Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Мемуаристика как метажанр 28
Глава II. Типология и индивидуальные формы выражения жанровой модификации литературного портрета 48
1. «Живые лица» 3. Гиппиус: портреты-встречи 55
2. «Герои времени» в «Некрополе» В. Ходасевича 91
3. Литературные силуэты И. Одоевцевой «На берегах Невы», «На берегах Сены» 114
Глава III. Автобиография как жанровая модификация мемуаристики: канон и жанровые вариации 139
1. «Курсив мой» Н. Берберовой: эссеизация автобиографии и осознание себя во времени 145
2. «Самопознание» Н. Бердяева как философская автобиография 165
Заключение 194
Литература 204
Художественная литература 204
Критическая литература 204
- «Живые лица» 3. Гиппиус: портреты-встречи
- «Герои времени» в «Некрополе» В. Ходасевича
- «Курсив мой» Н. Берберовой: эссеизация автобиографии и осознание себя во времени
- «Самопознание» Н. Бердяева как философская автобиография
Введение к работе
Русская эмиграции начала XX века - это беспрецедентный факт культуры и мировой истории. По масштабности явление русского зарубежья - «русский исход» - уникально. Российские историки говорят о трех миллионах русских людей, покинувших Россию после революции и гражданской войны. Представители эмигрантских кругов - о девяти или десяти миллионах человек. «Русское рассеянье превзошло все бывшие до него и по числу, и по культурному значению», - заметил А. Афанасьев (Афанасьев, 1990, с. 6). Рассеявшись по миру, изгнанники несли с собой родную русскую культуру и являлись хранителями национальной традиции. Историк русской эмиграции Марк Раев в своем труде говорит, что эмиграция повсюду жила почти исключительно собственной культурой (Раев, 1994).
Литература была «квинтэссенцией эмигрантской России и "русскости"» (Нива, 1999, с. 271). Ведь в «ситуации вненаходимости», т.е. оказавшись на другом берегу, люди «остро чувствуют черты национальной непохожести русской литературы на другие литературы мира» (Колобаева, 1996, с. 350). К тому же за рубежом существовали массовая читательская аудитория и широко разветвленная сеть издательств, библиотек - главные предпосылки развития литературы.
Эмигрантская литература продолжала национальные литературные традиции. Марк Слоним в статье «Литература в изгнании» писал о необходимости каждого эмигранта постоянно ощущать неразрывную связь с Россией А. Пушкина и Л. Толстого, иначе он не сможет внутренне преодолеть изгнание. М. Слоним был уверен, что именно язык и культура определяют национальное бытие. В. Ходасевич также подчеркивал, что задача эмигрантской литературы - сохранить и передать традиции будущим поколениям.
Литературную эмиграцию изначально волновал вопрос причастности ее к «общерусской» литературе. Споры о том, едина ли русская литература, несмотря на географическую и политическую разобщенность, или же русская зарубежная литература представляет собой самостоятельное явление, начались с момента возникновения самой русской зарубежной литературы.
В эмиграции довольно часто высказывались мнения о литературе единой. Так, Глеб Струве в 1956 году писал, выражая главную надежду деятелей эмигрантской культуры: «Русская зарубежная литература есть временно отведенный в сторону поток общерусской литературы, который, придет время, вольется в общее русло этой литературы» (Струве, 1984, с. 7). И. Одоевцева считала: «Есть одна великая и неделимая русская литература, без различия: тут ли, там ли она создавалась — двух литератур не существует... Не может быть отдельной "эмигрантской литературы"» (Одоевцева, 1989, с. 5).
Отечественное литературоведение с 1990-х годов через осознание причин, почему русская литература XX века оказалась и советской, и зарубежной, пришло к тем же вопросам, которые волновали эмигрантов еще с 1920-х годов: «Как зарубежная литература вписывается в литературу метрополии, и вписывается ли вообще? Сколько же литератур — одна или две?». Мнения высказывались противоречивые. Одна позиция: «Советской литературе никакой нужды нет объединяться с кем-либо, забывая свое революционное первородство» (Баранов, 1987, с. 5). Другая - «национальная культура неделима», «ныне слияние двух потоков русской литературы - одно из завоеваний нового мышления» (Егоров, 1991, с. 17).
Признание того, что русское зарубежье является частью русской культуры, обозначает новый период в литературоведении.
Отечественной науке предстоит охарактеризовать литературу русского зарубежья и вписать ее в русскую литературу XX века, что связано с формированием новой концепции отечественной литературы. «Перед современными исследователями стоит задача воссоздания объективной картины развития отечественной культуры в обеих ее ипостасях, написания подлинной истории развития самосознания во всех его проявлениях:
социальном, философском, религиозном, художественном, критическом и т.д.», - пишет О. Бузуев, исследователь восточной ветви эмиграции (Бузуев, 2000, с. 16).
На сегодняшний день отечественное литературоведение пока находится на этапе перехода от стадии накопления информации к аналитическому осмыслению литературного процесса.
Актуальность предлагаемой диссертации связана с задачей отечественного литературоведения перейти на второй этап - продвинуться в исследовании русского зарубежья и создать обновленную концепцию русской литературы XX века, в которой литература русского зарубежья займет свое место.
Изучение возвращенной литературы русского зарубежья стало одной из важных тем, способствующих возрождению национального самосознания. Исследование литературы русской эмиграции началось в нашей стране на рубеже 1980-1990-х годов, когда одновременно с изданием творческого наследия «возвращенных» писателей начинается их исследование в отечественной науке. Ранее, если и появлялись отдельные редкие публикации, общей картины они не представляли.
Как только рухнул «железный занавес» и в Россию хлынул поток литературы русского зарубежья, периодика откликнулась на это явление волной статей. Это была первая реакция критики. Звучали вопросы, которые выступали часто в качестве заголовка: «Что такое возвращенная литература?», «Возвращаемая литература - как мы ее читаем?», «Что такое "русская литература"?» с подзаголовком «Литература русского зарубежья и ее место в отечественной культуре». Символичны названия статей: например, «Возвращение», «Возвращение из изгнания», «Снова на берегах Невы», «Вот вы и снова в России», «Похищенный и возвращенный автор» и т.д.
Естественно, что сначала в критике преобладало эмоциональное отношение к феномену русского зарубежья. Делались первые оценки, рецензии писались под знаком первого впечатления от прочитанного. Данный период скоро перешел в фазу накопления сведений и первичной обработки информации, в среднем продолжавшуюся до середины 1990-х годов. Эта фаза характеризовалась преобладанием журнально-газетных публикаций, так как периодика, конечно, более оперативно реагирует на насущные вопросы.
Информация имела ознакомительный характер и представлялась преимущественно в жанре очерка, краткого обзора творчества конкретного писателя, биографической заметки, небольшой вступительной статьи, аннотации, предваряющей публикуемое произведение и знакомящей с писателем.
С середины 90-х годов углубляется работа с архивными и библиографическими материалами. Появляются все новые и новые публикации документального, историко-фактографического характера, выдержки из дневников, фрагменты переписки, статьи о неизвестных фактах биографии, сведения об интересных, замечательных или трагических моментах их судеб, ставших известными в результате работы с архивами (например, статьи «Из истории творческого общения А. Ремизова и А. Блока», «М. А. Осоргин в собственных рассказах и документах ГПУ», «По следам парижского архива И. Бунина», «Литература русского зарубежья в ИНИОН» и т.д.).
Общий интерес в начале 1990-х к литературе зарубежья обусловил появление журналов, представляющих эмигрантскую литературу. Это «Грани», «Аполлон-77» и др. Многие журналы, такие как, например, «Звезда», «Иностранная литература», посвящали целые номера какой-либо теме или постоянную рубрику, где печатали первые аналитические статьи, выявлявшие внутренние особенности эмигрантской литературы и закономерности ее развития. Например, В. Пискунов исследует пути развития русской зарубежной литературы в статье «Россия вне России» (Пискунов, 1994). Статья С. Дельвина «Первая волна русской литературной эмиграции: Особенности становления и развития» ориентирует нас в предмете исследования автора (Дельвин, 1992). О наличии разных языковых, литературных и религиозных традиций в культуре русского зарубежья пишет Вяч. Иванов в статье «Русская диаспора, язык и литература» (Иванов, 1993). О. Михайлов рассуждает о миссии русской эмиграции в целом (Михайлов, 1994).
Исследователи рассуждают также о проблемах взаимодействия двух литератур - зарубежья и метрополии, чему посвящены и научные статьи, и монографии, имеющие различное целевое назначение - для чтения, для обеспечения учебного процесса в средней и высшей школе.
Среди подобных статей можно, например, назвать работу Л. Суханек «Русская эмигрантская литература как теоретическая и историко-литературная проблема», посвященную проблеме взаимоотношения двух литератур и вопросам внутренней периодизации истории эмиграции (Суханек, 1993). В. Крылов в статье «Rendez-vous русской литературы» говорит о «горячих точках» соприкосновения двух потоков литератур (Крылов, 1994).
В монографиях, посвященных русскому зарубежью в целом, рассматриваются исторические, политические, культурные, экономические аспекты эмигрантской жизни. Книги В. Костикова «Не будем проклинать изгнанье...: Пути и судьбы русской эмиграции» (Костиков, 1990), Ю. Коваленко «Москва-Париж: Очерки о русской эмиграции. Профили и силуэты» (Коваленко, 1991), А. Соколова «Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов» (Соколов, 1991), Д. Глэда «Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье» (Глэд, 1991), М. Раева «Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции 1919-1939 гг.» (Раев, 1994) вышли примерно в одно время и относятся к этапу накопления информации и аналитического освоения русского зарубежья. Публицистически увлекательный слог во многих из них вполне уместен, авторы повествуют о трагических, сложных, печальных, интересных, редко счастливых судьбах, объединенных изгнанничеством и ностальгией.
Книга В. Костикова «Не будем проклинать изгнанье...: Пути и судьбы русской эмиграции» - это не только широкий исторический фон, но и эмоциональная летопись культурной и общественной жизни эмиграции.
В монографии «Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов» А. Соколов представил картину литературной жизни русской эмиграции 1920-х годов - имена, даты, события, сплетя их воедино в очерках жизни и творчества 3. Гиппиус, В. Ходасевича, И. Одоевцевой, И. Бунина, Б. Зайцева, А. Ремизова и др. писателей русского зарубежья.
Ж. Нива - один из самых известных франко-швейцарских славистов -посвятил русскому зарубежью в своей книге «Возвращение в Европу: Статьи о русской литературе» раздел «Русские изгнанники», который включает как именные главы (о Н. Берберовой, В. Набокове, И. Бунине), так и общие («Тринадцатое колено» и др.). Ж. Нива пишет в жанре эссе - свободного ассоциативного сплетения тем, деталей, образов, что особенно интересно, так как жанр такого рода нетрадиционен для отечественных литературоведов.
Труд М. Раева «Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции 1919-1939 гг.» - обобщающее научное исследование, выполненное на обширном материале архивных данных. Автор подробно освещает жизнь русского зарубежья («русский Берлин», «русский Париж», «русская Прага»...), экономику и статистику, историю (в фактах, датах, документах), религиозную жизнь и образование. Но главный акцент М. Раев делает на культурном аспекте жизни эмигранта. Автор подтверждает, что эмиграция всегда жила почти исключительно собственной культурой, заграничной России свойственна была гипертрофия национальной культуры.
Фундаментальным трудом является монография Д. Глэда «Зарубежная Россия. Писатели, история, политика» (Вашингтон, 1999), представляющая на широком общественно-политическом фоне панораму жизни «России за рубежом». Почти пятая часть монографии, около 150 страниц, - это хронологическая сводка (кладезь цифр, имен, фактов) и именной указатель с датами жизни и краткими сведениями о более чем 3000 лиц.
Такие авторы, как Д. Глэд (1991), М. Рейтман (1999), Ф. Медведев (1997)
создали книги-интервью. «Беседы в изгнании» Д. Глэда, например, снабжены к тому же вступительным очерком, биографическими справками и краткой хронологией.
Знаменательным событием в освоении богатств эмигрантской литературы стал выход энциклопедий, систематизировавших и обобщивших накопленные знания. Выпуску энциклопедий предшествовало издание целого ряда различных справочников, сборников, биографических и библиографических указателей и словарей.
Большую работу проделал А. Алексеев по составлению библиографического свода «Литература русского зарубежья: Книги 1917-1940. Материалы к библиографии» (Алексеев, 1993). Можно также указать и выпущенный в 1993 году указатель «Литература русского зарубежья возвращается на родину: Выборочный указатель публикаций 1986-1990» (Литература, Рудомино, 1993).
Энциклопедии, вышедшие по большей части в конце 1990-х годов, упорядочили накопленную информацию.
«Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940)» в трех томах, выпущенная ИНИОН РАН, представляет собой обширный свод сведений. Краткие данные о биографии и творчестве выдающихся писателей и поэтов русского зарубежья, оформленные в виде словарных статей, представлены в первом томе (Литературная энциклопедия, писатели, 1997). Второй том (в трех частях) посвящен периодическим изданиям, литературным центрам и издательствам русского зарубежья. Третий том, вышедший в двух частях (Литературная энциклопедия, Книги, 1999), дает информацию о важнейших книгах писателей и литературных критиков I волны - независимо от времени их издания. Эта информация дополнена сведениями о том, как книги воспринимались русской зарубежной критикой.
«Русское зарубежье: Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века: Энциклопедический биографический словарь» (Русское зарубежье, Золотая книга, 1997) выпущен в том же году и в том же издательстве и содержит словарные статьи о писателях, перекликаясь в этом плане с первым томом «Литературной энциклопедии русского зарубежья (1918-1940)». Но «Золотая книга эмиграции» объемнее и шире за счет того, что включает статьи не только о писателях, но и об ученых, художниках, театральных деятелях.
«Литература русского Зарубежья: 1920-1940» в двух выпусках (Литература, Наследие, 1993; 1999) представляет собой сборник статей, посвященных некоторым авторам русского зарубежья. Статьи О. Михайлова о И. Бунине, Б. Зайцеве, В. Чалмаева о А. Ремизове, Т. Марченко об М. Осоргине, В. Сахарова о В. Набокове достаточно объемны и информативны. Первый выпуск открывается статьей Е. Челышева «Культурное наследие российской эмиграции» и «Прологом» коллективного, по-видимому, автора, посвященным подробной исторической хронике русского Зарубежья.
Энциклопедии достаточно полно очертили картину литературной жизни русского зарубежья. Значение их трудно переоценить, если учесть масштабную и кропотливую работу ученых, подготовивших эти издания и упорядочивших большой литературный материал.
Названные издания характеризуют феномен эмиграции в целом. Сужение предмета исследования - мы имеем в виду монографии, посвященные только литературе русского зарубежья, - произошло несколько позже, и это ознаменовало переход к более глубокому аналитическому осмыслению литературы русского зарубежья.
В учебниках и учебно-справочных пособиях видных отечественных литературоведов О. Михайлова (Михайлов, 1995), В. Агеносова (Агеносов, 1998), В. Кичигина (Кичигин, 1999), Л. Соколовой (Соколова, 1998), А. Ванюкова (Ванюков, 1999) и других литература русской эмиграции рассмотрена как целостное явление, без связи с литературой метрополии. У книг почти одинаковые названия за некоторыми различиями: «Литература русского зарубежья (1918-1996)». Литература русской эмиграции первой волны представлена в них более развернуто, чем литература последующих двух этапов эмиграции.
Например, О. Михайлов, один из первых исследователей литературы русского зарубежья, - автор статей, посвященных творчеству В. Набокова (1988), И. Шмелева (1989), И. Бунина (1993) и др. Эти и другие материалы О. Михайлов объединил в монографию «Литература русского зарубежья», изданную в 1995 году. Отдельные главы в его книге посвящены творчеству И. Бунина, Б. Зайцева, А. Ремизова и других писателей. Литературовед совмещает разговор о личности художника слова с размышлением об истоках его творчества, об особенностях писательской манеры, о месте, занимаемом писателем, в отечественной литературе и эмиграции.
В «Литературе русского зарубежья» В. Агеносов выявляет основные тенденции и закономерности развития литературы эмиграции трех волн, рассматривая творчество И. Бунина, Д. Мережковского, 3. Гиппиус, И. Шмелева, младшего поколения эмигрантов - Б. Поплавского, М. Алданова и др.
В учебном пособии Н. Великой «Воскреснуть, вернуться в Россию...: Проза русского зарубежья» рассматривается проза русского зарубежья I и III волны. Наряду с мотивами, поэтикой и жанровой спецификой произведений Д. Мережковского, И. Бунина, Б. Зайцева, И. Шмелева, М. Осоргина, В. Набокова, Н. Берберовой, В. Максимова, В. Некрасова, С. Довлатова и др. анализируются концептуальные основы прозы русского зарубежья. Проблема гуманизма рассматривается как стержневая, объединяющая весь поток литературы русского зарубежья.
Параллельно с работами, в которых литература русского зарубежья изучается как самодостаточное явление, к концу 1990-х возникает тенденция включения его в орбиту единой русской литературы.
Но пока учебные издания по истории русской литературы XX века посвящают эмигрантским писателям отдельные главы, что соответствует первому этапу, на котором находится разработка новой концепции истории единой русской литературы прошлого века.
Так, например, в пособии для учителей П. Басинского и С. Федякина «Русская литература конца XIX — начала XX века и первой эмиграции» содержатся отдельные главы о творчестве А. Ремизова, Б. Зайцева, В. Набокова (Басинский, Федякин, 2000).
Объектом нашего исследования является мемуарная проза русского зарубежья первой волны. В соответствии с этим необходимо проследить освоение отечественным литературоведением мемуарного наследия русской эмиграции.
Период сбора фактического материала начался с массового издания воспоминаний и дневников 3. Гиппиус, Н. Берберовой, Б. Зайцева и других сначала в периодике. Публиковалась мемуаристика лишь фрагментами. Через несколько лет наметился переход от публикаций в периодике к изданию однотомников, куда вошла мемуарная проза И. Шмелева, И. Одоевцевой, 3. Гиппиус, Б. Зайцева, А. Ремизова, В. Ходасевича и других писателей.
До середины 1990-х еще происходит как бы начальное знакомство с писателями и публикуются только отдельные, наиболее важные сведения об их судьбах, например: «Несколько граней 3. Гиппиус»; «Иван Шмелев -известный и скрытый: (К биографии писателя)»; «Штрихи к портрету Б. К. Зайцева»; «Ходасевич: О жизни и творчестве» В. Приходько; «Заноза: О прозе Шмелева периода эмиграции» В. Курбатова; «Русское Зарубежье и культурное наследие (Обзор творчества писателей)» А. Коротковой; «Нереабилитированный философ (Проза М. А. Осоргина)» Л. Поликовской (Поликовская, 1993); «Неизвестный писатель Ремизов» В. Маркова и т.д. В указанный период литературоведы еще не обращаются к полноценному исследованию мемуарной прозы писателей.
Вступительные статьи, сопровождающие однотомники, немногим отличаются от публикаций в периодике: авторы предисловий так же ориентируются на информацию историко-биографического характера, упоминая мемуарную прозу чаще всего как источник дополнительных сведений, так как перед ними стояла задача познакомить читателей с писателем, обрисовать его жизненный и творческий путь, ту атмосферу, в которой он жил и работал, указать на его основные произведения. Можно назвать статьи А. Афанасьева о М. Осоргине (Афанасьев, 1989), О. Михайлова о И. Шмелеве (Михайлов, 1989) и В. Набокове (Михайлов, 1988), А. Романенко о Б. Зайцеве (Романенко, 1989), Н. Богомолова о 3. Гиппиус (Богомолов, 1991), Т. Прокопова о Б. Зайцеве (Прокопов, 1991), Б. Аверина и И. Даниловой о А. Ремизове (Аверин, Данилова, 1991), А. Бабореко о И. Бунине (Бабореко, 1990), Е. Витковского о Н. Берберовой (Витковский, 1996).
К 1990-м подготавливаются к изданию собрания сочинений в двух, трех, четырех, пяти томах, сопровождаемые предисловиями, а также комментариями. Так, в 1990 г. публикуется четырехтомник В. Набокова. В 1991 г. выходит двухтомник 3. Гиппиус. В 1993 г. начинает выходить трехтомник Б. Зайцева. К концу 1990-х подготавливаются пятитомники, и в 1998 г. выходит первый том из собрания сочинений И. Шмелева, а в 1999 г. -Б. Зайцева. К 2000 году подготавливается первый том из собрания сочинений А. Ремизова. Не лишенные отдельных незначительных недостатков многотомные собрания сочинений дают достаточно полное представление о творчестве писателей в целом и их мемуарных произведениях.
Предисловия к собраниям сочинений представляют читателям расширенные сведения биографического характера, дополненные последними архивными изысканиями, и комментарии к печатаемым произведениям. По большей части авторы статей рассматривают творчество писателей в целом, определяют их эстетическую систему и мировоззренческую концепцию, выявляют особенности художественного метода и стиля, но литературоведы не углубляются в изучение мемуаристики писателей, не говорят о самобытных свойствах, присущих только мемуарной прозе, ограничиваясь замечаниями, касающимися творческой манеры писателя в целом.
Например, в статье «Жизнь и творчество Бориса Зайцева» Е. Воропаева пишет: «Очерки написаны чаще всего в жанре литературного портрета и примыкают к его художественным биографиям» (Воропаева, 1993, с. 43). Е. Воропаева выявляет самые общие свойства мемуарных книг Б. Зайцева, посвятив им из почти 50 страниц вступительной статьи только две -«Москве» и «Далекому».
Вступительные статьи к собранию сочинений В. Набокова (Ерофеев, 1990), А. Ремизова (Грачева, 2000), 3. Гиппиус (Курганов, 1991) носят информативный характер, обозначая вехи жизни и творчества писателя.
Об осмыслении накопленной информации и новом витке развития исследовательской мысли свидетельствуют многочисленные конференции, организованные как отечественными центрами по изучению литературы русского зарубежья, так и зарубежными. Так, в Германии в 1992 г. прошел международный симпозиум, посвященный развитию жанра автобиографии. В Болгарии на конференции «Литература российского зарубежья в культурном контексте Европы XX века» (София, 1993) особое внимание было уделено мемуаристике. Отечественные конференции были посвящены либо культуре русской эмиграции в целом («Культурное наследие российской эмиграции. 1917-1940 гг.» (М., РАН, 1993)), либо одному из писателей (М. Осоргину, А. Ремизову, В. Набокову, Б. Зайцеву и др.).
Мемуарная проза вызывает интерес у многих отечественных ученых. Тематика научных статей, посвященных мемуаристике писателей-эмигрантов, разнообразна: концепция мира и человека в «воспоминательных» произведениях писателей, аспекты функционирования видовременных форм в автобиографической прозе, проблема времени и пространства, особенности поэтики и структура повествования в автобиографической прозе, категория образа автора в воспоминаниях. Некоторые проблемы лишь соприкасаются с мемуаристикой: своеобразие стиля, особенности художественного метода, эстетической системы писателей, место их творчества в русской литературе, связь с традициями. Собственно жанровая проблематика не обретает развернутого анализа, она лишь намечена. Например, Л. Колобаева, находя во всем творчестве А. Ремизова эссеистское начало, пишет о книге «Огонь вещей»: «В книге объединены ремизовские вещи, которые мы называем то очерком, то литературным портретом, то мемуарами и которые по сути являются произведениями эссеистского характера» (Колобаева, 1994, с. 59).
С. Ясенский в журнале «Русская литература» опубликовал статью, важную для нашего исследования: «Пассеизм Бунина как эстетическая проблема». Стремление Бунина к прошлому определяет, по С. Ясенскому, все творчество, особенно «Воспоминания»: «Предпочтение минувшего настоящему и будущему связано с тем, что прошлое для Бунина есть вместилище красоты, гармонии и порядка, тогда как настоящее и будущее с ними трагически разлучены» (Ясенский, 1996, с. 112).
Продуктивным, как нам кажется, оказывается сопоставительный анализ двух романов А. Ремизова («В розовом блеске» и «Взвихренная Русь») и двух романов И. Шмелева («Лето Господне» и «Солнце мертвых»), проведенный А. Павловским (Павловский, 1995). Автор выходит на сходную для обоих писателей идею: только воскресшее народное начало, «национальные вековечные и единственно спасительные нравственные устои жизни ... возродят многострадальную Родину» (Павловский, 1995, с. 70-71). А. Павловский сделал много ценных наблюдений о природе названных романов А. Ремизова, который писал «почти документально, широко используя дневник и порою даже не отрываясь от дневника». Во «Взвихренной Руси» по этой причине возникает, считает А. Павловский, «чисто очерковая основа, с точной, почти фотографической наводкой на резкость», хотя в произведении «немало вымысла, игры воображения, чародейства со словом, [...] сновидческой "иррациональности" и своего рода гипнотического "иллюзионизма"» (там же, с. 62).
Среди других можно отметить работы В. Краснянского о словоупотреблении и поэтике Бориса Зайцева (Краснянский, 1996), С. Сызранова о категории пространства и времени в историческом мышлении И. Бунина (Сызранов, 1990), В. Виноградовой и И. Улуханова о словотворчестве В. Набокова на примере «Других берегов» (Виноградова, Улуханов, 1996).
Кроме научных статей, мемуаристике писателей русского зарубежья посвящены отдельные главы в некоторых монографиях. Так, творчество В. Ходасевича рассматривается в книге С. Бочарова «Сюжеты русской литературы» в главе «"Памятник" Ходасевича». В анализе «Некрополя» отмечены ключевые моменты концепции В. Ходасевича и особенности структуры его произведений. С. Бочаров видит «Некрополь» как «целостность со своим смысловым пространством и художественным единством» (Бочаров, 1999, с. 463).
С. Боровиков в главе «Из литературных запасников» в своей книге «Разумная душа: Литературно-критические статьи» (Боровиков, 1988) выделяет для комментирования из «Некрополя» В. Ходасевича только портрет М. Горького, причем сравнивает видение личности и творчества М. Горького В. Ходасевичем и Е. Замятиным. С. Боровиков считает образ М. Горького в «Некрополе» очень упрощенным, усеченным, но не потому, что именно таким М. Горького видел В. Ходасевич, но потому, что такова была умышленно «тенденциозная», «притворно-скромная» установка автора «Некрополя».
Среди работ, связанных с анализом мемуаристики, следует выделить исследование В. Пискунова «Чистый ритм Мнемозины». Оно посвящено отечественной мемуаристике «серебряного века» и русского зарубежья, точнее малой ее части, так как «в действительности насчитываются сотни воспоминаний». Свой интерес к мемуаристике В. Пискунов объясняет тем, что «документальные жанры, будь то дневники, автобиографии, воспоминания или бесхитростные записки», сопутствуют литературе переходных эпох, времени крупных исторических сдвигов и перемен. Поэтому, чтобы «преодолеть манкуртизм былых времен», необходимо обратиться к документальным жанрам, хранящим в себе «свидетельства времени». К тому же «само время "мемуарствует"», замечает критик, так как «во второй половине 80-х искусство стало восстанавливаться за счет активизации памяти» (Пискунов, 1992, с. 3).
Работа В. Пискунова содержит главы, посвященные мемуарам А. Белого, Б. Лившица, Н. Бердяева, Б. Зайцева, Н. Берберовой, В. Набокова. Исследователь обозначает в них концепцию мира и человека, свойственную каждому писателю, так как именно она обеспечивает субъективность, особенный угол зрения художника на окружающий мир, а также своеобразие его произведений.
Стилю В. Пискунова свойственны публицистические отступления «на злобу дня», в которых автор прямо высказывает свое мнение по тому или иному поводу. По поводу субъективности воспоминаний В. Пискунов восклицает: «Кто из мемуаристов, впрочем, огражден от упреков в субъективности, застрахован от обвинений в искажении истины? ...В самом деле, будут ли мириться ревнители отечественной благопристойности с вольным отношением к писателям золотого и серебряного века? Если им классика подавай, то обязательно с развернутыми плечами и в парадном виде...» (Пискунов, 1992, с. 50). Критик защищает право мемуариста на личностную позицию: «Разве не лучше, когда есть Бунин Б. Зайцева и В. Муромцевой, В. Ходасевича и Н. Берберовой, Г. Кузнецовой и А. Бахраха, 3. Шаховской и Р. Гуля?» (там же). В. Пискунов полагает, что достоинство мемуаров должно определяться «не столько верностью натуре, сколько нравственным ... отношением автора к предмету» (там же).
Несмотря на очевидные достоинства и ценность работы В. Пискунова, именные главы в его брошюре все же кратки и эскизны.
И. Бунину, не в пример другим писателям, посвящено много монографических исследований (сравниться с ним может, наверно, только В. Набоков). Можно назвать книги Л. Смирновой, О. Михайлова, Ю. Мальцева (Мальцев, 1994), В. Нефедовой, М. Рощина (Рощин, 2000), И. Карпова (Карпов, 1999) и др. Названные книги разделяются по целевому назначению: для чтения, для учителей и студентов.
Особое место занимает книга Ю. Мальцева «Иван Бунин. 1870-1953» (Мальцев, 1994), изданная сначала в Германии, а затем в Москве, вызвавшая резонанс в отечественном литературоведении: на нее появилось множество откликов и рецензий. Т. Двинятина, цитируя Ю. Мальцева, считает, что автор находит «очень точные и верные слова... совершенно точно определяет особенности бунинского восприятия» (Двинятина, 1997, с. 246). О. Мраморнов полагает, что «книга, с одной стороны, комментирует и систематизирует все наиболее существенное из написанного ...о Бунине, с другой - дает целый ряд вполне оригинальных трактовок его творческого наследия, писательского метода и мироощущения» (Мраморнов, 1995, с. 236). М. Рощин назвал произведение Мальцева «лучшим исследованием о писателе» (Рощин, 2000, с. 37).
Ю. Мальцев, по-видимому, - единственный из исследователей, кто понял резкость и крайнюю субъективность бунинских мемуаров и объяснил их особенностями его натуры. Многие «отметают свидетельства Бунина как неверные только потому, что они не совпадают с устоявшимся и общепринятым образом [писателя]», но критики и возмущенные читатели забывают, что «Воспоминания» написаны «страстным, непримиримым и цельным» Буниным и что все резкости - это «лишь частные суждения и наблюдения, и как таковые - неоспоримы» (Мальцев, 1994, с. 350).
М. Рощин не уделяет внимания воспоминаниям И. Бунина, но у его книги «Князь: Книга об Иване Бунине, русском писателе» (2000) много других достоинств: четкая структура, насыщенность фактами, в отборе которых проявляется эрудированность автора. К тому же она увлекательно читается, но не легковесна при этом.
Книга И. Карпова «Проза Ивана Бунина», предназначенная студентам, преподавателям, аспирантам, учителям, о «Воспоминаниях» И. Бунина не говорит. Автор комментирует только «Окаянные дни», которые мы не относим к мемуарной литературе, так как в дневнике при подневной фиксации событий картина мира писателя не завершена. Тогда как автор мемуаров вспоминает завершенное прошлое, отстоящее от сегодняшнего момента нередко на десятилетия.
В отличие от И. Бунина, И. Одоевцевой посвящена пока только одна монография. Ее автором является Э. Боброва. Выступая как биограф и литературный портретист И. Одоевцевой, автор пишет вдохновенно и с увлечением. Являясь почти художественной книгой, она, тем не менее, не теряет своей литературоведческой ценности. Э. Боброва считает И. Одоевцеву новатором «в мемуарной области, так как она создала галерею литературных портретов, не придерживаясь канонов, произвольно — по вдохновению - пользуясь пестрой мозаикой из своей богатой шкатулки-памяти» (Боброва, 1995, с. 95).
О В. Набокове писали многие исследователи - М. Д. Шраер, Ж. Бло (2000), Б. Бойд (2001), Б. Носик (1995), О. Гурболикова (1995), А. Мулярчик (1997) и другие, но мы остановимся только на тех, в которых авторы обращаются к мемуарной прозе В. Набокова.
Н. Анастасьев в книге «Владимир Набоков. Одинокий король» (Анастасьев, 2002), в отличие от многих исследователей, романтизирующих фигуру Набокова, не старается представить его идеальным. Н. Анастасьевым предпринята попытка осмыслить весь творческий путь писателя, выделить в его творчестве некие смысловые доминанты. Написанная слогом почти публицистическим - живым, непосредственным, с вопросами к самому себе и ответами, - книга распутывает хитросплетения В. Набокова и на примере «Других берегов», что особенно важно для нас.
Интересно и нестандартно мнение английского русиста М. Шраера, написавшего монографию о творчестве В. Набокова (Шраер, 2000), об эволюции набоковских текстов, которая представляется ему уникальной для русской литературы. В главе «Текстография Набокова» М. Шраер выделяет три этапа: письма, в которых информации придается историческое правдоподобие; рассказы, где она преподносится как вымысел; мемуары (автобиографии), в которых информация вновь при бретает ореол исторического факта, причем «действительные» факты для В. Набокова имеют тот же статус, что и порождения творческого воображения.
Интересно, что мемуары И. Бунина рассматриваются М. Шраером как полная противоположность набоковским, если рассматривать их «целевое назначение». И. Бунин хотел «свести счеты с прошлым; с композиционной и риторической точки зрения это полемические диатрибы» (Шраер, 2000, с. 25). Для В. Набокова автобиографии - прежде всего «не жизненный отчет, а попытка проследить то, что он сам называл "развитие и повторение тайных тем в явной судьбе"» (Шраер, 2000, с. 39).
Как видно, даже в пределах объемных монографий мемуаристике уделяется пока второстепенное внимание. Несколько иначе обстоит дело в диссертационных исследованиях, которые представляют собой особый жанр. С середины 1990-х и особенно к рубежу веков XX и XXI появляются диссертации, в которых исследуется та или иная проблема, связанная с литературой русского зарубежья, и среди них есть работы, напрямую обращенные к мемуарной литературе русского зарубежья.
Это, например, исследование Л. Бронской «Концепция личности в автобиографической прозе русского зарубежья (первая половина XX века): И. С. Шмелев, Б. К. Зайцев, М. А. Осоргин» (2001). Несмотря на то что писатели по-разному трактуют идею человека в этом мире, в основу своих теологических и этических построений они кладут общий принцип философской антропологии, который может быть сведен к следующему: «Человек - малая вселенная, ...в человеке есть весь состав вселенной, все ее силы и качества». Эта мысль выражена словами Н. Бердяева из его сочинения «Смысл творчества». Заметим, что автобиографические произведения трех писателей в автореферате докторской диссертации Л. Бронской рассматриваются с идейной, так сказать, точки зрения, не затрагивая собственно художественно-эстетических проблем.
Большой интерес представляют авторефераты диссертаций, посвященные жанровому аспекту в творчестве писателей. Это работа О. Ткаченко о жанровом своеобразии прозы В.Ходасевича, причем жанровому своеобразию «Некрополя» посвящена самостоятельная глава, о чем мы будем говорить в соответствующем параграфе ниже (Ткаченко, 2001).
С. Баранов пишет о проблеме цикла в творчестве В.Ходасевича, рассматривая очерки «Некрополя» как единство, прослеживая его на внешних и внутренних уровнях структуры (Баранов, 2000). Стоит сказать, что разговор исследователя о «Некрополе» включается в главу, посвященную прозаическим книгам писателя.
Несмотря на название главы «Портреты Владислава Ходасевича» в автореферате Е. Петровской «Поэтика прозы В.Ф. Ходасевича» (1998), основное внимание уделяется литературному портрету Е. Растопчиной (хронологически первому портрету, созданному Ходасевичем) и автобиографической мистификации «Жизнь Василия Травникова». Е. Петровская говорит о том, как метафорическая топонимика преобразуется в композиционный прием, как «принцип пространственного единства описываемого объекта становится той формой, матрицей, которая организовала некрологическую портретистику Ходасевича в единую книгу "Некрополь"» (Петровская, 1998, с. 7).
Из авторефератов диссертационного исследования можно назвать работу О. Кашпур «Жанр литературного портрета в творчестве Б.К. Зайцева» (1995), но литературовед, хотя и включает литературные портреты в поле мемуаристики, тем не менее к мемуарным книгам Б. Зайцева «Москва» и «Далекое» не обращается, останавливаясь на художественных биографиях («Преподобный Сергий Радонежский», «Жизнь Тургенева», «Жуковский», «Чехов»).
Прямо связанными с вопросами мемуаристики являются диссертационные исследования, посвященные анализу мотива воспоминаний у В. Набокова в сравнении с литературной традицией, связанной с именами И. Бунина и М. Осоргина (Степанова, 2000). Причем Н. Степанова выявляет литературную традицию и самобытность «Других берегов» в сопоставлении с «Временами» М. Осоргина и «Жизнью Арсеньева» И. Бунина, считая данное сопоставление действенным, так как обрисовка литературного контекста «не просто расширяет рамки исследования, но рельефнее представляет своеобразие мемуаристики писателя» (Степанова, 2000, с. 22). В «Других берегах» Н. Степанова выделяет как жанровые черты темы Времени и Памяти, выявляя также ассоциативность повествования, мозаичность композиции, взаимодействие и взаимопроникновение пространственных и временных пластов и т.д.
Из лингвистических работ выделим исследование Е. Голубевой «Лингвостилистические средства выражения объективного и субъективного факторов в жанре автобиографии» (1987), хотя предметом изучения не стала мемуарная проза русского зарубежья. Считая автобиографию «единством достоверного, объективного факта и субъективно-авторской его интерпретации» (Голубева, 1987, с. 47), автор отталкивается от экстралингвистических характеристик и вычленяет следующие лингвистические особенности текстов автобиографии: двуплановый характер образа автора, повествование от первого лица единственного числа (чаще всего) и проспективно-ретроспективное повествование.
Таким образом, можно заключить, что мемуарные произведения писателей русского зарубежья пока остаются мало исследованным объектом для отечественного литературоведения. Не появилось к настоящему времени исследовательских работ, которые бы представили целостный и масштабный анализ мемуаристики русского зарубежья.
В словарных статьях энциклопедий авторы останавливаются на мемуаристике только в контексте всего творчества писателей, и это логично для такого вида изданий. Наиболее разнообразную информацию предоставляют научные статьи, но этот жанр не позволяет масштабно развернуть анализ произведения. В диссертациях и монографиях мемуарная проза еще не стала основным объектом исследования.
Недостаточно накоплено материала для сопоставительного анализа произведений, который дал бы основание обнаружить общие и наиболее характерные для мемуарной литературы типологические признаки. Произведения рассматриваются пока отечественными исследователями имманентно, в отрыве друг от друга, типологический принцип анализа не получил еще явного выражения в исследовании мемуаристики.
Анализ исследовательской литературы показал, что в сфере жанровых определений мемуаристики не сформировалось единой жанровой теории мемуаристики. Жанровые обозначения вступают в противоречие друг с другом и не отражают теоретической обоснованности определений.
Так, например, жанр «На берегах Невы» И. Одоевцевой определяется как «дневник - роман о Николае Гумилеве» (Арьев, 1989, с. 248), как «имитация дневника, [...] имеющего в основе литературные портреты» (Колядич, 1993, с. 62). «Москва» и «Далекое» Б. Зайцева называются «мемуарами» (Трубина, 1996, с. 37), «циклами очерков» (Воропаева, 1993, с. 43), «мемуарными этюдами» (Прокопов, 1991, с. 5). «Взвихренную Русь» А. Ремизова относят к «мемуарному роману в виде хроники» (Колядич, 1993, с. 43), к «новому жанру, в котором осколки мыслей, воспоминаний, чувств кажутся порой то исповедью, то страницами дневника, то литературным очерком, то сном...» (Мильков, 1998, с. 195), к «автобиографической книге» с контаминацией разных жанров (Аверин, Данилова, 1991, с. 22). «Живые лица» 3. Гиппиус представляют «воспоминаниями и книгой портретов» (Курганов, 1991, с. 22), «мемуарами» (Богомолов, 1991, с. 16), «литературно-мемуарным жанром» (Крейд, 1994, с. 7). «Другие берега» В. Набокова - это и «автобиографический роман нового типа, воспоминания, в центре которых частное бытие отдельной личности, а сведения об исторических событиях даются как попутный комментарий» (Николина, 1999, с. 83-84), и «книга памяти» (Аверин, Данилова, 1991, с. 159), и «автобиография особого рода, у которой отнята ее исповедальность» (Пискунов, 1992, с. 52).
Представляется, что некоторые длинные вышеприведенные суждения -это парафразы, использованные за неимением точных терминов, что можно объяснить, на наш взгляд, не столько субъективными позициями авторов исследователей, сколько именно отсутствием единой системы жанровых классификаций, которыми пользуются критики практически. В какой-то мере это связано с тем, что проблема жанра в нашем отечественном литературоведении не сложилась окончательно. Она дискуссионна.
Тяготение писателей к многообразию жанровых форм именно в пределах мемуарной литературы объясняется, как нам кажется, с одной стороны, неразработанностью теории жанра, а с другой - стремлением писателей найти собственные формы, чтобы предельно выразить себя. Личностное начало, автобиографизм как тенденция свободно выражать свое мнение от первого лица занимает лидирующие позиции, поэтому в начале XX века столь популярной стала рядом с поэзией и «невымышленная» проза. Степень «эластичности», необходимая писателям для самовыражения, создавала возможность синтезировать несколько литературных форм. Видимо, по этим причинам именно мемуаристика дала в XX веке такой всплеск синтезированных, как нам кажется, жанров, в которых переплетались в единое целое воспоминания, очерки, портреты, эссе и другие формы.
Таким образом, актуальность обращения к анализу мемуаристики обусловлена самой мерой исследования литературы русского зарубежья и необходимостью изучения ее жанровой природы. Мемуаристика русского зарубежья не подвергалась в отечественном литературоведении анализу с точки зрения жанровой сущности.
В свете вышесказанного представляются своевременными проблемы, которые мы ставим в предлагаемой диссертации.
Объект изучения. Так как в рамках данного исследования невозможно охватить весь объем мемуаристики, мы выбрали несколько мемуарных произведений, жанровая отнесенность которых вызывает наибольшие разногласия исследователей. В диссертации будут проанализированы такие произведения писателей русского зарубежья первой волны, как «Живые лица» 3. Гиппиус (1924), «Некрополь» В. Ходасевича (1936), «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1983) И. Одоевцевой, «Курсив мой» Н.
Берберовой (1969), «Самопознание» Н. Бердяева (1935-1940).
Предметом изучения являются жанровые модификации мемуаристики, их типология и индивидуальное своеобразие.
Цель нашего исследования — рассмотреть теорию мемуаристики как метажанра и провести анализ названных произведений мемуарной прозы русского зарубежья первой волны, выявляя их жанровую природу.
Из определенной нами цели вытекают следующие задачи.
1. Рассмотреть теорию жанра и выделить комплекс содержательных и структурных компонентов жанра.
2. Определить мемуаристику как метажанр и выявить его образующие доминанты.
3. Рассмотреть жанровые модификации мемуаристики на комплексе предлагаемых произведений, определить их типы и жанрообразующие факторы.
4. Выявить индивидуальную неповторимость жанровых модификаций мемуаристики, рассмотреть поэтику указанных произведений.
Термин «жанровая модификация» близок термину «жанр», его семантика - вариант жанра. Так как мемуаристика представляет собой метажанр, логичнее, думается, использовать термин «жанровая модификация мемуаристики».
Из указанных выше цели и задач вытекает выбор методологических принципов исследования: мемуарная проза рассматривается нами в рамках конкретно-исторического, историко-типологического и имманентного, а также герменевтического и феноменологического подходов.
Научная новизна состоит в попытке рассмотреть мемуаристику, которая представляет собой интереснейший и самобытный тип словесного творчества, через призму теории жанра. Новация заключается в том, чтобы принять мемуаристику за метажанр, определить жанровые модификации мемуаристики на примере выбранных для анализа произведений русского зарубежья, рассмотреть их типологию и индивидуальную неповторимость.
Теоретическая значимость работы заключается в системном подходе к изучению жанровой сущности и поэтики указанных произведений.
Практическая ценность диссертации определяется тем, что ее результаты могут быть использованы при чтении общих и специальных курсов по истории русской литературы XX века, при составлении учебных и методических пособий для студентов-филологов.
Основные положения диссертации получили апробацию в опубликованных докладах на научно-методических конференциях «Проблемы славянской культуры и цивилизации» (Уссурийск, май 2002, 2003, 2004), «Литература Дальнего Востока и восточного зарубежья» (Уссурийск, октябрь 2002) и др. (Владивосток, 2001, 2002, 2004).
1. Проблема мемуаристики русского зарубежья в интерпретации критики // Творчество А.А. Фадеева в контексте русской литературы XX века: Материалы юбилейной науч. конф.: Владивосток, сент. 2001. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2002. 208 с. С. 192-195.
2. Мемуаристика и философская автобиография как ее жанровая модификация // Проблемы славянской культуры и цивилизации: Сб. ст. / Отв. ред. A.M. Антипова. Уссурийск: Изд-во УГПИ, 2002. 250 с. С. 194-196.
3. Мемуары в спецкурсе «Литература русского зарубежья» и их роль в патриотическом воспитании молодого поколения // Перспективы высшего образования в малых городах: Материалы 4-й между нар. научно-практ. конф. (29-30 ноября, 2002 г., г. Находка). Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2002. Ч. 2. С. 259-261.
4. Художественное своеобразие мемуаров Ирины Одоевцевой // Литература Дальнего Востока и Восточного Зарубежья: Материалы междунар. науч. конф. (24 октября 2002 г.) / Отв. ред. Т.А. Гавриленко. Уссурийск: Изд-во УГПИ, 2003. 134с.С.25-33.
5. Мемуаристика как метажанр // Проблемы славянской культуры и цивилизации: Материалы V междунар. научно-метод. конф. / Отв. ред.
A.M. Антипова. Уссурийск: Изд-во УГПИ, 2003. 220 с. С. 129-132.
6. Жанровое своеобразие «Живых лиц» Зинаиды Гиппиус // Вопросы журналистики: Материалы научно-практ. конф. Вып. 10 / Отв. ред. Т.В.
Телицына. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2004. 236 с. С. 209 218.
7. «Самопознание» Н. Бердяева как философская автобиография // Проблемы славянской культуры и цивилизации: Материалы VI междунар. научно-метод. конф. / Отв. ред. A.M. Антипова. Уссурийск: Изд-во УГПИ, 2004. 256 с. С. 155-159.
Структура диссертации будет выстраиваться следующим образом. Введение посвящено развернутому анализу литературы о русском зарубежье - и проблеме жанра. Выявлению концептуальных свойств мемуаристики как метажанра посвящена первая теоретическая глава. Определив принадлежность вышеназванных произведений к мемуаристике, мы рассмотрим жанровые модификации мемуаристики. Литературному портрету как жанровой модификации мемуаристики посвящена вторая глава диссертационного исследования. В третьей главе рассматриваются жанровые варианты автобиографии.
«Живые лица» 3. Гиппиус: портреты-встречи
Прежде чем обратиться к «Живым лицам» 3. Гиппиус, нужно заметить, что предметом изучения пока становятся только отдельные произведения писательницы - поэтические и прозаические. Хотя творческий путь 3. Гиппиус в общих чертах уже представлен в энциклопедиях по русскому зарубежью.
Так, в Золотой книге (Русское зарубежье, 1997) и Литературной энциклопедии (Литературная энциклопедия, 1997) в статье А. Николюкина, носящей информативный характер, отмечается, в частности, особый интерес 3. Гиппиус «к жанру дневников и мемуаров», ставших «образцами публицистики» (Литературная Энциклопедия, 1997, с. 122). Автор статьи упоминает «Петербургские дневники» и «Живые лица» в заключение, переходя к определению главных творческих тем для 3. Гиппиус - проблемы правды изгнанничества и проблемы свободы.
Статья А. Николюкина интересна тем, что в ней содержатся отклики современников 3. Гиппиус на «Живые лица». Так, В. Ходасевич высоко оценил художественное мастерство мемуаров. И. Одоевцева, говоря в целом о 3. Гиппиус как о слабом прозаике, отмечает, что «Живые лица» - удачное исключение.
«Живые лица» 3. Гиппиус на удивление мало изучены. О них вскользь упоминают - для иллюстрации какого-либо довода или для полноты картины. Так, В. Крейд говорит об истории появления мемуаров в литературе русского зарубежья: «...Зинаида Гиппиус издала свои первые литературные мемуары "Живые лица" - одну из первых, если не самую первую зарубежную книгу литературно-мемуарного жанра» (Крейд, 1994, с. 7).
В целом о причине ведения 3. Гиппиус дневников, послуживших основой для «Петербургских дневников» и «Живых лиц», говорит Л. Трубина и приводит высказывания 3. Гиппиус по этому поводу: «"Не есть ли основа, корень, суть культуры, проходящей сквозь ряды поколений, память?" - задавала вопрос 3. Гиппиус и отвечала: "Живая память - это залог живой культуры"» (Трубина, 1996, с. 31).
Простым перечислением того, о чем рассказывает книга, ограничился при характеристике «Живых лиц» А. Соколов: в ней говорится «...о петербургских религиозно-философских собраниях, о первой мировой войне, о Распутине и распутинщине, ...о петербургских и московских литературных кружках, литературных встречах» (Соколов, 1991, с. 53). А. Соколов цитирует высказывание Г. Струве о «пристрастности и даже озлобленности мемуариста». Поддерживая эту оценку воспоминаний 3. Гиппиус, А. Соколов считает мемуары В. Ходасевича более достоверными, чем цикл «Живые лица». Мы, в свою очередь, не можем согласиться с «озлобленностью» Зинаиды Гиппиус, и к этому моменту еще вернемся.
Т. Колядич, наоборот, говорит, что 3. Гиппиус, «описывая то или иное событие, непременно обобщает, типизирует, ...стремится к максимальной объективизации изображаемого» (Колядич, 1993, с. 57). Подчеркивая стремление 3. Гиппиус к объективности и типизации, Т. Колядич останавливается только на «Петербургских дневниках», но эту оценку можно, наверно, отнести и к другим мемуарным произведениям 3. Гиппиус.
Предисловие Н. Богомолова (Богомолов, 1991), являясь по жанру вступительной статьей к однотомнику произведений 3. Гиппиус, вышедшему в Ленинграде, посвящено обзору всего творчества писательницы, и только три последние страницы отведены «Живым лицам». Основное внимание автор сосредотачивает на проблеме достоверности описываемого Зинаидой Гиппиус, оправдывая ее субъективизм: «Конечно, как единственный источник ее мемуары приняты быть не могут, - слишком много субъективного вложила в них Гиппиус. ...Но и в этом случае воспоминания ее останутся ценнейшим историческим источником не только потому, что рассказывают об очень значительных событиях, о которых не мог рассказать никто другой, но и потому, что через текст мы видим саму Гиппиус. Не прячась за мнимую объективность, она рисует сложную картину, в которой явственно очерчивает свое собственное место» (Богомолов, 1991, с. 21-22). Мы не можем не согласиться с этим высказыванием, и далее мы обратимся и к проблеме субъективизма 3. Гиппиус, и к образу автора.
Предисловие Е. Курганова к двухтомному собранию избранного творчества 3. Гиппиус, вышедшему в Тбилиси, так же обрисовывает творчество 3. Гиппиус в целом, и так же только две страницы посвящены «Живым лицам». Е. Курганов говорит главным образом о том, насколько ярки образы современников - героев литературных портретов 3. Гиппиус.
Неоднократно мы будем обращаться к работе С. Ярова «Живые маски Зинаиды Гиппиус», в которой автор высказывает много ценных наблюдений, характеризуя стиль 3. Гиппиус и обращая особое внимание на поэтический язык произведения. Что касается жанровой принадлежности произведения, то в названных статьях эта проблема не получила аналитического выражения. Н. Богомолов, A. Соколов, Л. Трубина, например, говорят о произведении 3. Гиппиус как о «воспоминаниях» или «мемуарах», не уточняя их жанровую модификацию. B. Крейд причисляет «Живые лица» к «литературно-мемуарному жанру». Е. Курганов, А. Ляшенко, А. Николюкин относят «Живые лица» к жанру литературного портрета, что представляется нам верным. Но параметры жанра они не уточняют. Так, Е. Курганов, определяя произведение как «книгу портретов, психологически убедительных и художественно достоверных», не выделяет никаких жанровых критериев, кроме того, что «не случайно превалируют [в книге] не события, ...а личности» (Курганов, 1991, с. 22). А. Николюкин ограничивается тем, что добавляет жанровое определение в предложение информативного характера: «В 1925 г. в Праге вышел двухтомник мемуаров 3. Гиппиус "Живые лица", в котором воссозданы литературные портреты Блока, Брюсова, А. Вырубовой, В. Розанова, Ф. Сологуба и др.» (Русское зарубежье, 1997, с. 174).
«Герои времени» в «Некрополе» В. Ходасевича
Обращаясь к «Некрополю» В. Ходасевича, назовем несколько тенденций в исследовательской литературе и отметим, насколько проза поэта изучена.
С одной стороны, о В. Ходасевиче, значительном поэте и критике, в отличие от многих других писателей русского зарубежья, вспоминали чаще. Еще до 1986 года его произведения публиковались в периодике, и советские литературоведы делали первые попытки осмыслить его наследие. С другой -он остался в тени как прозаик. О нем справедливо было замечено: «Никто, по-видимому, и не подозревает, что он был мастером русской прозы», как написал В. Вейдле в работе «О поэтах и поэзии» («Правда», 1995, с. 212).
Положение поменялось в последние десятилетия XX века, когда активно стали печататься подборки стихотворений и фрагменты произведений В. Ходасевича. Публикации сопровождали предисловия и комментарии, в которых намечался круг вопросов и проблем, связанных с его творчеством. Содержательные заметки и статьи писали такие исследователи творчества В. Ходасевича, как Н. Богомолов, С. Бочаров, М. Долинский, И. Шайтанов, С. Богатырёва, В. Перельмутер и многие другие.
Но все-таки значительную долю материалов о В. Ходасевиче составили публикации документального плана, не подвергавшиеся анализу. Это, например, переписка В. Ходасевича с Г. Адамовичем (1994), подборка высказываний самого В. Ходасевича о литературе Советской России (1996) или оценки В. Ходасевича современниками («Правда», 1995).
Конец 1990-х ознаменовался выходом Собрания сочинений в четырех томах (М., 1997) и появлением диссертационных исследований лингвиста Е. Малышевой (1997) и литературоведа Е. Петровской «Поэтика прозы В.Ф. Ходасевича» (1998).
На фоне этого о «Некрополе» говорится на удивление мало. Даже англоязычная славистика, изучая творчество В. Ходасевича на протяжении всего XX века, к «Некрополю» не обращается, концентрируясь на критическом и поэтическом наследии или биографии писателя, судя по сведениям, представленным в автореферате А. Иониной «Литература русского Зарубежья 1920-1940-х годов в оценке англоязычной славистики» (Ионина, 1995).
«Некрополь», явившийся в свет накануне смерти автора в 1939 году, стал итоговым произведением В. Ходасевича, в последнее десятилетие жизни поставившего крест на своих стихах, описании биографии А. Пушкина и остановившегося на прозе. «Некрополь» сложился из очерков, написанных и напечатанных ранее: от «Брюсова» в 1924-1925 до «Горького» в 1936-1937 годах. Почти все очерки были быстрыми откликами на известие о смерти, два очерка - «Муни» и «Гумилев и Блок» - отклики на годовщины к десятилетию смерти. Преднамеренность художественного замысла В. Ходасевича отражает тот факт, что из всех написанных им некрологов, каких было много больше, автор отобрал только девять, превратив их в цикл. Как пишет В. Ходасевич в предисловии, «Некрополь» - это «воспоминания о некоторых писателях недавнего прошлого» (Ходасевич, с. 17). На протяжении всей книги В. Ходасевич неоднократно напоминает: «Я пишу воспоминания». Прошедшее является самым общим предметом повествования, и в нем В. Ходасевича привлекают люди, его современники, друзья, ушедшие из жизни к моменту написания некрологов. Ретроспекция обеспечивает такой взгляд на события прошлого, при котором оно предстает в завершенном и целостном виде, когда можно говорить о выявлении каких-либо обобщений. О закономерностях, выделяемых В. Ходасевичем в «Некрополе», мы скажем ниже. Активизация авторского голоса неизбежна в любом мемуарном произведении. Автор повествует о том, что входит в его поле зрения, что прошло через его личный опыт, восприятие жизни. В. Ходасевич пишет «о себе» только в той мере, насколько нужно его «авторское всезнание» для организации текста произведения. С. Баранов полагает, что в «Некрополе» «ткань повествования естественно связывается образом "я"» (Баранов, 2000, с. 23), не оговаривая, впрочем, долю авторского «вмешательства». О. Ткаченко считает, что присутствие В. Ходасевича в «Некрополе» «неперсонифицировано», другими словами, - имплицитно. Мы, в свою очередь, согласны с Н. Берберовой, которая пишет: «Ходасевич говорит о себе самом лишь самое малое, самое необходимое» (Неизвестная Берберова, 1998, с. 150), и находим, что перволичная позиция В. Ходасевича не является скрытой, а - наоборот - открыто выражена. B. Ходасевич свободно использует связочные словосочетания типа «Но об этом речь впереди», «Однако, прежде чем рассказать о ней, надо коснуться того...», «Почему - я расскажу ниже», «Чтобы попутно коснуться еще некоторых происшествий, я начну несколько издалека», «Я не знаю. Думаю, что...», «Я ясно и твердо помню, что...». Итак, «Некрополь» - это произведение, принадлежащее мемуаристике как метажанру. Чтобы назвать жанровую модификацию «Некрополя», посмотрим, как определяют жанр произведения критики. C. Бочаров, С. Баранов, В. Толмачев (1997), С. Боровиков (1988), называя части «Некрополя» очерками, продолжают, видимо, традицию эмигрантской критики. В. Вейдле, например, писал, что книгу составляют девять отдельных очерков («Правда», 1995, с. 212). Не все исследователи продолжают эту традицию. Так, А. Соколов пишет, что «жанр» (именно в кавычках) этих «объективных свидетельств русской литературной жизни начала века» «близится к исследованию, написанному в художественно-мемуарном стиле» (Соколов, 1991, с. 70).
«Курсив мой» Н. Берберовой: эссеизация автобиографии и осознание себя во времени
«Курсив мой» многие литературоведы и критики справедливо называют «энциклопедией русской эмиграции», но при этом оговаривают: «Центральной фигурой этой книги является сама Н. Берберова» (Голубева, 2000, с. 28). В отечественном литературоведении «Курсив мой» представлен немного. Работой, в которой основное внимание уделено концепции мира и человека, а также восприятию Н. Берберовой времени и истории, является статья Н. Великой, на которую мы ниже будем ссылаться.
В. Пискунов, посвятив Н. Берберовой в своей брошюре отдельную главку, рассматривает «Курсив» в свете проблемы времени и говорит о значимом для Н. Берберовой «поколении» как единице исчисления социального времени, об идее «выживания» человека в суровом и безжалостном мире, для чего он «должен открыть в себе новые жизненные ресурсы» (Пискунов, 1992, с. 47). «Мемуарами воспитания» называет В. Пискунов «Курсив» из-за того, что он написан о «новых путях организации человеком себя» (там же). Все же работу В. Пискунова мы причислим к разряду обзорных, учитывая год издания и схематичный характер анализа произведения.
«Бесстрашная Берберова» - так называется глава в книге Ж. Нива, западного слависта. Из суждений, освященных «Курсиву», можно выделить несколько линий. Ж. Нива так характеризует образ автора: «Существеннейшая проблема книги «Курсив мой» - сама Нина Берберова, ...все исправлено и дополнено ее сильной и гибкой личностью» (Нива, 1999, с. 256). Называя имена эмигрантов, прошедших через «галерею» книги, Ж. Нива высвечивает берберовское «виртуозное умение владеть кинжалом», подмеченное И. Буниным. «В тире, где Нина Берберова упражняется в стрельбе, можно найти и тихие уголки: таково ее безграничное восхищение Набоковым и Андреем Белым», Зинаидой Гиппиус и А. Керенским (Нива, 1999, с. 258). И, наконец, Ж. Нива соглашается, что «Курсив» нельзя считать учебником истории русской эмиграции, так как несомненной «особенностью «Курсива» является проблема достоверности» (Нива, 1999, с. 259).
Предисловие Е. Витковского к первому русскому изданию «Курсива» в 1996 году отличается полемичностью по отношению к тем, кто возмущен «субъективнейшим "Курсивом"» (Витковский, 1996, с. 6) и публицистическим слогом. Е. Витковский уделяет внимание биографии Н. Берберовой, реакции современников на автобиографию, неточностям, замеченным современниками или историками. При этом Е. Витковский много цитирует, что вполне объяснимо желанием автора познакомить русских читателей с произведением и как бы ввести в курс дела.
Единственной известной нам работой о языковых особенностях стиля Н. Берберовой является статья И. Голубевой, посвященная исследованию конструкций экспрессивного синтаксиса в тексте «Курсива», в которой ведущими конструкциями признаются вставные (Голубева, 2000).
Нельзя обойти вниманием и энциклопедии русского зарубежья. Наибольший интерес представляет Литературная энциклопедия русского зарубежья, в первом томе которой о «Курсиве» сказано лишь то, что он «смонтирован из портретов и фрагментов известных лиц, поданных крупным планом» (с однозначностью этого суждения мы вряд ли согласимся) (Литературная энциклопедия, 1997, с. 65). Статья о «Курсиве» в третьем томе, представляющем собой совокупность словарных статей о книгах русского зарубежья, содержит, во-первых, высказывания о субъективности и смелости в оценках Берберовой, во-вторых, характеристику «воспоминаний о деятелях искусств и литературы, музыкантах, актерах, политических деятелях» (Литературная энциклопедия, 1999, с. 136) - то есть характеристику вплетенных в автобиографию литературных портретов. В-третьих, статья включает описание «главной темы книги - осмысление судеб русской литературной эмиграции» (Литературная энциклопедия, 1999, с. 138). В заключение Д. Соколов приводит цитаты из рецензий Р. Гуля, Г. Струве, А. Сумеркина. Действительно, «Курсив мой» можно назвать «по значимости ключевым творением Н. Берберовой, в котором она концентрированно выразила свою концепцию» (Великая, 2002, с. 167).
Заглавие изначально расставляет необходимые акценты, «выделяет смысловую доминанту» (Николина, 2002, с. 17). Н. Берберова в заглавии «Курсив мой» не просто подчеркивает субъективность произведения, но, мы думаем, ставит дополнительный акцент - закрепить, так сказать, законодательно право на субъективность мнений и оценок. Конечно, субъективность присуща как мемуаристике, так и автобиографии «по праву рождения», но Н. Берберова, видимо, предугадывая реакцию критики, как бы сразу расставила точки над і: курсив — мой. Н.Б.
Н. Николина, приводя типологию заглавий автобиографических произведений, замечает, что «притяжательное местоимение мой регулярно используется в названиях произведений, причем количество его употреблений возрастает именно в ХІХ-ХХ вв.» (Николина, 2002, с. 32), и это подтверждает, по-нашему, тезис об упрочении позиций автобиографизма в XX веке, когда личность не только пропускает через себя и фильтрует всю информацию о мире, но и громко заявляет об этом своем праве. Интересно, что Н. Берберова чувствовала эту тенденцию, когда писала: «Сейчас большинство книг в западном мире - вот уже лет пятьдесят - пишутся о себе. Иногда кажется, что даже книги по математике и астрофизике стали писаться их авторами отчасти о себе» (Берберова, с. 29).
«Самопознание» Н. Бердяева как философская автобиография
Наш интерес к произведению Н. Бердяева обусловлен тем, что в отечественной науке «Самопознание» практически не рассматривалось с литературоведческой точки зрения. Можно назвать только две работы - В. Пискунова «Чистый ритм Мнемозины: (Мемуары русского "серебряного века" и русского зарубежья)» (1992) и Н. Великой «Воскреснуть, вернуться в Россию...: Проза русского зарубежья» (1996), - отдельные параграфы которых посвящены «Самопознанию».
Лаконичные предисловия к «Самопознанию», выходившему в виде однотомника в разные годы (например: Вадимов, 1991), имеют информативный характер. В Литературной Энциклопедии (1997) нет статьи о Н. Бердяеве, но в «Русском Зарубежье. Золотой книге», более полном Энциклопедическом биографическом словаре, есть небольшая биографическая заметка, автором которой является Е. Бронникова. В ней отмечено, что «в "Самопознании" объектом исследования стала собственная жизнь философа, история его духа и его самосознания, делалась попытка самоосмысления и объяснения себя миру» (Золотая книга, 1997, с. 81). Из известных нам источников остается упомянуть статью Я. Кротова в «Литературной энциклопедии русского зарубежья» (1999), к которой мы еще вернемся. Задача, которую мы ставим перед собой, заключается в следующем: доказать отнесенность и включенность философской автобиографии (жанр произведения получил наименование от самого Н. Бердяева) в поле мемуаристики. Для этого необходимо будет определить ведущие признаки философской автобиографии. Полное название бердяевского произведения - «Самопознание: Опыт философской автобиографии» - включает несколько сем. Во-первых -интроспекция с целью самопознания, во-вторых - эксперимент, пробная попытка осуществления замысла, в-третьих - автобиография, в-четвертых -философская автобиография. Хотя Н. Бердяев в предисловии заявляет о том, что его произведение «не принадлежит вполне» ни к автобиографии, ни к другим типам «литературы "воспоминаний"» - как, например, дневник, исповедь, воспоминания, автобиография, - все же автор чуть ниже признается, что ближе всего «Самопознание» к автобиографии, которую Н. Бердяев понимает как «рассказ о событиях жизни, внешних и внутренних в хронологическом порядке» (Бердяев, с. 7). Рассмотрим, что общего у философской и традиционной автобиографии. В «Самопознании», как в традиционной автобиографии, главным и основным предметом повествования является личность автора. Н. Бердяев пишет в предисловии, расставляя изначально все акценты: «Книга эта откровенно и сознательно эгоцентрическая» (Бердяев, с. 8). Основное языковое средство, указывающее на постоянное присутствие автора, - это местоимение «я», организующее повествование. Н. Николина считает, что «"Я" как самоотнесенное выражение позволяет автору идентифицировать себя в качестве особенной сущности в разных ее аспектах» (Николина, 2002, с. 100). Она выделяет несколько аспектов Я-сущности автора. Чтобы определить, какой аспект актуален для произведения Н. Бердяева, вспомним цель, с которой написано произведение: «Дело идет о самопознании и потребности понять себя, осмыслить свой тип и свою судьбу» (Бердяев, с. 8). В соответствии с этим можно предположить, что в «Самопознании» «Я-сущность» выступает в качестве «интерпретирующего субъекта (субъекта воспринимающего, сознающего и оценивающего) в прошлом, настоящем или будущем» (Николина, 2002, с. 103).
Концептуальным для автобиографии моментом является тот факт, что «Я» повествователя является не только «сознающим и оценивающим» субъектом, но и одновременно объектом описания. Эту особенность автобиографии отмечают многие авторы. Как пишет Н.Никол ина, наблюдается «корреляция двух ипостасей - мое «я» в настоящем (я)-1 и мое бывшее «я» в прошлом (я)-2, которое снова "видит", наблюдает, оценивает повествователь» (Николина, 2002, с. 104).
Об этой особенности автобиографии Н. Бердяев сказал сухо и емко: «В "я" акт познания и предмет познания - одно и то же» (Бердяев, с. 316). Н. Бердяев с философской стороны развертывает эту мысль и говорит о трудностях, почти всегда возникающих, когда «познающий субъект направляется на самого себя как на предмет познания» (Бердяев, с. 317). Возникает склонность относиться «страстно и пристрастно» к предмету и стремление к «самовозвеличению, к идеализации того самого "я"», не замечаемое автором (Бердяев, с. 317).
Для себя Н. Бердяев ставит в связи с этим проблему «правдивости и искренности», которую Н. Бердяев с блеском разрешает как философ, размышляющий о непереходимых границах самопознания. Из подробного и связного текста мы условно выделим те ключевые суждения, которые выполняют роль логических узлов.
Во-первых, как пишет Н. Бердяев, «в отношении ко мне самому как познаваемому исчезает объективация, отчуждение, поглощение индивидуального общим»; во-вторых, с другой стороны, «объективация возникает всякий раз, когда я начинаю себя идеализировать или когда обнаруживаю смирение паче гордости, когда бываю не до конца, не до последней глубины правдив и искренен»; в-третьих, «я очень хотел быть искренним и правдивым в этой книге, ...но я совсем не уверен, что это мне всегда удавалось»; в-четвертых (и это заключительное в цепи заключений), «последняя искренность и правдивость лежит в чистой субъективности, а не в объективности» (Бердяев, с. 317).
Таким образом, Н. Бердяев с философской стороны подошел к тому же, что определили и литературоведы-теоретики мемуарного жанра: субъективность является ее жанрообразующим признаком. «Самопознание» включает двенадцать глав, которые можно разграничить на две группы: 1) внешне ориентированные, в которых представлен мир и время, в которое действует автобиографический герой, и 2) внутренне направленные, в которых автобиографический герой абсолютно интроспективен.
Главы из обеих групп в «Самопознании» чередуются, и логика такой композиции определилась у Н. Бердяева самой жизнью, в которой периоды углубленного самоосмысления и уединения (творчество, чтение и т.п.) сменялись активной общественной жизнью.
К первой группе мы относим I главу «Истоки и происхождение. Я и мировая среда. Первые двигатели. Мир аристократический», а также пятую -«Обращение к социализму. Мир революционный. Марксизм и идеализм», шестую - «Русский культурный ренессанс начала XX века», седьмую «Поворот к христианству...», девятую - «Русская революция и мир коммунистический» и десятую - «Россия и мир Запада».
