Значение невербальных когнитивных актов для формирования знания Сапрыгин, Борис Владимирович

Содержание к диссертации

Введение

Глава І. Язык и нелингвистические когнитивные способности 16

1.1. Характеристика гносеологических установок присущих бихевиористским концепциям 16

1.2. Нелингвистические когнитивные способности 27

1.3. Влияние нелингвистических когнитивных способностей на язык 39

Глава 2. Индивидуальный язык как эпистемологическая проблема 52

2.1. Тезис о невозможности языка индивидуальных ощущений 54

2.2. Анализ антименталистских аргументов против возможности индивидуального языка 64

2.3. Аргументы в пользу возможности индивидуального языка...- 83

Глава 3. Роль ментальных репрезентаций в процессе познания 102

3.1. Анализ антименталистских представлений о референции слов 103

3.2. Референция невербальных ментальных репрезентаций 126

Заключение 152

Литература 160

• Характеристика гносеологических установок присущих бихевиористским концепциям
• Нелингвистические когнитивные способности
• Тезис о невозможности языка индивидуальных ощущений
• Анализ антименталистских представлений о референции слов

Введение к работе

Актуальность темы исследования

Актуальность темы исследования обусловлена тем, что в результате произошедшего в аналитической философии «лингвистического поворота», суть которого состоит в переходе от разговора о предметах к разговору о словах, с помощью которых мы говорим об этих предметах, перед философией вновь были поставлены извечные юпросы о сущности мышления и познания. Взгляд на познание действительности, который можно обнаружить в концепциях, относящихся к указанному крылу философии, выражает недоверие к показаниям наших органов чувств, отрицает связь сознания с бытием, утверждает непознаваемость внешнего мира. Следствием этого является крайний релятивизм и антиреализм данных концепций. Исследование подобных взглядов приобретает тем большую актуальность, что они претендуют на лидирующее положение в современной философии, в связи с чем и возникает необходимость выяснить, насколько оправдан такой подход к решению основных философских проблем.

Одно из наиболее законченных выражений подобная тенденция нашла в работах Р. Рорти, который творчески переосмысливает и развивает концепции ряда аналитиче-ских философов, таких как Л. Витгенштейн, Г. Райл, У. Куайн, У. Селларс, Д. Дэвидсон, Т. Кун, X. Патнем, Д. Деннет. Обобщая концепции названных авторов, Рорти приходит к выводу, что, хотя невербальные ментальные репрезентации и другие ментальные явления и можно назвать «причинными условиями» познания, они все же не имеют значения для эпистемологии в качестве рациональных оснований («резонов») познания1. Как утверждает Рорти, вербальная компонента языка получает имманентное обоснование в пределах самой вербальной системы. Слова имеют значения сами по себе, вне связи с невербальной составляющей мышления, которая является лишь «носителем» языковой программы. Свое обоснование вербальная конструкция, оформленная в виде последовательности суждений, получает не из невербальной подосновы языкового мышления. Суждения соединяются между собой по каким-то своим, социально установленным принципам. Язык, по сути, обосновывает сам себя. Согласно Рорти, признав всеохватный характер языка, мы признаем, что такого феномена, как сравнение лингвистической формулировки с фрагментом нелингвистического знания, не существует. Имеет место только усмотрение сцепления одних лингвистических единиц с другими, а также с целями, для достижения которых язык вообще предназначен2. Мышлению и познанию при таком подходе приписывается исключительно лингвистическая природа. Сознание подменяется знаковой лингвистической практикой. Как говорит Рорти, «у нас нет никакого долингвистического сознания, к которому должен приспосабливаться язык» .

Никакие внешние по отношению к языку факторы не могут определять то, что говорится в языке. Язык определяет себя сам, независимо от того, что мы воспринимаем вовне. Притом именно язык формирует то, что называется знанием. Как утверждает Рорти, мир может, поскольку мы уже запрограммировали себя языком, стать причиной наших верований, но он не может предложить нам язык разговора о себе4. Восприятие мира, согласно таким взглядам, не входит в понятие знания. Восприятие реальности является «причинным условием» познания, но не его эпистемологическим «основанием».

Вот, например, как Рорти понимает, что такое верования, которые, в свою очередь, имеют непосредственное отношение к знанию. Поведение человека столь сложно, что его можно предсказать, лишь приписав ему некие интенциональные состояния - верования. Но верования - это не какие-то доязыковые модусы сознания и не какие-то нематериальные события. Их следует считать тем, что на философском языке называется «фразовыми установками», т. е. склонностями организма (или компьютера) утверждать или отрицать определенные фразы. Кроме того, верование - это привычка действовать определенным образом. Иными словами, приписывать кому-то какое-либо верование - это значит всего лишь утверждать, что данный человек будет склонен вести себя определенным образом, если он принимает истинность соответствующего утверждения. Мы приписываем верования только таким объектам, которые высказывают утверждения5. Следует относиться к верованиям не как к отражениям ( презентациям), но как к привычкам поведения, а к словам как к инструментам1. Как говорит Рорти, познавательные усилия имеют целью нашу пользу, а не точное описание вещей как они есть сами по себе.

Поскольку любое верование должно быть сформулировано на каком-то языке и поскольку любой язык - это не попытка скопировать внешний мир, а инструмент для взаимодействия с внешним миром, нет никакой возможности отделить вклад в наше знание со стороны самого объекта от вклада в наше знание со стороны нашей субъективности. Нет никакой возможности проникнуть в «зазор» между языком и его объектом2.

Формулируя проблему в несколько ином, семантическом, ключе, можно сказать, что суть ее состоит в том, что, согласно Рорти, слова не осуществляют референции к объектам реальности. РІнтенционалистское задание референции невозможно. Говорить о референции вообще не имеет смысла.

Утверждения об исключительно языковом характере мышления и сознания, якобы не содержащих в себе никаких нелингвистических компонентов, и, отсюда, об исключительно языковом характере знания сводят всякое знание лишь к «разговору о...», не имеющему никакой иной связи с реальностью, кроме прагматистского оправдания1. Получается, что знание носит полностью относительный, конвенционалистский, прагма-тистский характер. Признание исключительной социальной детерминированности языкового мышления привносит в теорию познания привкус социального субъективизма и релятивизма, лишает познание объективности. Онтологические проблемы начинают истолковываться как проблемы употребления языка. Отсюда возникает представление о том, что факты реальности не идентифицируются без использования языка Онтологическое исследование, вместо поиска ответа на вопрос "Что существует на самом деле?", сводится к выявлению правил категоризации реальности, посредством которых носитель языка соотносит себя с миром. Подобная «лингвистическая» стратегия перерастает в перевод философского разговора об объектах в разговор о словах.

Подобный подход сам Рорти называет «эпистемологическим бихевиоризмом». Еще ранее Селларс называл свою концепцию, на которой во многом и основана концепция Рорти, «лингвистическим бихевиоризмом»; Райл говорил о «логическом бихевиоризме»; Дэвидсон употребляет выражение лингвистический номинализм»; в отношении концепции Деннета используется выражение «семиотический материализм». Все эти понятия, хотя и характеризуясь определенными отличиями, все же близки между со бой в чем-то существенном и в той или иной мере могут быть применимы ко многим подобным релятивистским антименталистским концепциям, принижающим значимость знакомства с реальностью для формирования знания и преувеличивающим значение лингвистической составляющей. Спектр таких релятивистских антименталистских эпистемологических кош егщий колеблется от достаточно умеренных, утверждающих, что, хотя мы и обладаем сознанием, все наше восприятие мира настолько концептуально нагружено, что нет и смысла говорить об его отражении в сознании и о том, что наши слова и ментальные образы в целом указывают на него (X. Патнем; к этому же полюсу тяготеет, видимо, и Р. Рорти), до концепций намного более радикальных, утверждающих нечто вроде того, что человек—это выдрессированное животное, не обладающее человеческим осознаванием, а его словесное мышление - всего лишь условные рефлексы на привычные стимулы (Л. Витгенштейн), и вплоть до концепций, в которых утверждается, что человек - это компьютер, что его сознание - это всего лишь «нарратив» (Д. Деннет). В последнем случае человек оказывается просто «синтаксической машиной» или, по выра-жению некоторых критиков, «зомби, произносящим слова» . Во всех этих концепциях общим является одно: наши слова, ментальные образы и сознание в целом не указывают на объекты реальности, не осуществляют к ним референции, не «зацепляют» мир. Знание при этом понимается как «познавательные высказывания», из чего следует, что как бы ни был устроен наш познавательный аппарат, значение имеет только то, как мы формируем такие высказывания, как они обосновывают друг друга и насколько они прагма-тистски оправданы, а вовсе не то, в какой степени они являются отражением реальности.

Следует также заметить, что, в отличие от Рорти, болыпинство философов «лингвистического поворота» в той или иной степени все же признает связь языка с нелингвистической реальностью и хоть какую-то референциальность слов. Лингвистическое знание все же как-то связано с нелингвистическим опытом, пусть и «только по краям»3.

С названной выше проблемой тесно переплетается и, по сути, является ее развитием и квинтэссенцией так называемый тезис о невозможности индивидуального языка. В соответствии с этим тезисом, ошибочно полагать, будто термины ощущений и психоло гические понятия в целом описывают некий личный опыт человека, известный только ему одному, например восприятие боли. Ментальные термины - это всего лишь отражение понятий, возникающих в социально детерминированном языке. Знание об ощущении может бьпъ только пропозициональным, язьжовым. В ощущениях мы усваиваем эписгемические правила языковой игры сообщества, к которому принадлежим. Именно сообщество является источником эпистемического авторитета.

Каковы последствия для теории познания тезиса о невозможности индивидуального языка? Согласно традиционной точке зрения, отражение реальности, хотя и являясь деятельностью социально-опосредованной, представляет собой индивидуальный процесс - индивидуальный в том смысле, что он не существует вне познавательной деятельности отдельных людей, совершается индивидом, а не обществом в целом. Это связано с тем, что познание зависит от индивидуальных механизмов чувственного восприятия. Соответственно, постулированием тезиса о невозможности индивидуального языка ощущений поддерживаются, по сути, все те же, названные выше, представления, заключающиеся в том, что все наше знание есть не отражение реальности, пусть и теоретически нагруженное и искаженное, а лишь некая социально обусловленная языковая конструкция, связанная с реальностью посредством прагматистской оправдываемости. Это вновь все та же проблема возможности референции, проблема того, совершают ли наши слова указание на что-либо реально существующее. За язьжом признаются только сигнальные, коммуникативные и отвергаются какие-либо дескриптивные функции. Отрицается, что язьж способен описывать, репрезентировать реальность. Тем самым принижается, релятивизируется и даже вовсе отрицается роль восприятия реальности для формирования знания. Тезис о невозможности индивидуального языка означает признание недоступности реальности для человеческого познания, что и нашло свое законченное выражение в упомянутой выше концепции эпистемологического бихевиоризма Р. Рорти и концепциях некоторых других представителей аналитической философии.

Можно отметить также, что от решения вопроса о возможности персонального языка зависит и судьба всей философии. Если персональный язьж невозможен, то невозможна и философия в традиционном ее понимании, поскольку вся прежняя философия понимается как осмысление результатов познавательной деятельности воспринимающе го мир сознания, а согласно вышеизложенному взгляду, ни сознания, ни возникающих в нем при восприятии ментальных феноменов как таковых вообще не существует или, во всяком случае, они не могут приниматься во внимание при анализе познавательной деятельности человека. Своим тезисом Витгенштейн утверждает, что в прежней философии неверны не просто осмысление и понятийное представление данных, полученных в результате традиционных эпистемологических изысканий, неверны сами интуиции, направлявшие такие изыскания и лежащие в основе всех концептуальных построений этой философии. Он стремится показать, что подобные ложные интуиции являются следствием языковых ошибок .

Таким образом, постановка вопроса, характерная для релятивистских антимента-листских концепций, затрагивает ряд значимых философских проблем. Речь идет о том, насколько мы способны описывать как свой внутренний мир, так и мир внешний - мир, который вроде бы должен быть дан нам посредством наших индивидуальных чувственных данных. Речь идет о том, насколько наши знания, выраженные в языке, вообще отражают реальность, на самом ли деле мы находимся в «языковой тюрьме» и не способны из нее вырваться? Описанные выше представления, по сути, отрицают все основные положения прежней теории познания. Именно поэтому их рассмотрение и приобретает большую важность.

Степень разработанности проблемы

Названные проблемы являются, во многом, ключевыми проблемами аналитической философии. Формулировка их связана с именами таких вьщающихся представителей этого крыла философии, как Л. Витгенштейн, У. Куайн, У. Селларс.

Так, одним из первых и в одной из наиболее острых форм эти проблемы были поставлены Л. Витгенштейном. Пожалуй, именно он впервые делает антименталистские заявления о том, что слова не имеют ментальных значений и что значения слов определяются операционально, так что слова не указывают (в интенционалистском смысле слова) на объекты реальности. Уже у Витгенштейна можно отметить сильную тенденцию к прагматистскому понимаю того, как получает свое оправдание употребление языковых выражений. Им же впервые формулируется и тезис о невозможности языка индивидуальных ощущений и приватного опыта в целом. В русле мысли Витгенштейна развивал свой логический бихевиоризм Г. Райл.

Подобные же идеи, в том числе и под сильнейшим влиянием Витгенштейна, развиваются и другими авторами. Так, Куайн подверг критике две центральные догмы эмпиризма — дихотомию синтетических и аналитических компонентов теории и представление о независимом языке наблюдения. Он формулирует свои постулаты о неопределенности референции и невозможности радикального переюда, приходя к выводу о том, что язык - это своего рода «ткань», связанная с опытом лишь по краям. Прагматист-ские мотивы звучат в его рассуждениях уже вполне отчетливо; ярко также выражен ан-тиментализм, проявляющийся в отрицании этим автором интенций, ментальных значений у слов и других подобных ментальных феноменов.

Селларс, развивая витгенштейновский тезис о невозможности персонального языка, подвергает резкой критике так называемый «миф данного». Он заявляет, что любое осознавание есть дело социальной практики и любое знание о предмете есть проблема социально обусловленного языка. Ощущения и восприятия становятся «данными», только будучи интерпретированными в некоторой язьжовой системе. Всё, что человек ощущает или воспринимает, определено языковым «каркасом», которым он пользуется.

Наконец, Д. Дэвидсон, продолжив линию критических рассуждений Куайна и Селларса, выявляет и опровергает «третью догму» позитивизма — догму противопоставления схемы и содержания. Критикуя различение формы и содержания, Дэвидсон стремится доказать, что то, что не может быть сказано, не может быть мыслью, и все сознание является лингвистическим.

Названные концепции направлены на опровержение фундаментализма, поддержку антиментализма и релятивизма и стремятся разрушить представление о том, что знание можно обосновать путем обращения к каким-либо основаниям вне лингвистического каркаса, в котором оно выражено.

В сходном ключе развивали свои взгляды и другие авторы. Прагматизация опыта Н. Гудменом, теория Т. Куна о несоизмеримости парадигм, «анархическая методология» П. Фейерабенда и ряд других концепций - все это еще больше способствовало укрепле нию позиций релятивизма и опровержению фундаменталистских взглядов на природу знания. Деннет, утверждая, что сознание - это всего лишь интериоризированньш язык, и обращаясь к компьютерным аналогиям, продолжил антименталистскую линию вышеназванных авторов. По его мнению, то, что мы считаем, например, чувством боли (или «Я», или восприятием красной розы), получает смысл только при оформлении в языковые выражения.

Обобщение перечисленных выше концепций и позволило Р. Рорти сформулировать свой «эпистемологический бихевиоризм». Рорти настаивает на непроницаемости стен «языковой тюрьмы». Никакая теория не имеет «привилегированного доступа к реальности», а сознание не является «зеркалом природы». О референции не стоит говорить вовсе, даже и в операционалистском смысле. Поскольку освободиться от влияния языка невозможно, следует отказаться от эссенциалистских претензий. Философам следует относиться к своей деятельности как к метафорической и поэтической.

В чем-то сходной с концепцией Рорти, представляется концепция X. Патнема, в своих рассуждениях также опирающегося на Витгенштейна и Куайна Хотя формально Патнем осуждает релятивизм, противопоставляет себя Рорти и стремится сам быть критиком релятивизма, в его концепции налицо все основные элементы релятивизма В отличие от Рорти, Патнем не заявляет о бессмысленности разговоров о референции, однако референция, по его мнению, возможна лишь в пределах концептуального мира говорящего и невозможна по отношению к объектам реального мира Подобная концептуальная система, согласно Патнему, также оправдывается прагматистски.

Данные антименталистские релятивистские концепции не могли не вызвать возражений со стороны целого ряда авторов. Критика ведется как с позиций полного неприятия подобных концепций, так и с позиций сходных с установками самих этих концепций, но характеризующихся более умеренными взглядами. Причем сами же создатели теорий такого рода нередко выдвигают критические замечания в адрес друг друга Так, ряд авторов выступает против точки зрения Рорти, делая это как с умеренно релятивистских, так и с нерелятивистских позиций. Это такие авторы, как Ж.-К. Вольф, Дж. Серл, С. Хаак, Ф. Фаррелл, Т. Левин, С. Хук, Ч. Хартшорн, Дж. Гуинлок, Р. Берн-штейн. К критикам Рорти можно отнести и некоторых из тех авторов, на которых при построении своей концепции опирается сам Рорти. Среди них прежде всего следует упомянуть X. Патнема и Д. Деннета. Подробный критический анализ концепции Патне-ма и релятивизма в целом можно найти у И. Хакинга. Среди других авторов, критикующих Патнема, можно упомянуть М Вильсона, Дж. МакИнтайра, Д. Льюиса, Дж. Лакоф-фа, А. Брукнера. Многочисленны работы, посвященные анализу и критике релятивистских тезисов У. Куайна.

Большой интерес вызывает тезис Витгенштейна о невозможности индивидуального языка: он встречает как поддержку, так и неприятие. В том или ином виде он присутствует в концепциях почти всех перечисленных выше авторов. Анализу и критике этого тезиса и близких к нему проблем посвящены работы таких авторов, как С. Крипке, X. Патнем, Н. Малкольм, П. Стросон, А. Айер, М. Макгинн, К. Райт, Э. Энском, У. Голд-фарб, Д. Пэре, С. Шенкер, К. Макгинн, Г. Бейкер, П Хакер. Развитием этого тезиса является концепция У. Селларса. Да и теория парадигм Т. Куна представляет собой не что иное, как развитие заключенного в тезисе о невозможности персонального языка представления о том, что следование правилу - это не ментальное понимание, а воспроизведение образцов поведения, бихевиористски определяемая практика.

Аргументы против антиментализма, которые прямо или косвенно поддерживают доказываемые нами положения, можно обнаружить в работах такого автора, как М. По-лани. Менталистские тенденции проявляются и у некоторых современных исследователей, в целом работающих в русле аналитической философии (Дж. Фодор, Дж. Серл, Т. Нагель, Дж. Марголис и др.). Они не согласны с центральным пунктом этой традиции, с утверждением о том, что мы не имеем интуиции о сознании. Всем трем главным стратегиям философии сознания - бихевиоризму, материализму, функционализму, считают эти авторы, присущ грубый верификационизм, социальный редукционизм и вульгарный материализм. Ряд других представителей философской мысли, такие как К. Поппер, Дж. Экклз, Н. Хомский, М. Грин, также продолжают настаивать на неустранимости категории «сознание» и естественности ментального языка. Так, Поппер указывал на внутреннюю противоречивость радикального бихевиоризма и его несогласие со здравым смыслом. Хомский, критикуя такого автора, как Деннет, за его натурализм и селекционизм и выступая против экстерналистских подходов к языку и познанию, говорит, что менталь ные аспекты мира следует исследовать так же, как мы исследуем любые другие его аспекты, стремясь построить доступные для понимания объяснительные теории и храня надежду со временем объединиться с науками, образующими ядро естествознания.

Не лишним будет заметить и то, что нежелание полностью отречься от ментального было присуще и некоторым из тех философов, которых Рорти причисляет к пионерам борьбы против идеи сознания (Дж. Райл, У. Селларс). Кроме того, почти все авторы, на которых ссылается Рорти, в той или иной степени признают существование у знания «эмпирических подпорок», т. е. знание все же связано с опытом, хоть и «по краям».

Среди отечественных исследователей изучением и критическим анализом данных проблем занимались такие философы, как А.Ф. Грязнов, И. Джохадзе, Д.И. Дубровский, М.С. Козлова, МБ. Лебедев, Л.Б. Макеева, АЛ. Никифоров, В.Н. Порус, В. Руднев, З.А. Сокулер, В.А. Суровцев, В.В. Целищев, А. Цидин, А.З. Черняк, Н.С. Юлина.

Проблема исследования

Проблема исследования обусловлена неудовлетюрительностью тех новых, релятивистских и антименталистских, подходов к решению проблем философии сознания и философской семантики, которые выдвигаются некоторыми представителями аналитической философии в опровержение традиционных взглядов. Она может быть сформулирована в виде вопросов о том, что представляет собой человеческое мышление и сознание; отражается ли в человеческом сознании объективная реальность; как осуществляется познание; какова природа языка.

Цель исследования

Цель исследования состоит в том, чтобы выявить различные способы решения вопроса о значении невербальных когнитивных актов для формирования знания, показать неоправданность подходов, отрицающих необходимость учитывания нелингвистических ментальных факторов при анализе познания, неоправданность релятивистских антименталистских эпистемологических концепций.

Задачи исследования

1. Показать существование и активную роль в человеческом познании менталистски понимаемого сознания или, по крайней мере, показать, что человек обладает способностью к познавательной активности бихевиористского типа, которая направляет и контролирует его рациональную деятельность.

2. Показать, что нелингвистическая подоснова мышления имеет эпистемические следствия и оказывает влияние на языковое Мышление, в том числе на значения слов и предложений языка.

3. Рассмотреть функции интерсубъективно не фиксируемых ментальных состояний.

4. Проанализировать тезис о неопределенности референции и показать, что предлагаемые представления позволяют снять концепцию неопределенности.

Методологическая основа диссертационного исследования

Методология исследования в значительной степени опирается на методологию, выработанную в рамках самой аналитической философии, а также на диалектический метод, в аналитической философии полностью отсутствующий. Производится диалектическое обобщение данных, полученных в результате использования методов аналитической философии. Большое внимание при этом уделяется тому, чтобы указать на данные таких психологических экспериментов (также заимствованных преимущественно из работ самих аналитических философов), которые могли бы наглядно продемонстрировать неоправданность некоторых выводов критикуемых авторов относительно природы мышления и языка.

Теоретическая основа диссертации

Теоретическую основу диссертации составили, во-первых, работы ряда авторов, концепциям которых присуши выраженные релятивистские, антименталистские, бихевиористские и тому подобные представления, в соответствии с которыми принижается значимость знакомства с реальностью для формирования знания и преувеличивается значение лингвистических элементов. Подобные концепции рассматриваются сквозь призму «эпистемологического бихевиоризма» Рорти, поскольку именно в нем можно увидеть законченное и доведенное до крайности выражение подобных взглядов. Соответственно, и анализируются концепции, главным образом, тех авторов, на которых при построении своей теории опирается сам Рорти. Во-вторых, теоретической основой исследования послужили работы ряда авторов, относящихся преимущественно к аналитической философии, которые являются убежденными критиками названных концепций.

Научная новизна исследования

Научная новизна исследования состоит в том, что антименталистские теории рассматриваются не на уровне ставших привычными общих утверждений о «пленении опыта языком», утверждений, которые из-за своей неконкретности и декларативности порой с трудом поддаются критике, а на уровне тех простейших психологических наблюдений, из которых все подобные теории изначально и были выведены. При этом большое внимание уделяется тому, чтобы опровержение указанных концепций, значительную роль в которых играют аргументы, основывающиеся на внешних, поведенческих критериях, осуществлялось с помощью аналогичных аргументов.

Положения, выносимые на защиту:

1. Нелингвистическая подоснова языкового мышления представляет собой не просто «причинное условие познания» или «различающее поведение», как об этом говорят Рорти и другие авторы, но является одним из оснований познания. Она есть не просто нейтральный носитель язьжовои программы, но на самом деле влияет на язык, на значения его слов и предложений. Необоснованно говорить о полной независимости вербальных элементов языка от его нелингвистической подосновы и от нелингвистического восприятия. Соответственно, знание, которым обладает индивид, это не просто «сцепление одних лингвистических единиц с другими». Помимо лингвистической составляющей, в индивидуальном знании наличествует и нелингвистический компонент. Неверно утверждать, что знание невозможно обосновать, апеллируя к каким-то основаниям вне лингвистического каркаса, в котором оно выражено.

2. Язык индивидуальных ощущений возможен. Несмотря на социальную определенность языка, его употребление носит все же индивидуальный характер. С диалекти ческой точки зрения, социальный язык при употреблении индивидом приобретает индивидуальное значение, становится индивидуальным языком данного человека, и посредством такого языка могут быть описаны его личные, известные только самому человеку ощущения, его приватный опыт в целом. Это возможно вследствие того, что, благодаря нелингвистической составляющей мышления, происходит непосредственное индивидуальное восприятие и осознавание реальности, отражающееся в языке и имеющее принципиальное значение для формирования знания. Индивидуальная активность мышления, в каком бы смысле ее ни понимать - в менталистском или даже бихевиористском, наполняет социально обусловленные языковые формы индивидуальным содержанием.

3. Следует признать оправданным традиционный, менталистский, способ объяснения того, как функционирует мышление. Неприемлемыми следует признать бихевиористские и функционалистские подходы к его объяснению. Понимание не является всего лишь нементальной способностью к совершению определенных действий, «натасканно-стью» на образец поведения, умением обращаться с тем или иным объектом.

4. Референция слов к объектам реальности возможна Нет оснований ставить под сомнение интенционалистские представления о механизмах референции.

Теоретическая и практическая значимость исследования

Теоретическая значимость работы состоит в том, что она позволяет выработать критическое отношение к релятивистским, антименталистским, прагматистским концепциям в философии. Одно из практических значений исследования можно увидеть в том, что благодаря полученным в ходе него результатам реабилитируются основные принципы традиционной философии.

Апробация работы

Основные положения диссертации апробировались в научных статьях и в выступлениях на семинаре по философии науки при кафедре философии НГУ. Результаты исследования излагались автором на XLI и ХЬП Международной научной студенческой конференции «Студент и научно-технический прогресс» (НГУ, Новосибирск, 2003, 2004). Диссертация обсуждалась на заседании кафедры философии НГПУ.

Характеристика гносеологических установок присущих бихевиористским концепциям

Бихевиоризм в духе Куайна настаивает на том, что лингвистический компонент знания в значительной степени независим от перцептивного. Основной тезис бихевиоризма состоит в том, что мы не можем знать, что у человека «внутри»: не можем знать его чувств, ощущений, интенций и т. п. Все это, по словам Витгенштейна, словно жук в коробке, которого никто никогда не видел. Можно предположить, что разные люди во обще имеют разные восприятия. Однако при совершенно различных перцептивных характеристиках язьжовая система может быть одной и той же. Различающиеся у разных людей чувственные данные будут просто «подгоняться» под одинаковые слова. Это не нанесет ущерба функционированию языка, так как он представляет собой самообосно-вывающуюся систему и не выполняет репрезентативной функции. Язык, по Куайну, представляет собой словесную «ткань», накинутую на наш опыт, некую самодостаточную, «повисающую в воздухе» конструкцию, связанную с опытом лишь «по краям».

Куайн пишет: «.. .нет смысла говорить о том, что представляют собой объекты теории сами по себе, за пределами обсуждения вопроса о том, каким образом интерпретировать или переинтерпретировать одну теорию в другую»2. Основной упор в своих философских построениях он делает на разговор о язьже и его высказываниях, релятиви-зируя значимость для познания знакомства с фактами. Знание - это нечто лингвистическое, относительно независимое от неязыковых фактов. Разговор же о фактах - это разговор о «фактуальных высказываниях». О «непрозрачности самого предмета», о его «неразличимости» речь, в общем-то, не идет3. Куайна можно даже понять так, что факты для него вполне познаваемы4. Он, видимо, и сам до определенной степени признает возможность видеть факт и даже понимать его. Так, по его собственным словам, «непознаваемость референции не означает непостижимости факта, здесь вопрос не о факте»5. Однако выразить эти факты в язьже - выразить их в абсолютном смысле - невозможно.

Следовательно, простого доказательства существования внутренних ментальных феноменов, признания способности сосредоточивать внимание на различных частях объекта, признания интенциональности еще недостаточно. Необходимо доказать связь ментальных феноменов с языковым мышлением, доказать их участие в работе языка.

Следует заметить, что и сам Куайн не отрицает существования психических репрезентаций, образов, «сырых ощущений» и тому подобных ментальных феноменов, т.е. он не является элиминативным физикалистом. Но он, во-первых, отрицает их значимость для функционирования языка. А во-вторых, он отрицает наличие у них самостоятельной сущности не только в качестве некоего неязыкового мышления, но и в качестве более высокой по сравнению с физическим и качественно иной онтологической категории: все психическое он стремится свести сначала к неврологическому, а потом - к физическому, т. е. выступает как экспликативный физикалист.

Куайн заведомо предполагает, что значение слова или предложения задается только поведенческим образом, т. е. ни отдельные слова, ни предложения не имеют ментальных значений. Отсюда и берет начало его тезис об отсутствии синонимии. Не синонимия, а взаимозаменимость высказываний, основывающаяся на поведенческих критериях исходя из прагматических соображений. При таком подходе естественно полагать, что непереводимость будет возникать не только при переводе предложений одного языка, произносимых одним человеком, в предложения другого языка, употребляемые другим человеком, и даже не только при внутрисубьектном переводе с одного языка на другой, осуществляемом двуязычным индивидом, но и при простой попытке перефразировать высказывание. В последнем случае новая фраза также не будет синонимичной первоначальной, а будет замещать ее только по прагматическим соображениям.

При знакомстве с концепцией Куайна обращает на себя внимание тот факт, что рассуждениям этого автора присуще, по сути, явление «порочного круга». Куайн начинает с того, что постулирует требование поведенческого задания значений слов. Иными словами, он изначально постулирует иллюзорность ментальных значений у слов и предложений и отвергает значимость интенционального в целом, а затем приходит к выводу, что на основании бихевиористских критериев установить синонимию высказываний невозможно и делает вывод о неоправданности приписывания словам и предложениям ментальных значений, возвращаясь тем самым к тому, с чего начал и что было безосновательно постулировано, т. е. к необходимости принятия бихевиоризма.

Нелингвистические когнитивные способности

Интересные факты, касающиеся рассматриваемой нами проблемы, можно обнаружить у таких авторов, как Т. Кун, Л. Витгенштейн, М. Полани. Речь идет о феномене изменения аспекта «видения» и гештальтных переключениях, на которые указывают эти авторы. Признание подобных явлений вызывает ряд возражений против бихевиористских концепций в эпистемологии.

Согласно Куну, при смене парадигм движущей силой такого перехода являются изменения «видения»1. Они представляют собой изменения, в первую очередь, перцептивные, состоящие в том, что меняется сам порядок организации чувственных данных, которые в восприятии субъекта отныне выстраиваются в иной, новой последовательности. Сама идея перцептивных изменений подобного рода была заимствована Куном, по-видимому, у Витгенштейна, который, в свою очередь, переосмыслил и поднял до философского уровня идеи гештальт-психологии.

В своих работах Витгенштейн и Кун приводят следующие примеры. Один и тот же рисунок в разных случаях может видеться по-разному. Сейчас я вижу зайца, а в еле дующий момент — утку. Другой пример: нарисованный куб в разные моменты времени может казаться обращенным наружу разными сюими сторонами. Изображенный на чертеже параллелепипед может выглядеть то как геометрический чертеж, то как пустая коробка. Или вот изображение лестницы - пример, приводимый Витгенштейном: я могу видеть ее то как будто сверху, то словно снизу2. Или возьмем пример Куна: в данную минуту я вижу качающийся на цепочке груз, а в следующее мгновение это уже маятник. Более того, Витгенштейн говорит, что целый мир можно увидеть в ином аспекте, а Кун, применяя эти идеи к философии науки, утверждает, что, создавая новую теорию, ученый начинает воспринимать старые факты в новом свете, видеть в них новый образ .

В чем же заключаются изменения «видения», о которых говорят Кун и Витгенштейн? Что при этом меняется? Очевидно, что изменяется нечто, что обычно называется чувственностью. Изменяются сами чувственные данные, сам факт.

Всякий эмпиризм, например логический позитивизм, а также и постпозитивизм в лице Куайна, высоко ставящего «чувственную стимуляцию», исходит из того предположения, что чувственные данные, пусть и искаженные «дополнительной информацией»4, никогда не изменяются. Так, Куайн говорит об «одинаковых стимулах», с которыми могут согласиться «все члены сообщества»5. Хотя он и предполагает при этом, что эти «стимулы» у разных людей могут быть разными6, однако не допускает и мысли, что они могут меняться в восприятии одного человека. Однако под влиянием фактов мы все же вынуждены признать феномен изменения восприятия.

Есть и еще один вид изменений, имеющих место при феномене переключения гештальта, И именно эти изменения имеют наибольшую значимость для нашего рассуждения. Речь идет об изменениях когнитивных.

Явление перехода от одного «видения» к другому, о котором мы говорим, интересно тем, что при нем мы можем отметить диссоциацию между языком и чувственностью, «отрыв» слов от несловесной реальности. Ослабевает то, что Фейерабенд назвал концептуальной нагруженностью факта. Нелингвистические явления, в первую очередь чувственные, словно обретают независимое от слов существование. Они больше не затрагиваются словами. Это уже позднее мы прилагаем к ним какие-то слова: вот заяц, а вот утка; вот такой-то куб, а вот иной. Но во время самого перцептивного перехода ничего этого нет. Мы просто неожиданно для себя обретаем новое «видение».

Более того, мы ясно понимаем, что происходит. Мы видим это, осознаем это! Так, сначала мы отмечаем изменение «видения» и понимаем, что новое «видение» отлично от старого. Но мы даже не можем первоначально описать словами, в чем состоит это отличие. Мы просто неожиданно понимаем, что увидели что-то иное, отличное от того, что видели прежде. Вот пример с маятником. Сначала нужно увидеть нечто совершенно новое и необычное в раскачивающейся цепочке с грузом — нечто большее, чем сдерживаемое цепочкой падение, чтобы потом описать эту конструкцию как маятник. Ведь первоначально трудно даже объяснить словами, что мы вдруг осознали такого необычного в этих колебательных движениях. Или другой пример - с популярными в наше время так называемыми «голографическими» картинами. Из скопления пятен, которое мы первоначально только и видим, совершенно неожиданно проступают какие-то объемные фигуры. Некоторое время мы не можем определить, что за изображение возникло перед нами. Потом, разглядев рисунок внимательнее, мы делаем выводы относительно его содержания. Особенно примечательным в этом случае является то, что перцептивные изменения носят такой характер, что рисунок из плоского становится словно объемным. В этом и подобных ему случаях человек зачастую ясно осознает то, что он видит, но оказывается не в силах описать то, что он осознал—по крайне мере до времени.

Хорошо известен феномен, когда человек ясно понимает что-то, не будучи в состоянии описать и объяснить это другим ясными словами. Он силится подобрать слова -для других и даже для себя (хотя для себя слова ему, в общем-то, не нужны - он и так понимает, что к чему), но у него ничего не получается. И, тем не менее, у него есть какое-то новое понимание, и рано или поздно он опишет его словами.

Тезис о невозможности языка индивидуальных ощущений

Прежде всего, обрисуем в общих чертах суть выдвигаемых Витгенштейном аргументов против возможности индивидуального языка ощущений. Сразу же заметим, что данное положение его концепции основано на общих представлениях этого автора о природе языка и мышления и в каком-то смысле является их квинтэссенцией.

Язык, по Витгенштейну, не есть проявление мышления в обычном, менталист-ском, смысле этого слова Язык - это коллективное поведение людей, особая практика. Это исполнение усвоенной под социальным влиянием «партии», которая, в целом, независима от самого исполнителя.

Благодаря коллективной и, следовательно, интерсубъективной практике мы вырабатываем определенное отношение к объектам реальности, определенные способы взаимодействия с ними, которых не смогли бы приобрести, будь мы изолированными индивидами. Мы особым образом начинаем реагировать на эти объекты, направлять на них свое внимание, использовать их. Знание таких практик, умение обращаться с вещами надлежащим образом и есть то, что называют пониманием. Иными словами, понимание - это способность осуществлять некоторую деятельность, а не ментальный феномен2. Когда с такими практиками связаны слова, мы говорим, что понимаем эти слова, если знаем, как их употреблять в ходе данной практики.

Согласно Витгенштейну, слова и предложения нашего языка не являются носителями самодостаточных значений3. Язык - это просто звуки, которые используются в ходе совместной человеческой деятельности. Это нечто вроде голосовых реакций животного на какие-то стимулы. Можно, пожалуй, сказать, что язык - это система ответных реакций, а не референций в семантическом смысле . И поскольку эти звуковые реакции направляются исключительно на другого человека и больше никуда направленными быть не могут, то язык всегда и при всех условиях только коллективен. Невозможно сиг-нализировать о своей боли самому себе! При этом такой «вербальный сигнал» не может специфицировать боль, не может дать понять другому, какого рода эта боль, потому что этот сигнал - язык в целом - ничего не описывает . Он просто есть сигнал о чем-то. Витгенштейн утверждает, что язык - это отнюдь не средство для выражения мыслей, чего-то внутреннего. Соответственно, он не может описывать (в традиционном смысле этого слова) вообще ничего, а не только наши ощущения, ментальные явления и тому подобные сущности.

Из сказанного следует также, что и указывать (в традиционном смысле) на что бы то ни было, а в первую очередь на свои ощущения, человек не может. Слова не указывают на ощущения. Они на это неспособны. Хотя Витгенштейн и допускает, что человек способен направлять свое нелингвистическое внимание на тот или иной объект, в том числе и на ощущения, слова от этого не связываются с этими объектами и не обретают от них своего значения4. Указание - это не какая-то «духовная» индивидуальная деятельность. Это языковая игра, выработанная в ходе социальной практики. Это особый способ социального поведения. Такая игра не может быть индивидуальной. А поскольку язык, включенный в такую социальную игру, также по необходимости носит социальный характер, то и ощущения, по сути не существующие помимо язьжовои игры указания на них и других подобных игр, не могут считаться индивидуальными . Например, если мы захотим изобрести собственный язык, описывающий наши ощущения2, то, поскольку понятие об ощущениях нам уже дано благодаря коллективной практике указания на ощущения, слова нашего «индивидуального языка» будут не больше чем просто заменителями уже существующих, социально определенных слов, которые употребляются в ходе такой практики3. Если же мы попытаемся как-то по-новому осмыслить и описать свои ощущения, то нам, по суга, придется вырваться за пределы известной практики, создать какую-то новую практику и применить в ходе нее новые слова. Однако такое невозможно: практика может быть только коллективной и интерсубъективной. А те слова, которые мы попытаемся изобрести самостоятельно, будут не больше чем просто непонятными звуками, возможно благодаря сходству с какими-то реальными словами, создающими для нас иллюзию того, что они обладают смыслом4.

Иными словами, язык индивидуальных ощущений невозможен потому, что представления обо всех этих ощущениях являются порождением социально обусловленного языка5. Конечно, как говорит Витгенштейн, «что-то есть», т. е. на самом деле есть какие-то «сырые ощущения» или, лучше сказать, есть нечто, относительно чего мы можем издать только «нечленораздельный звук», если не хотим попасть в узы социального обусловленного языка. Однако всю свою определенность и оформленность эти феномены сознания получают именно из социального языка.

Анализ антименталистских представлений о референции слов

Прежде чем приступить к рассмотрению вопроса о роли невербальных ментальных репрезентаций в мышлении и познании, что мы собираемся сделать на примере концепции Патнема, рассмотрим предварительно представления данного автора о референции слов. Это в еще большей степени укрепит наши позиции по вопросу о связи слов с воспринимаемой нами реальностью..

В своих работах Патнем стремится опровергнуть традиционное представление о значении слова, согласно которому «знание значения термина связано с пребыванием в определенном психологическом состоянии»1 и «значение термина (понятое как "интен-сионал") определяет его экстенсионал (в том смысле, что из тождества интенсионалов вытекает тождество экстенсионалов)» . Так, в одной из своих ключевых работ «Значение "значения"» Патнем, выступая против традиционных представлений о механизмах осуществления референции, высказывает мысль о том, что значения слов, понимаемые как ментальные образы в сознании человека, не могут определять референцию этих слов.

Отказавшись от взгляда, согласно которому значение-интенсионал как ментальная сущность определяет референцию слов, Патнем утверждает, что их референция осуществляется благодаря внешним, нементальным факторам. В осуществлении референции терминов естественных видов, согласно его концепции, участвуют два фактора: социальный (в силу того, что существует «разделение лингвистического труда»3) и природный (вследствие того, что «экстенсионал наших терминов зависит от реальной природы конкретных вещей, служащих образцами, и эта реальная природа обычно не известна в полной мере говорящему»4).

Действие этого последнего, природного, фактора, или «фактора реального мира», в определении референции слов, по крайней мере терминов, обозначающих естественные виды, связано с тем, что любой естественный вид предполагает наличие у его членов общей внутренней природы. Это означает, что в экстенсионал термина естественного вида входят все те объекты, которые обладают внутренней природой, присущей данному естественному виду, т. е. естественные виды «сами выполняют работу» по установлению экстенсионалов своих терминов. Допущение подобного «фактора реального мира» в определении референции слов предполагает каузальный механизм установления связи между носителями языка и референтами используемых ими слов. Сначала должно произойти каузальное взаимодействие с отдельными представителями естественного вида, в ходе которого им присваивается некоторый термин. Тем самым они становятся образцами этого вида объектов. Именно по отношению к ним определяется принадлежность к этому виду других объектов

Патнем предлагает представить значение слова в виде совокупности составляющих, таких как синтаксические и семантические маркеры, стереотип, дескрипция экстен-сионала. При этом стоит отметить, что стереотип практически ничем не отличается от фрегевского понятия смысла, за исключением лишь того, что он не определяет референции слов1.

В дальнейшем, в книге «Разум, истина и история», Патнем вносит в свою концепцию существенные изменения. Так, если в более ранней работе «Значение "значения"» он проводил исследование того, какой смысл могло бы иметь понятие значения слова, подходя к проблеме с позиций «внешнего реализма» и всерьез надеясь ответить на вопрос, каким образом устанавливается связь слов с независимыми от сознания вещами, то в «Разуме, истине и истории» Патнем анализирует понятия «значение» и «референция» уже только для того, чтобы осуществить предварительную критику реализма подобного типа и от него перейти к реализму «внутреннему». Основные положения своей прежней семантической концепции он воспроизюдит в этой работе теперь лишь затем, чтобы показать, что метафизический реализм, на котором эта концепция основывается, является внутренне противоречивым.

Исходя из своего понимания референции, Патнем выдвигает два важнейших аргумента против «внешнего реализма». Во-первых, указывает он, возможны ошибки относительно природы объекта, к которому осуществляется референция. Во-вторых, возникает явление неопределенности референции, которого, по его мнению, быть не должно. На основании этого Патнем и приходит к идее «внутреннего реализма».

В новой концепции Патнема получает совсем иное истолкование принципиальный для всей его философии тезис о том, что в осуществлении референции наших терминов принимает участие сама природа вещей. Если ранее Патнем утверждал, что определение референции терминов естественных видов связано с тем, что любой естественный вид предполагает наличие у его членов объективно существующей общей «внутренней природы», что в экстенсионал такого термина входят те объекты, которые обла дают «внутренней природой», присущей данному естественному виду самому по себе, то теперь он отказывается от разговоров о реальности как таковой, реальности, независимой от человеческого сознания. Все это он объявляет отныне непознаваемой «вещью в себе» и заявляет, что нам даны только наши представления. Он начинает отрицать, что у объектов может быть какая-то «внутренняя природа», независимая от нашего способа концептуализации своих восприятий. Теперь он настаивает на том, что деление мира на объекты разных видов определяется нашими концептуальными схемами. Хотя экстен-сионал любого термина содержит не только те объекты, с которыми мы имели каузальное взаимодействие, но и все объекты того же самого вида, выражение «того же самого вида» имеет смысл только в пределах определенной категориальной системы. Более того, образ мира, возникающий в нашем сознании, согласно Патнему, даже не изоморфен реальности как таковой. Свою новую концепцию Патнем называет интернализмом.

О референции, в соответствии с концепцией интернализма, имеет смысл говорить только в рамках определенной концептуальной схемы. Если, согласно Патнему, мы непредвзято проанализируем концепцию метафизического реализма, то вынуждены будем признать, что слова не осуществляют референции к объектам внешнего мира Для того чтобы референция могла быть осуществлена, необходимо каузальное взаимодействие с подобными вещами2, однако последнее как раз и невозможно3. В итоге мы придем к выводу о том, что наши термины указывают только на элементы нашего концептуального мира, поскольку мы не способны выйти за его пределы к вещам самим по себе. Именно это и должно заставить нас перейти на позиции интернализма «Интерналистская точка зрения... признает, что знаки не соответствуют объектам каким-либо внутренним образом, независимо от того, как и кем они употребляются.