Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Аллегорический смысл как объект лингвистического исследования 8
1.1. Конститутивные признаки аллегории 8
1.1.1. Семиотические характеристики аллегории 8
1.1.2. Аллегория и символ 12
1.1.3. Аллегория и метафора 17
1.2. Дискурсивная специфика аллегорического текста 22
1.2.1. Специфика обиходного аллегорического текста 23
1.2.2. Специфика художественного аллегорического текста 28
1.2.3. Специфика религиозного аллегорического текста 36
1.3. Жанровая специфика аллегорического текста 44
1.3.1. Аллегорический смысл в пословицах 45
1.3.2. Аллегорический смысл в баснях 49
1.3.3. Аллегорический смысл в притчах 54
1.4. Процедуры толкования аллегорических текстов 57
Выводы 63
Глава 2. Способы интерпретации аллегорического смысла в художественном, религиозном и обиходном дискурсе 66
2.1. Способы интерпретации аллегорического смысла в обиходном дискурсе 66
2.1.1. Простой аллегорический смысл в обиходном дискурсе 66
2.1.2. Осложненный аллегорический смысл в обиходном дискурсе 74
2.1.3. Сложный аллегорический смысл в обиходном дискурсе 99
2.2. Способы интерпретации аллегорического смысла в художественном дискурсе 102
2.2.1. Простой аллегорический смысл в художественном дискурсе 102
2.2.2. Осложненный аллегорический смысл в художественном дискурсе 110
2.2.3. Сложный аллегорический смысл в художественном дискурсе 112
2.3. Способы интерпретации аллегорического смысла в религиозном дискурсе 117
2.3.1. Простой аллегорический смысл в религиозном дискурсе 117
2.3.2. Осложненный аллегорический смысл в религиозном дискурсе 120
2.3.3. Сложный аллегорический смысл в религиозном дискурсе 122
Выводы 130
Заключение 133
Библиография 136
Приложение 166
- Аллегория и метафора
- Процедуры толкования аллегорических текстов
- Сложный аллегорический смысл в обиходном дискурсе
- Сложный аллегорический смысл в религиозном дискурсе
Введение к работе
Данная работа выполнена в русле лингвосемиотики и теории дискурса.
Объектом исследования является аллегория как лингвосемиотическое образование, в качестве предмета изучения рассматривается дискурсивная специфика выражения аллегорического смысла.
Актуальность работы обусловлена следующими моментами: 1) аллегория является распространенным способом передачи определенной информации, вместе с тем в лингвосемиотическом плане аллегория освещена еще недостаточно; 2) аллегорический смысл в разных типах дискурса еще не был предметом лингвистического исследования; 3) понимание дискурсивной специфики аллегорического смысла является одним из признаков профессиональной коммуникативной компетенции.
В основу выполненной работы положена следующая гипотеза: аллегория как лингвосемиотическое образование характеризуется определенными знаковыми особенностями; существует дискурсивная специфика аллегорического смысла; аллегорический смысл получает специфические способы вербализации в художественном, религиозном и обиходном типах дискурса.
Цель исследования – охарактеризовать аллегорический смысл в художественном, религиозном и обиходном дискурсе. Данная цель конкретизируется в следующих задачах:
1) установить семиотические особенности аллегории,
2) выделить функциональные дискурсивные признаки аллегорического смысла в обиходном, художественном и религиозном типах дискурса,
3) описать способы выражения аллегорического смысла в рассматриваемых типах дискурса.
В качестве материала исследования рассматриваются паремиологические единицы, басни, притчи в русском и английском языках. Единицей исследования является текстовый фрагмент, выражающий аллегорический смысл. Всего проанализировано 2000 соответствующих текстовых фрагментов.
В работе использовались следующие методы: понятийное моделирование, интерпретативный анализ, опрос информантов и интроспекция.
Степень разработанности проблемы. В научной литературе аллегория неоднократно рассматривалась в литературоведении, фольклористике, стилистике. Методологической базой работы являются исследования в области:
семиотики: аллегоризм строится на неравенстве образа и идеи (С.С. Аверинцев, Ю.С.Степанов, А.Ф. Лосев, Ф. Растье, А.В. Олянич, И.В. Арнольд);
теории дискурса: текст является сложным образованием и относится одновременно к языку и речи, в зависимости от подхода к его изучению; наиболее существенные признаки текста, определяющие специфику этого объекта лингвистического изучения, являются категориями текста (В. фон Гумбольдт, Н.Д. Арутюнова, Ю.С. Степанов, В.З. Демьянков, В.И. Карасик, В.Б. Кашкин, Г.Г. Слышкин, Е.И. Шейгал);
теории художественного текста: текст представляет собой феномен культуры, обладающий многомерными связями с другими явлениями культуры (М.М. Бахтин, Ф.И. Буслаев, Л.С. Выготский, Г.-Э.Лессинг, А.А. Потебня, В.Я. Пропп, Н.Л. Мусхелишвили, В.П. Москвин, Н.И.Прокофьев).
Доказанными являются тезисы о двуплановости и дидактичности аллегории. Вместе с тем недостаточно освещенными остаются лингвосемиотические и дискурсивные особенности аллегории.
Научная новизна работы заключается в уточнении лингвосемиотической природы аллегории, в определении ее функциональной дискурсивной специфики применительно к жанрам паремии, басни и притчи в обиходном, художественном и религиозном типах дискурса, в построении классификации аллегорического смысла при помощи шкалы интерпретативного опосредования текста, в описании типичных языковых способов выражения аллегорического смысла.
Теоретическая значимость исследования состоит в том, что данная работа вносит вклад в развитие лингвосемиотики и теории дискурса, уточняя характеристики аллегорического смысла в разных типах дискурса и способы их интерпретации.
Практическая ценность работы заключается в том, что ее результаты могут найти применение в курсах языкознания, стилистики и интерпретации текста, межкультурной коммуникации, в спецкурсах по лингвосемиотике, теории дискурса, лингвокультурологии.
На защиту выносятся следующие положения:
1. Аллегория как лингвосемиотическое явление представляет собой знак, содержанием которого является ценностно маркированное положение дел, осмысливаемое как норма поведения, а выражением – двуплановое сообщение, построенное в виде конкретного сюжета и стоящего за этим сюжетом предписания и предполагающее, как правило, однозначную интерпретацию.
2. Функциональное назначение аллегории – акцентированная дидактичность – специфически проявляется в трех типах дискурса: в обиходном общении – преимущественно в виде пословицы, в художественном – в виде басни, в религиозном – в виде притчи. Дискурсивная специфика аллегорического смысла состоит в лаконичной формульной организации поучения в пословице, в занимательном сюжетопостроении в басне, в духовно-нравственной идее в притче.
3. Модель аллегорического смысла может быть представлена в виде шкалы, в основу которой положен признак развернутости интерпретативного опосредования текста. Выделяются три типа аллегорического смысла: 1) простой, выявляемый с помощью одного-двух объяснительных толкований, 2) осложненный, требующий нескольких объяснительных толкований, ситуативно связывающих идею и образ, 3) сложный, предполагающий развернутую обоснованную интерпретацию.
4. Языковыми механизмами выражения аллегорического смысла обычно являются сопоставление, контраст, метафора при обозначении людей как носителей определенных качеств на примере представителей фауны, флоры, типичных атрибутов обиходной жизнедеятельности.
Апробация. По теме исследования опубликовано 7 работ объемом 3 п.л., в том числе 3 статьи в журналах, рекомендованных ВАК. Основное содержание исследования докладывалось на научных конференциях «Меняющаяся коммуникация в меняющемся мире 5» (Волгоград, 2010), «Коммуникативные аспекты современной лингвистики и лингводидактики» (Волгоград, 2011), «Актуальные проблемы лингводидактики и лингвистики» (Волгоград, 2012) и на заседаниях научно-исследовательской лаборатории «Аксиологическая лингвистика» в Волгоградском государственном социально-педагогическом университете (2010 - 2012).
Структура. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.
Аллегория и метафора
В качестве иносказания аллегория ближе всего связана с метафорой и часто рассматривается, как развитая, распространенная метафора, или как ряд метафорических образов, объединенных в замкнутое целое, в единый сложный образ. Аллегория осуществима не только в поэзии, но и в живописи, в скульптуре.
Наибольшая трудность заключается в нахождении различия между аллегорией и метафорой, особенно развёрнутой. В качестве примеров аллегорий зачастую приводят какие-либо басни, в качестве метафор — строфы из стихотворений. Во многих случаях метафора и аллегория как бы переплетаются, в выражении содержится образ с переносом на него каких-либо качеств и свойств, то есть трудно выделить что-то одно. Чтобы лучше разобраться в разнице между аллегории и метафорой, нужно более подробно охарактеризовать понятие «метафора».
Истоки исследовательского интереса к метафоре связывают обычно с именем Аристотеля. В своей «Поэтике» он впервые описал метафору как способ переосмысления значения слова на основе сходства. Метафора, по Аристотелю, дает возможность и право говорить о действительном иными словами, через элемент сходства, сопоставления: «Создавать хорошие метафоры, значить подмечать сходство». Современный словарь иностранных слов определяет метафору как вид тропа - оборот речи, заключающий скрытое уподобление, образное сближение слов на базе их переносного значения [1992]. Исходя из этих определений, мы видим, что в основе метафоры лежит ассоциация по сходству и по аналогии.
Метафора - это лингвистическая категория, сферы применения которой, как известно различны: 1) нехудожественная речь - стили обиходно бытовой, газетно-публицистический, научно-популярный; 2) художественная речь - фольклор, художественная и библейская литература. Приоритетной сферой функционирования аллегории следует считать художественную литературу, в первую очередь, тексты поэтической формы. Это обусловлено прежде всего, тем фактом, что не все понятия подвергаются аллегоризации в силу своей отвлеченности и наличия выражений в переносном смысле на оснований сходства, аналогии и т.п.
В Большом Энциклопедическом Словаре [1969] метафора определяется как троп или механизм речи, состоящий в употреблении слова, обозначающего некоторый класс предметов, явлений и т.п., для характеризации или наименования другого класса объектов, аналогичного данному в каком-либо отношении. Определения аллегории этот словарь не дает.
В Литературном Энциклопедическом Словаре находим определение аллегории как литературного приема или типа образности, основой которого является иносказание: запечатление умозрительной идеи в предметном образе [ЛитЭС, 1987], в то время как метафора, метафоричность как вид тропа, представляет собой перенесение свойств одного предмета на другой, по принципу их сходства в каком-либо отношении или по контрасту [Там же. С. 32].
Рассматривая еще одно определение в Краткой Литературной Энциклопедии, видим, что аллегория - одна из форм иносказания, условная передача отвлечённого понятия или суждения посредством конкретного образа [КЛЭ, 1962].
Из вышесказанного следует, что главная функция метафоры заключается в приписывании предмету некоторого признака или комплекса признаков, который приписать ему нельзя. А главная функция аллегории состоит в выражении некоторого более отвлечённого понятия посредством явления более конкретного и доступного.
Аллегория в широком смысле слова включает все случаи различия между образом и значением. «Аллегория (греч. allegoria - иносказание), условное изображение в искусстве отвлеченных идей, которые не ассимилируются в художественном образе, а сохраняют свою самостоятельность и остаются внешними по отношению к нему» [БЭС, 1969]. Не говоря уже о возможности применения этого слова к другим искусствам, в художественной сфере аллегория совпадает с поэзией вообще. Затем, как подчеркивает А.А. Потебня в своей «Теоретической поэтике», в более узком смысле «под аллегорией разумеют слияние нескольких метафор». Аллегория в еще более тесном смысле есть метафора не только а) сложная (метафора в одном слове, как «понимание», «волненье», «пленительный», и в одном предложении или сочетании предложений), но и б) полная, т.е. такая, в словесном выражений которой нет явственных указаний на ее значение [Потебня, 1990, с. 238].
Конечно, приведенные положения бесспорны. Однако в них не просматривается четкая дифференциация между метафорой и аллегорией по способу их возникновения (порождения), так как процесс познания двойных смыслов до сих пор остается вне научного внимания.
Опираясь на приведенные дефиниции, мы можем сделать вывод о понятийной ограниченности такого явления как аллегория, так как только абстрактные понятия, идеи или суждения подвергаются аллегоризации. Аллегория возникает только в результате определенных мыслительных операций. «Аллегория - одна из форм иносказания, в которой конкретный образ используется для выражения отвлеченного понятия или суждения» [КЭС, 1962]. В аллегории присутствуют два плана: образно-предметный и смысловой, но именно смысловой план первичен, так как образ фиксирует уже какую-либо заданную мысль. А образы и мысли могут возникать только в сознании человека и использоваться только каким-либо определенным человеком, а именно автором художественного произведения. Однако это не противоречит факту существования устойчивых образов в общепринятых аллегориях.
Напротив, метафора, возникающая на основе сходства между предметами или явлениями, существует независимо от нас и от нашего сознания. Подтверждение можно найти в любом словаре или учебнике по лексикологии и стилистике. «Метафора, метафоричность (греч. metaphora), вид тропа, перенесения свойств одного предмета (явления или аспекта бытия) на другой, по принципу их сходства в каком-либо отношении или по контрасту» [ЛитЭС, 1981]. Например: держать кого-либо на крючке, попасться на удочку. В основе данных метафор лежит сравнение с рыбной ловлей.
Из вышесказанного следует, что метафора по сравнению с аллегорией носит более поверхностный (внешний) характер. Аллегория же никогда не покидает сознания человека, так как здесь невозможно обнаружить какого-либо внешнего сходства предметов.
Сходство на уровне метафоры доступно, так как очень легко можно установить ее прототип. Иными словами, в метафоре прототип является основным, в ней актуализуется его сущность, дается его качество. Как отмечает А.А. Потебня, в основе механизма порождения метафорического высказывания лежит несколько принципов. К ним следует отнести зависимость субъектно-объектных отношений от оценочного компонента использования метафоры, принцип статичности в динамическом контексте, принцип обобщенности, принцип нереальности, принцип сопоставленности, принцип образности, принцип экономичности [Потебня, 1990, с. 10-11]. Механизм порождения и прототип аллегории установить гораздо труднее, поскольку в аллегории происходит выделение множества скрытых сущностей. Для того чтобы установить её истоки, необходимо рассмотреть взаимодействия скрытых и явных смыслов.
В аллегории буквальный и скрытый смысл связан чаще всего с реальностью (это оговаривается даже в определении аллегории «...конкретный образ используется для выражения отвлеченного понятия или суждения») и соединены между собой тождеством внутреннего и внешнего [КЛЭ, 1962]. В метафоре же буквальный смысл связан, в основном с ирреальностью (хотя и не всегда). Например: стрелять глазами, уйти из жизни. Воспринимая данные выражения буквально, можно с уверенностью сказать, что подобное в природе не существует.
Процедуры толкования аллегорических текстов
Проблема понимания с точки зрения дискурса представлена в ряде работ французских лингвистов [Серио, 1999; Пешё, 1999; Анри, 1999]. Область дискурса обнаруживает себя как поле понимания, самопознания и языковых действий, включенных в этот процесс, понимание получает определение как способность интерпретировать речевое поведение других лиц [Данилова, 2001, с. 67]. Основные идеи, рассматриваемые представителями современной французской лингвистической школы, можно свести к следующим положениям: 1) текст обладает значением только в соответствии с условиями его производства, а также и в соответствии с условиями его толкования [Отье-Ревю, 1999, с. 36]; 2) текст может быть рассмотрен в соответствии со статусом субъекта высказывания и статусом адресата [Серио, 1999, с. 29]; 3) слова не прозрачны, и говорящий субъект не является полновластным хозяином своей речи [Пешё, 1999, с. 260].
Рассматривая вопросы понимания текста, А.Р. Лурия устанавливает два уровня понимания: на первом происходит понимание системы внешних значений речевого высказывания, на втором - понимание внутреннего смысла [Лурия, 1979, с. 246]. Такое разграничение сводится к утверждению, что существуют тексты, в которых наличие внутреннего смысла не обязательно, их понимание однозначно; существуют и такие тексты, в которых внутренний смысл обязательно присутствует (к таковым предлагается отнести те, где есть переносный смысл, например, пословицы, басни, притчи). В связи с этим вводится понятие глубины «прочтения» текста или обнаружения его внутреннего смысла, который, согласно мнению исследователя, характеризует всякое повествование, особенно художественный текст. Так как поверхностное «прочтение» текста (пьесы, рассказа, романа) не исчерпывает нужной глубины его понимания, то переход от внешнего значения к внутреннему смыслу имеет решающее значение. Выделяются три степени глубины прочтения:
1) поверхностное прочтение;
2) прочтение с выявлением внутреннего смысла, который таится за излагаемыми событиями;
3) прочтение с выявлением не только внутреннего смысла, но и с определением мотивов, стоящих за действиями того или иного лица, а также мотивов, которые побудили автора написать данное произведение.
Эта концепция, безусловно, свидетельствует о том, что при рассмотрении текста возможно выделение такой содержательной категории, которая характеризует речевое произведение с точки зрения его глубины. А.Р. Лурия считает, что для «глубины прочтения текста» (видимо, художественного) характерным является независимость от широты знаний или степени образования человека. «Она (глубина прочтения) вовсе не обязательно коррелирует с логическим анализом поверхностной системы значений, а больше зависит от эмоциональной тонкости человека, чем от его формального интеллекта. Мы можем встретить людей, которые, с большей полнотой и ясностью понимая логическую структуру внешнего текста и анализируя значение, почти не воспринимают того смысла, который стоит за этими значениями, не понимают подтекста и мотива, оставаясь только в пределах анализа внешних логических значений» [Лурия, 1979, с. 258].
Вопросы, связанные с пониманием текста, являются частными в рамках общегуманитарной проблемы понимания. Проблема понимания текста рассматривается в связи с вопросами его интерпретации. Проблемами интерпретации в разные времена, уделяли особое внимание такие исследователи как Ф. Растье, А.А. Потебня, Г.И. Богин, В.Г. Кузнецов, В.З. Демьянков, В.И. Карасик. Специфика интерпретации состоит в том, что внимание интерпретатора направлено не только на то, что сказано в тексте, но и на то, что не сказано. Термин «интерпретация» имеет неоднозначное толкование и может быть рассмотрен с философской и лингвистической позиций.
В философском представлении интерпретация соотносится с науками гуманитарного цикла и определяется как истолкование текстов, направленное на понимание их смыслового содержания. В пределах этого подхода обычно выделяются герменевтическое и позитивистское направления. Основополагающими моментами герменевтической интерпретации является толкование смысла текста путем «перемещения» его в психологический и культурный мир автора и восстановлении этого мира внутри личного опыта интерпретатора. При позитивистском подходе интерпретация заключается в редукции содержания текста к совокупности «условий» или «причин» его порождения.
Интерпретация рассматривается в работе В.З. Демьянкова [1989], в которой указывается, что при «гармонизирующем» взгляде интерпретация «становится реальным инструментом не только при осуществлении проектов лингвистического исследования, но и при анализе филологических теорий» [Демьянков, 1989, с. 42]. Обоснованным является определение сути интерпретации как процесса, результата и установки. Цель интерпретации характеризуется как переменная величина, так как существенную роль играют личностные факторы, например, характер и способности человека-интерпретатора. Квалифицируется же цель интерпретации как установление и поддержание гармонии, что связано с осознанием свойств контекста, окружающего интерпретируемую речь, а также с размещением результатов такого осознания в плоскость собственного внутреннего мира. Это наиболее общая цель, а частным случаем может быть получение целостного объекта (результата интерпретации). Вопрос об объектах интерпретации связан с противопоставлением: «интерпретируемого/ неинтерпретируемого». Позиция автора сводится к тому, что это противопоставление можно рассматривать в связи с понятием сложной интерпретации, когда возникает необходимость добавлять новые конвенции. Вводится и термин «интерпретируемость», который обозначает потенциальную осуществимость действия в рамках конкретной, заранее обусловленной системы интерпретации. Если есть некий объект интерпретации, свойством которого является интерпретируемость, то есть и результаты. Исследователем выделяются «воспринимаемые» результаты, типа ответных действий (как текст пересказа), и «невоспринимаемые» результаты (умозаключения и достройки внутреннего мира интерпретатора). Результатом интерпретации является обретение текущим высказыванием речевого значения, которое актуализируется в виде смысла, при этом обретенное речевое значение дополняет, сужает или меняет сложившийся внутренний мир интерпретатора.
В рамках рассматриваемой концепции определяются опорные пункты и «инструменты» интерпретации. Так, в качестве опорных пунктов, рассматриваются слова, конструкции, мысли, на которые опираются при интерпретации. Среди инструментов выделяются три вида:
1) свойства конкретной речи (предложений или текста в их составных частях и отношениях);
2) знания (локальные: контекст и ситуация, импликация в тексте; глобальные: конвенции и правила);
3) стратегии, которые организуют ход интерпретирования и соединяют цель и средства [Демьянков, 1989, с. 84].
Следующий вопрос, который затрагивается в связи с интерпретацией, -это вопрос о процедуре, то есть о выдвижении и верифицировании гипотез, о смысле всего выражения (или текста) в целом. Процедурные свойства объяснимы, если принимается гипотетический характер каждого шага интерпретирования. Промежуточный шаг связан с ожиданием и характеризуется объектами ожидания и основаниями ожиданий. К объектам ожиданий предлагается отнести:
- текстовый объект последующей интерпретации (реинтерпретации);
- внутренние миры автора (при искренности автора, по оценке интерпретатора, такой мир один; в противном случае миров столько, сколько намерений у автора подозревает интерпретатор);
- внутренний мир интерпретатора.
Обоснованность ожиданий связана с объектами ожидания (текстом: внутренним миром автора по оценке интерпретатора; внутренним миром интерпретатора). Последний вопрос, который, по мнению В.З. Демьянкова, связан с интерпретацией, - характеристики личности интерпретатора, что выделяет его из числа других носителей языка. К таким относятся личностные характеристики и эмпатия интерпретатора, а также его интенциональность.
Проблема личности интерпретатора может быть рассмотрена в зависимости от установки, то есть, является ли интерпретатор эмпатиком или критиком. Эмпатик пытается понять текст как нечто свое, соединившись с внутренним миром автора, сохраняя эмоциональные и смысловые оттенки. Критик ставит перед собой цель - оценить. Оценка может быть многомерной: положительной или отрицательной и т.д. Происходит отстранение интерпретатора от автора [Мышкина, 1991, с. 120].
Сложный аллегорический смысл в обиходном дискурсе
К паремиям со сложным аллегорическим смыслом относятся пословицы-притчи, где дидактическая идея находит максимально концентрированные формы выражения: изречения, известного в мировой литературе (Притчи Соломона, Мудрость Менандра Мудрого, Премудрость Иисусова, сына Сирахова), либо «мирские притчи», то есть пословицы, либо «народной притчи», по Ф.И. Буслаеву [1978], сохранившей для потомков народную премудрость. Эти паремиологические единицы, содержат весьма сложные образы со сложным аллегорическим смыслом (пословицы, которые требуют глубокого осмысления и интерпретации, и иногда граничат с символами). Таков библейский образ разрушения дома: Расстроивающий дом свой получит в удел ветер. Разрушение своего дома аллегорически обозначает сознательное отступление от праведной жизни, а образ ветра ассоциируется с различными тяготами и невзгодами. Если же выйти за рамки однозначной аллегории, то разрушение своего дома - это предательство по отношению к своим близким, к своему прошлому, к своим мечтам, а ветер -отсутствие мира и покоя, мятущаяся душа, бесконечное и бессмысленное кружение.
Источниками «мирских притч» часто служили тексты Библии (псалмы Давида, Евангелие, послание апостолов). В работах В.П. Адриановой-Перетц «Библейские афоризмы и русские пословицы» [1971] всесторонне анализируется процесс «обмирщения» библейских цитат, превращения их в пословицы и поговорки.
Очевидно, что для данного типа характерно назидание. В отношении характера поучения пословица-притча дальше всего стоит от собственно притчи, которой свойственно непрямое назидание.
Рассмотрим несколько пословиц со сложным аллегорическим смыслом и выделим основные особенности данных пословиц: 1) Поскольку для данного типа характерно назидание (очень часто можно встретить прямое назидание), то в пословицах часто встречаются формы императива, несущие основную смысловую нагрузку: «любите...», «правд мыслите...», «не лиши...». Данная форма ложно позволяет думать, что смысл данной пословицы понятен, но чаще всего такие пословицы с осложненным аллегорическим смыслом требуют тщательной интерпретации «Не будь недоверчивым к страху пред Господом и не приступай к Нему с раздвоенным сердцем» [Премудрости Иисуса, 1:28] Эту пословицу можно интерпретировать так: «Не верь в Господа, если сомневаешься». Еще один пример: «Не будь, как лев, в доме твоем и подозрителен к домочадцам твоим» [Премудрости Иисуса, 4:34]. Вести себя как лев аллегорически обозначает осторожное и в тоже время надменное отношение к окружающему миру, лев как символ царя зверей ассоциируются с доминированием над окружающими - «не превозноси себя».
2) Выразительность в таких пословицах достигается за счет использования в них метафор, развернутых сравнений, иронии и т. д. Например: «Не ускоряйте смерти заблуждениями вашей жизни...» [Премудрости Соломона, 1:12]. Ускорять смерть значит стремиться к ней. В этом выражений, как и в следующем: «...и не привлекайте к себе погибели делами рук ваших» [там же], у писателя звучит ирония над нечестивыми, которые своим постоянством в грехах как бы выражают свое твердое желание собственной гибели.
Приведем еще пример: «Не разжигай углей грешника, чтобы не сгореть от пламени огня его, и не восставай против наглеца, чтобы он не засел засадою вустах твоих» [Премудрости Иисуса, 8:13,14]. Не разжигать углей грешника значит не судить его, не сгореть от пламени контрастирует с «ибо судим будешь». Засесть засадою в устах значит спорить с кем-либо. Использование различных стилистических приемов дат возможность автору привнести красочность и яркость в своей работе.
3) Очень часто в таких пословицах-притчах используется композиционный принцип антитезы, всегда в конструкции «сделай А..., ибо В...»: «5 лукавую душу не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху, ибо святой Дух премудрости удалится от лукавства и уклонится от неразумных умствований, и устыдится приближающейся неправды» [Премудрости Соломона, 1:4,5]. Такой прием позволяет контрастно оттенить такие нравственные понятия как «добро» и «зло».
Таким образом, можем заключить, что хотя пословица-притча имеет некоторые общие черты с притчей (назидательность, лаконизм, некоторые особенности стиля и языка), она все же достаточно далеко стоит от нее в силу своей афористической природы.
Сложный аллегорический смысл в религиозном дискурсе
Притчи со сложным аллегорическим смыслом относятся в самую сложную и объемную группу, в исследование будут называться политематические притчи. Эти притчи содержат более двух персонажей и несут сложные аллегорические образы, подразумевающие наличие нескольких интерпретативных тем. Например, одна из самых известных притч «Блудный сын», содержание которой многим знакомо. Притчу можно разделить на три эпизода в соответствии с числом основных персонажей: 1) уход и возвращение младшего сына; 2) отец принимает сына; 3) реакция старшего брата. Деление притчи на эпизоды является наиболее удобным решением проблемы истолкования этой притчи: она содержит три персонажа, три аллегорических образа на каждый эпизод. Данную притчу можно интерпретировать так: 1) подобно тому, как блудный сын всегда имел возможность покаяться и вернуться домой, так и все грешники могут исповедать свои грехи и покаянно обратиться к Богу; 2) подобно тому, как отец пошел на все, чтобы примириться с сыном, так и Бог готов простить людям все грехи, лишь бы они согласились его принять; 3) подобно тому, как старший брат должен был бы не возмущаться тем, как отец принял младшего, а радоваться, так и народ Божий должен радоваться, а не возмущаться тем, что Господь дарует свою милость недостойным. Читая эту притчу, мы склонны отождествлять себя лишь с одним из ее персонажей, а потому имеет смысл читать ее трижды, стараясь осмыслить эти события с разных точек зрения. Любая попытка исключить ту или иную интерпретацию вынуждает нас пройти мимо чего-то очень существенного в учении Иисуса.
Рассмотрим еще один пример из политематических притч, притча «Десять дев»: Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла. Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идёт, выходите навстречу ему. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда эюе пошли они покупать, пришёл жених, и готовые войти с ним на брачный пир, и двери затворились; после приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! отвори нам. Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас. Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий. (Мф.25:1-13). Аллегорические образы сводятся к трем главным персонажам: жених, естественно, означает Бога, поскольку еще в Ветхом Завете Бог -супруг всего народа, а глупые и мудрые девы - это те, кто готов либо не готов к Судному дню. Главные аллегорические образы можно интерпретировать следующим образом: 1) Бог, подобно жениху, может задержаться с приходом дольше, чем ждут люди; 2) подобно мудрым девам его последователи должны быть готовым к такой отсрочке, и ученичество может оказаться труднее, чем думалось; 3) тот, кто не подготовится должным образом к ожиданию, упустит, подобно глупым девам, возможность спасения и не сможет искупить грех.
В притче «Два должника», также можно наблюдать трех персонажей, аллегоризирующие три темы: Иисус сказал: у одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят, но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. (Лк 7:41-42). Эта маленькая притча, вставленная в длинный рассказ об ужине у Симона-фарисея (Лк 7:36-50) иллюстрирует притчу со сложным аллегорическим образом. Три персонажа притчи соответствуют трем основным участникам пира у Симона, и при этом каждый персонаж подсказывает нам свою тему: 1) должник, которому прощено меньше, не должен презирать тех, кто был прощен за более тяжкий грех; 2) должник, которому прощено больше, не должен скупиться в выражениях любви к Иисусу; 3) подобно заимодавцу, Бог прощает всех грешников. Эти три темы ясно разъяснены в ст. 44-46 (сопоставляется поведение Симона и женщины) и в ст. 47-50 (провозглашение прощения). Вторая тема, несомненно, составляет в данном случае суть вести Иисуса, но ее не следует отделять от двух других.
Притча «Пшеница и Плевелы» на первый взгляд отличается от упомянутых выше: Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, - чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою (Мф 13:24-30). Образы заимствованы из области сельского хозяйства, главные герои - не люди, а пшеничные зерна и плевелы. Некоторые второстепенные персонажи выделяются больше обычного - слуги, жнецы, враг. Но никакой темы эти герои не аллегоризируют. Центральная фигура здесь - человек, сеющий семена и наблюдающий за их всходам. И два противопоставленные предмета - пшеница и плевелы. Далее в ст. 37-43 Иисус дает детализированное аллегорическое толкование, но даже если притча осталась бы без толкования, ее значение можно было бы сформулировать в виде трех тем, связанных с тремя главными персонажами: 1) подобно человеку, сеющему семена и наблюдающему за их всходом, так и Бог, позволяет жить праведнику и грешнику в одном мире; 2) плевелы аллегоризирующие грешников - в судный час будут осуждены и уничтожены; 3) пшеница аллегоризирующая праведников - будут собраны вместе и вознаграждены.
Некоторые религиозные притчи имеют более трех главных персонажей или групп персонажей, но в конечном счете и в них обнаруживается та же триадическая аллегорическая структура смысла, что и в притчах, которые обсуждались ранее. Рассмотрим несколько таких притч, где присутствуют более трех героев:
Таланты.
Ибо Он поступит, как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. По долгом времени, приходит господин рабов тех и требует у них отчета. И, подойдя, получивший пять талантов принес другие пять талантов и говорит: господин! пять талантов ты дал мне; вот, другие пять талантов я приобрел на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошел также и получивший два таланта и сказал: господин! два таланта ты дал мне; вот, другие два таланта я приобрел на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошел и получивший один талант и сказал: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое. Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет; а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов. Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит! (Мф 25:14-30).
Эта притча о слугах противопоставляет не двух персонажей, а трех: одному хозяин дал пять талантов, другому два таланта, третьему один талант. В рассказе действуют четыре основных персонажа. Но первые два функционируют одинаково в качестве положительной модели. В таком случае, в притчи «три персонажа» - это хозяин, два хороших слуги вместе и плохой. Подведение счетов в заключительной сцене является образ Страшного суда, на котором все люди будут отчитываться Богу за свою жизнь. Дополнительные подробности о поступках и участи дурного слуги и печальная концовка притчи превращает ее в трагическую: главный урок мы извлекаем из судьбы слуги.
Интерпретируя притчи, мы находим три основные темы, по одной на каждого персонажа: 1) подобно хозяину, Бог дает людям часть своих ресурсов и хочет, чтобы они достойно ими распоряжались; 2) подобно двум хорошим слугам, народ получит награду за хорошее применение этих ресурсов; 3) подобно плохому слуге, те, кто не распорядится своими дарами, будет наказан.
