Содержание к диссертации
Введение
Глава 1 Поэтика временных обозначений 27
Глава 2 Психологическое время 61
Воспоминания и психологическое прошлое 62
Психологическое настоящее 81
Психологическое будущее 94
Глава 3 Психологические сюжеты 105
«Хозяйка» 107
«Белые ночи» 116
«Записки из подполья» 124
«Вечный муж» 133
«Кроткая» 148
«Сон смешного человека» 164
Глава 4 Историческое время 178
Заключение 200
Библиография 203
Введение к работе
Предмет исследования. Диссертация посвящена изучению категории времени в художественном мире Ф.М. Достоевского. Основной материал - художественные произведения Достоевского и подготовительные материалы к ним. По необходимости привлекается материал Дневника писателя и записных книжек Достоевского.
Актуальность исследования. Категория времени, являясь одной из существенных проблем философии XX века, стала также важнейшим объектом исследований в поэтике. Время как предмет изображения в художественном произведении и как его имплицитно явленное в тексте переживание существенным образом отражает философское осмысление мира автором. В особенности актуальна эта проблематика для исследования философски насыщенных романов Ф.М. Достоевского. Применительно к его творчеству тема времени, несмотря на свою «изученность», не выглядит устаревшей. Доказательством этому являются непрекращающаяся полемика исследователей по таким принципиальным вопросам, как субъективность или объективность художественного времени, наличие категории становления, возможность развития во времени характеров персонажей.
Особую важность в этой связи приобретают работы М.М. Бахтина, так как его тезисы о тенденции Достоевского видеть все события и взаимоотношения «в разрезе одного момента», «не в становлении, а в сосуществовании и взаимодействии» -разделили последующих исследователей на тех, кто принимал их (П.М. Бицилли, Г. Волошин, В.Н. Топоров, Р.Я. Клейман, В.В. Борисова, В.И. Приленский, Е.М. Мелетинский), часто даже используя понятие «вертикального хронотопа» в своих работах, и тех, кто полемизировал с ними, акцентируя самые разные аспекты художественного мира писателя: точность сюжетной хронологии (Л.И. Сараскина), распределение сюжетного материала между рассказываемым и прямо изображаемым (П.И. Гражис), преобладание в романах Достоевского субъективного переживания «предкатастрофического времени» (Р.Г. Назиров) или, напротив, доминирование сюжетно-событийного «времени мощи» (Ж. Катто).
1 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С.47-48.
Актуальность нашей работы обусловлена тем, что категория времени в художественном мире Достоевского так и не стала объектом монографического исследования. Большинство существующих исследований по данной проблеме носит частный характер, категория времени нередко рассматривается на примере одного конкретного произведения или берётся в довольно узком аспекте. В результате складывается пёстрая и противоречивая картина, когда на одну проблему существуют кардинально противоположные взгляды. Кроме того, в предшествовавших нам работах в основном рассматривалась временная структура сюжета (событийное время), изучение которой особенно актуально для насыщенных событиями, философской и социальной проблематикой романов Достоевского, однако неизбежно ставит вопросы о романном событии, жанровом определении произведений писателя - и, таким образом, выводит исследование за пределы собственно временной проблематики. Вместе с тем очень мало внимания уделялось психологическому времени - описанию «временного измерения сознания» героев Достоевского. Своей работой мы стараемся восполнить этот пробел.
Цель исследования составляет изучение категории времени прежде всего в психологическом аспекте в художественном мире Ф.М. Достоевского.
Конкретными задачами работы являются:
— решение вопроса о наличии категории становления и длительности в поэтике
Достоевского;
— анализ использования Достоевским временных обозначений и тех
коннотативных смыслов, которые они обретают в прозе Достоевского;
— описание психологического переживания времени героями Достоевского;
— установление степени субъективации объективного времени, заданного
рамками хронологии, точными датами и календарём, в сознании героев;
— системное исследование темпоральной структуры характеров героев
Достоевского;
— анализ специфики исторического мышления у писателя.
Методика исследования базируется на философских положениях и понятиях, разработанных А. Бергсоном («Опыт о непосредственных данных сознания»,
«Материя и память», «Творческая эволюция», «Длительность и одновременность») и М.М. Бахтиным («Автор и герой в эстетической деятельности», «Проблемы поэтики Достоевского»), а также культурологических работах М. Элиаде («Священное и мирское», «Миф о вечном возвращении»).
Научная новизна исследования состоит в системном описании категории времени в художественном мире Достоевского прежде всего в его психологическом аспекте. На наш взгляд, именно субъективное восприятие времени героями первично по отношению к сюжетному построению повестей, а также многих сюжетных линий романов, описываемых с точки зрения того или иного героя и, таким образом, становится конструктивным принципом сюжетной организации произведений у Достоевского.
Практическая значимость работы состоит в возможности использования её результатов при подготовке лекционных курсов, спецкурсов и спецсеминаров по творчеству Ф.М. Достоевского, практических занятий по литературе XIX в., посвященных изучению творчества Ф.М. Достоевского.
Апробация работы.
По теме диссертации были сделаны доклады на научных конференциях:
"Пространство и время в художественной литературе. VIII Поспеловские чтения" (Москва, декабрь 2007);
ХХШ-е Международные Старорусские Чтения «Достоевский и современность» (Старая Русса, май 2008).
Работа состоит из введения, четырёх глав, заключения и библиографии.
Психологическое настоящее
Однако наряду с произволом в употреблении временных обозначений на протяжении всего творчества прослеживается и противоположная тенденция: как будто бы в противовес тому хаосу, который царит в переживании течения времени героем и определяет построение повествования. Достоевский скрупулёзно ведёт счёт минутам и секундам времени внешнего, объективного («физического»). Так, в «Идиоте» читаем: «Полиция подоспела ровно пять секунд спустя после того, как скрылись последние действующие лица. Впрочем, скандал продолжался никак не долее двух минут» (8;291). Ещё менее понятна тщательность в подсчёте времени в «Бесах» в тот момент, когда герой, по намёкам Достоевского, видит своего беса: «Проспал он долго, более часу, и всё в таком же оцепенении ... Если бы Варвара Петровна осталась еще на три минуты, то наверно бы не вынесла подавляющего ощущения этой летаргической неподвижности и разбудила его. Но он вдруг сам открыл глаза и. по прежнему не шевелясь, просидел еще минут десять, как бы упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты...» (10; 182)
Возможно, именно эта внешняя акцентированная точность повествователя относительно хронологии событий заставила В.Я. Кирпотина говорить об объективном времени у Достоевского: «В самих же романах Достоевского царит вобранное, актуализированное, но совершенно объективное время, которому ведётся точный счёт. Как бы ни нарастали события, каким бы водопадом они ни низвергались, как бы ни были насыщены сроки, какое бы гипнотизирующее воздействие они ни оказывали на психику героев, Достоевский никогда не забывает посмотреть на календарь и на часы»52. . Тогда как герои Достоевского очень плохо ориентируются в течении времени реальной жизни, они ведут точный отсчёт своим психологическим и духовным процессам: для них это единственно значимая реальность. Кириллов уже у начале : повествования живет во внутреннем времени, и. не веря в Бога, хочет сам [ почувствовать вечность. И когда ему кажется, что он почувствовал живую вечность, то ему уже все равно, жить или стреляться. Время реальное становится для Кириллова ненастоящим, игрушечным. Он наслаждается условностью времени, своей победой над ним7 останавлйвая часы. У него теперь есть своя вечность, и время ему можно не считать. Поэтому он смеется над Верховенским, который вздумал подарить ему несколько часов: «Я не хочу от вас лишних часов в подарок, и ты не можешь дарить мне... дурак!» (10:465) Персонажи меряют жизнь своими переживаниями и чувствами, принимая их за действительные события. Ипполит признаётся, что ;уже пять месяцев длится его ненависть к князю! Мечтатель «Белых ночах» «принулсдён справлять годовщину своих ощущений, годовщцну того, что было прежде так мило, чего в сущности никогда не бывало» -но, когда он погружён в свои мечты, «целые бессонные ночи проходят, как один миг, в неистощимом веселии и счастии» (2; 119).
Персонажи Достоевского начинают замечать время, считать его по часам, только в моменты ослепительной ясности и ускорения работы сознания. Например, Кириллов точно может сказать, сколько секунд длится его ощущение вечной гармонии, а Дмитрий Карамазов вспоминает, как глядел на Катерину Ивановну «секунды три или пять со страшною ненавистью» (14; 105). Сцена совращения Ставрогиным Матрёши начинается с того, что Николай Всеволодович «вынул часы и посмотрел, который час, было два» (11;16). Сознание усиливается одновременно со способностью отсчитывать время. Сам Ставрогин в исповеди признаётся, что чувствовал упоение именно от сознания своей низости и подлости. Включение сознания совпадает с началом совершения низости. Наконец, в подготовительных материалах к «Преступлению и наказанию» Раскольников, окончательно очнувшись от сна и горячечного бреда в своей каморке, первым делом отмечает: «Должно быть, это было после обеда часа в четыре пополудни. У меня в это время в комнате луч солнца бывает» (7;44).
Вес герои Достоевского могут с точностью назвать то время, когда на них снизошло озарение, посетила великая мысль, идея-чувство, как будто в эти моменты важна реальность, достоверность происходящего. В эти минуты они как будто чувствуют соприкосновение своей внутренней жизни с реальностью; в момент открытия истины соприкасаются настоящая минута и вечность. Например, Кириллов почувствовал, что счастлив «на прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью ... Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего» (10; 189). Смешной человек истину узнал «в прошлом ноябре, именно третьего ноября» (25; 105), а у Ростовщика в «Кроткой» пелена «вдруг» упала «перед вечером, часов в пять, после обеда...» (24:26) Версилов даже иронизирует над такой характерной «психологической» чертой: «... вся жизнь в странствии и недоумениях, и вдруг - разрешение их такого-то числа, в пять часов пополудни! Даже обидно, не правда ли?» (13;372)
Всё это создаёт впечатление, что переход к обретению нового, качественно иного состояния - обретение истины и перерождение человека - происходит в один момент, который точно можно указать; "-что в мире Достоевского это одномоментный шаг, «вдруг». Смешной человек говорит: «А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час (курсив Достоевского) - всё бы сразу устроилось! Главное - люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо- тотчас найдёшь, как устроиться» (25; 119).
Но отсчёт времени, его .акцентуация в определённые моменты в жизни героев показывает, что в другое время они часов не замечают и все ослепительные минуты и секунды, когда герои Достоевского начинают вдруг ощущать время, проваливаются в пустоту бессчётного времени.
Э неравномерное переживание времени, характерное для большинства героев Достоевского. становится не . только своеобразной нормой в психологической жизни его персонажей, но и обусловливает особенности поэтики \ произведений писателя. Неточка Незванова рассказывает: «Жизнь моя вдруг впала в какое-то затишье, и я как будто очнулась вновь, когда мне уж минуло шестнадцать лет...» (2;223) - соответственно, повествование продолжается с того момента, когда сознание героини снова «включается». Сами герои вне ослепительных минут и мгновений в работе сознания не различают по длительности временные отрезки и сроки: «Я мечтатель; у- меня так мало действительной жизни, что я іакие минуты, как эчу. как теперь, считаю так редко, что не могу не повторять этих минут в мечтаньях. Я промечтаю об вас целую ночь, целую неделю, весь год» (2; 108-109), - признаётся герой «Белых ночей»; между минутами-озарениями нет соединительных моментов, это вспышки в темноте.
Подобное восприятие характерно для сновидения, больного бреда, состояния сильного нервного расстройства, эпилептического припадка — для состояний, приводящим к «выпадению» из времени. Смешной человек описывает свой сон: « я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу представить: совершалось всё так, как во сне, когда перескакиваеигь через пространство и время и через законы бытия и рассудка, и осганавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце» (25; 110). Немного ранее герой рассказывает о переживании времени после смерти: « Я лежал и, странно, - ничего не ждал, без спору принимая, что мёртвому ждать нечего. Но было сыро. Не знаю, сколько прошло времени, - час, или несколько дней, или много дней» (25 ;110).
Но для пас важно, что такой способ ощущения себя во времени даже в обыденной жизни - то есть вне бреда, припадка, смерти или сна - в высшей степени свойственен очень многим персонажам Достоевскої о, склонным к мечтанию и уходу в духовное подполье. В шестой части «Преступления и наказания» читаем: «Для Раскольникова наступило странное время: точно гуман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководствуясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Перой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы даже, может быть, дни, полные апатии, овладевшей им, как бы в противоположность прежнему страху, - апатии, похожей па болезненно-равнодушное состояние иных умирающих» (6;335).
Но тем более поразительной на фоне вышесказанного является способность героев Достоевского отмечать время в тех состояниях, которые традиционно считаются бессознательными или близкими к таковым. С одной стороны, этот факт свидетельствует об усиленно работающем сознании героев, но, с другой -возможно, здесь речь идёт не столько о собственно-временных значениях, сколько об определённых психо-эмициональных состояниях, смысл которых герои по аналогии с нормальной жизнью пытаются выразить на языке временных понятий. Например, перед эпилептическим припадком Мышкин очень рассеян, не всегда ощущает реальность происходящего с ним, но сроки может назвать точно: «Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне. Ему захотелось теперь непременно проверить:
Психологическое будущее
Память в широком смысле слова является очень сложной категорией, определяющей то, что остаётся у нас от прошлого. В этой главе мы будем рассматривать только индивидуальную память (оставляя в стороне память сверхличностную, культурную, принадлежащую всем людям данной кулыуры и распространяющуюся на целые поколения).
Проблема личной памяти напрямую связана с вопросом о психологическом времени. Как справедливо отмечала американская славнетка Д.Э. Томпсон, «представление о человеке как о существующем во времени субъекте основывается на рекурсивной памяти. Без неё мы не могли бы получить связного представления о наших мыслях и действиях, а следовательно, и о целостности человеческой личности» ". При рассмотрении психологического прошлого и образных воспоминаний у героев Достоевского для нас особую ценность представляют теория памяти и описание процесса реализации воспоминаний, разработанные Бергсоном.
А. Бергсон рассматривает память как предпосылку психологического времени: «Невозможно представляв или мыслить соединение между «перед» и «после», не вводя при этом памяти ..." Если нет - пусть самой элементарной -памяти, связывающей друг с другом два мгновения, то перед нами будет либо одно, либо другое из них, т.е. один единственный момент...»7"".
По мнению А. Бергсона, память и (чистые) воспоминания относятся к области бессознательного: «...если осознание — это характерный признак только настоящего, то есть актуально переживаемого, то есть ... действующего, тогда то, что не действует, может не принадлежать осознаваемому, не обязательно переставая при этом ... существовать»74. «Наша память о прошлом, обычно вытесненная потребностями актуального действия, может переходить за порог сознания в тех случаях, когда мы перестаём интересоваться эффективным действием, чтобы перенестись в жизнь грёз»75. Таким образом, событие, становясь прошлым, теряет действенность, не теряя бытия, оставаясь в своём времени навечно. Вместе с тем психологическая длительность во временной концепции Бергсона есть множественность взаимопроникновений, в которых прошлое непрерывно организуется с настоящим; это взаимопроникновение обеспечивается памятью. Ж.-П. Сартр, полемизируя с бергсоновской теорией памяти и трактовкой прошлого как бессознательного, писал, что такое утверждение не объясняет эту организацию и взаимопроникновение. Если прошлое в воспоминаниях уходит в бессознательное, то не понятно, как оно может «"возрождаться", преследовать нас, короче говоря, существовать для нас. Если оно является бессознательным, как этого хотел Бергсон, и если бессознательное означает бездействующее, как может оно включиться в нить нашего сознания?»76.
Однако память, по Бергсону, представляет собой довольно сложный психологический феномен, несводимый только к «бездействующему». Французский философ рассматривает реализацию воспоминаний как протяжённый во времени процесс. Он анализирует чистое воспоминание (соотносимое в его системе с прошлым и бессознательным: «В самом деле, ... чем может быть ... невоображаемый образ, если не своего рода бессознательным ментальным состоянием?» ) и восприятие (соотносимое с настоящим временем и сознательным) не в статическом состоянии, а подчёркивая динамическую прогрессию, посредством которой они переходят одно в другое. Таким образом. А. Бергсон в работе памяти различает три элемента: чистое воспоминание (бессознательное), воспоминание-образ и восприятие. С точки зрения философа, «как только прошлое становится образом, оно перестаёт быть чистым воспоминанием и вбирает в себя определенную часть ... настоящего. Воспоминание, актуализированное в образе, глубоко отличается ... от чистого воспоминания. Образ — это наличное состояние и причастен прошлому ... опосредованно - через воспоминание, из которого он вышел»78. Когда чистое воспоминание, хранящееся в области бессознательного. становится воспоминанием-образом, оно начинает определи і ь наше восприятие настоящего и стратегию поведения. В то же время, по Бергсону, при том что «для мышления нам нужна лишь частица нашего прошлого, но желать, стремиться, действовать заставляет нас все наше прошлое ... своим напором наше прошлое - как тенденция - дает нам о себе знать все целиком, хотя лишь незначительная часть его сіановиїся представлением»79. Бергсон подчёркивает творческий потенциал памяти, её несводимость к простому механическому набору образов. По мнению философа, путь к свободе и духовному творчеству лежит через овладение собственным прошлым. Подчеркнём, что прошлое соотносится с бессознательным, и длительность, выступая как прошлое, присутствует в настоящем и в нашем сознании в виде образа. Бессознательное, по Бергсону, - это внутреннее, психологическое, образное, совпадающее в плане длительности («... длительность. по существу своему, есть продолжение того, чего нет более, в том, что есть» ) с собственно прошлым.
Немецкий славист Райнхард Лаут назвал Достоевского первооткрывателем бессознательною в России. В своей книге «Философия Достоевского в систематическом изложении» немецкий исследователь, ссылаясь на работы А. Венцля, относит к бессознательному «как го, что ещё не вошло в сознание, іак и то, что уже ушло за его пределы или никогда в них не находилось» . Таким образом, бессознательное соприкасается с «кладезем памяти». Часто впечатления, которые мимо восприятия сознанием, «не становятся предметом душевных чувств, ... прочно остаются в памяти» ". Как пример попытки человека с помощью сознания осветить глубинную сферу Оно Лаут приводит отрывок из «Записок из подполья», в котором Парадоксалист заявляет: «... я сам только недавно решился припомнить иные мои прежние приключения, а до сих пор всегда обходил их, даже с каким-то беспокойством» (5:122). В соответсівии с тем, что из своих воспоминаний человек может открыть или своим близким, или только самому себе, или что он сам страшится вспоминать, Лаут выделяет три ступени вытеснения.
Достоевский в своих художественных произведениях использует слово «память» в двух значениях. С одной стороны, «память» является синонимом сознания и противопоставляется состоянию беспамятства как потере контакта с реальностью. Этот тип памяти очень тесно связан с настоящим моментом или с самым ближайшим прошедшим и позволяет удерживать в сознании логическую связь и последовательность событий. Эта память определяет поведение героя и установку его сознания в настоящем; она всегда сопровождается наблюдением героя за объективным, механическим протеканием времени (то есть связана со способностью считать время и соотносить событие с каким-либо временным отрезком). Нередко именно указание на время актуализирует память и «включает» сознание. Так, в черновиках к «Преступлению и наказанию» Раскольников, после совершения преступления, вечер и полночи находится в беспамятстве, пока до него не доносятся вопли с улицы, обычно раздававшиеся под его окном в третьем часу: «А вот уже из распивочных пьяные выходят, - подумал я, - третий час», - подумал и вдруг вскочил, точно меня сорвал кто с дивана. «Как? Третий час?» я сел на диване - и тут всё. всё припомнил! Вдруг, в один миг, всё припомнил» (7;7). Полное отождесівление «памяти» и здравого сознания мы встречаем ниже, при описании попыток Раскольникова скрыть следы преступления: «Я стоял посреди комнаты и с напряжённым вниманием, - потому что всё ещё никак не мог собрать полной памяти, - стал высматривать кругом на полу и везде, не забыл ли я ещё чего? Тяжелее всего было впечатление, что меня кто-то как будто оставил, что память тоже меня оставляет, что хочу я собраться с мыслями и разом всё осмотреть ... и не могу, не умею» (7; 10). Как доказательство ясной и усиленной работы сознания, Ставрогип, рассказывая в исповеди о преступлении, совершённом над Матрешей, точно помнит и называет время. В том же смысле слово «память». используется и Шатовым при описании припадков Хромоножки: «У ней какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память отбивают, так что она после них всё забывает, что сейчас было, и всегда время перепутывает» (10;115). Хромоножка живёт вне времени и реальности; только на самый небольшой срок она может удержать ощущение действительности. Шатов предупреждает Хроникёра: «Это ничего, что я громко говорю; тех, которые не с нею говорят, она тотчас же перестаёт слушать и тотчас же бросается мечтать про себя: именно бросается. Мечтательница чрезвычайная; по восьмії часов, по целому дню сидит на месте» (10; 115). Ориентация во времени и, память возможны, когда есть счёт времени и прошлое - а Хромоножка живёт вне этих категорий, в снах, мечтаниях и в состоянии внутреннего созерцания.
«Записки из подполья»
В «Униженных и оскорблённых» звучит мотив утраченных надежд на возможное счастливое будущее. При расставании с Наташей Ваня прочёл в её глазах: «Мы бы могли быть навеки счастливы вместе!» (3;442) У героя рассказчика не г впереди и перспективы личного будущего: он создаёт свои записки, умирая в больнице от чахотки. Отсутствие в романе будущего у героев рифмуется с желанием Наташи поверить в то, чго всё случившееся с ними за последний год было сном.
Особое значение приобретает категория будущего в «Записках из Мёртвого дома». Мысли о будущем и мечты о нём позволяют перенести настоящее каторги. Будущее снова присутствует только в мечтах, оно крайне неопределённо, по с ним связаны все надежды. Личность обретает опору в воспоминаниях и грёзах о будущем: «А то начнешь мечтать, вспоминать прошедшее, рисуются широкие и яркие картины в воображении; припоминаются такие подробности, которых в другое время и не припомнил бы и не прочувствовал бы гак, как теперь. А то гадаешь про будущее: как-то выйдешь из острога? Куда? Когда это будет? ... Думаешь, думаешь, и надежда зашевелится в душе...» (4; 165). Но здесь снова важно, что будущее является лишь в мечтах. Несмотря на то что «записки» кончаются светлой минутой освобождения героя и, казалось бы, финал открыт будущему, из введения, предшествующего рукописи Александра Петровича, мы узнаём, что Горянчиков умер в одиночестве и едва ли та жизнь, которую он вёл на поселении, была похожа на то, что грезилось в мечтах на каторге. Этот герой тоже оказывается лишённым сюжетного будущего.
У Подпольного парадоксалиста есть только прошедшее и бесконечный шлейф его переживаний в настоящем. В подполье нет изменений и нет будущего, герой абсолютно неспособен действовать и что-либо менять - «записки из подполья», саморефлексия героя могут продолжаться до бесконечности. У него нет в будущем никакой цели пли идеи, которая могла бы ориентировать его и определяла бы сто образ перед самим собой, не г проекта будущего для себя. Герой действительно никак не определён; он лишь бесконечное, направленное на себя сознание. При отсутствии какой-либо будущей перспективы для себя, герой легко сочиняет сюжет будущего Лизы - по для него это род литературной игры - при наступлении момента, когда молено преломить ход своей жизни, герой оказывается не в состоянии сделать шаг в реальности. По психологическому ощущению времени подпольный герой близок к мечта і елю, с юй только разницей, что у него появляется актуальное для него реальное прошлое и «история»; но у обоих нет никакой будущей перспективы, цели в будущем, оба неспособны совершить поступок.
Итак, в рассмотренных нами произведениях герои, не имея соприкосновения с «живой жизнью» и реальностью, не в силах воплотить, а иногда и помыслить даже самые простые проекты будущего. У всех героев реализация будущего как естественного жизненного счастья оказывается невозможной в силу чисто психологических причин.
Перспектива психологического будущего в художественном мире Достоевского появляется с превращением подпольного героя в героя-идеолога, живущего будущим проектом и ощущающего свою «избранность». Это так называемое «смысловое будущее» , кардинально отличающееся от настоящего, отменяющее настоящее и чаще всего достижимое разом и одномоментно. Герой начинает жить мечтами о своей идее, осуществление ко торой полагает где-то в будущем; идея заслоняет реальную жизнь и настоящее, которое, в глазах героя, по сравнению с грандиозной будущей перспективой, не имеет никакой ценности. В связи с появлением1 идеи-чувства или идеи-сграсти возникает возможность действия и совершения подпольным типом поступка, единичного действия, направленного на достижение цели. Важно то, что э го будущее, в представлениях героя, достигается, вдруг, сразу, но отнюдь не постепенно; образ этого идеологического будущего никогда не заложен в настоящем, но напротив, всегда ему противопоставлен. Раскольников в черновиках к «Преступлению и наказанию» признаётся: «Я хотел обеспечить себя и мать. Немецким путём было некогда. Грех и страдание я брал па себя» (7; 166) - герой не хоче г ждать, не принимает медленного пути творения своего будущего в настоящем.
На «вдруг»-обретсние смыслового будущего рассчитывает и Алексей Иванович в романе «Игрок». Протагонист романа, «учитель», по своему ощущению времени является переходным типом между героями двух выделенных нами рядов произведений Достоевского в связи с вопросом о психологическом будущем. С одной стороны, герой живёт будущим проектом, но этот проект ещё не претендует на «идею», статус мировоззрения и.экзистенциальную проблематику.
О русских и о себе, в частности, он говорит: «...мы ... очень" падки на такие способы, как например рулетки, где можно разбогатеть вдруг, в два часа, не трудясь» (5;225). «Тут дело в том, что - один оборот колеса и всё изменяется ... Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из мёртвых воскреснуть и вновь,начать жить! Человека могу обрести в себе, пока он ещё не пропал!» (5;311) Как и Раскольникову, игроку неприемлем «немецкий способ накопления богатств»: «... я уж лучше хочу дебоширить по-русски или разживаться на рулетке. Не хочу я быть Гоппе или Комп через пять поколений» (5;226). Пристрастившись к игре на рулетке, но не теряя надежды вдруг переменить всю свою жизнь, герой всё больше опускается, теряет себя и трезвый взгляд на реальность. Мистер Астлей при последней встрече с Алексеем Ивановичам понимает, что будущего у игрока нет и предсказывает: «Вы будете здесь ещё через десять лет. Предлагаю вам пари, что я напомню вам это ... вот на этой же скамейке» (5;314). Роман заканчивается словами игрока: «Завтра, завтра всё кончится!» (5;318) - слово «завтра» повторяется как заклинание - но читателю по логике всей прежней жизни героя понятно, что и «завтра» ничего не изменится, и что всё станет так, как предсказал мистер Астлей. Чудесное «завтра», когда всё вдруг переменится - это волшебный, миг; герои не мыслят будущего как некоторой последовательности и протяжённости. Слова игрока: «Да! Стоит только хоть раз в жизни быть расчётливым и терпеливым и - вот и всё! Стоит только хоть раз выдержать характер, и я- в один час могу всю судьбу изменить! Главное - характер» (5;318) -звучат парадоксально: у него терпения и характера достанет только на один час в будущем. Финал «Игрока» напоминает финал «Записок из подполья». За словами Подпольного парадоксалиста : «По довольно: не хочу я больше писать «Из подполья»...» (5; 179) - следует итог автора: «Впрочем, здесь.ещё не кончаются ," записки эюго «парадоксалиста». Он не выдержал и продолжал далее» (5; 179).
В художественном мире Достоевского любая перемена, произошедшая вдруг, может касаться лишь внешних обстоятельств, но никак не самой супі характера персонажа, его внутреннего мира. При неожиданно наступивших переменах характер персонажа остаётся тем же самым — и его логика даже в новых внешних обстоятельствах вернёт героя в прежнее состояние. Внутренние изменения в духовном мире человека, по Достоевскому, происходят постепенно. В эпилоге «Преступления и наказания» желанию Раскольникова порешить всё разом и посредством преступления быстро встать на путь Наполеона противопоставляется процесс медленного духовного возрождения героя: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью» (6;422) - этот роман разомкнут в будущее; будущее у героев, по мысли Достоевского, есіь. Падая на колени перед Соней, чувствуя прикосновение «живой жизни», герой начинает жить в настоящем, в котором уже угадывается прообраз будущего воскресения. Однако тут же очень важно, что эта новая, будущая история Достоевским не показывается; при возможности будущего, оно не изображается.
В романе «Идиот» представлена более сложная картина восприятия героями будущего. Ипполит, характер которого является одной из вариаций типа подпольного человека, умирает от чахотки и сам прекрасно понимает, что у него нет будущего.лОтсутствие категории будущего во внутреннем ощущении времени человека оказывает сильнейшее влияние на его мировоззрение. В черновиках к «Идиоту» Ипполит говорит: «Для 2-х недель мне совершенно всё равно, чго говорить правду, что лгать» (9:223); «Да разве можно любить для 2-х недель?» (9;223). Отсутствие будущего изымает героя их всех человеческих отношений и морали. Впоследствии нечто похожее скажет Аркадий Долгорукий: «Скажите, зачем я ... должен быть благороден, тем более если всё продолжается одну минуту» - в этом контексте «всё» - это жизнь человечества без будущего, жизнь человечества, которое «истлеет без всякого следа и воспоминания ... когда Земля ( обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве» (13;49). Ипполит предваряет своё «необходимое объяснение». словами: «"Apres moi le deluge"...». Без перспективы будущего невозможно действовать. Так, Ипполит иронически замечает: «Доброе дело - в известн ом размере, потому что иное дело, требующее времени пли посвятить ему всю жизнь мою, мне равномерно запрещено» (9;223).
«Сон смешного человека»
Но на момент повествования в герое постепенно - даже по сравнению с недавним прошлым - развиваются «подпольные» черты: постоянный оттенок грусти и боли, стремление к одиночеству, в котором только усиливалась эта грусгь и росло особое тщеславие и мнительность, увеличивалась ипохондрия, к которой он изначально был склонен. Ишересно, что раньше, до гого как с ним случилась эта «напасть», он был скорее не задумывающимся, рассеянным человеком действия, полным «самой непоколебимой, самой великосветски нахальной самоуверенности» (9;6); сейчас эга самоуверенность причудливо соединяется с ипохондрией. Под предлогом участия в ведении своего «процесса» Вельчанинов не отправляется в июле в Крым, а остаётся в Петербурге, где «наслаждается» пылью, духотой и «раздражающими нервы» белыми ночами -такое «наслаждение» сродни «наслаждению» от зубной боли, о котором говорит подпольный парадоксалист. Вельчанинов бросает мпожесгво своих старых знакомств и начинает страдать от «высших» причин - «причин неожиданных и совершенно прежде немыслимых» (9;6).
В герое сосуществуют два человека - подпольный и светский; поел єдинії в обществе сам бы первый поднял на смех тревожащие его в подполье «высшие причины». В конце-концов Вельчанинов приходит к раздвоению мыслей и ощущений по ночам, во время бессонницы, и наутро, когда он возвращается к прежнему восприятию жизни. Герой Достоевского как бы живёт двумя жизнями: ночной, жизнью осмысления и припоминания, жизнью внутри себя, с актуализировавшимся подсознанием и неконтролируемой памятью"9, и дневной, наполненной каждодневной суеюй и движимой инерцией привычек светского человека. Соответственно у героя раздваивается чувство времени: появившееся у него в уединении глубоко личное, психологическое ощущение времени, его течения и длительности, перестаёт совпадаїь с привычным течением жизни в обществе, герой временами выпадет из общего ритма внешней жизни, и, как результат, чувствует, что многое происходит «вдруг». Это несовпадение внутреннего времени с внешним, раздвоение ощущений для героя становится знаком пробуждения, усиления интенсивности внутренней психологической жизни и углубления самосознания.
Болезненное раздвоение проявляется, главным образом, в том, что герою всё чаще приходят на память «иные впечатления из его прошедшей и давно прошедшей жизни» (9;7); это давно прошедшее и забытое «приходило теперь на память, но с такою изумительною точностью впечатлений и подробностей, что как будто бы он вновь их переживал» (9;8). Углубление во внутреннее время души становится одновременно погружением в прошлое и его интенсивным переживанием. Сначала Вельчанинов. как и подпольный парадоксалист, вспоминает больше «из язвительного»: светские неудачи, обиды, так и не отмщённые на дуэли, не уплаченные «долги чести», однако вскоре воспоминания о собственных обидах сменяются припоминанием своих поступков, вдруг осознаваемых как преступления: теперь, в ретроспективе, события прошлого кажутся уже не смешными, но мучительными. Очень важным представляется то, 410 прошлое в воспоминаниях возвращается - и соответственно переживается героем - в неожиданном ракурсе, совсем не так, как оно осознавалось «тогда»: изменение душевного настроя в настоящем затрагивает всю цепь внутреннего времени героя. Память, наполненная образами событий прошлого, в рассказе Досюевского начинает играть роль теневой стороны разумного сознания. События возвращаются в ином ракурсе, чтобы быть пережитыми по-другому и, возможно, искупленными - насколько возможно - во внутреннем времени возврата к прошлому, в процессе интенсивного, глубоко переживаемого припоминания.
Вообще, в связи с тем, что происходит в жизни Вельчаиииова, можно говорить о существовании у героев Достоевского двух типов памяти: внешней, постепенное ослабление которой очень беспокоит Вельчанинова: то, что он забывает знакомые лица, содержание недавно прочшанной книги ощущается им как наступление «старости», и внутренней, храпящей образы событий прошлого, глубоко психологичной и личностной, изнутри ценностно объединяющей все ключевые моменты жизни человека.
Казалось бы, то, что вспоминаются не только собственные обиды, но и «высшее» - в новом ракурсе - делает возврат в прошлое не бесконечным и безысходным повторением собственных обид и унижений, но продуктивным, позволяющим по-иному выстроить свою жизнь, выйти из тупика настоящего, детерминированного прежней ценностной позицией в прошлом, разомкнуть подпольную вечность возвращения к одному и тому же, и - через внутреннее изменение в своём психологическом времени - изменить направленность будущего в реальной жизни. По такая возможная интерпретация отвергается самим рефлектирующим и становящимся всё более подпольным героем сразу же: «Fly не знаю ли я наверно, вернее чем наверно, что, несмотря на вес эти слёзные раскаяния и самоосуждения, во мне нет ни капельки самостоятельности, несмотря на все мои глупейшие сорок лет! Ведь случись завтра же такое искушение, ну сойдись, например, обстоятельства так, что мне выгодно будет слух распустить, будто бы учительша от меня подарки принимала, - и я ведь наверное распущу, не дрогну...» (9;9) Ощущение возможности изменения жизни за счёт изменения смысловых установок в своём внутреннем, психологическом времени оказывается призрачным - герой замкнут в порочном круге своего психологического подпольного настоящего, обусловленного прошлым опытом, и в и юге. как и другие подпольные герои Достоевского, становится заложником собственного прошлого; вместо возможного «слёзного раскаяния и самоосуждения» - раздражение и насмешки над собой. Однако повествователь отмечает, что мысль о повторении всего что было в его жизни, о том, что он, Вельчанинов, снова, если бы сошлись обстоятельства, сделал то же самое, «убивала его». Герой тяготится безысходностью своего внутреннего состояния. Создаётся ощущение, чіо преломление прежнего хода жизни стаЕговится необходимостью и ні о-1 о, вопреки скепсису героя, действительно должно произойти в его жизни. Вся та сложная, болезненная работа, которая велась в его сознании, становится подготовкой к событию - реальной встрече с прошлым в действительности. В рассказе Достоевского прошлое материализуется, обретает реальные личностные черты - и с ним необходимо взаимодействовать; по отношению к нему нужно заново занять определённую этическую позицию.
Как уже отмечалось, факты прошлого всплывают у Вельчанинова из подсознания, и в том болезненном состоянии, в котором он находится, ему не сразу удаётся многое осмыслить. Можно предположить, что помимо его воли в нём присутствуют две временных установки как следствие внутреннего раздвоения: на «подсознательном», глубинном душевном уровне он ориентирован на прошлое, но сознание, осмысляющее всё в настоящем, «зависает», не поспевает за глубинными слоями психики - и герой долго не может вполне осмыслить причину своей тоски, «которая мучила его уже несколько дней сряду, всё последнее время» (9: 11), пока наконец не понимает, что она связана с господином с крепом на шляпе. Так непонятное доселе мучительное чувство приобретает реальные черты, воплощается. Потом, уже осознав значение встреч с этим господином для себя, всё же продолжает недоумевать, «какое же тут, однако, происшествие?» Параллельно с реальной жизнью у героя идут сложные процессы в подсознании; получаются как бы две психологические жизни с разной скоростью протекания, внутреннего времени в каждой из них. В результате одни и те же события на уровне сознания-и подсознания имеют различное значение; то, что составило целое происшествие на одном уровне, проходит незамеченным и непонятым на другом. Вообще же, такая ситуация запаздывания осознания типична для героев Достоевского: так, Мечтатель в «Белых ночах» тоже долго не мог попять причину своего беспокойства, пока - через три дня - не осознал, что настроение вызвано летним переездом жителей Петербурга из города на дачу.
Появление господина с крепом на шляпе, загадочным образом связанного с прошлым главного герт я, сопровождается таинственной атмосферой готического романа. Вообще, разные пласты в сознании героя - «дневной» и «сумеречный», подсознательный, из которого являются мучительные образы прошлого -отражаются на стилистике произведения, представляющей сплав черт фельетона и готического романа сновидений и ужасов. Отметим, что с подобным ещё более очевидным соединением разнородных в стилистическом отношении пластов, так же мотивированным психологическими процессами в сознании главного героя, мы уже сталкивались в «Хозяйке».
Итак, случайно столкнувшись с «траурным» господином на улице, Вельчанинов проводит вечер и ночь в «мерзейшей и самой фантастической тоске» (9:12), а четвёртая их встреча происходит так, как будто человек появляется «из-под земли» - точно так же как «из-под земли» появился перед Раскольииковым мещанин - таинственный свидетель преступления. Впрочем, Достоевский тут же допускает и реалистическую мотивацию для происходящего: самому Вельчанинову ясно, что эта мнительность - болезнь (доктор прописывает диету. путешествие и приём слабительного); он спрашивает себя: «Уж не разливается ли желчь?» (9; 12) - предположение, впоследствии подтверждённое развитием сюжета, когда ночью Вельчанинов чуть не умирает от приступа боли в печени.
