второй характеризуется цельностью формы и содержания (без купюр презентованы книги «Скифские черепки», «Руфь» и очерк «Последние римляне»; на обложке - символическая лира, рисунок М. Добужинского, некогда украшавший обложку «Аполлона»).
Исследования этого периода отличаются глубоким знанием материала, имеют серьезную научно-методологическую базу - об этом свидетельствует первый тематический сборник научных статей «Восхождение» (Тверь, 1994), включающий как описание биографических реалий, так и анализ отдельных лирических текстов. Необходимо отметить, что ведущая роль в издании трудов Кузьминой-Караваевой в 1980-90-е гг. принадлежит А. Н. Шустову — автору множества литературоведческих работ, библиографических указателей, вступительных статей и комментариев: «На сегодняшний день он, безусловно, самый авторитетный знаток ее жизни и творчества» [143, 2]. Неоценимый вклад в изучении наследия поэтессы принадлежит Т.В. Емельяновой, сотруднице YMKA-Press, лектору по русской словесности в Высшей школе в Лионе. Ее статьи «Философия духовного "восхождения" в творчестве Е. Ю. Кузьминой-Караваевой» (1995), «Апокалиптические видения матери Марии» (1995), «Пятидесятница матери Марии (об иконографии Е. Ю. Скобцовой)» (1998), «Немецкий курорт Бад-Нейтгем в восприятии А. А. Блока и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой» (2000), а также диссертационное исследование «Типология жанра мистерии в английской и русской драматургии первой половины XX века (Ч. Уильмс, Дороти Сойрес, К. Фрай, Е.Ю. Кузьмина-Караваева)» (1999) - качественно новые работы по объему историографической и научной информации. Исследуя драматургию Кузьминой-Караваевой в аспекте мис териального театра, автор подвергает серьезному анализу концепцию христианского мировидения матери Марии, приходит к выводу о синтезе западных и восточных литературных традиций в художественном творчестве поэтессы. Последнее замечание нам кажется наиболее ценным в свете осмысления феномена Русского зарубежья и оценки его значимости для литературного процесса XX века в целом: «Общество в изгнании ("послании", по словам 3. Гиппиус) сумело выполнить свою "миссию": сохранить творческий потенциал, развить и приумножить наследие национальной культуры. В этом смысле история зарубежья является неотъемлемой частью России, а ее культура восполняет прерванное звено в эволюционной цепи» [216,29-30].
1990-е годы - время разрушения сложившихся стереотипов, уникальных архивных находок, первопубликаций. Последние стали возможными благодаря кропотливой работе Н. Струве, С. Н. Кайдаш-Лакшиной, Т. В. Емельяновой, А. Н. Шустова, отца Сергия Гаккеля. Расширяется круг исследователей, среди которых следует указать имена О.Н. Михайлова, Е. Крюковой, Н. Каухчишвили, Л. Можаевой, М. Козьминой, А. Зверева, Е. Эткинда, Г. И. Беневича, Л. Агеевой, кубанских историков И.Я. Куценко и В.В. Грехно. Философу Григорию Беневичу принадлежат недавно изданная книга «Мать Мария» (СПб., 2003), диссертационная работа «Синтез религии, философии и культуры в жизни и творчестве Е.Ю. Кузьминой-Караваевой» (СПб., 2001), а также статьи: «Пути русской софиологии от Фонвизина до матери Марии» (СПб., 2001), «Мать Мария (Скобцова) и Федор Достоевский: Святая земля» (М.; Париж, 2000) и др. Данные исследования рассматривают эстетику и поэтику Кузьминой-Караваевой в неразрывной связи с традициями русской культуры, религиозной философии. «Линия судьбы матери Марии в общих чертах выстраивалась, складывалась и осознавалась ею в рамках библейской парадигмы генезиса человеч-ского духа, понимаемого не филогенетически (применительно к человеческому роду в целом), а онтогенетически - применительно к отдельной личности. Ее жизненный путь, прожитый как путь от "рая" раннего детства до Апокалипсиса и осознанный в качестве такового, - есть в русской культуре нечто особенное и удивительное» [30,291].
Научно-тематические конференции 2000 г. (Санкт-Петербург) и 2001 г. (Анапа) выявили факт: личность «мятежной монахини» обладает магнетической притягательностью для широкого круга русской интеллигенции -историков, журналистов, культурологов, философов, искусствоведов, театральных критиков. Возникла острая необходимость систематизации накопленного материала, и в 2002 году при поддержке информационно-культурного центра «Русская эмиграция» (С.-Петербург) вышел библиографический указатель произведений матери Марии и критической литературы (731 регистрационный номер) в серии «Знаменитые эмигранты России». Знаменательным итогом полувековой работы библиографов и историков литературы стало издание книги матери Марии «Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза» (СПб.: Искусство-СПБ, 2001)6, открывающее «современному читателю возможность узнать поэтическое творчество Кузьминой-Караваевой в полном объеме - или, по крайней мере, во всей полноте опубликованного на сегодняшний день» [143, 3]. Тем же издательством подготовлена к выпуску вторая книга - «Жатва духа» (2004), в которую вошли сочинения эмигрантской поры - публицистика, философские очерки и эссе. «Равнина русская» иллюстрирована уникальными фотодокументами, являющимися «изобразительным аккомпанементом» (А. Лавров) к поэтическим текстам. Автор вступительной статьи и примечаний А. Н. Шустов не только снабжает все тексты подробным комментарием, но и указывает на повторяющиеся образы (Божий суд, воскресение, благодать, жизнь вечная, добро и зло), сквозные темы (Судный день, испытание веры), библейские реминисценции. Концепция книги не позволяет критику Далее в нашем исследовании все поэтические тексты Е.Ю. Кузьминой-Караваевой будут цитироваться по указанному изданию.
детально рассмотреть эти вопросы на страницах «Равнины русской». С оттенком сожаления А.Н. Шустов констатирует факт, что «поэтическое творчество м. Марии .. . не имеет объективного литературоведческого анализа. В отдельных посвященных ей работах можно встретить диаметрально противоположные оценки — от откровенно нелепых, свидетельствующих о полном непонимании личности поэтессы ("Религиозность в ее поэзии в своем роде декор, за которым открывается общечеловеческая философская суть" - А. Сабов), до возвышенно-комплиментарных, но столь же безответственных ("Поэзия матери Марии мистична в самом высоком смысле этого слова" - М. Рощин)» [10, 662]. Этим замечанием «самый авторитетный» критик предостерегает литературоведов от возможных ошибок, одновременно намечая перспективы дальнейшей работы.
В отечественном литературоведении нет пока ни одного исследования, системно анализирующего разнородное в жанровом отношении лирическое наследие Кузьминой-Караваевой, отсутсвует анализ поэтической системы. За скобками остается вопрос о «непунктирности», гармоничности творческого роста. Не вполне убедительной, на наш взгляд, является оценка ранних стихов поэтессы: создается впечатление, что «Скифские черепки» находятся на периферии ее литературной деятельности (исключение составляет работа Г. И. Беневича «Мать Мария», где отдельная глава посвящена «языческому», в понимании исследователя, периоду в поэзии Кузьминой-Караваевой). Нам видится, что именно сборник 1912 года является первоосновой художественного мира матери Марии: именно из любви к родной «богоданной» земле, к «пахарям и виноделам», «курганному праху» отцов прорастают почвенничество, «воинственное славянофильство», «всеобъемлющее материнство» - те меты, по которым мы отличаем Кузьмину-Караваеву как поэта и человека.
Все сказанное определяет актуальность изучения поэтического наследия матери Марии.
Научная новизна работы состоит в комплексном литературоведческом подходе к поэтическому наследию Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. В диссертации последовательно анализируется художественно-философская система Кузьминой-Караваевой, творчество которой рассмотрено в широком культурно-историческом контексте.
Цель диссертационного исследования — изучить поэтическую и эстетическую специфику лирики и философской публицистики Кузьминой-Караваевой в связи с особенностями религиозного мировосприятия автора.
Целью работы определяются следующие задачи:
подробно - с учетом интертекстуальных связей, мифопоэтического и контекстуального анализа — исследовать прежде всего «Скифские черепки» Кузьминой-Караваевой в контексте «русского скифства» рубежа XIX - XX вв., а также связь образов и мотивов первого сборника с последующим поэтическим творчеством;
на концептуальном уровне выявить своеобразие религиозной поэзии матери Марии, определить ее роль для построения художественного мира автора;
рассмотреть функционирование поэтических тем и мотивов в религиозно-философской публицистике Кузьминой-Караваевой, выявить внутреннюю связь между лирическим сознанием автора и идейной направленностью философских сочинений матери Марии 1920-30-х годов.
Материалом исследования является весь известный корпус поэтических произведений Кузьминой-Караваевой, а также публицистические работы и литературно-критические статьи второй половины XX века, посвященные анализу творчества поэтессы.
Теоретико-методологическую основу исследования составили:
работы видных деятелей русского религиозно-философского ренессанса, исследователей русского богословия: С.Н. Булгакова, И.А. Ильина, Н.Ф. Федорова, Г.П. Федотова, П.А. Флоренского;
исследования отечественных ученых в области семиотики культуры и мифопоэтики: А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, З.Г. Минц, Е.М. Меле-тинского, К. Мочульского, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского;
труды в области эстетических основ христианской культуры, духовных основ русской литературы, принадлежащие ученым русского зарубежья: В. Вейдле, С. Зеньковскому, Ю. Миролюбову, Н. Струве, а также отечественным исследователям: М. М. Бахтину, Г.И. Евневичу, В.В. Бычкову, И.А. Есаулову, В.В. Кожинову, Д. С. Лихачеву, О. Николаевой и др.;
исследования в области теории архетипов, ранних форм культуры, христианского экзистенциализма: К. Леви-Строса, Хайдеггера, М. Элиаде, К.-Г. Юнга.
Исследование включает элементы историко-генетического, структурно-семиотического методов, контекстуального, мифопоэтического И МО-тивного анализа, культурологические аспекты литературоведения. В зависимости от характера анализируемого материала, в отдельных главах преобладает тот или иной метод или исследовательский прием.
Концепция исследования строится с учетом опыта изучения творчества Е. Ю. Кузьминой-Караваевой Г.И. Беневичем, Е. Богатом, С. Гаккелем, В. Грехно, Т.В. Емельяновой, Н. Каухчишвили, С. Кайдаш-Лакшиной, К. Кривошеиной, Д.Е. Максимовым, А.Н. Шустовым и др.
Практическая значимость исследования состоит в том, что конкретные наблюдения и выводы диссертации могут быть использованы в общих курсах истории русской литературы конца XIX - начала XX века, литературы русского зарубежья, а также при дальнейшем изучении творчества Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, при проведении спецсеминаров и спецкурсов, посвященных проблемам творчества поэтов Серебряного века и русской литературы первой половины XX столетия в целом. Положения, выносимые на защиту:
1. Творчество Е. Ю. Кузьминой-Караваевой представляет собой уникальное явление в русской поэзии первой половины XX века, по целому ряду причин не прочитанное и не изученное в его полноте. Одной из них является особенность художественного мышления матери Марии, чью поэзию в целом можно охарактеризовать как религиозную.
2. Ранняя лирика Кузьминой-Караваевой произрастает на культурном поле своей эпохи, коренится в основах символисткой и акмеистической поэтики. Однако все дальнейшее развитие творчества Елизаветы Юрьевны свидетельствует о том, что «поэтический пульс» ее творений выбивается из общего ритма времени, их эстетика отторгает псевдорелигиозные ереси новоявленных философий начала XX века. Поэзия Кузьминой-Караваевой вдохновлена идеей утверждения в жизнетворении истинных ценностей, выкристаллизованных христианством.
Лирический универсум первого сборника стихов «Скифские черепки» наполняют такие концепты, как «жизнь», «смерть», «свобода», «любовь», «сон», «чудо», «земля», «небо», «осколок», «душа», «пир», «творчество», «башня» и др., получившие различное художественное наполнение и лирическую ситуативность. Развитие поэтических ассоциаций направлено на осмысление бытия как Богоданного творения. Контуры скифской мифологии необходимы для понимания всеповто-ряемости бытийных воплощений, для обретения ценностей, которые «принадлежат вечности» (Кузьмина-Караваева), нахождения того центра («мирового древа»), вокруг которого вращается мир. В этом ракурсе творческий процесс осознается Кузьминой-Караваевой как акт Богооб-щения, его наполнением становится христианская этика и аксиология. По нашему мнению, лирический универсум Кузьминой-Караваевой зи ждется на концептосфере «Скифских черепков», получившей дальнейшее воплощение и развитие в ее поэзии и религиозно-философской прозе. Следующие книги стихов («Дороги», «Руфь») подтверждают, что миросозерцание поэта не знает «разрывов» и представляет собой изначально осознанное, последовательное развитие христианско-религиозного миропознания в слове.
4. Основные жанры религиозной лирики - поэтическая молитва и псалом - формируются в русле христианской мировоззренческой модели. В лирическую стихию вовлекаются также исконно риторические (прозаические) жанры исповеди, проповеди, покаяния, которые поэт наполняет индивидуальной лирической мотивацией и образностью. Поэтическое молитвословие матери Марии развивается на основе признания сакрального таинства молитвенного слова. Отличительными чертами идиостиля Кузьминой-Караваевой являются отсутствие маски, языковой игры, искренность самовыражения.
5. Идеи христианского творчества и размышления о русской ментальносте, «внутренней» и «внешней» свободе пронизывают философские сочинения 1920-30-х гг. В диссертации доказывается мысль о тесном переплетении поэтического и прозаического покаянного, молитвенного слова, об утверждении монахиней Марией идеалов православия не только в слове, но и в повседневном «трудничестве».
Апробация работы. Основные положения диссертации представлялись в качестве докладов и обсуждались на научно-практической конференции «Достоевский и современность: К 180-летию со дня рождения писателя» (Армавир, 26 февраля 2002), 2-ой межвузовской докторантско-аспирантской научной конференции «Актуальные проблемы современной русистики и литературоведения» (Краснодар, 26 апреля 2003), международной научной конференции «История языкознания, литературоведения и журналистики как основа современного филологического знания» (Ростов-на-Дону, Адлер, 6-12 сентября 2003), отражены в следующих публикациях:
1. Концепт «бессмертие» в художественном универсуме лирики Е.Ю. Кузьминой-Караваевой // Теоретическая и прикладная семантика. Парадигматика и синтагматика языковых единиц: Сб. науч. тр. — Краснодар: КубГУ, 2003. С. 148-161.
2. Концепты «земля» и «Святая земля» в художественной космологии Ф.М. Достоевского и Е.Ю. Кузьминой-Караваевой // Достоевский и современность (К 180-летию со дня рождения писателя): Материалы региональной науч.-практ. конф. - Армавир: ИЦ АГПИ, 2001. С. 196-200.
3. Мифологическая модель временной и пространственной организации «Скифских черепков» Е.Ю. Кузьминой-Караваевой (лингвопоэтический аспект анализа) // Теоретическая и прикладная семантика. Парадигматика и синтагматика языковых единиц: Сб. науч. тр. — Краснодар: Куб-ГУ, 2002. С. 177-185.
4. «Отдала мою душу я каждому...» // Родная Кубань. - 2001. - № 4. С. 2-6.
5. Понятийно-образные модели мифологии скифства и «Скифские черепки» Е.Ю. Кузьминой-Караваевой // Актуальные проблемы современного языкознания и литературоведения: Мат-лы 2-й межвузовской докто-рантско-аспирантской науч. конференции: В 2-х ч. — Краснодар: КубГУ, 2004. Ч. 2. С. 198-205.
6. «Руфь» Е. Ю. Кузьминой-Караваевой: Опыт комментария (в печати).
7. Семиосфера поэтического сборника Е. Ю. Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» // История языкознания, литературоведения и журналистики как основа современного филологического знания: Материалы междунар. науч. конф. — Ростов-на-Дону; Адлер, 2003. С. 114-116.
Структура работы. Объем и структура диссертации были определены спецификой исследуемой проблемы, поставленными целью и задачами. Работа состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка, включающего 286 наименований. Материал диссертационного исследования изложен на 178 страницах.
Скифский топос в русском искусстве конца XIX — начала XX вв
Культурно-исторический феномен начала XX века основательно и достаточно подробно изучен в российском и зарубежном литературоведении. В специальных научных исследованиях все чаще предпринимаются попытки определения более глубинных и сущностных (онтологических, философско-эстетических, мифопоэтических, религиозных) оснований для спецификации модернистских течений, чем классификация с позиции по-коленчески-временных параметров.
Любые рамки сужают художественные миры представителей различных школ и направлений, локализуют их, образуя замкнутые пространства. В особенности это претит искусству рубежа веков, характеризующемуся адогматичностью, направленностью «за пределы», вовне: вне канона, вне жанра, вне предписания, - и одновременно стремлением модернистских течений самоидентифицироваться в культурном контексте Серебряного века. Жаркие споры футуристов, имажинистский эпатаж, противостояние символистов и акмеистов зачастую связаны с синкретической природой творческого гения, сумевшего вобрать все калейдоскопическое многообразие импульсов неспокойного XX века.
Поэты и писатели в своем творчестве синтезировали опыт не только предшественников, но и современников, зачастую отступая от декларируемых ими же самими манифестов. Ассимилируя в стихах и прозе художественные приемы, родственные темы, мотивы из «чужих» произведений, они всячески избегали понятий «влияние», «заимствование», «стилизация», так как подобные критические штампы умаляли самоценность собственных творений. Однако поэтический диалог является одним из важных элементов литературного процесса. Иногда творчество того или иного художника становится доступно лишь тогда, когда мы в полной мере выявим те связи, которые объединяют его со своей эпохой, предшественниками и последователями. Раннюю лирику Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой целесообразно рассматривать в контексте так называемого русского «скифства», получившего воплощение в искусстве рубежа XIX-XX вв.
Корни русской «скифики» уходят в век XIX, из него - в XVIII и далее -в древнерусскую старину, к «Повести временных лет». Интерес к истории, национальной проблематике, выразившийся в творчестве приверженцев разных литературных течений начала XX века, имел множество причин. Эсхатологические чувствования сменились жаждой обновления, поиском концептов для обоснования смысла человеческого бытия, которые соответствовали бы запросам современности. Как ни парадоксально, вектор этого поиска иногда был устремлен в прошлое, которое сумело на протяжении многих веков в бесконечной цепи поколений выработать этические универсалии - архетипы: «Наметилась отчетливая тенденция к возрождению архаико-мифологического мироощущения, актуализировался процесс восприимчивости к архетипическому фонду» [191, 216-217]7. Эти архетипы могли реализовываться в творчестве художника XX в. во всей своей полноте, иногда актуализировалось только какое-либо значение — архети-пическая сема (Ю. Доманский), но уже само присутствие этих значений дает основание для сопоставительного анализа произведений авторов, трансформировавших в художественном мышлении мифологические схемы, архетипические мотивы и образы.
В качестве второй причины обращения к скифской тематике можно указать достижения археологии, явившие миру древнюю красоту стекла, меди, золота, глины и человека, создавшего эти творения: «Точно многогранное зеркало, художники и поэты поворачивали всемирную историю, чтобы в каждой ее грани увидать фрагмент своего собственного лица. Любовь к архаическому была создана откровениями археологических раскопок конца XIX века» [64, 275]. По мере того, как множилось число раскопок, все более становилось очевидным, что просторы евразийской степи в эпоху скифов имели тесные экономические и культурные связи. Однако обнаружение на Балканах и в Западной Европе золотых и металлических предметов, сделанных скифскими мастерами, добавило новые непредвиденные трудности в задаче отследить и охарактеризовать эти связи: «Обнаружение элементов скифского стиля в искусстве викингов, кельтов и франков эпохи Меровингов (ок. 476 — 750 гг. н. э.) окружило его изучение еще большими сложностями, но эти трудности только вдохновили ученых. Многие археологи различных национальностей проявили намерение собрать по кусочкам все имеющиеся данные и попытаться установить источник и ареал распространения этого великолепного искусства кочевников, проследить пути его проникновения из одного региона в другой и определить его связи и влияние на другие школы искусств» [205, 21].
Другими аргументами, обосновывающими притягательность для художников Серебряного века древних форм искусства, могут служить и «бегство» из хаоса современности «к девственной чистоте» первобытного сознания, и попытки вернуться к ранним ступеням индивидуальности человеческого бытия, «к вечному истоку, где началу истории уподобляется ее конец» [55, 128]. Это и поиски «рифмующихся событий», «исторических рифм», что коррелирует с символистской философией истории, трактуемой в духе ницшеанской идеи «вечного возвращения»: «История искусства — не последовательно развертывающаяся лента, а многогранная призма, вращающаяся вокруг своей оси, поворачивающаяся к человечеству то той, то другой своей стороной. Этрусские истуканы ни в чем не уступают Фидию. Каждая эпоха вправе осознавать себя Возрождением» [
Контуры скифской мифологии в ранней лирике Е. Ю. Кузьминой-Караваевой
Сборник «Скифские черепки» ( ) явился первым литературным опытом Е. КХ Кузьминой-Караваевой. Рецензии, опубликованные в различных изданиях («Аполлон», «Альциона», «Путь», «Жатва», «Речь») в - гг., были «умеренно-положительными» [ , 7], так как «выпущенные ею (К.-К.) книги оказались затененными славой крупных поэтов» [ , ]. Несмотря на это, художественный потенциал начинающего автора был оценен по достоинству, и все сошлись во мнении, что он, безусловно, «обладает вкусом, творческой сдержанностью» (Н. Бернер), «чужд стилизации» (С. Городецкий), его «стихи-думы» (В. Нарбут) «умело написаны» (В. Ходасевич), и «эти черепки имеют много шансов слиться в сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии» (Н. Гумилев). Несомненная ценность этих «сочувственных» отзывов заключается в выявлении ключевых кодов, которые, вбирая в свой ореол мифологию, философию, политику, мораль, религию, станут своеобразным «шифром» для понимания литературной личности Кузьминой-Караваевой, эстетики и поэтики ее творчества.
Одновременно широкая общественность познакомилась со сборниками других дебютантов акмеистической школы - книгой «Вечер» Анны Ахматовой и «Дикой порфирой» М. Зенкевича. Предисловие к «Вечеру» принадлежит Михаилу Кузмину; «Скифские черепки» представлял Сергей Городецкий, собственноручно украсивший обложки обеих книг стилизованным символом поэзии — лирой. Стихи Ахматовой имели успех, о «Скифских черепках» этого сказать нельзя (например, Блоку, мнение которого столь высоко ценил автор, они не понравились). «Лирика Ахматовой была посвящена любви и искусству, Кузьмина-Караваева пыталась выразить в стихах биение пульса современности, все ее глубинные токи» [ , ]. Данное суждение исследователя, оксюморонное в своей основе, на самом деле точно маркирует художественные особенности поэтического сборника, сюжетная канва которого растворяется в нескольких временных пластах. Образ лирической героини обладает психологической рельефностью, а в ее мирочувствовании читателю более слышится «пульс современности», чем отголоски старины. Мифические, библейские символы, подобно четкам, нанизываются на динамичный сюжет о судьбе дочери «курганного царя», усложняя его структуру и достигая тем самым художественной глубины: «В поэме "Курганная царевна" мы без труда можем обнаружить напластования других эпох. Поэтесса словно спрессовывает время, и ее героиня приобретает возможность ощущать и обозревать вечность. В изображении некоторых картин Е. Ю. Кузьмина-Караваева достигает такой выразительности, что они воспринимаются как прозрение собственной судьбы» [ , ].
Временная и пространственная организация «Скифских черепков» выявляет атрибуты мифологического («доисторического») мышления. Эта цикличность модели, свойственная произведениям фольклора, присутствует как на уровне архитектоники, так и на уровне композиционной (образной, речевой) структуры текста, выкристаллизовывая обширный «материал» древних преданий в изысканные поэтические формы. «Повествование мифологического типа строится не по принципу цепочки, как это типично для литературного текста, а свивается, как кочан капусты, где каждый лист повторяет с известными вариациями все остальные, и бесконечное повторение одного и того же глубинного сюжетного ядра свивается в открытое для наращивания целое» [ , ].
Кузьмина-Караваева использует прием, размывающий хронологические рамки, - намеренно отказывается от датировки стихотворений, добиваясь полного погружения читателя в легендарное прошлое. Этот опыт она возьмет на вооружение и для создания следующих книг, фиксируя внимание не на временном (временном?), а на идейно-тематическом, образном аспектах текста. Этот прием станет особенностью идиостиля автора, для поэтической системы которого решающее значение имеет единый квази текст творчества в целом «со сквозными темами и нарастающим сюжетом, с отсылками к прежним стихам и загадыванием будущих» [ , ]. Примечательно, что логическим завершением «Скифских черепков» станут «Парижские черепки» - статья А. Бахраха [ ], поднимающего личность поэтессы до высоты тайновидца и пророка. Очень скоро, констатирует Бахрах, классическая эпоха будет уничтожена под натиском «грядущих гуннов», а от всего, что страстно любила Лиза Кузьмина-Караваева, останутся лишь черепки, «столь милые ее сердцу» [ , ]. Но и эти черепки, к сожалению, — не «скифские», а «парижские»: осколки русской культуры, затерянные на погостах Западной цивилизации.
Становление жанровой и образной парадигм лирики Е. Ю. Кузьминой-Караваевой
«Я знаю, что в моей жизни пути только намечаются», — писала Кузьмина-Караваева Блоку в феврале 1914 года [7, 389]. В этих словах поэтессы звучит не только предвидение будущих скитаний, но и чувственное переживание творческого поступка. — на рецензию поэту отправлена книга «Дороги» (1912-1913), состоящая из 56 стихотворений. Часть из них впоследствии вошла в сборник «Руфь», часть опубликована в журналах и коллективных сборниках. В современной редакции «Дороги» представлена 44 оригинальными текстами, поэтическую ткань которых пронизывают множественные биографические реалии. Поэтесса признавалась, что хотела написать книгу «исключительно для себя»: «Это мне необходимо» [7, 390].
Этот период жизни (1913-1917) неразрывно связан с именем Александра Блока, неразделенную любовь к которому Кузьмина-Караваева питала с первой встречи в Петербурге. Их творческие и личные отношения очерчены в эпистолярии поэтессы, в критических работах 1920-30-х гг., да и само название сборника берет начало в блоковском посвящении «Когда вы стоите на моем пути...»: «Название книги (метафора Дороги) навеяно стихотворением Блока, если предположить, что Блок посылает ей первоначальную версию, которая начинается Когда ты стоишь на дороге моей. Вторая версия с исправлением "дороги" на "путь", "ты" на "Вы" и добавлением эпиграфа из Фета - более поздняя переработка. Для публикации Блоком была снята и некоторая интимность: так, известная ... строчка "И потому я хотел бы, чтобы вы влюбились в какого-нибудь простого человека " в черновике начинается "чтобы вы влюбились в другого человека ", что говорит о той откровенности, с которой шел этот первый разговор» [96,194].
Для компоновки лирических текстов Кузьмина-Караваева использует уже отработанный прием: книга состоит из нескольких циклов с символическими заглавиями - «Перекресток», «Вестники», «Начало», «Земля». Однако в распределении поэтических произведений внутри циклов чувствуется подход зрелого художника, опирающегося на блоковскую концепцию создания книги стихов: «Эта циклизация динамична, она нарастает, движется во времени, в своем движении образуя судьбу поэта» [74, 242]. На первый взгляд, достаточно сложно определить жанры стихотворений, составивших основу книги — так сильны образные переплетения внутри циклов, что указанные приемы невольно отсылают к определению твердой строфической формы - венок сонетов или строф. По формальным признакам основу такого венка составляют упорядоченные повторы строки в конце предыдущего и начале следующего стихотворений. В циклах «Дороги» такой повтор присутствует если не на лексическом, то на синтаксическом, образном, мотивном уровнях. К подобному убеждению привел предпринятый нами эксперимент: при формальном упразднении членения внутри цикла на отдельные тексты, каждый цикл читается как целостный текст, внутри которого присутствует смысловое и композиционное единство, например:
Тема пути лирического субъекта, заявленная в третьем стихотворении, получает логическое обоснование в следующем тексте: бесконечность «долгих верст» предначертана «роком», который ведет героиню сквозь вереницу «примелькавшихся» лиц к еще не понятой цели, обрекая на тоску и бездомность.
5 Постучала в окно; выхожу, выхожу, 6 Теперь, когда я ближе к цели Выхожу без улыбки и словар И светит мне любовь иная, Буду тихо считать за межою межу, Не вижу, судьбы проклиная, Ждать в полях еле слышного зова.— Младенца в тихой колыбели. [45]
Понять эту цель, по мнению лирической героини, можно лишь в состоянии особого наития, которое обретается в молчании и смирении. Смыслом этого духовного средоточия стало осознание любви в ее высшем (Божественном) проявлении. Через аллюзию рождественской легенды автор вкладывает в уста лирического субъекта мысль о греховности человеческой жизни, о духовных «шорах», застилающих внутренний взор и мешающих узрить на небосклоне бытия яркую звезду Истины.
Не обреченность, не заклятье 8 Дорога ослепит, изгорбит, Меня влечет от тихой жизни, - Главу покроет сединой; Я встречу вас в иной отчизне, О, сколько мудрой, светлой скорби Пред Богом Сил, земные братья. — В тебе, последний мой покой. [46] «Иная отчизна» - небесный Иерусалим — это награда за страдания, выпавшие на долю тех, кто не свернул с тернистого пути Богопознания, и в конце этой дороги неизбежна их встреча «пред Богом Сил». Это произойдет, когда лирическая героиня (восьмое стихотврение) обретет «последний покой», в котором помимо «скорби» будут присутствовать Божественные «мудрость» и «свет».
Концептосфера поэтического сборника «Стихи»
Религиозное сознание открывается художнику одновременно как вера в бессмертие души. По сути, быть бессмертным - значит умереть, перестать существовать, раствориться в прошлом, оставаясь живым в настоящем и будущем. В этом парадоксе видится величайшая тайна жизни и смерти. Остановить время, преодолевая его течение, путешествовать в нем — именно эти представления мы связываем а концептом «бессмертие». Аналогичный акт творчества духа связан с процессами воспоминания, переживания, в результате которых происходит воскрешение того, чего уже нет, прошлое трансформируется в настоящее. Мифологемы смерти и жизни способны определенным образом моделировать художественное пространство, живая ткань которого пропитана христианской этикой и аксиологией. Показательной в этом отношении стала книга стихов, опубликованная Елизаветой Кузьминой-Караваевой (уже — монахиней Марией) в 1937 году.
Двадцать лет, отделяющие эту книгу от «Руфи», были наполнены обыденными и исключительными событиями в судьбе поэтессы (глава города Анапа, военный трибунал, новый брак, эмиграция и соотвествующие ей тяготы и лишения, рождение и смерть детей, разрыв с Д. Скобцовым, постриг, работа по созданию приюта для русских эмигрантов в Париже), творческим молчанием и одновременно серьезной работой по созданию богодухновенных стихов. Позади остались годы сомнений, отчаянной борьбы и споров с миром и собою, Богом и искусством. Выработалась особая поэтическая интонация, которая вкупе с формальной и содержательной стороной лирических текстов производит удивительный эффект: проникновенно и страстно со страниц книги льются откровения, достойные Иоанна: Когда-нибудь, я знаю, запою О неподвижности, о мерной мере. Ведь не поспешны ангелы в раю, И мудрые не суетятся звери. И только тот, кто создан в день шестой, Кто мост меж жизнью тварной и Господней, Все мечется в своей тоске пустой, Свободней духов и зверей безродней. Навек покинув эту плоть мою, Такую же, в какой томятся звери, В Твоем прохладном, голубом раю Когда-нибудь, я знаю, запою
О неподвижности, о мерной мере. [136] Сборник имеет обобщенный заголовок — «Стихи», точно Кузьмина-Караваева намеренно отказывается от формулировки концепции своей книги. Однако все лирические миниатюры объединены в два цикла с символическими названиями: «О жизни» и «О смерти». Ю.М. Лотман считал, что заглавие — это «свернутый текст», метатекст, т. е. текст о тексте [161, 5]. В обобщающей символике названий циклов сокрыты множественные семантические наслоения, автор как бы напоминает читателю о непознаваемом, вечном, о том, что за осязаемой реальностью существуют иные миры, а стихотворный текст - путь к бесконечности смыслов. Это художественное пространство имеет свои координаты, в которых грань между жизнью и смертью взаимообращаема, между ними устанавливается символический обмен.
Православный контекст, близкий духовному миру Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, во многом определяет авторскую рецепцию концепта «бессмертие» и функцию последнего в художественной структуре сборника. Не названный ни разу напрямую (уже известный нам прием: поэтика «неизреченного», семантика «затекстового» пространства), он явлен в напряженном диалоге между временным и вечным, благодатным и греховным, человеческим и Божественным, и на этом держится вся поэтическая ткань «Стихов».
Семантическое поле концепта «бессмертие» вырисовывается при анализе функционального тезауруса, структурированного по принципу частотности, общности темы и оппозиции. Для анализа отбирались слова, являющиеся самостоятельными частями речи, хотя нами сознается, что для создания целостной структуры поэтического мира, необходимо учитывать частотность и семантику служебных слов.
