Содержание к диссертации
Введение
1. Проблема автономии литературы в свете поэтики и традиционной теории истины
11
1.1. Самоценность литературы. Вымысел и истина 11
1.1.1. Соотношение истины и литературы: классический и постмодернистский контекст 11
1.1.2. Теория корреспонденции и герменевтическое измерение истины 21
1.1.3. Автономия литературы с точки зрения поэтики: самоценность литературного текста 29
1.1.4. Что такое литература 36
1.2. Поэтичность и вымысел: преодоление теории литературы 45
1.2.1. Риторическая фигура как языковая аномалия 46
1.2.2. Метафора: от обозначения к показыванию 50
1.2.3. Вымысел: мимесис, фиктивность и фикциональность 56
1.2.4. Художественный вымысел в теории речевых актов Серля 63
1.3. Истина как очевидность в феноменологии Э. Гуссерля 69
1.3.1. Истина как исполнение интенциональности 70
1.3.2. Перспективизм и гуссерлевская концепция истины 78
1.3.3. Процессуальный аспект очевидности и проблема «начала» 82
2. Герменевтико-феноменологическое понятие истины. Литературное произведение как привилегированное место истины 88
2.1. Герменевтическая трансформация феноменологии 88
2.1.1. Понятие герменевтической феноменологии 88
2.1.2. Герменевтическая истина 96
2.1.3. Истина и язык 104
2.2. Истина в искусстве
2.2.1. «Образное сознание» у Гуссерля 110
2.2.2. «Исток художественного творения» и метафизическая традиция рассмотрения искусства 113
2.2.3. Истина в живописи. Философия и искусствоведение 118
2.2.4 Литература как совершение истины. Хайдеггеровская интерпретация поэтического творения 126
2.3. Литература как экспонирование мира 136
2.3.1. Герменевтическая истина и опыт литературы 136
2.3.2. Мир и литература 144
2.3.3. Литература и «трансцендентальный возраст» 151
2.3.4. От вымысла и слога — к автономии литературы 155
Заключение 161
Литература 164
- Соотношение истины и литературы: классический и постмодернистский контекст
- Теория корреспонденции и герменевтическое измерение истины
- Понятие герменевтической феноменологии
- Герменевтическая истина
Введение к работе
Актуальность темы исследования. Актуальность темы исследования связана с необходимостью переосмысления понятий истины и литературы в контексте лингвистической и герменевтической трансформации философии. Все чаще проблема понимания языковых выражений рассматривается как ключевая проблема философии. Это не могло не привести к изменению содержания ключевых философских понятий, прояснить которое в контексте проблемы соотношения философии и литературы — одна из задач нашей работы. Особое значение феномена литературы в современной философской перспективе и, соответственно, особая актуальность исследований на данную тему, объясняется «образцовым» статусом, получаемым литературой в силу своей специфической «продуктивности». Все чаще именно в языке литературы видят образец конструирования реальности, а в самой литературе — модель для онтологии или замену онтологии.
Открытие конститутивной роли языка для опыта мира, бурное развитие современных поэтики, риторики и теории аргументации, умножение числа семиотических дисциплин, возрастающее влияние нарратологии — все это обращает внимание на литературу и заставляет видеть в ней некий «трансцендентальный» случай ничем не стесненной смыслоучреждающей активности. Представляется, что именно проявляющаяся здесь автономия литературы — главная причина интереса философии к литературе.
И, наконец, актуальность нашей специальной темы связана с тем, что феномены истины и литературы имеют огромный и до сих пор не раскрытый ресурс взаимопрояснения. Дополнительным мотивом обращения к данной проблематике стало для нас несогласие с часто встречающимися трактовками истины и литературы, которые сводятся к простой инверсии традиционного
отношения между этими двумя понятиями и приводят к очевидной нелепости — «объективные» дискурсы становятся разновидностями вымысла.
Актуальность присутствующей в работе историко-философской составляющей предполагается тем, что герменевтика и феноменология являются парадигмальными направлениями, продолжающими задавать ориентиры для современных философских исследований.
Проблема исследования. Главная проблема исследования — проблема соотношения истины и литературы — интерпретируется нами в доктринально-методологическом контексте герменевтической феноменологии. Данный контекст является принципиально важным для постановки проблемы, поскольку традиционные понятия истины (теория корреспонденции) и литературы (вымысел, поэтичность) относятся к совершенно разным предметным регионам и единственное мыслимое отношение между ними — оппозиция. Однако в современной философской ситуации от истины и литературы разумнее ждать взаимного прояснения. Но для этого данные категории должны быть приложимы к «одному и тому же» — литература также должна мыслиться онтологически. Поэтому, говоря об автономии литературы, мы трактуем ее уже не как изолированность особой предметной области, но как подлинное самобытие и рассматриваем данную тему в терминах фундаментальной онтологии.
Степень теоретической разработанности темы. Теоретический контекст, в рамках которого осмысливается тема настоящего диссертационного исследования, нашел отражение в большом количестве современных публикаций. Для работы в целом принципиальное значение имеет следующая литература: Хайдеггер М. «Исток художественного творения», Гадамер Х.-Г. «Истина и метод», Рикёр П. «Время и рассказ». Основные линии интерпретации проблем истины и литературы, которым следует данное исследование, обозначены именно в этих источниках. Кроме того, важные аспекты общей темы рассматриваются в работах Ю.М. Лотмана [75], К.-О. Апеля [5; 134], Ж. Женетта [55; 56], Р. Ингардена [61], Дж. Саллиса [144-147], Ж. Грондена [34; 35], К. Хельда [137], Э. Тугендхата [ПО; 111], Дж. Ваттимо [25].
Следующие публикации посвящены отдельным вопросам, связанным с темой диссертации:
Анализируя различные аспекты онтологической и гносеологической проблематики, мы базировались на достижениях феноменологической философии, воплотившихся в трудах Э. Гуссерля [38-45; 138; 139], М. Шелера [123; 124],, М. Мерло-Понти [77], Г. Шпета [128; 129], а также на результатах герменевтической феноменологии М. Хайдеггера [116-121; 136], П. Рикера [95-99] и Х.-Г. Гадамера [28; 29]. Определенное влияние на представленную в работе проблематизацию концептов истины, языка и литературы оказали сочинения Ж. Деррида [47-50; 135]. Большое значение для развернутого в исследовании онтологического понимания литературы имели прослушанные автором в рамках философских летних школ в Минске (2000, 2001 г.г.) курсы лекций Джона Саллиса, Жана Грондена и Клауса Хельда. Для прояснения традиционной концепции истины мы воспользовались основными выводами семантической теории истины А. Тарского [106]. При трактовке отдельных проблем, связанных с онтологической интерпретацией автономии литературы, мы ориентировались также на сочинения Ф. Ницше [84; 85], М. Мерло-Понти [77], Л. Ландгребе [73], Б. Кассен [65], Ж.-П, Сартра [101].
При рассмотрении способов концептуализации предмета литературы и анализе традиционной поэтики и семиотической теории литературы мы исходили из результатов ниже перечисленных исследований: Аристотель. Об искусстве поэзии. — М., 1957; Женетт Ж. Работы по поэтике. Фигуры. T.I.- II. — М., 1998; Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. — М., 2001; Ингарден Р. Исследования по эстетике. М., 1962; Серль Дж. Р. Логический статус художественного дискурса. // Логос: «ДИК», # 3, № 13, 1999; Томашевский Б.В. Поэтика. Теория литературы. — М., 1996; Дюбуа А. Эделин Ф. и др. Общая риторика. — М., 1986. Большое значение для нас имели также работы Ю. М. Лотмана [75], Н. Д. Арутюновой [10], Р. Барта [11-14], Н. Гудмена [37], Д. Дэвидсона [51; 52], В. Изера [59], Ж Полана [90], П. Рикера [95; 96], Р. Рорти [100], Дж. Серля [102-104], Ц. Тодорова [108], В. Шмида [126], У. Эко [130], Р. Якобсона [131; 132].
3) При интерпретации феноменологии Гуссерля нами были использованы
комментаторские работы В. И. Молчанова [80], Н. В. Мотрошиловой [82; 83], О.
Ю. Кубановой [69], Г. Г. Шпета [129], Блюменберга [21], Ж. Деррида [47; 48], Р.
Ингардена [60], Л. Ландгребе [140], Э. Левинаса [143], П. Прехтля [92], Э.
Тугендхата [110], X. Фр.-В. фонХеррмана [122].
4) Рассмотрению философии М. Хайдеггера посвящены работы А. А.
Михайлова [79], В. И. Молчанова [80], Е. В. Борисова [22], В. Брогана [23], Х.-Г.
Гадамера [28], Э. Левинаса [142], Дж. Саллиса [144; 146; 147], Э. Тугендхата [111],
Фр.-В. фон Херрмана [122].
Цели и задачи исследования. Основная цель данного диссертационного исследования — обосновать принципиальную онтологическую значимость феномена литературы и показать конститутивный характер прояснения трансцендентальной взаимосвязи истины и литературы для формирования современной философской парадигмы. Достижение этой цели предполагает решение ряда задач:
выявление понятийного горизонта, в рамках которого возможно осмыслить внутреннюю связь истины и литературы;
критика классической теории истины и традиционного понимания автономии литературы;
экспликация герменевтически-феноменологического преобразования понятий истины и языка;
прояснение теоретических мотивов этого преобразования;
прояснение онтологического статуса литературы и значения опыта литературы для философии.
Теоретические и методические основания исследования. Диссертационное исследование теоретически ориентировано на герменевтическое направление феноменологической философии, представленное М. Хайдеггером (наша основная задача в данном случае — разработка проблематики, обозначенной в «Истоке художественного творения»), Х.-Г. Гадамером («Истина и метод») и П. Рикёром («Время и рассказ»).
Работа опирается на представление о динамическом характере истины и онтологическом приоритете опыта искусства. Основное понятие данной работы — понятие автономии литературы — трактуется как многоплановое. Оно рассматривается как в контексте современной поэтики (самоценность, вымысел, поэтичность), так и в контексте герменевтической онтологии. Хотя положения современной поэтики чрезвычайно важны для нашей темы — в частности, именно поэтика разоблачила реализм и тем самым указала на неприменимость к литературе классического понятия истины (соответствия), — теория литературы рассматривается нами лишь как транзитный пункт на пути к герменевтической трактовке истины и литературы. Вначале «автономия литературы» — лишь интуиция, которая должна быть удостоверена в ходе дальнейшего исследования.
Если говорить о теоретических предпосылках, то наиболее важным для нас является представление о мире как универсальном горизонте, открывающемся через рефлексию над частными мирами. Коррелятом мира и средой понимания является язык. Именно язык и совершающееся в нем экспонирование мира сообщают литературе онтологическую автономию.
Общий исследовательский подход данного исследования — феноменологический и герменевтический. Обе составляющие данного подхода образуют методическое и доктринальное единство. В частности, предполагается, что радикально проведенная феноменология является феноменологией герменевтической (сами феномены обладают внутренним языковым измерением и подлежат истолкованию).
Методический приоритет мы отдаем опыту литературы, считая его способным быть посредником между проживаемой жизнью и философией. Именно опыт литературы (читательский опыт) рассматривается нами как привилегированный источник феноменологической верификации онтологических положений герменевтики.
Поскольку наша работа базируется на анализе текстов различной направленности и связана с реконструкцией понятийных систем, мы используем также историко-сравнительный метод и метод конструирования.
Научная новизна исследования и положения, выносимые на защиту. Научная новизна диссертационного исследования состоит в следующем:
проведен всесторонний анализ соотношения классического (теория корреспонденции) и герменевтического понятия истины;
выявлена корреляция между трансформацией классического представления об истине и трансформацией традиционных понятий языка и литературы;
вопрос об автономии литературы перенесен из плоскости теории литературы (вымысел и поэтичность) и региональной онтологии (эстетика) в центр онтологической и гносеологической проблематики;
автономия литературы раскрыта в связи с герменевтической истиной — как способность литературы экспонировать собственный мир;
показано базовое значение опыта литературы для удостоверения характеристик ключевых онтологических категорий (на примере категории истины) и самопонимания философии.
Положения, выносимые на защиту:
1) Прояснение внутренней связи между истиной и литературой позволяет
философии провести радикальную ревизию своих понятийных средств. На примере
изоструктурной трансформации «истины» и «литературы» показано, что
герменевтическое преобразование философии является системным.
2) Опыт литературы является базовым онтологическим опытом и
необходимым моментом самопонимания философии. Это положение
проиллюстрировано, в частности, удостоверением в опыте литературы основных
характеристик герменевтической истины (непредметность, динамичность,
перспективность, проективность, диалектичность, новизна). Именно опыт
литературы рассматривается нами в качества посредника между философией и
жизнью — в нем возможно неопредмечивающее истолкование «ближайших
вещей». Кроме того, опыт литературы позволяет философии осознать собственный
предмет — осуществляющийся через рефлексию над чужими горизонтами общий
мир, делающий возможной философскую рефлексию.
3) В контексте герменевтико-феноменологического понятия истины язык
более не может считаться инструментом сообщения или обозначения. Язык
конститутивен для истины и понимания. Истина совершается в языке, но для прояснения этого положения, язык также должен быть понят динамически — ориентиром для динамического понимания языка становится именно феномен литературы.
4) Автономия литературы связана не с отвлечением от действительности, но с экспонированием мира. Традиционным для современной поэтики является рассмотрение автономии литературы как нетранзитивности (Ж. Женетт) литературного языка. Однако в контексте герменевтического понятия истины автономию литературы следует мыслить иначе. То обстоятельство, что литературное произведение «формирует собственный мир» не следует рассматривать лишь как ссылку на имплицируемую литературностью вымышленность или следствие поэтической самоценности языка литературы.' Формируя собственный мир, литературное произведение в перспективном исполнении экспонирует мир в целом — мир как универсальный горизонт любой смыслообразующей, в том числе познавательной, деятельности.
Претензия, которую можно предъявить данной позиции, назвав ее превращением литературы в простое средство для выражения истины — и, по существу, отказом от автономии литературы, — снимается указанием на динамический характер истины. Герменевтическая истина не предшествует литературному творению, но совершается в нем. Литература для истины не средство, но способ совершения.
Теоретическая и практическая значимость исследования. Результаты диссертационного исследования приложимы к целому ряду разделов философии. Они могут способствовать конкретизации фундаментально-онтологических и гносеологических изысканий, углублению философского рассмотрения искусства и литературы, переосмыслению роли феномена эстетического, прояснению концептуального поля гуманитарных дисциплин и уточнению новой, герменевтической парадигмы рассмотрения проблемы истины. Кроме того, полученные результаты позволяют с помощью наиболее подходящей экземплярной базы (литература) феноменологически осмыслить основную тему новейшей философии — тему языка, а также выявить дополнительные ресурсы метода и
доктрины герменевтической феноменологии, необходимые для решения актуальных философских проблем.
Результаты исследования могут быть использованы при подготовке учебных программ по феноменологии и философской герменевтике, философии языка, семиотике, теории литературы, истории философии, а также при разработке курсов, посвященных философским проблемам гуманитарного знания.
Апробация работы. Основные концептуальные положения данного исследования обсуждались на теоретических семинарах кафедры истории философии и логики Томского государственного университета. Отдельные тематические мотивы работы были представлены на международной научной конференции «Третьи Шпетовские чтения. «Творческое наследие Г.Г. Шпета и философия XX века»», всероссийском семинаре молодых ученых «Дефиниции культуры» (V сессия), международной конференции «Четвертые Шпетовские чтения. Творческое наследие Густава Густавовича Шпета в контексте философских проблем формирования историко-культурного сознания (междисциплинарный аспект)», международной конференции «Философия и филология в современном культурном пространстве» (Томск 2003). Некоторые положения исследования излагались на заседаниях круглых столов, проводимых в рамках Летних философских школ «Преподавание философии и открытое общество» (ЕГУ, Минск, 2000) и «Философская дидактика и критика идеологии» (ЕГУ, Минск, 2001). Многие содержательные моменты диссертации нашли отражение в спецкурсах, прочитанных автором на философском факультете Томского госуниверситета.
Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, двух глав (шести параграфов), заключения и списка литературы.
Соотношение истины и литературы: классический и постмодернистский контекст
Каких-нибудь сто лет назад вопрос об истине в контексте понятия литературы мог вызвать только одну ассоциацию — с литературным течением, называемым реализмом, а немного позже (уже почти исключительно на российском пространстве) этот вопрос оказался бы созвучным нелепостями реализма социалистического. Представление о том, что литература отражает или должна отражать какую-либо действительность, неоднократно разоблачалось поэтикой. Всякая реалистичность условна — это всегда литературная мотивация произведения, правдоподобие как прием (даже немотивированная деталь, которой Ролан Барт отводит роль агента реальности в тексте, также включена в общую мотивационную ткань — хотя бы своей реалистической функцией). Даже такой ослабленный вариант присутствия реальности как тот, что связан с выражением авторской субъективности, не способен оправдать ожиданий — литературный текст есть нечто большее, чем авторская субъективность, и не нужно разделять представление о «смерти автора», чтобы это понять. Вот для чего нам нужна теория литературы — она позволяет избавиться от иллюзий, одной из которых как раз и является представление о литературе как отображении действительности.
Однако значит ли это, что вопрос об истине в литературе может быть закрыт? Достаточно ли убедительно противопоставление истины и литературы, их оппозиция? Похоже на то, что данное противопоставление вполне отвечает здравому смыслу и его «региональным онтологиям»: области действительного противостоит сфера фиктивного. И в самом деле, разве можно рассуждать об истине в литературе, если в литературе больше не видят имитацию. Если истина это соответствие действительности, а у литературы «своя действительность», то об истине в литературе можно говорить лишь фигурально, да и то непонятно зачем — даже реалистические элементы (сентенции автора, реальная топонимика и подлинные исторические персонажи), попадая в фикциональное поле, сами становятся частью вымысла. Однако, как и всякая самоочевидность, данное представление об оппозиции истины и литературы вряд ли убедительно до конца. Как будто нам с самого начала ясно, что такое литература и что такое истина. Как будто наши привычные суждения о них самые верные.
Между тем, в философии XX века эти две темы испытали определенную интерференцию. Лингвистический поворот, изменивший философские представления о языке и реальности, герменевтизация феноменологии, позволившая обратить внимание на так называемые эминентные тексты, развитие поэтики и риторики, результатом которого стало представление о повсеместном присутствии литературности, появление таких дисциплин как нарратологая — все это привело к тому, что в продуктивности литературы начали видеть некий образец конструирования реальности, а в самой литературе — модель для онтологии. Оказалось, что проблема истины и литературы — одна из самых актуальных и центральных проблем философии. Вместо прежней оппозиции, между двумя понятиями установилось куда более сложное отношение, вполне соответствующее современной культурной ситуации, обычно обозначаемой как постмодернизм. Представляется, что постмодернизм — пространство, в котором встречаются, не оспаривая друг друга, несовместимые позиции. Развитие mass-media закрепляет и интенсифицирует этот плюрализм. Сближение истины и литературы вполне понятно там, где всё есть литература. Отказ понимать язык как репрезентацию делает автономию литературы ориентиром для характеристики всякого смыслообразования.
Нам представляется все же, что отношения между истиной и литературой по-прежнему не прояснены, а модификации этих понятия не до конца осознаны. Кроме того, не поставлен должным образом вопрос об автономии литературы, а ведь именно автономия — то, что больше всего философию интересует в литературе.
Мы полагаем, что истина и литература имеют огромный ресурс взаимопрояснения, и что этот ресурс полнее всего раскрывается средствами герменевтической феноменологии. В дальнейшем мы обсудим вопрос об автономии литературы, связав его с герменевтическим понятием истины. Теперь же проиллюстрируем наши положения о значимости проблемы литературы для философии и разберем некоторые связанные с ней сложности на материале трех текстов, принадлежащих таким авторитетным постмодернистским философам как Джанни Ваттимо, Барбара Кассен и Ричард Рорти.
Согласно гипотезе Ваттимо («Прозрачное общество» [25]) современность завершается (перестает ощущаться как ценность) как только утрачивается ощущение единой истории. Это не столько следствие кризиса европейского колониализма, но, прежде всего, эффект развития средств массовой коммуникации. Множественность точек зрения и образов мира, порожденная mass-media (вместо ожидаемых манипуляций и тотального контроля в духе Оруэла), приводит общество к утрате ощущения (единой) реальности и скорее соответствует идеалу свободы-колебания (Ницше, Хайдеггер), нежели свободы-самосознания (Спиноза, Гегель). В результате на место социальной прозрачности, в наступление которой долгое время верили гуманитарные науки, приходит хаос фрагментации, который уже не может быть ассимилирован локальными идентификациями (негр, гомосексуалист, протестант), предоставляемыми демократией меньшинствам, Ощущению случайности эмансипированных таким образом ценностей (не только чужих, но и своих — ведь последние ничем не лучше остальных) противостоит ещё ностальгия по единой, прозрачной и «авторитарной» реальности. Однако не в этом успокаивающем мифе, а в хаосе коренятся надежды: «Жить в этом многообразном мире означает иметь опыт свободы, ощущать его как непрекращающееся колебание между причастностью и потерянностью». [25, 18]. Пример такого эмансипирующего опыта — искусство. Оно заставляет человека переживать другие возможные формы существования, открывая мир в его незавершенности. Поэтому Ваттимо полагает, что на протяжении всей современности фундаментальные характеристики экзистенции раскрывались именно в эстетическом опыте.
Отсутствие единой мировой перспективы и равноправие интерпретаций, поддерживаемых mass-media, сближают всякое, в том числе научное, описание с литературой. Хотя (утопическим) идеалом общества неограниченной коммуникации является прозрачность, интенсификация коммуникации (и технологии) конституируют мир как образ. «Вместо приближения к состоянию самопрозрачности общество гуманитарных наук и всеобщей коммуникаций пришло к тому, что можно обобщенно назвать «фабулизацией мира» — превращением мира в сказку» [25, 33]. Это весьма примечательный термин Ваттимо связывает с герменевтическим наследием философии Ницше. После утраты ощущения универсальной истории и связанного с ней представления о прогрессе идея освобождения от мифа сама предстала как миф, а замеченная Ницше связь истины с (безотчетными) жизненными потребностями сделала истину заблуждением. Девиз Ницше в вопросе об истине — знать о том, что грезишь и продолжать грезить. «Когда демифологизация разоблачается как миф, миф вновь обретает жизнь, но уже только как составная часть того целостного опыта, в котором произошло «ослабление» истины» [25, 51].
Теория корреспонденции и герменевтическое измерение истины
Сразу обозначим общий теоретический контекст, на который мы ориентируемся, употребляя в нашем исследовании термин «истина». Первое, на что следует обратить внимание — вряд ли возможно какое-либо осмысленное обсуждение проблемы истины, игнорирующее ее связь с языком (хотя по-настоящему серьезно к этой связи стали относиться лишь в XX веке). Поэтому начинать приходится с такого определения, которое предполагает, что в объем термина «истинно» входят предложения. В качестве исходного значения термина «истинно» примем «соответствие действительности». Такое предварительное определение истины следует принять хотя бы из соображений удобства. Возможность модификации этого классического понимания истины всегда остается, однако любая дискуссия по поводу обоснованности подобной модификации нуждается в определенном наборе разделяемых всеми предпосылок. Разумнее всего ориентироваться именно на корреспондентскую теорию — не только потому, что она лучше других представлена в соответствующих разделах философских учений, но также потому — и это, быть может, является определяющим, — что подобное понимание объема и содержания термина «истинно» отвечает многовековым привычкам здравого смысла.
Итак, в наших предварительных рассуждениях мы будем исходить из теории корреспонденции, в согласии с которой предложение считается истинным, если имеется соответствующее ему положение дел. Истина — это, прежде всего, истина высказывания, состоящая в его соответствии реальности. Однако, как нам представляется, это «прежде всего» свидетельствует только о том, что теорию корреспонденции невозможно игнорировать. Любая модификация термина истина должна быть как-то соотнесена с пониманием истины как «соответствия».
Представляется даже, что всякая подобная модификация должна будет сохранить за этим классическим пониманием какую-то область действия. Проведенное до конца, сомнение в «истине высказывания» приходит к самопротиворечию: противоречат две части одного и того же акта высказывания — пропозициональная, отрицающая предпосылку истинности высказываний, и перформативная, имплицитно ее признающая.
Однако невозможность игнорировать или отрицать корреспондентскую теорию еще не означает, что ее нельзя считать в каком-то смысле производной. Собственно, в этом и заключается один из наших основных тезисов — истина как соответствие вторична по сравнению с герменевтической истиной. Сам по себе, этот тезис отнюдь не является чем-то новым, однако в дальнейшем он обсуждается нами в необычном контексте, связанном с проблемой автономии литературы. В данном же разделе перед нами стоит вполне ограниченная задача — показать, что классическая теория истины допускает и даже нуждается в «герменевтической истине». Речь, следовательно, пойдет о необходимости учитывать герменевтическое измерение истины.
Прежде чем сосредоточится на только что обозначенном проблемном поле, следует упомянуть о некоторых популярных вопросах, которые в дальнейшем мы намерены полностью игнорировать.
Во-первых, мы отвлекаемся от многих мотивов, связанных в современной философии науки с титулом «верификация». Вопрос о том, какими способами мы проверяем истинность того или иного высказывания, — вопрос второго ряда, и скорее относится к методологии конкретных научных дисциплин, в которых эта проверка должна осуществляться. Однако понятие истинности связано с верификацией и более внутренним образом. Определяя истину, мы тем самым формулирует общий принцип верифицируемости. Это ощутимо и в теории корреспонденции, где общий принцип верификации (соответствие высказывания фактам) и конкретные механизмы проверки (эмпирические методы) можно различать. В одном случае верификация попросту совпадает с истиной, в другом может быть рассмотрена отдельно и дополнительно. Поэтому мы решили, по возможности, пренебрегать этим термином. Во-вторых, нас не будут занимать две такие влиятельные концепции истины как теория когеренции и прагматическая теория истины. Нам представляется, что эти теории вторичны, они лишь дополняют теорию корреспонденции, не отменяя ее. Безусловно, в системе отсчета, связанной с семиотическим пониманием языка, эти две теории необходимы — в силу невозможности устранения синтаксического и прагматического измерений языка. Однако от прагматического аспекта языка можно отвлечься — если, к примеру, видеть в языке систему общеупотребительных выражений. Тогда как для синтаксической истинности, если она рассматривается автономно, лучше использовать другое название — непротиворечивость. Представляется, что термин «истина» употребляется корректно лишь тогда, когда им подразумевается «сопряженность высказывания с вещами». Этот мотив может выражаться и по-другому: сопряженность сознания и мира, мышления и вещей — язык как объективирующую инстанцию все равно невозможно исключить из подобных оппозиций. Сами по себе, прагматическая и синтаксическая теории истины не указывают на эту смежность высказывания и вещей, и могут быть названы теориями истины лишь как дополнения семантической теории. Теория корреспонденции как раз и дополняется анализом синтаксиса и прагматики, но не может быть им обусловлена. Герменевтическую концепцию истины, поэтому, следует соотносить именно с семантической теорией. Тем более что синтаксическое и прагматическое измерения семантической теории истины теряют прежнюю важность при выходе за пределы семиотического понимания языка — а такой выход при обсуждении герменевтической истины совершенно необходим.
Понятие герменевтической феноменологии
Понятие герменевтической феноменологии традиционно используется для обозначения философского направления, самыми известными представителями которого являются Хайдеггер и Гадамер. Поэтому мы могли бы и не разъяснять смысл данного титула, а просто указать на эмпирическую совокупность текстов, которые можно подвести под данное направление. При этом можно было бы заново обосновать уместность самого термина и на основе анализа доктринальных и методических построений Хайдеггера, Гадамера, Рикёра, раннего Деррида и других авторов выделить основные характеристики данного движения. Однако решение этой ваясной задачи не входит в наши нынешние планы. Для этого подошло бы скорее отдельное историко-философское исследование, уделяющее особое внимание вопросам типологии. Наша задача в данном разделе — указать на герменевтичность самой феноменологии, и пользоваться мы будем аргументами самого общего порядка.
При разъяснении того, что такое герменевтическая феноменология, неизбежно возникает вопрос о том, что же понимать под феноменологией. Если — как это принято — извлекать данный термин из трудов Гуссерля, наша задача свелась бы к поиску преемственности феноменологии Гуссерля и феноменологии Хайдеггера, Гадамера или Рикёра и анализу мотивов, обусловивших смысловые трансформации исторической феноменологии. Следуя в данном направлении, можно прийти к некоторым нетривиальным выводам. Например, герменевтика Гадамера с понятиями горизонта и самого дела (самих вещей) оказалась бы ближе к поздней гуссерлевской феноменологии, чем философия Хайдеггера, начиная с «Бытия и времени».
Однако подобный исторический способ определения феноменологии нас здесь не вполне устраивает, поскольку, во-первых, и эта задача требует отдельного исследования, а во-вторых, любое такое исследование само вынуждено пользоваться некой идеальной конструкцией феноменологии — конструкцией, которая не исключает, а допускает доктринальные различия между возможными вариантами феноменологии. Подобное идеальное конструирование необходимо даже в случае с одной только феноменологией Гуссерля, которая претерпела ряд существенных изменений, сопоставимых с преобразованиями, связываемыми нами с другими известными в философии именами. В силу ограниченности объема диссертационного исследования задача, связанная с созданием идеальной конструкции феноменологии, не может быть решена нами в полной мере. Мы поступим иначе — предположим, что единство исторической феноменологии некоторым образом обосновано, а идеальная конструкция феноменологии достижима. Покажем, что герменевтичность характеризует феноменологию по существу: наша специальная цель — обосновать, что всякая феноменология это герменевтическая феноменология. При этом необходимо прояснить и понятия герменевтики, сложившиеся в философии Хайдеггера и Гадамера.
Одно из важнейших проявлений герменевтической трансформации феноменологии — отказ от гуссерлевской ориентации на чистое восприятие1 и обращение к понятиям языка и истолкования. Х.-Г. Гадамер связывает такую трансформацию с осознанием невозможности чистого восприятия: «...восприятие протекает в прагматически-ценностной жизненной целостности и ... поэтому первичным феноменом всегда является видение нечто в качестве нечто, а отнюдь не чувственное восприятие, которое будто бы схватывает объективную данность...» [28; 127]. Поскольку речь здесь идет о «первичном феномене», герменевтическую модификацию феноменологии предлагается понимать не как простую смену интересов, но как такое внутреннее изменение, которое отвечает идее феноменологии. Герменевтической модификации феноменологии соответствует открытие герменевтического измерения в самих феноменах — это и есть подлежащее герменевтическому истолкованию языковое «видение нечто в качестве нечто». Так обнаруживается, что «сами вещи» феноменологии требуют герменевтического подхода.
Если своей герменевтичностью феноменология обязана герменевтической структуре самих феноменов, то уже гуссерлевская феноменология должна интерпретироваться с поправкой на пропущенное в ней фундаментальное онтологическое измерение. Впрочем, и феноменологию Гуссерля можно представить как феноменологию истолковывающую, но не знающую о том, что она сама есть истолкование. Гадамер имеет в виду именно это, говоря о преемственности гуссерлевской феноменологии и герменевтики: «... у Гуссерля герменевтическое измерение появляется уже во вторую очередь. Первичной для него была живая данность воспринимаемого предмета в «чистом» восприятии. Вместе с тем даже в тщательной дескриптивной деятельности Гуссерля отчетливо проступает герменевтический подход; его усилия были направлены на то, чтобы «истолковывать» феномены, постоянно раздвигая горизонты и увеличивая точность. Он, однако, никогда не задумывался над тем, насколько тесно само понятие феномена сопряжено с «истолкованием». Мы задумались над этим благодаря Хайдеггеру» [28; 126].
В таком случае герменевтическая феноменология — не просто «переворачивание» порядка феноменологического описания, но радикализация и «углубление» феноменологии, обнаруживающей языковое измерение в самих вещах. Открытием герменевтической феноменологии является то, что любое созерцание фундировано в проговоренности. Мы сначала слышим о вещи, а лишь затем ее видим. Поэтому феноменом в первичном смысле является не самоданность вещи (гуссерлевское понятие очевидности), а ее языковая явленность1. Понятно, что подобная модификация феноменологии не может не сопровождаться радикальным изменением понятия языка. Об этом мы поговорим в третьем разделе данного параграфа, а сейчас обратим внимание на то, какое значение понятие герменевтики получает в феноменологии Хайдеггера и философии Гадамера, ведь феноменологическому варианту герменевтики предшествует богатая герменевтическая традиция.
Жан Гронден выделяет 4 основных значения «герменевтики»: 1) истолкование темных мест (библейская герменевтика); 2) осмысление правил интерпретации (теологическая, юридическая герменевтика и т.д.); 3) философская герменевтика (герменевтика перестает быть вспомогательной дисциплиной, превращаясь в анализ условий возможности интерпретации — трансцендентальную герменевтику и пропедевтику наук о духе); 4) герменевтическая философия (любой феномен — это феномен герменевтический: понимание суть способ бытия). Хайдеггеровская экзистенциальная герменевтика и герменевтика языка Гадамера представляют собой вариант герменевтики в третьем значении и восходят к философии Ницше («нет фактов, есть только интерпретации»).
Герменевтическая истина
Ориентиром для того, что следует назвать герменевтической концепцией истины, послужили положения хайдеггеровской феноменологии. Поэтому сначала мы обсудим трансформацию понятия истины, произошедшую у Хайдеггера, а затем рассмотрим некоторые характеристики герменевтической истины, которые можно признать общими для Хайдеггера и Гадамера.
Со временем понятие истины у Хайдеггера претерпело довольно серьезные изменения, однако сложившееся в середине 20-х годов представление об истине как раскрытости задало в данном вопросе парадигму для герменевтической феноменологии в целом.
Исходным пунктом для Хайдеггера становится традиционное понятие истины высказывания (adeaquatio rei et intellectus)1. Затем он предлагает трактовать высказывание как апофанзис (обнаружение) и формулирует понятие истинности, уже выходящее за пределы сферы высказываний. Истиной в изначальном смысле является открытость сущего для Dasein, которая имеет место — вернее, совершается — в экзистировании. Высказывание может быть истинным лишь потому, что в первичном смысле истина есть онтологическая характеристика Dasein. На связь с истиной указывает сама морфология термина «Dasein»: Da — открытость, Sein — экзистирование, в котором эта открытость осуществляется. Так понятая истина оказывается условием интенции и любого мнения — в том числе и ложного. Хайдеггер пишет: «Только потому, что Dasein, экзистируя, по сути уже пребывает в истине, оно может заблуждаться, и только поэтому возможно сокрытие, загораживание и замыкание сущего» [119; 285]. Истина познания возможна только потому, что Dasein есть бытие-в-мире: «...бытийную основу познания составляют изначальные структуры вот-бытия...» и «...познание может быть истинным — иметь специфический предикат истинности — лишь потому, что истина представляет собой не столько свойство познания, сколько бытийную особенность самого вот-бытия» [120, 175].
Резюмируем хайдеггеровскую трактовку отношения между истиной высказывания и истиной как бытийной характеристикой Dasein, процитировав абзац из «Основных проблем феноменологии», в котором Хайдеггер кратко характеризует данное отношение фундирования. «Чтобы нечто могло стать возможным «о-чем» высказывания, оно должно быть уже наперед дано как выявленное и доступное. Высказывание как таковое не выявляет первично, но оно согласно своему смыслу, всегда соотнесено с тем, что наперед выявлено. Тем самым уже сказано, что высказывание как таковое не есть познание в собственном смысле. Сущее как выявленное должно быть дано наперед, чтобы служить возможным «о-чем» высказывания. Но поскольку сущее наперед дано Dasein как раскрытое, оно носит, как мы показали ранее, характер внутримирности. Интенционалъное отношение (Verhalten), имеющее смысл высказывания о чем-то, основывается, согласно своей онтологической структуре, в фундаментальном устроении Dasein, которое мы охарактеризовали как бытие-в-мире. Лишь поскольку Dasein экзистирует, для него вместе с экзистенцией выявлено сущее, так что выявленное может стать предметом высказывания. Dasein, поскольку оно экзистирует, всегда уже пребывает при некотором сущем, и это сущее некоторым образом в той или иной мере раскрыто. Здесь обнажается не только сущее при котором пребывает Dasein, но одновременно и сущее как само Dasein» [119; 274].
Разбирая хайдеггеровское понятие истины, один из наиболее авторитетных интерпретаторов феноменологии Эрнст Тугендхат (доклад «Хайдеггеровская идея истины» [ПО]), выдвигает несколько претензий к расширению понятия истины, произошедшему в 44 «Бытия и времени». Как представляется Тугендхату, отказываясь от ссылки на «сущее в себе самом» и расширяя понятие раскрытости, Хайдеггер отказывается от идеи критического сознания и упускает «специфический феномен истины». Данную претензию никак нельзя обойти вниманием. Поэтому рассмотрим хайдеггеровскую трансформацию понятия истины более подробно.
Как уже говорилось, Хайдеггер придерживается традиционного определения истины как соответствия, феноменологически резюмируя его следующим образом: высказывание является истинным, когда обнаруживает «сущее в себе самом». По сути, это гуссерлевское определение самоданности, сохраняющее общую форму теории корреспонденции, но связывающую эту форму с соответствием между интенциями (а не между вещами и сознанием) . Однако в следующем определении Хайдеггер предлагает новую формулировку, в которой отказывается от самоданности: «Бытие истины (истинность) высказывания необходимо понимать как бытие раскрывающим» [111; 138].
Тем не менее, представляется, что Хайдеггер вполне правомерно отказывается от «как оно есть», поскольку высказывание понимается им уже по-другому. «Высказывание как обнаружение» — это не структурное, но динамическое понятие (уже здесь можно, на наш взгляд говорить о той смене феноменологической перспективы, которая станет очевидной при распространении понятия истины за пределы сферы высказываний). Тугендхат склоняется именно к такой трактовке хайдеггеровского высказывания-апофанзиса: «Бытие высветленным не принимается как завершенное состояние, напротив, ставится вопрос, как оно совершается. Поэтому разомкнутость понимается как свершение, активно соотносящееся со своей противоположностью — замкнутостью или сокрытостью» [111; 139].
Однако, полагает Тугендхат, устранение «как оно есть» приводит к двусмысленному понятию истины: с одной стороны, истинное это то, что противоположно ложному, с другой стороны, и ложное высказывание также раскрывает. Тугендхат считает, что в результате понятие разомкнутости приобретает два разных смысла (широкий и узкий), причем разомкнутость в широком смысле утрачивает конститутивное для истины противопоставление с ложью. Дальнейшее расширение понятия истины за пределы высказывания остается делом техники: «Лишь поскольку для Хайдеггера истина уже в случае с высказывания состоит не в том, как именно она раскрывает, но в том, что она вообще раскрывает, он может теперь без дальнейшего обоснования распространить истину на всю разомкнутость» [142].
Как считает Тугендхат, при подобном расширении понятия истины от Хайдеггера ускользает различие между данным и само данным: «Самобытие есть критическая инстанция лишения нескорытости... ложное высказывание скрывает сущее в его самобытии... только истинное высказывание извлекает сущее из сокрытости, т.е. в качестве его самого» [111; 141]. Нам представляется все же, что самоданность и самобытие игнорируются Хайдеггером совершенно по праву. Как мы видели, Тугендхат обращает внимание на то, что Хайдеггер динамизирует высказывание. Однако у Хайдеггера динамически понимаются и само сущее (См.. Борисов «Феноменологический метод Хайдеггера» [22]). Другая претензия — в потере специфического понятия истины, для которого конститутивно различие между истиной и ложью1 — также снимается указанием на динамичность истины. Хайдеггер не отказывается от противоположности между истиной и ложью и в случае с «изначальной» истиной.
