Содержание к диссертации
Введение
Глава І. Булгарин в 1820-1825 гг.: от «литератора польского» к известному русскому журналисту 12
1. Польский литератор и «философия здравомыслящего человека» 12
2. Журнальная деятельность Булгарина и ее место в литературном процессе этого времени 52
1.2.1. Во главе «Северного архива».
1.2.2. Литературно-критическая деятельность Булгарина.
Глава II. После 14 декабря 1825 года: обретение статуса популярного русского писателя 113
1. Эволюция философии «здравого смысла» и «Северная пчела» 113
2. Редакторская стратегия Булгарина и журнальные практики второй половины 1820-х гг 136
3. Обретение статуса русского писателя как результат авторских стратегий Булгарина 167
4. Литературные взаимоотношения Булгарина и Пушкина 184
Глава III. Беллетристика Булгарина в литературном контексте первой половины XIX века 216
1. Формирование принципов исторического повествования в беллетристике Булгарина 218
2. Исторический роман 244
3 .Беллетристическая концепция современной действительности 276
Глава IV. Литературная деятельность Булгарина в 1840 -1850-е годы: литературная репутация и культурный миф 316
1. Литературно-журнальная продукция Булгарина и ее рецепция 317
2. Беллетристика Булгарина в контексте русской литературы 1840-1850-х годов 354
3. «Воспоминания». От литературной репутации к культурному мифу 390
Заключение 414
Список сокращений 420
Библиография 421
- Польский литератор и «философия здравомыслящего человека»
- Эволюция философии «здравого смысла» и «Северная пчела»
- Формирование принципов исторического повествования в беллетристике Булгарина
- Литературно-журнальная продукция Булгарина и ее рецепция
Введение к работе
Ф.В.Булгарин - одна из ключевых фигур русской литературной
жизни второй четверти XIX века. Первая попытка ее всестороннего
осмысления была предпринята Н.Л.Степановым в 1920-х гг., однако его
книга о Булгарине, получившая положительную рецензию
Б.М.Эйхенбаума1, не была опубликована. Лишь сравнительно недавно за рубежом появились монографии, посвященные Булгарину . Активизировавшийся в последнее десятилетие научный интерес к его личности и литературной деятельности объясняется не только желанием восполнить пробелы в изучении русской литературы, избежав заведомой тенденциозности и отказавшись от сложившихся стереотипов, но и стремлением осмыслить малоизученные закономерности и тенденции литературного процесса XIX в., в частности особенности функционирования беллетристического пласта отечественной словесности. Значительным научным вкладом в изучение проблемы стали работы А.Г.Алтуняна, В.Э.Вацуро, Н.Л.Вершининой, А.И.Рейтблата, зарубежные исследования Г.Элкайра, Н.Васлефа, Ф.Мохи, З.Мейшутович, Р.Лебланка, Дж.Страно3.
РНБ. Ф.709.№97. Б.М.Эйхенбаум писал: «Имя Булгарина в достаточном количестве и достаточно убедительно предавалось позору, но ни разу его деятельность и его фигура не была выяснена исторически и фактически. Независимо от своей доносительной роли он сыграл большую роль в истории русского журнализма (что признавали и его враги)». Цит. по: Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить...» М., 1987. С.ЗЗЗ.
2 Mejszutowicz Z. Powiesc obyczajowa Tadeusza Bulharyna II Prace Komis/ Slowianoznawstwa /PAN oddz. vv
Krakowie. №39. Wroclaw, 1978; Strano G. Faddej Venediktovic Bulgarin: Polemica letteraria e parodia in
Russia negli anni *20 e '30 dell' Ottocento. Caltanisetta; Roma, 1998.
3 Алтунян А.Г. «Политические мнения» Фаддея Булгарина. Идейно-стилистический ан&чиз записок
Ф.В.Булгарина к Николаю I. М, 1998; Вацуро В.Э. От бытописания к «поэзии действительности» //
Русская повесть XIX века. Л., 1973. С. 217-223; Он же. «Северные цветы»: история альманаха Дельвига
- Пушкина. М., 1978; Он же. Страничка из жизни Грибоедова (неизданные письма Ф.В.Булгарина к
Н.А.Полевому) // Пушкин и другие: Сб-к статей к 60-летию проф.С.А.Фомичева. Новгород, 1997. С. 167-
179 и др.; Вершинина Н.Л. Пушкин и Булгарин в контексте жанрово-стилевых исканий русской прозы
1830-х годов // Acta Polono-Ruthenika. 1998.№3. С.151-162; Она же. Памфлет А.СПушкина «Настоящий
Выжигин» в контексте жанрово-стилевых процессов 1820-1830-х годов // Вестник Российского
Вместе с тем нельзя признать эту тему научно исчерпанной, так как в поле зрения исследователей оказывались лишь отдельные аспекты булгаринской литературной деятельности. Напротив, изучение полной литературной и личной биографии этой сложной и противоречивой фигуры только начинается. До сих пор недостаточно исследовано богатое эпистолярное наследие Булгарина, архивные материалы биографического и литературно-художественного характера, не определено историко-литературное место его критической и журнальной деятельности, художественного творчества, для чего необходимо осмысление их в широком общественно-литературном контексте. В.Э.Вацуро считал, что без такого исследования вся история русской литературы первой половины XIX в. «предстает в обедненном виде»4. Реализация подобного научного исследования привлекает, прежде всего, значимостью теоретического, потенциала, так как попытка рассмотреть сугубо литературные явления сквозь призму личности писателя (одиозной фигуры в истории русской культуры) предполагает постановку и научное осмысление теоретически мало разработанных и чрезвычайно актуальных для современного литературоведения проблем литературной биографии и литературной репутации, их функционирования в культурном пространстве. Круг этих проблем, в свою очередь, актуализирует проблему реконструкции историко-литературного контекста, соотнесения творческого дискурса писателя с другими типами художественного дискурса, литературными и социальными институтами и недискурсивными практиками. Такого монографического исследования личности и литературной деятельности
гуманитарного научного фонда. 1999. №1. С.134-141; Она же. Пушкин и Булгарин: к проблеме исторического повествования // Боддинские чтения. Нижн. Новгород. 1999.С. 116-125; Рейтблат А.И. Видок Фиглярин (история одной литературной репутации) // Вопросы литературы. 1990. №3. С.73-114; Он же. Ф.В.Булгарин и его читатели // Чтение в дореволюционной России. М, 1992. С.55-66; Ф.В.Булгарин и Польша // Русская литература. 1993. №3. С.72-99; Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В.Булгарина в III отделение / Публ., сост., предисл. и коммент А.И.Рейтблата. М, 1998; Alkire G.H. Gogol and Bulgarin's «Ivan Vyzhigin»?// Slavic Review. 1969. Vol.28. №2/ p.289-296; Vaslef N.P. Bulgarin and the development of the rassian Utopian genre II Slavic and East European journal. 1968. Vol.12. №1. P.35-43; Mocha F.T. T.Bulharyn. A stady in literary maneuver II Antemurale. Vol.17. Rome, 1974. P.60-209; Mejszutowicz Z. Указ. соч.; Лебланк P. «Русский Жилблаз» Фаддея Булгарина // Новое литературное обозрение. 1999. №40. С. 17-57; Strano G. Указ. соч.
б писателя как целостного научного объекта в литературоведении не предпринималось, чем и обусловлена актуальность диссертации.
Центральной проблемой исследования является осмысление литературной репутации Булгарина и ее рецепции русской культурой. Хотя стремление разобраться в противоречивой личности Булгарина имеет свою давнюю традицию, восходящую еще к работам Н.А.Котляревского и Н.К.Пиксанова, лишь недавно литературоведение обратилось к проблеме литературной репутации Булгарина, пытаясь в общих чертах проанализировать процесс превращения исторического деятеля в литературную маску и поставив вопрос о необходимости анализа обстоятельств, под воздействием которых формировалась литературная репутация писателя5. Однако даже, несмотря на введение в научный оборот большого количества новых документов, освещающих деятельность Булгарина, публикацию работ, преследующих цель выявить подлинное его место в истории русской журналистики и литературы, истинное «идеологическое лицо», поражает упорное нежелание считаться с фактами, стремление не просто игнорировать их, но, напротив, добавить к устоявшейся репутации новые негативные «обертоны»6. По всей видимости, уяснение булгаринского феномена нуждается не только в реконструкции подлинной биографии исторического деятеля (что само по себе представляет научную проблему), но и в изучении литературных практик Булгарина, его авторских стратегий успеха, исследовании тех факторов, которые влияют на восприятие его личности историко-литературным сознанием читателя и ученого-интерпретатора.
4 Вацуро В.Э. «Видок Фиглярин». Заметки на полях «Писем и записок» // Новый мир. 1999. №7. С. 196.
5 Свердлина СВ. Грибоедов и ссыльные поляки // А.С.Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции. Л.,
1977. С.214-215; Рейтблат А.И. Видок Фиглярин (история одной литературной репутации)...; Салупере
М. Неизвестный Фаддей // Радуга. Таллинн. 1991. №4. С.30-41; Акимова Н.Н. Булгарин и Гоголь:
литературная биография и литературная репутация // Русская литература. 1996. №3. С.3-18.
6 См., например, симптоматичную в этом отношении работу, где взамен развенчанных мифов творятся
новые и Булгарин предстает не только дезертиром, чудом избежавшим расстрела, но и одним из первых
русских литераторов, выступивших «с осуждением российского еврейства как такового»: Дудаков СЮ.
История одного мифа. Очерки русской литературы ХІХ-ХХ веков. М, 1993. С.70-76.
Научная новизна исследования определена недостаточной разработанностью данной проблематики. Как представляется, правомочность и научная продуктивность исследования авторских стратегий Булгарина в литературном контексте первой половины XIX века определяется рядом факторов. Во-первых, целенаправленностью его литературной деятельности, отчетливо ориентированной на успех, тяготением к социальному экспериментированию, во многом опирающемуся на манипулирование массовым сознанием. Признание Булгарина «дельцом от литературы» - уже давно общее место в истории литературы. Данная работа предлагает перенести это определение из аксиологической плоскости в исследовательскую, сделав предметом научного осмысления. Во-вторых, - многообразием булгаринских литературно-журнальных практик (беллетристика, критика, журналистика, публицистика и т. д.), их весьма широким временным диапазоном (1820 -1850 гг.), что делает возможным проследить реализацию этих практик в особенно значимый для русской литературы период - становления взаимоотношений литераторов с формирующимися литературными институтами. Наиболее точным обозначением этого историко-литературного контекста, в котором осуществляют себя авторские стратегии, представляется предложенный П.Бурдье термин литературное поле.
По нашему мнению, феномен Булгарина в русской культуре выходит за рамки проблемы литературной репутации и напрямую соотносится с процессом возникновения русских культурных мифов. Термин миф предполагает довольно широкое толкование. Так, одной из отчетливых литературоведческих тенденций последнего времени стало стремление к демифологизации литературы , при этом под мифом понимается некое
7 См.: Краснов Г.В. Пушкин. Миф и реальность // Болдинские чтения. Нижн. Новгород, 1994. С.5-14; Грехнев В.А. Эволюция Онегина как филологический миф //Там же. С.95-103; Дружников Ю.И. Русские мифы. СПб., 1999; Проскурин О. А. У истоков мифа о «новом слоге» // Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000, а также коллективные сборники: Пути и миражи русской
иллюзорное, неистинное, опосредованное противоречивым историко-
культурным опытом знание и преследуется цель восстановить подлинную
картину, предложив новые гипотезы и интерпретации. На наш взгляд,
гораздо продуктивнее научные попытки осмыслить сам механизм
возникновения культурных мифов нового времени, специфику
мифологических культурных моделей, их соотнесенность с истиной,
гносеологический и аксиологический потенциал8. В этом случае само
понятие мифа актуализируется в новых значениях, хотя и не связанных
напрямую с мифотворческим космогенезом, характерным для
«традиционных» культур, но и не порывающих окончательно с ним, выступая преимущественно как особое состояние сознания, стремящееся через свое воплощение в слове и действии стать моделью мирового порядка, указывающей пути превращения хаоса в космос. О тотальной мифологизации культуры нового времени говорят представители различных научных направлений в изучении мифа (Э.Кассирер, М.Элиаде, Р.Барт, М.Фуко и др.), полагая, что миф выступает в функции «языка интерпретатора истории и современности», в то же время признается, что антропоцентризм нового времени, индивидуальность человека становятся источником порождения новых мифов9.
История русской культуры с ее особым литературоцентризмом является полем повышенной мифологенности. В XIX веке, когда литература приняла на себя функции общественного мнения и философии, став нравственным самосознанием нации, личности писателей получили «статус символических фигур», «культурных героев» (термин К.Леви-Стросса), выступающих воплощением национального характера. Этот
культуры. СПб., 1994; Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1999; Парадоксы русской культуры. СПб., 2001 и др.
8 На материале русской культуры см., например: Маркович В.М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX-XX
веков//Имя - сюжет - миф. СПб., 1996. С. 115-139; Киселева ДН. Становление русской национальной
мифологии в николаевскую эпоху // Лотмановский сборник 2. М., 1997. С.279-302; Виролайнен М.Н.
Культурный герой нового времени// Легенды и мифы о Пушкине... С.329-349.
9 Лотман Ю.М., Минц З.Г. Литература и мифология // Ученые записки Тартуского университета. Вып.
546.(Труды по знаковым системам. XIII) Тарту, 1981. С.53; Виролайнен М.Н. Указ. соч. С.ЗЗЗ. Ср.
феномен не раз становился предметом специального научного интереса в связи с именами классиков (преимущественно, что вполне закономерно, Пушкина). Однако история русской литературы хранит имена не только «культурных героев», но и тех, кто выступает скорее как антигерой, несущий не меньший мифологенный потенциал. Такой эмблематической и одиозной фигурой русской культуры, безусловно, является Ф.В.Булгарин. О его особом, ни с кем не сравнимом месте в русской литературе писал еще мемуарист XIX столетия П.П.Каратыгин, назвав Булгарина «бедным Йориком» отечественной журналистики, «козлом отпущения всех безобразий общественного и литературного строя за 30-летний период», удивляясь при этом, что именно Булгарин, бывший, по мнению Каратыгина, наиболее чистым представителем типа редактора-издателя своей эпохи («не лучше, но и не хуже его профессиональных собратьев более позднего времени») заслужил столь феноменальную негативную репутацию .
Очевидно, что исследование литературной репутации писателя выдвигает на первый план вопросы методологического характера, проблематизируя способы интерпретации эстетического объекта, в качестве ' которого предстает литературная биография писателя, выступающая, по терминологии Ю.Н.Тынянова, как «литературный факт». Это заставляет перенести центр тяжести с историко-литературного описательного подхода на функциональный анализ, уделяя особое внимание проблемной сфере рецепции, а значит, интерпретирующему сознанию и контексту. Такие задачи обычно ставит перед собой рецептивная эстетика, одним из положений которой является утверждение, что интерпретирующая рецепция всегда предпосылает контекст читательского опыта восприятию эстетического объекта. Методологические основы работы восходят к теории литературной
определение мифа у А.Ф.Лосева: «миф есть в словах данная чудесная личностная история» // Лосев А.Ф.
Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 134.
10 Каратыгин П.П. «Северная пчела». 1825-1859 // РА. 1882. Кн.2. №4. С.241-243.
эволюции, развитой в трудах школы ОПОЯЗа (прежде всего Ю.Н.Тынянова, считавшего, что «литературный факт разносоставен, и в этом смысле литература есть прерывно эволюционирующий ряд»11), с ее требованием функционального изучения литературы, сопряженного с вниманием к культурному контексту, литературному быту, в связи с чем именно представителями этой школы был поставлен вопрос о необходимости социологического подхода к изучению литературы в понимании близком современным представлениям о социологии литературы12.
Предмет исследования обусловил использование моделей анализа, созданных различными школами и литературоведческими направлениями при доминировании историко-литературного подхода. Проблемы функционирования литературной биографии писателя в историко-культурном контексте осмысливаются с опорой на труды И.Н.Розанова, Ю.М.Лотмана, представителей школы рецептивной эстетики, уделяющей значительное внимание изучению эстетического сознания конкретной исторической эпохи и анализу исторической смены рецепций (В.Изер, Х.Р.Яусс), современные исследования по социологии литературы, обращающиеся к проблеме культурной идентичности (П.Бурдье, А.Виала, У.М.Тодд, М.Берг, Б.В.Дубин, Л.Д.Гудков, В.М.Живов, С.Козлов, И.Паперно, А.И.Рейтблат и др.). В работе разделяется известное положение школы «нового историзма» об «историчности текстов и текстуальности истории». В особенности мысль Л.Монроза о том, что «мы не имеем прямого доступа к прошлому во всем его объеме и аутентичности... прошлое доступно нам только через уцелевшие текстуальные следы изучаемого общества. Тот факт, что уцелели именно те следы, которыми мы располагаем, нельзя воспринимать как случайное стечение обстоятельств. Мы должны - хотя бы отчасти - считать его результатом динамического взаимодействия сложных и тонких
11 Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. Пг., 1929. С.29.
11 социальных процессов сохранения и уничтожения»13. Теоретической базой исследовательского аспекта, посвященного мифу и мифологическому сознанию, стали работы С.С.Аверинцева, М.М.Бахтина, Я.Э.Голосовкера, А.Ф.Лосева, А.А.Лобырева, Е.М.Мелетинского, В.М.Пивоева, О.М.Фрейденберг, Р.Барта, П.Дебрецени, К.Леви-Строса, К.Хюбнера, М.Элиаде.
Исходному философскому посылу работы близка идея X.-Г.Гадамера, мыслящего понимание не только как конструирование смысла, но самопонимание, в самой незавершимости этого процесса видевшего существо исторического бытия, в силу чего историческое сознание, по Гадамеру, есть «способ самопознания»: быть в истории значит никогда не переставать знать себя14. Таким образом, попытка осмыслить феномен Булгарина в истории литературы - это, прежде всего, стремление понять особенности русской культуры, самих себя, избирающих в ней своих культурных героев и антигероев. Отсюда одна из центральных задач работы - выявить те структуры сознания, которые определяют историческое восприятие литературной биографии писателя и тем самым его понимание и интерпретацию, нашедшие завершение в его литературной репутации.
12 См. об этом: Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С.164-165.
13 Монроз Л.А. Изучение Ренессанса: поэтика и политика культуры // Новое литературное обозрение.
2000. №42. С. 18.
14См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988. С.285,312,329 и др.
Польский литератор и «философия здравомыслящего человека»
Первая треть XIX века - время особой культурной ситуации в России, когда писательство, по словам Белинского, из книжничества превращается в собственно литературу1 и в этом качестве начинает доминировать в общественном сознании. Современная социология литературы определяет это явление как формирование первичного литературного поля . Следствием необычайной стремительности этого процесса, изобилия открывшихся возможностей явилась быстрая смена принципиально отличных друг от друга институтов литературы при отчетливо проявившемся сочетании различных стилей, направлений и жанров3. Без сомнения, динамика литературного развития находилась в тесной связи с важнейшими историческими процессами эпохи, среди которых одним из центральных был процесс национальной и культурной идентификации. Итогом секуляризации русской культуры, приобщения России к европейскому культурному опыту, совершавшихся в необычайно сжатые сроки, стал известный литературоцентризм русской культуры, парадокс заключался в том, что он был принципиально отличен от литературоцентризма в Европе4. Для литературоцентризма в России характерен не только пафос синтеза, универсализма и особая роль автора, придающего целостность и универсальность художественному миру, но и особый, почти сакральный, статус писателя в обществе - святого, ученого и проповедника - так как, по мнению Ю.М.Лотмана, «поэзия как государственное дело унаследовала высший культурный авторитет ... Причастность святости заменилась причастностью истине» . К художественному слову и его носителю были предъявлены особые требования, в том числе и система нравственных запретов6.
Таким образом, можно выделить следующие факторы, определяющие статус писателя в рассматриваемый период: секуляризация русской культуры, сохранившей, тем не менее, сакральное отношение к слову и его носителю, обретавшему статус поэта-проповедника и святого; приобщение к европейской романтической традиции, с ее культом поэта-гения и пророка; поиски национальной идентичности, сопряженные с потребностью в поэте-выразителе духа народа и, наконец, становление социального института литературы, ее профессионализация, предполагающая возрастающее влияние писателя на публику, превращение культурного и символического капитала в экономический (успех, признание - положение в социуме - имущественный статус) . Изменение статуса литературы и писателя сопровождалось активизацией интереса публики к личности писателя, литературному быту, появлением литературных группировок, возникновением полемики по вопросам не только эстетического, но и литературно-бытового характера. Одним из важнейших пунктов этой полемики был вопрос о «состоянии» писателя в России. На то, что социальный статус отечественного писателя не определен, чаще других указывал Ф.Булгарин на страницах своих периодических изданий: «Знаете ли вы, какое самое оригинальное существо не только в России, но в целой Европе, а может быть и в целом мире? Вы не догадываетесь. Это русский писатель или, как у нас говорится, сочинитель, на общеевропейском языке, автор»8. Указанные причины обусловили актуализацию проблемы литературной репутации, имиджа писателя. Претендуя на новую социальную роль, поэт, как государственный человек, по словам Ю.М.Лотмана, заявил о своем праве на биографию9, более того, совершенно отчетливо проявилось стремление писателей целенаправленно творить собственные литературные биографии. Употребляемые в близких контекстах, понятия литературной репутации и литературной биографии, на наш взгляд, не дублируют друг друга. Их различие связано с итогово-функциональным характером литературной репутации, поскольку она - результат встречи биографии писателя с культурным опытом не только своей, но и последующих эпох. Если литературная биография, как правило, - результат усилий автора, то в создании литературной репутации участвуют самые разнообразные факторы - сознательные и неосознанные, случайные и закономерные10. Проблемы теории и истории литературных репутаций еще в 1927 г. поставил И.Н.Розанов11, однако до сих пор эта проблематика разработана слабо. Наиболее серьезно обращается к ней А.И.Рейтблат, ему же принадлежит попытка определения термина. Под литературной репутацией он понимает «те представления о писателе и его творчестве, которые сложились в рамках литературной системы и свойственны значительной части ее участников (критики, литераторы, издатели, книготорговцы, педагоги, читатели). Литературная репутация, - считает он, - в свернутом виде содержит характеристику и оценку творчества и литературно-общественного поведения писателя». По мнению исследователя, «существование литературных репутаций необходимо для структурирования литературной системы, поддержания внутрилитературной иерархии, обеспечивающей ее функционирование и динамику» .
Эволюция философии «здравого смысла» и «Северная пчела»
После событий 14 декабря 1825 года резко обострился сам характер становления русской национальной идентичности. Были подавлены только зарождавшиеся элементы публичности, формирующейся общественной «умственной жизни», а власть и культурная элита поставлены перед необходимостью выбора новых подходов к осмыслению отечественной истории, национального опыта в европейском культурном контексте. Это привело к тому, что на одном полюсе оказались «Философские письма» П.Я.Чаадаева, а на другом - доктрина «официальной народности». Радикально изменившие ситуацию декабрьские события неизбежно повлекли за собой поиск новых жизнестроительных и поведенческих стратегий - неуместность прежнего либерализма так же, как и неизбежность компромиссов, ощущались и властью и социально активной частью общества, в основном представленной литераторами.
Указанные причины заставили Булгарина срочно откорректировать свои писательские стратегии, изменить тактику, учитывая новые общественно-политические реалии и расстановку сил. Его положение было критическим: человек довольно неопределенного социального статуса, он был близок со многими декабристами, до последнего дня активно сотрудничал с ними, в день восстания его видели на Сенатской площади, вечером перед самым арестом Рылеева Булгарин побывал у него на квартире и взял на хранение, по просьбе того, часть архива. С риском для себя он предупредил своего родственника Д.Искрицкого о предстоящем аресте, хлопотал о находившемся под следствием Грибоедове, в дальнейшем помогал проводить в печать произведения друзей-декабристов1. Уцелеть среди начавшихся арестов было сложно: о деятельности петербургских журналистов Греча и Булгарина уже допрашивались привлеченные по делу. Булгарину, редактору единственной в России частной газеты, имевшей отдел политических новостей, необходимо было представить весомые доказательства политической лояльности2. удалось это сделать при помощи записок, поданных властям «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», «Нечто о царскосельском лицее и духе оного» и др., где он предлагал меры по управлению общественным мнением и установлению социальной стабильности3. После создания III отделения он деятельно участвовал в его работе, не будучи официальным сотрудником4. Все это заставило Булгарина существенно уточнить принципы «здравой» философии, включив в них активное сотрудничество с властью5. Философия «здравого смысла» в силу сложившихся обстоятельств разделялась теперь многими из бывшего либерального окружения Булгарина: от Греча до занятого практической деятельностью по подготовке проекта Закавказской компании Грибоедова6. Так сосланный на Кавказ А.Бестужев писал Булгарину в 1832 г.: «Я излечился давно от химер преобразовать мир с веником в руках. Искреннее желание моей души предаться словесности, жить мирно, уединенно, знаться более с книгами, чем с книжниками ... . Утешься. Несчастен тот, кто не в себе, а вне себя ищет спокойствия души ... . Живи, живи долго, счастливец, и живи весело, здорово» . Булгарин, казалось бы, получил теперь возможность осуществить свой идеал душевного комфорта, венчавшего философию здравомыслящего человека, и жить так, как желает ему в письме старый друг. Однако его личная переписка убеждает в обратном8.
Булгаринский конформизм как наиболее отталкивающее проявление его жизненной философии обретает в этот период черты социально-идеологической программы. В русском обществе, где между верхами и народом почти не было «смягчающей рессоры третьего сословия» (Н.Эйдельман), он сделал ставку именно на него. Уважение к человеку любого звания и любой должности, утверждение частной инициативы, исполнение гражданского и нравственного долга - эти буржуазные ценности он сделал основой своих журнальных выступлений и беллетристических произведений, в которых добродетель гражданская и нравственная всегда оказывалась вознаграждаема.
Для идейного обоснования своей позиции он находит теперь новые опоры, избирает иные способы и жанровые формы философствования. В 1832 г. для смирдинского альманаха «Новоселье» Булгарин написал притчу «Омар и просвещение» в форме беседы с просвещенной женщиной, полемически включившись в формирующуюся традицию (главным философским сочинением поклонника немецкой метафизики Д.Веневитинова были «Письма» к А.И.Трубецкой, опубликованные в 1831г., позднее такую же форму изберет для своих философских сочинений П.Я.Чаадаев). Вопрос, которым задаются автор и его герои: что есть просвещение, какова его связь с истиной и добродетелью? В Александрии, где происходит действие, городе, сосредоточившем огромное количество книг ученых-софистов, о нравственных и гражданских добродетелях напоминает жителям только ненавидимый ими за это чужак Апертус (которому Булгарин уготовил роль героя-резонера). Именно его делает халиф своим советником, позволив из библиотеки в 700 тысяч томов выбрать лишь одну, необходимую в жизни, для Апертуса это «Собрание рассказов учеников Сократа о его жизни, деяниях и учении». Современник Булгарина А.И.Галич определял философию Сократа как философию «здравого природного рассудка», которая «не дорого ценит тонкие умозрительные науки и судит обо всем по одной пользе в жизни человеческой... знать и назидать самого и ближних есть в глазах его самоважнейшее дело». Указывая на ограниченность философии Сократа, Галич в то же время замечал, что «философия здравого природного рассудка всегда была и есть необходимо нужный отдых от умозрительного головокружения» .
Формирование принципов исторического повествования в беллетристике Булгарина
С точки зрения социологии, журнал «изоморфен наличному обществу как социальный факт», выступая как культурно-исторический феномен и представляя собой «устойчивую форму соединения людей, идей и интересов в горизонте современности, на ее проблемах и ключевых словах. Таким способом журнал мобилизует и сплачивает "свою" публику, получая в ответ публичную поддержку через индивидуальную и коллективную подписку»53. Рассмотренные с этих позиций наиболее авторитетные периодические издания второй половины 1820-х годов представляют интересный материал для картины русского общества данного периода.
Сознававший необходимость объединения литературных единомышленников в крупном периодическом издании и не раз высказывавший желание «приняться за журнал» Пушкин тем не менее понимал, что «черная работа журнала» требует особых качеств, которых он не находил ни в себе, ни в Вяземском, ни тем более в Полевом (вопреки стремлениям Вяземского, Пушкин не был удовлетворен журнальной практикой «Московского телеграфа»). Поэтому призывал Вяземского «завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно» в нем [XIII, 304]. Таким органом должен был стать получивший разрешение -на издание в ноябре 1826 г. «Московский вестник», в котором Пушкин принял деятельное участие. Булгарин моментально почувствовал угрозу, сообщив в «Пчеле» о «Московском вестнике» как журнале, в издании " которого «участвует преимущественно А.С.Пушкин»54 (интерес в обществе к поэту, недавно возвращенному императором из ссылки, был Jy необычайно высок). Действительно, журнал, издаваемый М.П.Погодиным с 1827 г., несмотря на молодость своей редакции, стал органом русской литературной элиты - на его страницах регулярно появлялись пушкинские произведения, с ним сотрудничали Дельвиг, Козлов, Языков, Веневитинов55. Журнал делал ставку на объективную манеру подачи материала, высокий художественный уровень печатаемых произведений, глубину и серьезность научных штудий. В своем программном заявлении Погодин, критически отозвавшись об общей нетребовательности публики, дал портрет своей читательской аудитории - это растущий круг «благомыслящих» людей, принимающих «живое участие в общем деле человеческого образования»56. Поясняя структуру своего издания, он заявлял, что «Московский вестник» отдает приоритет творчеству как виду человеческой деятельности, поэтому первый его отдел посвящается изящной словесности. Этой же позицией было продиктовано преимущественное внимание к теории изящных искусств в отделе науки, который вел С.П.Шевырев, общему духу времени и профессиональным интересам редактора журнала соответствовали научные исторические публикации. Критический отдел журнала также отличал серьезный, сродни научному, выдержанный тон, отсутствие полемического запала, довольно высокая планка оценки художественных достоинств рецензируемых материалов. Пушкин уже в начале издания считал просчетом Погодина слишком серьезное направление журнала и предлагал расширить отдел беллетристики. В письме Погодину от 31 августа 1827 г. он писал, что в «Московском вестнике» «слишком мало вздору», советуя помещать больше повестей, которые «должны быть непременно существенной частию журнала, как моды у Телеграфа» [XIII, 340-341]. Подобная концепция журнала не допускала какой-либо персонификации образа редактора журнала, прямых обращений к публике и близкого контакта с аудиторией. Приверженцем «Московского вестника» мог быть лишь довольно подготовленный читатель, привыкший к дисциплине ума, ориентирующийся в научной литературе, - подобный сектор, даже среди русской просвещенной публики, не был широк и не мог оказать существенного влияния на издательскую практику, позволяющую выдерживать коммерческую конкуренцию57.
Напротив, популярность «Московского телеграфа» у широкой аудитории была вне всяких сомнений. Полемическая острота журнала, резко индивидуальный стиль Вяземского и Полевого вызывали симпатии публики, и даже упреки Полевому в излишней самонадеянности, нападки на него в конкурирующих изданиях только активизировали интерес к издаваемому им журналу. С 1826 г. «Московский телеграф» не только трансформировался структурно: теперь он состоял из двух отделений (в первое входили «Науки и искусства», «Критика», «Библиография» и «Современные летописи», второй включал «Словесность» и «Смесь»), - но и существенно откорректировал саму концепцию издания, которая приобрела большую историчность. На страницах «Московского телеграфа» Полевой, испытавший значительное воздействие современной европейской историографии, предпринял попытку осмыслить современность с точки зрения философии истории. В «современных летописях» он стремится постичь смысл исторического развития, обращаясь к событиям протекшей четверти столетия. «Скажем с радостною уверенностию: человечество приобрело, не отступило, а шагнуло вперед в течение первой четверти XIX века! И сими годами оправдывается великий закон совершенствования человеческого, закон, коим Боснсественное Провидение показывает премудрость свою в бедствиях и страданиях наших», - писал он .
Литературно-журнальная продукция Булгарина и ее рецепция
Шаткое равновесие, достигнутое между литературными аристократами и Булгариным в отношении к Карамзину, было нарушено уже осенью 1829 г. после объявления Полевым подписки на «Историю русского народа» и статьи Булгарина, посвященной этому событию. В ней, отдав должное роли Карамзина в истории русской культуры, он вновь, как и прежде, подверг критике его исторический труд, отметив его несоответствие современному европейскому уровню историографии, считая, что Карамзин стал жертвой «стремления к красоте и эффекту». «"История" Карамзина оттого неудовлетворительна, - заявил Булгарин, -что в ней вовсе нет политики и философии», пожелав в заключение, чтобы этот пробел восполнили сочинения Полевого и других историков, что нисколько не унижает памяти Карамзина, которому принадлежит по праву «первый венец»: «он из хаоса исторического извлек сознание прекрасного образа, которое навсегда останется украшением нашей литературы»119. Таким образом, имя Карамзина, которому принадлежало первенство по преимущественному вниманию русской журналистики рассматриваемого периода120, сыграло роль своеобразного катализатора в процессе поляризации литературно-идеологических группировок, чьи журнальные стратегии имели диаметрально противоположную ориентацию. Одна основывалась на сословно-иерархической идеологии, предполагающей культурную модель, в основе которой лежит интеллектуальная практика просвещенных культурных элит. В этом отношении симптоматична позиция В.Ф.Одоевского, с возмущением встретившего критику «Истории» Карамзина: он полагал, что «действие на просвещение в России может только единственно сходить сверху от правительства», т.к. «нигде на всем пространстве империи нет самопроизвольного стремления к просвещению», награды же правительства Карамзину не только благотворно влияли на мнение публики, но были «высоким политическим делом», поскольку благодаря этому «русская литература вошла в моду в лучших обществах за коими обыкновенно тянутся прочие»121. Другой тип журнальных стратегий явно тяготел к буржуазно-демократическим ценностям, учитывающим культурную инициативу публики, представленной преимущественно «средним состоянием» (что не тождественно в концепции Булгарина третьему сословию), при условии, что эта инициатива управляема правительством при посредничестве новых формирующихся культурных элит - преданных журналистов и литераторов. Попытка совместить эти стратегии в журнальной практике сначала «Московского телеграфа», а затем «Московского вестника» потерпели крах.
Симптоматично, что осмысление литературной ситуации в России через призму журнальных стратегий было предпринято уже в 1830 г. в «Московском вестнике», отличавшемся наиболее глубоким теоретическим подходом к освещаемым явлениям. Еще в «Обозрении русской словесности за 1827 г.» Шевырев писал, что в России, отставшей от просвещенной Европы, «начинает зарождаться, хотя неясное стремление к общим идеям», проявившееся в современных российских журналах, и высказывал удивление, что «до сих пор не начертали теории журнализма, как искусства важного и необходимого в наше время», полагая, что «посредством журналов можно Россию сделать в отношениях литературно-ученых современною Европе» . Отчасти воплощением этих замыслов можно считать опубликованную в «Московском вестнике» в последний год его издания обширную аналитическую статью, в которой содержалась первая серьезная попытка осмыслить современное литературное поле как динамическое явление - сложную картину борьбы литературных, идеологических и коммерческих интересов123. Характерно, что анонимный автор статьи использовал терминологию из области международных отношений, благодаря чему актуализировалось именно понятие «литературного поля», представленного в статье в виде «политической карты мира», на которой видна расстановка воюющих государств (им уподоблены российские периодические издания) и их союзники. В основе подхода к анализу литературной ситуации лежало представление о том, что ее определяют не эстетические интересы и не программные установки журналов, а их стратегии и тактические ходы. Впервые был предложен так называемый функциональный анализ текущей литературы, выявляющий отношения как динамические характеристики литературного поля.
Центральное место в этом анализе было отведено главным литературным силам - «Северной пчеле», ее союзнику «Московскому телеграфу», ее главной противнице «Литературной газете», «Вестнику Европы» и «Московскому вестнику» - как определяющим расстановку сил менее значительных: «Прочие журналы слишком слабы пред жалом Пчелы, и она их или принимает под свое покровительство, как Карманную книжку русской старины и словесности, или оставляет без внимания, как Бабочку, или, наконец, оказывает гордое презрение, как Галатее...» Представив карту военных действий и расстановку литературных сил вокруг «Пчелы», автор статьи охарактеризовал и ее «военные ресурсы»: «Силы ея положительные: здравый смысл, остроумие, знание языка, право помещать политические новости, трудолюбие. Сотрудников именных, т.е. известных писателей не имеет; ни в ней, ни в Сыне отечества с Северным архивом никто не печатает своих сочинений, кроме некоторых литературных волонтеров»124. Однако этих ресурсов было достаточно, чтобы выстоять в конкурентной борьбе с противниками, силы которых были менее организованы и мобильны, и стать самым популярным и авторитетным периодическим изданием для широкой аудитории . Отдавая должное принципиальности «Литературной газеты» в противостоянии сложившемуся триумвирату Греча, Булгарина и Полевого, автор статьи верно отмечал уязвимость литературного органа аристократов: в ее арсенале нет «войск регулярных и терпеливых», а только «партизаны и корсары», «больше полководцев, чем войска, солдаты хуже генералов, планы лучше исполнения, больше блеску, чем прочности, больше способности творческой, чем критической, больше силы в гостиных, чем в ученых кабинетах». Главный же недостаток ее тактики -неумение и нежелание приобретать союзников, следовательно «открытое сражение в чистом поле она не выдержит»126. Вывод статьи сводился к признанию неизбежности заключения мира на выгодных условиях для сильнейших противников, перегруппировки сил и раздела сфер влияния, т.е. к требованию разумной корректировки журнальной тактики.
