Личность царя в контексте опричного времени: историографические и методологические аспекты исследования Сайнаков Николай Александрович

Содержание к диссертации

Введение

1. Проблема трансформации властных установок сознания в Русском государстве конца XV — середины XVI вв., в современной отечественной историографии

1.1. Проблемы анализа социально-политического контекста развития Московского государства и эволюции представлений о власти в среде элиты XV в 38

1.2. Самосознание элиты и образ врага в русском обществе XV - XVI вв 50

2. Особенности становления личности Ивана IV в социо-историческом контексте

2.1. Обретение царя и царства. Социально-психологические особенности становления личности Ивана IV в контексте междисциплинарных методологий 69

2.2. Кризис государственного строительства и идентичности первого царя 93

3. Опричнина

3.1. Восприятие опричнины в русском средневековом социуме 118

3.2. Особенности опричного режима и положения опричников 140

3.3. Проблематика смеха в опричнине 151

3.4. Личность царя в контексте существования и отмены опричнины 164

Заключение 183

Список сокращений 187

Список использованных источников и литературы 187

• Проблемы анализа социально-политического контекста развития Московского государства и эволюции представлений о власти в среде элиты XV в
• Самосознание элиты и образ врага в русском обществе XV - XVI вв
• Обретение царя и царства. Социально-психологические особенности становления личности Ивана IV в контексте междисциплинарных методологий
• Восприятие опричнины в русском средневековом социуме

Введение к работе

В русской истории много моментов, которые представляются важными, значительными, поворотными для развития страны и формирования исторической памяти. Время Ивана Грозного - один из самых ярких таких моментов, всегда привлекавших пристальное внимание к себе, как в России, так и за рубежом. Историческая наука прошла уже длинный путь, накопив не только огромный эмпирический материал, но и значительный концептуальный ресурс, направленный на осмысление данного периода. Тем не менее, исследование таких узловых моментов русской истории как время Ивана Грозного наглядно демонстрирует недостаточную разработанность методологического инструментария историков. Историография, посвященная этой эпохе, огромна, разработанность корпуса источников — достаточно хороша. Но вопросы остались. До сих пор идут споры о причинах и сути опричнины, о том насколько велика была роль царя в происшедших событиях и что собой представляла его личность.

При всей масштабности исследовательской литературы, посвященной опричнине и Ивану Грозному, специальные исследования историографо-методологического плана редки1. Все они, так или иначе, пытаются ответить на вопрос, почему появляются столь противоречивые мнения по поводу указанных явлений. Н.К. Михайловский объяснял эти «курьёзы» тем, что личность Грозного в качестве центра событий «давит» воображение историков. С.Ф. Платонов причину разногласий видел в недостаточности и отрывистости сведений об эпохе. СБ. Веселовский, критикуя предшествующую историографию, считал проблемой то, что историки искали в прошлом героев и негероев, потом категории, слои, классы, при этом недостаточно внимания уделяя исследованию новых, главным образом архивных источников. Большая часть советских исследователей видела основную проблему историографии в недостаточно тщательной проработке источников. Конечно, они обращали внимание на методологические недостатки работ «буржуазного» направления, в частности на неумение «вскрыть классовую сущность социальных противоречий» , на «субъективно-идеалистическую» их направленность . Но на этом методологическая критика обычно и заканчивалась. Для коллег «своего», марксистского лагеря, упрёки сводились к акцентированию нестройности их концептуальных построений. Так, например, Д.Н. Альшиц считал, что большая часть «загадок» и недоумений относительно опричнины возникает «как прямой результат искусственной, чисто умозрительной схемы этапов развития самодержавия» . Большое внимание в советских историографических работах было уделено идеологическому фактору, оказывающему влияние на историков. Некоторые итоги осмысления этого важного фактора бьши подведены в статьях А.Л. Хорошкевич, А. Янова. Уроки трагических 30— 50-х гг. нашего столетия, по мнению А.Л. Хорошкевич, «не только в конформизме, на который осознанно, а иногда и неосознанно шли наши старшие коллеги (чью традицию унаследовали и мы), но в необходимости особого внимания к понятийному аппарату»4.

Даже в методологически заострённой, новаторской работе Т.Ю. Назаренко, написанной не так давно, методологическим аспектам историографии уделяется мало внимания. Главной проблемой изучения опричнины, как можно понять, является крайняя мифологизированность темы, в связи с её политической важностью5. Может даже создаться впечатление, что историко-психологическое исследование является лишь более скрупулезным изучением некоторых фактов. Но это далеко не так, что хорошо демонстрирует обзор С.Н. Богатырёва. Автор исследует лишь один аспект историографии опричнины - методологические посылки создания психологического портрета Ивана Грозного, доказывает, что объяснение поведения царя с психологической точки зрения имеет не только богатую традицию, но и является важным методологическим инструментом для его понимания.

Обобщая, можно сделать вывод, что в центре большинства существующих историографических обзоров, посвященных периоду, находятся политические и идеологические факторы, влиявшие на историографию, а вовсе не методологические ориентиры исследований. Историографические споры во многом провоцируются необходимостью сопряжения анализа личностного фактора с процессами общественного развития, задачей, которую невозможно решить в рамках одной дисциплины. Отсюда — повсеместные попытки использования наработок из иных, смежных дисциплин — филологии, психологии, социологии и т.п. Однако бессистемность и интуитивность этого выбора препятствуют продуктивности такого использования. Статья С. Богатырева и другие историографические обзоры лишь оттеняют тот факт, что методологические основания отечественной историографии, посвященной проблеме опричнины и личности Ивана Грозного, комплексно практически не исследованы. Поэтому анализ историографических и методологических аспектов исследований личности царя в контексте опричного времени задача весьма актуальная для современной исторической науки.

Если анализировать историографию по методологическим основаниям, с которыми исследователи подходили к материалу, то её можно условно разбить на несколько крупных блоков. Это вовсе не означает, что работающие в их рамках исследователи использовали совершенно идентичную методологию или, тем более что они соглашались друг с другом по большинству конкретных вопросов. Как заметил ещё Н.К. Михайловский, конкретные суждения авторов работ об Иване Грозном зачастую противоречат их же собственным концептуальным установкам1. Однако, общие представления о принципах отбора материала и работы с ним, позволяют разделять рассматриваемые подходы на несколько более-менее цельных направлений. В центре внимания данного историографического обзора - представления исследователей о сути средневекового человека, его месте и роли в истории. Именно эти представления ведут к появлению разных методологических подходов и имеют самое непосредственное отношение к спорам по поводу опричнины.

Одна из рассматриваемых историографических традиций обязана пристальному вниманию к человеческой психике, личностному началу в истории. Часть современных идей и концепций этого направления восходит ещё к Н.М. Карамзину, которому, по словам Ю.М. Лотмана «были чужды вопросы административно-юридической структуры, организации сословных институтов, т.е. проблемы формально-государственной структуры общества» . В центре его внимания - вопрос о моральной ответственности личности. Морализм - важная методологическая посылка подхода Карамзина, аморальное не может быть, по его мнению, государственно полезным, а значит государство неотделимо от нравственной сферы жизни.

Собственно исследование психологии средневековой личности было начато в среде психологов XIX века - Я. Чистовичем, П.И. Ковалевским, П.П. Викторовым и Д.М. Глаголевым1. Наибольшее же развитие нравственно-психологический аспект проблемы получил тогда у Н.К. Михайловского, который рассматривал его через принцип деятельности. Согласно ему, цельность личности зависит от гармонии чувства и разума, воплощённых в целесообразной деятельности человека . Н.К. Михайловский, как и многие продолжатели Карамзинской традиции исследования личностного начала в моральном измерении, уже активно старался рассматривать Грозного в контексте его эпохи, именно с этим контекстом связывая сложившийся характер царя. Однако внимание исследователя обращено преимущественно к духовной сфере развития общества. Главным определяющим фактором жизни и деятельности Грозного, по мнению Н.К. Михайловского, было «несчастное сочетание крайней слабости воли и сознания с непомерной властью»3. Историки этого направления оказались в методологическом затруднении при попытке связать психологическую характеристику царя с общей социальной, культурной и экономической ситуацией в стране. Под диагнозами «паранойя», «крайняя слабость воли» скрывался отказ от попытки анализа социальных причин противоречивого поведения царя.

Эта проблема осталась актуальной и в современной историографии, усугубившись заменой научного объяснения психики её интуитивным пониманием4. Многие современные российские исследователи психологические характеристики царя и опричников дают скупо и никак методологически не обосновывают. Исключение представляет работа Т.Ю. Назаренко5, которая не только подняла вопрос о важности исследования подсознательных мотивов в их поведении, но и применила конкретные психоаналитические методики. Поставив своей целью рассмотрение правления Ивана Грозного как этап становления русской политической культуры, ментальносте, исследовательница обращается как к изменениям в социально-политическом строе России XVI века, так и к нормативным отношениям внутри господствующего класса. Применяя

1 психоаналитические методики, автор сочетает их с выяснением категорий культуры того времени, политических стереотипов и автоматизмов русской знати. В работе Т.Ю. Назаренко напрямую поднимается вопрос о важности исследования подсознательных мотивов в поведении царя и опричников, впервые к этому материалу применяются концепции 3. Фрейда, Э. Фромма, Д.Н. Узнадзе. Однако преимущественный упор на психологию приводит исследовательницу к идее, мало отличающейся от выводов дореволюционных авторов. Речь вновь идёт о патологии царя1.

К психологическому подходу, для анализа личности первого царя обращается и С.Н. Богатырев. Резонно звучит его положение, что игнорирование роли личности в истории приводит к порочной системе оценок деятельности Ивана Грозного, оставшейся практически неизменной со времен «государственной школы». Можно согласиться и с тем, что «изучение патриархальных обществ должно быть основано на всестороннем исследовании психологической мотивации поступков исторических личностей... всестороннее представление об исторической личности, тем более о таком сложном и противоречивом человеке каким был царь Иван Грозный, можно получить только на основе сочетания самых разных приемов исторического исследования»2. Однако исследователь приходит к выводу, что «трактовка личности Грозного как «продукта своей эпохи» прежде всего характерна для тех исследователей, где изложение исторических событий жестко подчиняется философским и идеологическим схемам и конструкциям»3. Это высказывание позволяет сделать вывод, что автор считает личностную трактовку не подверженной влияниям философских и идеологических схем и конструкций, что на наш взгляд совершенно безосновательно. Кроме того, отказ от попыток связать Грозного с его эпохой, предложенный автором, приводят к поверхностности и надуманности любых психологических трактовок. Разработка психоисторией «всесторонне разработанной источниковедческой теории», в таком случае, не сможет помочь делу. Весьма характерно, что в последней монографии С.Н. Богатырева психологические трактовки занимают подчиненное место по отношению к религиозным идеологемам, прежде всего топосу «государь-советники»4. Как и в исследовании Т.Ю. Назаренко, вопрос о возможности совмещения ракурса психолого-исторического исследования с теми ресурсами, которые наработаны в рамках макроисторических интерпретаций отечественной науки, рассматривающих опричнину как результат слома удельной системы, борьбы дворянства и боярства и др., здесь не был поставлен.

Последний представляет собой особую значимость, поскольку за ним по сути скрывается более широкая методологическая проблема сопряжения макро- и микроисторического анализа. Между тем макроисторические теории связаны с традицией рассмотрения опричнины в контексте исторических закономерностей развития государства и общества. Она начинается с историков государственно-юридической школы. По мнению Б.Н. Чичерина, история есть история государственных институтов: «Государство призвано к осуществлению верховных начал человеческой жизни; оно, как самостоятельное лицо, играет всемирно-историческую роль, участвуя в решении судеб человечества»1. Подход с этой точки зрения к эпохе Ивана Грозного, дал возможность, например, К.Д. Кавелину, оправдывать падение царя величием его духа и целей2, а жестокости и казни - нравами того времени. СМ. Соловьев рассматривал политику Грозного как продолжение политики его отца и деда, а опричнину как этап борьбы между слоями служилого сословия . Как отмечает С. Богатырев, «установки на поиск глубинных объективных причин и закономерности исторического развития не исключали самой возможности психологических объяснений. Однако личностные трактовки деятельности Грозного занимали второстепенное, подчиненное положение...»4.

Методологической основой данного подхода стало внимание к феодальной государственности, её институтам, закономерностям социальной борьбы и складывания бюрократических структур в период зарождения централизованного государства. Социологичность как составная часть данного направления способствовала, с одной стороны, выведению науки на новый уровень познания истории, но с другой, порождала новые противоречия, главным из которых стала слабая проработка человеческой составляющей. Все действия личности непосредственно выводились из потребностей тех или иных структур.

Хорошей иллюстрацией этих противоречий могут служить построения С.Ф. Платонова5, чей взгляд на опричнину как на инструмент борьбы царя и дворянства против мятежного боярства надолго закрепился в отечественной науке, оставаясь актуальным и для современной историографии. Отрицая значение психологического подхода в исторической науке, постулируя, что вопрос о личных свойствах и недостатках царя теряет свою важность для общей характеристики его времени, С.Ф. Платонов, между тем, вовсю использовал эти самые психологические характеристики. Описывая политическое состояние страны накануне опричнины, историк заявлял, что «отношения в Москве обострялись не только по причинам политического порядка, но и потому, что после смерти жены и по удалении «попа» Грозный вспомнил обычаи своей юности и распустился, впал в пьянство и разврат»1. Приписав опричнине «аграрно-классовый характер» С.Ф. Платонов заметил, что «исполнение этого плана Грозный обставил такими подробностями, которые возбуждали недоумение современников, ибо не вытекали из сути дела» . По мнению С.Н. Богатырева, «в противоречивых взглядах С.Ф. Платонова во многом отразился сложнейший процесс психологической и идейной переориентации русской интеллигенции после революции 1917 года»3. Соглашаясь с этим мнением, следует добавить, что именно эта противоречивая позиция привлекала к взглядам С.Ф. Платонова столь много внимания марксисткой историографии. Можно предположить, что это обусловлено не только важными для неё выводами о борьбе с феодальной аристократией, но и внутренним родством сохранявшихся противоречий, непреодолённости решения проблем соотношения личного, нравственного, и социального, связанного с прогрессом.

Проиллюстрировать внутренний конфликт, сложившийся в историографии, лучше всего могут слова Н.К. Михайловского. «Наша литература об Иване Грозном, - писал он в начале XX века, - представляет иногда удивительные курьёзы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а... даже прямо вопреки им; умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днём с огнём найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано чёрными буквами по белому полю» . Эти выводы приложимы, отчасти, и к современной историографии опричнины и эпохи Ивана Грозного в целом, вплоть до настоящего времени. Корни проблемы кроются, в том числе, в методологических особенностях направлений, пытающихся буквально соотнести профиль личности с закономерностями общественного развития. Прямая зависимость личности от объективных социально-экономических процессов, подчиняет её характеристику общей социологической схеме. Базис подавляет надстройку и превращает её в разряд этнографического факта.

В советской историографии эта тенденция получила особенное развитие. Рассматривая Грозного как государственного деятеля, исследователи, за редким исключением, старались связать характеристику Ивана и опричнины с теми или иными социально-экономическими и политическими тенденциями развития страны. Так, предпосылки учреждения опричнины логично выводились из предполагаемого её характера, например обеспечения личной безопасности, борьбы с боярством, проведения военных или удельных реформ.

Существующие в отечественной русистике макроисторические теории, скажем, концепции опричнины как результата борьбы с боярством, необходимости проведения военных или удельных реформ, слома удельной системы, активно критиковались, но практически не анализировались на счёт сегодняшних их перспектив. Критика так или иначе концентрировалась в области проблем, которую можно обозначить как специфика сознания человека той эпохи и личности царя. В основных своих методологических основаниях эта критика представляется правомерной. Уровень сегодняшних знаний историка о специфике сознания средневекового человека, вряд ли дает основание согласиться, например, со следующими концептуальными выводами авторов.

Не видя в опричнине пользы для государства, СБ. Веселовский считал, что речь шла об усилении безопасности Ивана, для чего ещё в 1560 году царь стал подбирать покорных приверженцев и приводить их к особой присяге1. Нельзя не отметить, что СБ. Веселовский считает действия царя рациональными, но побуждаемыми исключительно личными интересами, не имеющими в виду государственной пользы.

П.А. Садиков наоборот, видел в Иване Грозном вдумчивого реформатора2. Как реформу, направленную против удельных порядков, рассматривает опричнину и А.А. Зимин. Побег Курбского за рубеж «заставил» Ивана Грозного «поспешить с проведением реформ» . «Реформирование» было представлено «строительством опричного аппарата, персональным отбором «людишек», переселением лиц, внушавших опасение. При этом, казни и опалы первой половины 1565 г. были, скорее, «превентивным мероприятием, которое ставило своей целью подорвать основную опору старицкого князя среди московской аристократии»4.

Трезвый политический расчёт, а не истерика будто бы обнаружились в попытке Ивана IV «покинуть царство». Он и не думал никогда и ни на одну минуту отказываться от царства, писал И.И. Полосин .

Д.Н. Альшиц пошёл в выявлении причин опричнины ещё дальше: «логика развития монархии в сторону установления единодержавия естественно и неизбежно вела к такому порядку, который по своей сути не мог быть ничем иным, кроме порядка опричного. В лице первого царя Ивана Грозного исторический процесс становления русского самодержавия нашёл исполнителя, вполне осознавшего свою историческую миссию. Кроме его публицистических и теоретических выступлений об этом ясно свидетельствуют точно рассчитанная и с полным успехом проведённая политическая акция учреждения опричнины» .

Для Р.Г. Скрынникова причиной введения опричнины стала «обстановка внешнеполитических неудач», когда «соратники царя настоятельно советовали установить в стране диктатуру и сокрушить оппозицию с помощью террора и насилия»3. Оппозиция, по мнению Р.Г. Скрынникова, представлялась Ивану как сила, способная помешать передаче власти его сыновьям. Предположив, что духовное завещание Ивана Грозного изначально составлялось в 1564 году, исследователь считает, что опричнина носила характер раздела страны между сыновьями самодержца, переходе России под их совместное управление. Но этот «проект» так и не был осуществлён, а раздел «приобрёл уродливую форму опричнины» . Эта уродливая форма, по мысли Р.Г. Скрынникова, далеко не бессмысленна, в её основе не борьба дворянства против боярства, как считали многие другие советские авторы, а попытка ослабить, расколоть титулованную знать.

Н.К. Михайловский был абсолютно прав, когда писал, что личность Ивана Грозного «давит» на историка. Никто из представителей марксистской историографии не смог пройти мимо личности первого царя, не смог отказаться от попытки дать его характеристику. Но будучи привязанной к концепциям общественного развития, личность Грозного менялась вместе с ними, так и не обретя цельности. Так или иначе, приведенные выше тезисы содержат ряд допущений, включающих в себя представления о средневековом человеке как носителе классового сознания, выразителе определённых социально-политических интересов, вполне осознававшем, свою принадлежность к тому или иному сословию и рационально последовательно выражавшем интересы этого сословия. Однако еще В.О. Ключевский указал на факт отсутствия сколько-нибудь

внятной политической программы у царя. Вместе с тем вопрос о том, было ли это связано с конкретно-историческим явлением — личностью самого царя или же отражало некие важные закономерности сознания и психологии человека той эпохи, вопрос логично вырисовывающийся в контексте нынешних знаний о специфике этих явлений, по вполне понятным причинам не мог быть решен.

При этом нельзя не увидеть возникших в советской историографии продуктивных наработок. Ведь попытка связать опричнину с социальными, экономическими процессами1, общим историческим контекстом, была действительно удачной. А споры, возникшие в то время, как раз демонстрируют пределы используемой методологии. Действительно, до тех пор, пока действия царя будут трактоваться как сугубо рациональные, а связи между социально-политическими реалиями и человеческим сознанием — непосредственными, преодолеть противоречивость показаний источников не удастся. Предпосылки опричнины действительно были связанны с напряжением, которое появилось между царём и его приближёнными. Но логика этого напряжения отнюдь не однозначна и требует более тонкого методологического инструментария. Именно это обстоятельство привело к кризису историографии этого направления и стало ещё одним стимулом к поискам более пластичных подходов.

В модернизированной марксистской историографии (самые значительные обобщающие работы здесь принадлежат сейчас Р.Г. Скрынникову и Б.Н. Флоре2, в анализе России в системе международных связей - А.Л. Хорошкевич3), была сделана попытка не отказываясь от достижений советской историографии, сделать свой взгляд более системным, принимая во внимание, помимо социально-экономических, и другие факторы, влиявшие на исторический процесс. Достоинства такого подхода очевидны. Вероятно, лучшая работа по Ивану Грозному, на сегодняшний день - книга Б.Н. Флори. Она же наиболее показательна в плане методологических оснований подхода, ориентированного на исторический контекст существования опричнины. В центре внимания автора - становление самодержавия, социально-политическое развитие России, тесно связанное с изменением положения различных социальных групп, в частности -дворянских корпораций. Результатом, а значит и смыслом опричнины и вообще правления Ивана Грозного стало «превращение прежней родовой аристократии в аристократию

служилую, интересы которой оказались тесно связанными с интересами государственной власти»1. Ко всему этому Б.Н. Флоря добавляет, что «благодаря Ивану и книжникам его круга в сознание общества глубоко внедрилось представление о том, что лишь сильная неограниченная власть монарха может обеспечить порядок в государстве, гарантировать его самостоятельность»2. Конкретная роль Ивана IV в развитии древнерусского общества и древнерусского государства рисуется исследователю «вполне ясно и определённо»3.

По сути, Б.Н. Флоря довольно красиво обрисовывает в книге ментальную атмосферу эпохи Ивана Грозного, но вот мотивы поведения царя объясняются в основном работой книжников, развитием идей. Психология средневекового человека практически не рассматривается вне рамок культурной обусловленности. Неудивительно, что в заключение, Б.Н. Флоря признаёт нерешённым вопрос о том, «обязательны ли для достижения такого итога были все те кровавые жертвы, которыми ознаменовалось правление Ивана IV и которые привели в конечном итоге к разорению всей страны, сделав её неспособной отразить наступление своих противников» . Фактически исследователь признаёт здесь, что он не может сопоставить то, что говорил царь относительно своих действий с тем, что он, по мнению Б.Н. Флори, действительно делал.

АЛ. Хорошкевич также ставит своей задачей выявление ведущих социальных и политических сил, реакции различных социальных страт на те или иные внешнеполитические акции. Кроме изучения объективных факторов, она ставит своей задачей и изучение субъективных, таких как роль личности главы государства5. Важное значение исследовательница отводит формированию особого менталитета, «складывавшегося под влиянием культа войны и святых воинов» в середине XVI века. Однако под менталитетом понимается «политическая религиозность, которую насаждала верная царю... православная церковь»6. По сути, менталитет сводится к идеологии, а идеология, как известно, служит инструментом для достижения определённых целей. Коллизия опричнины получается сведена к борьбе с боярами, не желавшими воевать за царское величие. Таким образом, попытка исследовательницы задействовать психологическую составляющую, для объяснения поведения царя, оказывается затруднена методологической установкой на поиск рациональных мотивов учреждения опричнины.

Примерно то же мы можем наблюдать и в последних работах Р.Г. Скрынникова. С одной стороны, автор видит цель и суть опричнины в подрыве родового княжеского землевладения (по крайней мере, в начальный период её появления), а с другой, идеализирует религиозность царя, рассматривает её как один из решающих мотивов поведения Ивана IVі. Вопрос о взаимосвязи религиозных мотивов поведения и мотивов социальной борьбы остаётся открытым, так как непосредственной связи между ними исследователю установить не удаётся.

В целом, именно исследования, посвященные эпохе Ивана Грозного, в наибольшей степени продемонстрировали все успехи и методологические недостатки подходов, ориентированных на выявление непосредственной связи мотивации личности и логики общественного развития. Проделав огромную работу по изучению всевозможных аспектов социальной деятельности и экономического развития, создав действительно комплексное источниковедение, историки так и не смогли выработать убедительного способа сопряжения личности и исторического контекста.

Ещё в рамках советской историографии делались попытки расширить изучаемый диапазон человеческого взаимодействия с социумом. У историков государственно-юридической школы и историков марксистов, одним из важных методологических приёмов выступает оперирование логическими дихотомиями2. Однако эти дихотомии выступают как производные от общественного развития и не имеют самостоятельного звучания. Перенос же этого приёма в сферу культуры и влияние структуралистской мысли привело к появлению нового методологического направления. Развитию его способствовала полемика о природе социального смеха, начатая Д.С. Лихачевым, A.M. Панченко3 и представителями семиотического направления, прежде всего Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским4. В рамках функционирования бинарных оппозиций был поднят вопрос об опосредованной логике развития событий эпохи Ивана Грозного5. Конкретное поведение, смех опричников Ивана Грозного, по мысли авторов, зависели не только от их идеологических воззрений или политических интересов, но и от функционирования определённых культурных механизмов. Отчасти полемизируя, отчасти соглашаясь с ММ. Бахтиным, они ввели в изучение опричнины культурную

составляющую, которая долгое время практически не учитывалась историками. Опричнина выглядит при таком подходе как противопоставление традиции и культуре христианской с позиций языческой архаики.

Внимание к опосредованной логике стало важным методологическим шагом для исследования эпохи Ивана Грозного. Однако недостатками семиотики и близких к ней подходов стала дальнейшая нивелировка человеческой составляющей и разрыв с традицией историзма. Этот разрыв видится в том, что культурные механизмы, бинарные оппозиции, однажды сформировавшись, практически не изменяются в процессе исторического развития. Сам процесс семиозиса, то есть возникновения знаков и оппозиций из дознаковой реальности, так же прояснён недостаточно.

Семиотическое направление получило развитие в поздних трудах Ю.М. Лотмана1, исследованиях М.Б. Плюхановой. Развивая идеи этой традиции в современной историографии, исследователи приходят к выводу о недостаточности знания, полученного при сосредоточении внимания на политических идеях, государственных концепциях, данных в прямых высказываниях3. В работе М.Б. Плюхановой Московское царство рассматривается как «реальность сознания, явленная в древнерусских текстах»4. Чтобы её исследовать, она обращается к символам, которые «есть формы смысла, модусы присутствия сущности или архетипа в мире»5. Символический текст, по мнению автора, «хотя и может, но не обязан иметь в референции эмпирический факт»6. Исследование символов и мифологем приводит её к выводу, что для того времени было характерно «всё возраставшее чувство религиозного и политического одиночества, которое и было, собственно, чувством национального самосознания» . С точки зрения М.Б. Плюхановой опричнина выглядит как противопоставление традиции и культуре христианской с позиций языческой архаики. Связь этой структуры с социальным контекстом, как и связь между самосознанием и чувством, к сожалению, М.Б. Плюхановой никак методологически не обосновывается.

В сходном направлении работает С.Н. Богатырёв. Исследуя политическую культуру, соединяющую политическую идеологию и административную практику государственного управления, он использует понятие «топоса», через которое эта культура функционировала. Под топосом подразумевается утверждение или формула, которая постоянно используется в литературе и других средствах коммуникации для описания и интерпретации определенных событий1. Двойственность образов, сформированных топосом, и задаёт, как можно понять из этой работы, динамику политической культуры. В рамках топоса «государь-советники» опричнина рассматривается автором как попытка восстановления царём гармоничных отношений с его тайными советниками2.

В рецензии на книгу С. Богатырева А.И. Филюшкин объявляет одной из первоочередных задач медиевистической русистики «исследование соотношения политического дискурса средневековой Руси и бытовавшей там политической практики»3. Задача более чем серьёзная. Но, оказывается, что речь идёт лишь о влиянии ментальных представлений современников на политическую практику своего времени4.

Поиски факторов опосредованного влияния социальных процессов на поведение средневековых людей привели к дальнейшей разработке контекста личностного взаимодействия внутри правящей группы московской Руси. Заслуживают внимания попытки А.Н. Гробовского и А.Л. Филюшкина5 рассматривать «Избранную раду» и огромное влияние Сильвестра на царя как мифологемы, созданные Грозным. Даже если признать эти положения нуждающимися в дальнейшем обосновании, сама постановка вопроса выглядит достаточно продуктивной. Но, ещё раз обратим внимание на тот факт, что сознание человека в концепциях М.Б. Плюхановой, С. Богатырева и некоторых других исследователей, практически независимо от политических и социальных причинностей, но зависит от символических внесознательных механизмов6.

Ещё одна влиятельная историографическая традиция выросла на базе изучения общественного сознания. Её методологическая ориентация - на критерии разумности в изучении развития страны и личности. До революции наиболее значительные результаты здесь были достигнуты в изучении отношения к царской власти7. Задачи и способы исследования во многом задавались самим предметом исследования. В результате, для этого подхода наиболее характерной чертой стали широкие обобщения относительно политического развития страны в XVI веке. При всех плюсах данного подхода, давшего серьёзные результаты анализа того, как преломлялась политическая культура в общественном сознании и наоборот, недостатки его также совершенно очевидны. Изучение самосознания и борьбы идей не получило твёрдой почвы, если говорить о методах исследования механизмов взаимосвязи сознания с социально-экономическим развитием страны.

В рамках советской историографии продолжалась разработка и новое осмысление проблем, связанных с общественным, классовым сознанием. Значительный вклад в изучение эпохи внесли такие историки как А.Л. Гольдберг, И.У. Будовниц, А.И. Клибанов, Н.А. Казакова, Н.М. Золотухина, Н.В. Синицина, И.В. Курукин .и др1. Советские исследователи смогли значительно расширить представления о связи личности с окружающей её действительностью, не избежав, однако, крена в плоскость социально-политической борьбы. Методологическая ориентация на критерии разумности, относительно средневековой личности, привела к высокой степени рационализации и модернизации сознания человека того времени. То, что подобная односторонность и модернизация имеет методологические корни, хорошо демонстрируют представители современной историографии данного направления.

Против любых внесознательных механизмов восстаёт в своих работах А.Л. Юрганов. Его подход - в провозглашении «безпредпосылочной герменевтики», суть которой — в исключении во время толкования текста «выводного знания»2. А «единственный способ обнаружить реальный предмет науки, пишет Юрганов, состоит в том, чтобы изучать не абстрактные социальные данности, а реального человека — в его произвольном мифическом состоянии» . Исследовать нужно, «прежде всего, то, что сами современники понимали о себе и мире, в котором жили, что для них было очевидно в опыте прямых высказываний»2.

По сути, исследователи герменевтического направления полностью поддержали тезис советской историографии о разумности опричнины3. Только теперь идея опричнины стала «своего рода попыткой выстроить модель справедливых отношений царя и его подданных, но только в том виде, как это представлял Грозный»4. Правда, при этом, исследователи стали рассматривать общественное мировосприятие через мировосприятие Грозного и свои представления о нём.

Безусловно, сама попытка выявить категории русской культуры того времени, вне контекста которых вряд ли возможен анализ мировидения эпохи, представляется новаторской и перспективной. Органичность рисунка реконструированных авторами, прежде всего А.Л. Юргановым, религиозно-культурных мифологем, скажем, широкого распространения в текстах эсхатологических идей, говорит сама за себя, эта реконструкция обогащает исторический арсенал представлений о «картине мира» Ивана Грозного и опричников. Сложнее другое - природа генезиса реконструированных религиозно-культурных идиологем. В этом смысле подход А.Л. Юрганова может быть подвергнут критике по нескольким основаниям.

Во-первых, безпредпосылочная герменевтика представляется невозможной5. Во-вторых, объявление источника самоценным и самодостаточным без всяких оговорок приводит к утере исторической перспективы. В третьих, совершенно очевидно, что мир идей не может быть реконструирован вне контекста мира чувств, психической реальности, равно как и вне социоисторического интерьера их бытования. Критические замечания по этому поводу особенно хорошо представлены в дискуссии журнала «Россия XXI»6. К этому стоит добавить, что «реальный» человек прошлого, которого пытаются увидеть и понять А.Л. Юрганов и А.В. Каравашкин, превращаются у них в его слова о самом себе. Непонятно то, как эти слова соотносятся с «делами». Кроме того, такой подход даёт возможность практически безудержной интеллектуальной игры с выявлением из

источников все новых и новых смыслов, которые не привязаны ни ко времени, ни к пространству. Как следствие - разрыв с критериями научности.

Постулирование самоценности публицистики как «факта сознания» приводит к идее, что социально-экономическая реальность мало влияет на идеологию. Такая реальность здесь, по сути, отсутствует, так как в рамках данного направления упор сделан на самодостаточность сознания.

Основные методологические посылки такого подхода состоят в том, что сами тексты появляются: 1) из интеллектуальной деятельности, 2) из других текстов (герменевтическая традиция). Отсюда трактовка средневекового человека как религиозного «интеллектуала», имеющего Священное писание как постоянное и чуть ли не единственное руководство к действию. Что в результате происходит с характеристикой Ивана Грозного? Разумеется, он больше не параноик. И, в общем, не государственный деятель. Иван Грозный теперь - религиозный полемист. А точнее сказать — мифологическая, символическая фигура, в отношении к которой средневековых людей «видно, как скрещиваются семантические первоосновы самосознания общества»1. Иван Грозный при таком подходе целен и статичен. Ему незачем меняться, так как он практически не зависим от политической и социальной коньюктуры, занимаясь лишь идеологическими и семантическими обоснованиями своей власти. Соответственно опричнина — не что иное как «мистерия веры».

В результате, Грозный и его опричнина оказались «обласканы» в историографии, методы царя, конечно, осуждаются, но мотивы - превозносятся2. Так, А.В. Каравашкин заявляет: «Только забота о спасении души и попечение о загробной всеобщей судьбе царства заставляет (Ивана IV - Н.С.) бороться за уже воплощенный идеальный порядок всеми доступными средствами. И, как бы не сопротивлялось наше нравственное чувство подобной идеологии (выделено мной - Н.С), она от этого не становится менее реальной»3.

Откуда рождается, в принципе, возможность изучать лишь «слово» Грозного, в отрыве от его дел? Можно предположить, что отчасти это результат представления, что «слово» историка (иначе говоря - его сознание) - самостоятельно, не зависит от его «дела». То есть, «слово» историка не зависит от заказа времени, результатов обучения и социализации, от его интересов, а только от объекта, который он изучает. Всё это порождает опасную ситуацию нравственного и интеллектуального произвола при анализе

личности Ивана Грозного. Его можно объявить хоть Богом, если найдётся подходящая цитата.

Можно отметить, что развитие исторической науки привело к резкому расширению многообразия подходов к эпохе Ивана Грозного. Эти подходы зачастую пересекаются, вбирают в себя отдельные положения друг друга. Однако, наметившиеся тенденции, как оказалось, не способствуют выверенное™, взвешенности предлагаемых трактовок. Наоборот, налицо усиливающийся радикализм оценок и концепций, что связанно как с обострившейся конкурентной борьбой внутри научного сообщества, так и с усложнением представлений о средневековой личности, новыми вопросами к историческому контексту. Необходимо оговориться, что все без исключения современные отечественные работы так или иначе отталкиваются от багажа, выработанного в дореволюционной и советской историографии, без привлечения которой ни один вопрос, касающийся эпохи Ивана Грозного, не может быть разрешён удовлетворительным образом.

Чего не хватает современной русистике, в каком направлении может быть найден выход из наметившегося методологического тупика? Замечательно, что пафос методологической статьи А.Л. Юрганова, опубликованной в журнале «Россия XXI», направлен преимущественно против исторической антропологии и психологизма в истории. Становится очевидным, что одной из проблем отечественной историографии, посвященной опричнине, стала недостаточная разработанность концептуального взгляда на человека прошлого. Представляя его как существо психическое или как лицо социально-политическое (как вариант - идеологическое или культурно детерменированное), историография всякий раз обращается лишь к одной стороне медали, игнорируя противоположную. Отсюда - необходимость поиска методологического инструментария, способного уловить часто опосредованную и неочевидную, но тем более важную связь между внутренним миром человека и тем миром, с которым он взаимодействует.

Представляется, что методологической основой подхода, направленного на такое системное понимание должен стать сам человек. Человек не только думающий, но и мыслящий. Не только мыслящий, но и чувствующий. Не только чувствующий, но и действующий в контексте меняющейся исторической действительности.

Учитывая, что в современной отечественной историографии существует явный разрыв между работами, ориентированными на исследование социально-экономического, политического развития и на изучение сферы психического, культурного, опосредованого

рациональным языком той эпохи, представляется важным определить возможные методологические основания преодоления этого разрыва. Гипотезой работы является предположение, что такого рода основания могут быть найдены в результате использования корпуса концепций, делающих акцент на социально-психологической природе человеческого поведения, как обусловленного историческими реалиями жизни общества.

Таким образом, целью работы является обоснование подходов, которые бы позволили наметить контуры междисциплинарной исследовательской стратегии, с чьей помощью был бы возможен научно корректный анализ сознания, включая область психического, в контексте исторической динамики русского общества того времени.

Отсюда, в работе ставятся следующие задачи:

1) Проанализировать современную отечественную литературу, посвященную проблемам опричнины, с тем чтобы выявить как узкие места представленных интерпретаций, связанных с соответсвующими методологическим установками авторов, так и тот концептуальный ресурс, который может быть использован для продуктивного решения проблем в русле предлагаемых междисциплинарных подходов.

2) В этом смысле особое внимание уделить границам и возможностям использования накопленного историографического багажа в плане решения проблем самосознания элиты, связи его эволюции с социально-исторической динамикой общества.

3) В таком же ключе проанализировать имеющиеся интерпретации личности Ивана IV в контексте процессов социальной трансформации общества в XVI веке.

4) Выявить причины актуальности нравственной проблематики в публицистике XVI века, поскольку характер осмысления этой проблематики может пролить свет на особенности самосознания элиты в контексте исторических изменений того времени.

Методологические основания исследования.

Осмысляя прошлое в контексте исследовательских стратегий, добиваясь понимания человека того времени1, мы должны найти способ соотнесения различных факторов, влиявших на поведение людей. Как уже упоминалось, многие исследователи сталкивались с проблемой неочевидности связей между самопрезентацией человека или группы людей в источниках и социально-экономическими, политическими процессами, так или иначе влиявшими на эту самопрезентацию. На уровне отдельного человека это зачастую выражается в несоответствии «слова» и «дела». Например, А. Калугин замечает,

что князь Курбский, порицая Грозного за произвол в отношении подданных, сам демонстрировал подобный произвол1. Представляется, что подобное «несоответствие», является простым следствием того, что человек - больше чем то, что он говорит о себе. Социальные процессы, идущие в обществе, с трудом могут осознаваться современниками. И это осознание подменяется ощущением, бессознательной составляющей побуждения человека к деятельности. Таким образом, теория бессознательного, в самом широком смысле слова, может дать тот ракурс, сквозь который история сознания и история социального смогут, наконец, обрести общий язык.

Вопрос о бессознательном был поставлен ещё 3. Фрейдом, заинтересовавшимся его влиянием на поведение человека. Однако представление о высокой роли в становлении человеческой психики детской сексуальности, Эдипова комплекса, оказалось не достаточным для объяснения многообразия человеческого бытия. Поэтому, очень рано начинаются попытки через развитие концепций бессознательного создать более объемный образ человека. Теории бессознательного, собственно говоря, были призваны найти связующее звено между обществом и человеческим сознательным. Но до тех пор, пока бессознательное рассматривалось как полностью самостоятельная сила, оно таким звеном не становилось. Только осознание того факта, что бессознательное так же подвержено изменению, как и сознательное с социальным, позволяет преодолеть данный барьер непонимания.

Исходя из того, что именно бессознательное является сферой преломления или опосредования реалий мира социальных связей и мира человеческого сознания, автор диссертации полагает возможным обратиться к тем междисциплинарным подходам, которые дают основание для их комплиментарного использования. Конкретная исследовательская стратегия, разрабатываемая в рамках томской историографической школы И.Ю. Николаевой, строится на принципе системной комплектации привлекаемых концепций и методов других дисциплин, имеющих общий фокус (бессознательное) и дополняющих друг друга. Автор диссертации, не имея возможности в силу ряда причин использовать эту методологическую версию в полном формате, применяет ее узловые блоки, основывающиеся на следующих методологических принципах:

1) Социоисторическая обусловленность сферы бессознательного как четко упорядоченной историческим стилем жизни общества матрицы социально-психологических установок сознания и поведения людей, формирующаяся в контексте опыта социальных групп и слоев;

2) Опосредованность изменений в системе ценностей, сознания человека теми изменениями, которые претерпевает сфера бессознательного в контексте социальных трансформаций,

3) Системная связь эмоциональных, психических реакций человека с меняющейся конфигурацией социоисторического и культурного пространства его деятельности

В этом смысле основополагающими методологическими концептами, дополняющими набор основных собственно профессионально-исторических методов исследования, будут концепции установки школы Д. Узнадзе, социального характера Э. Фромма, идентичности Э. Эриксона, габитуса П. Бурдье, невротического характера К. Хорни.

Одной из наиболее мощных попыток связать бессознательное с повседневной деятельностью человека стали работы психологической школы Д. Узнадзе. Отталкиваясь от идей 3. Фрейда и одновременно стараясь выработать критическую позицию по отношению к ним, Д. Узнадзе и его ученики разработали теорию установки1. Каждый человек в процессе жизнедеятельности постоянно сталкивается с очередной «ещё не разрешенной задачей». Согласно теории установки, механизм потребности, заставляющий человека ставить все новые и новые задачи, приводит в действие так называемую первичную, не фиксированную установку, которая представляет собой неосознаваемую готовность к той или иной предстоящей актуальной деятельности. Она предпосылочна в том смысле, что подготовлена прошлым опытом личности. Схожесть ситуаций и задач способствует фиксации установок, превращению в автоматизмы сознания и поведения. В случае возникновения новой неудовлетворенной потребности, человек неосознанно обращается к прошлому опыту, реализовавшимся ранее установкам, выступающим как «шаблоны» деятельности. Система фиксированных установок, пишет Ш.А. Надирашвили, «позволяет охарактеризовать профиль человеческой личности. Не всякая установка может войти и зафиксироваться в структуре человеческой личности, поскольку у человека имеется множество иерархических фильтров»3. Фиксация отдельных установок имеет место в случае, когда они согласуются с существующей общей системой фиксированных установок и на их основе осуществляется нужное поведение. Смена же установок наблюдается, когда они или осуществленные на их основе действия несовместимы со всей системой личности1. Таким образом, человек, в теории Узнадзе и его учеников, непрерывно находится под воздействием внешних и внутренних факторов, многие из которых действуют опосредовано, помимо человеческого сознания. В то же время, установки взаимодействуют с сознанием, особенно в области смыслопологания. Социальные фиксированные установки также могут осознаваться в случае их нарушения. Выступая как «шаблоны» деятельности, установки рационализируются на языке понятий, сформированных конкретной культурной средой. Соответственно, логика и язык этих ценностных ориентации будут различны в разных обществах и в разное время.

Теория установки как нельзя лучше подходит для анализа тех факторов, что привели к появлению опричнины. Историографический опыт показывает, что ни борьба отдельно взятых социальных сил, ни политические интересы не проявляются в опричнине непосредственно, хотя и играют немаловажную роль. И установка отвечает на вопрос как это может происходить. Теория установки помогает также понять механизм появления и изменения общественных и личных ценностей.

Ещё более тонкий анализ возникновения и функционирования установок предлагает современный социолог Пьер Бурдье, чьи работы стали особенно популярны в последнее время. В основе его концепции - представление о человеке как «агенте» социального взаимодействия . Вслед за М. Вебером социолог замечает, что «социальные агенты подчиняются правилам, когда выгода подчиняться им одерживает верх над выгодой их нарушать» . Агенты осуществляют стратегии — своеобразные системы практики, движимые целью, но не направляемые сознательно этой целью. Логика практики в том, «чтобы быть логичным до того момента, когда быть логичным становится непрактичным» .

Социальное пространство, поэтому не есть некая «теоретически оформленная пустота», в которой обозначены координаты агентов, но воплотившаяся физически социальная классификация: агенты «занимают» определенное пространство, а дистанция между их позициями — это тоже не только социальное, но и физическое пространство, которое Бурдье обозначает как «поле». Социальное пространство включает в себя несколько полей, и агент может занимать позиции одновременно в нескольких из них (эти

позиции находятся в отношении гомологии друг с другом) . При синхронном рассмотрении поля представляют собой структурированные пространства позиций, которые и определяют основные свойства полей.

Структура поля есть состояние соотношения сил между агентами или институциями, вовлеченными в борьбу, где распределение специфического капитала, накопленного в течение предшествующей борьбы, управляет будущими стратегиями. Эта структура, которая представлена, в принципе, стратегиями, направленными на ее трансформацию, сама поставлена на карту: поле есть место борьбы, имеющее ставкой монополию легитимного насилия, которая характеризует рассматриваемое поле, т.е. в итоге сохранение или изменение распределения специфического капитала2.

Одним из базовых понятий социологической концепции Пьера Бурдье является понятие «габитуса». Габитус — это система диспозиций, порождающая и структурирующая практику агента и его представления. Он позволяет агенту спонтанно ориентироваться в социальном пространстве и реагировать более или менее адекватно на события и ситуации. За этим стоит огромная работа по образованию и воспитанию в процессе социализации индивида, по усвоению им не только эксплицитных, но и имплицитных принципов поведения в определенных жизненных ситуациях3. Здесь, опять же, представляется, что понятие габитуса и установки являются достаточно близкими.

При всех достоинствах концепций установки и габитуса, они недостаточны для анализа взаимодействия конкретной личности и социума. Очевидно, что зачастую личность оказывает определяющее влияние на развитие тех или иных альтернатив в истории. И здесь может помочь концепция идентичности, во многом пересекающаяся с данными подходами, но созданная как раз для анализа конкретной личности. Наиболее развернутую теорию идентичности создал американский психолог Э. Эриксон (1902-1994). «Идентичность индивида, - пишет он, - основывается на двух одновременных наблюдениях: на ощущении тождества самому себе и непрерывности своего существования во времени и пространстве и на осознании того факта, что твои тождество и непрерывность признаются окружающими» . Касаясь степени осознанности идентичности, Эриксон отмечает, что «больше всего мы знаем о нашей идентичности именно тогда, когда мы вот-вот её достигаем, либо находимся на пороге кризиса и чувствуем действие спутанной идентичности... С другой стороны, оптимальное чувство

идентичности переживается как чувство психосоциального благополучия» . Упоминание автором кризиса - не случайно. Понимая психосоциальный кризис как момент изменения, критический период повышенной уязвимости и возросших потенций, Эриксон рассматривает становление идентичности как последовательное преодоление целого ряда таких кризисов, когда человек вынужден делать выбор. В условиях «здорового» общества идентичность формируется относительно безболезненно, но в обстоятельствах исторического кризиса возникает трагическое противоречие между предлагаемой социализацией и представлением о самом себе, целесообразности предлагаемого поведения. Другими словами, различные установки начинают противоречить друг другу, разрывая ощущение целостности личности. Причём понимания действительных причин разрыва может и не произойти. Наиболее чувствительные личности переживают подобные кризисы особенно остро и в поисках ответа для себя, зачастую, находят и навязывают такой ответ всему обществу. Именно такие люди и становятся харизматическими лидерами, оказывая сильнейшее влияние на свой социум.

Несомненно, что многие идеи Э. Эриксона могут быть применены к изучению становления средневековой личности, в частности к личности Ивана Грозного, по свидетельству источников трагически переживавшего определённые моменты своей жизни. Можно добавить, что данная концепция уже была успешно апробирована на личности Мартина Лютера .

Дополнить построения Эриксона, которые мы представили, разумеется, отнюдь не полностью, может концепция социального характера Э. Фромма (1900 - 1980) - немецко-американского философа, психолога и социолога, основоположника неофрейдизма. Считая, что человеческий характер — продукт социального процесса, Фромм рассматривает механизмы динамической адаптации - приспособления к внешним условиям, изменяющим самого человека . Невроз - типичный пример такой адаптации в условиях, которые является для индивида иррациональными. При разрушении первичных уз, к которым Фромм относит связи с матерью, племенем, природой, а также церковью, сословием в средние века, человек оказывается перед лицом свободы. Однако такое развитие личности приводит к одиночеству, чувству беззащитности и тревоги, которые требуют преодоления. Механизмы «бегства от свободы» - авторитаризм, разрушительность, автоматизирующий конформизм. Нас больше всего будет интересовать личность, «бегство» которой связанно с авторитаризмом, что особенно ярко

проявляется в сфере власти. В частности, такие особенности авторитарной личности как растворение своего «я» с кем-нибудь или чем-нибудь внешним, садистские наклонности, весьма часто демонстрирует Иван Грозный. Ещё одна важная мысль Фромма — о рационализациях — то есть псевдорациональных объяснениях. Он обращает внимание на попытки человека устранить противоречия в своих чувствах с помощью идеологической конструкции или прикрыть подавляемую им мысль такой рационализацией, в которой выражается прямо противоположная идея .

Близкими к этой концепции являются размышления Карен Хорни, рассматривающей невроз, в том числе, как следствие культурных противоречий2. Невротичный человек вырабатывает различные способы защиты от «базальной тревожности». Несовместимость путей преодоления сильной тревожности и является динамическим центром неврозов . Думается, что культурные противоречия, а соответственно и невроз, характерны и для средневекового человека.

Кроме подхода, разрабатываемого в томской методологической школе, автор диссертационного исследования привлекает для анализа опричнины и её исторического контекста идеи ряда авторов. Рассматривая проблему специфики поведения человека в особых, не стандартных условиях, и предполагая, что социальная среда, активно подвергаясь воздействию человека, сама оказывает на них воздействие, причем может навязать свою собственную логику, а не только способы поведения, логично обратиться к исследованиям Ю.М. Лотмана. В работе «Культура и взрыв»4, обосновывается, что в стабильном обществе человек сильно детерминирован социальной средой, векторы развития общества достаточно предсказуемы. Однако, в ситуации кризиса, роль человеческого фактора, роль случайности значительно возрастает. В этот момент все системы установок, устоявшиеся идентичности, сложившиеся социальные характеры, подвергаются ревизии и проверке на прочность. Для расширения понимания особенностей поведения человека и социума в нестандартной ситуации могут послужить некоторые социологические концепции, созданные как раз в такие периоды общественной жизни.

В анализе индивидов и социальных групп, выходящих за рамки нормы, до сих пор актуальны традиции формальной социологии, толчком к которой послужила «понимающая психология» немецкого историка культуры и социального философа Вильгельма Дильтея (1833 - 1911)5. Дильтей считал исходной точкой сознания - самого индивида, взятого во всей его целостности, определённости временем и местом жизни.

Продолжая эту традицию, Георг Зиммель (1858 - 1918) считал предметом социологии «социальные отношения в их динамической и противоречивой природе: не общество как таковое, не стабильные социальные системы, структуры и институты, а динамический момент их становления и воспроизводства»1. Первофеноменом духа, по Зиммелю, выступает самосознание — знание себя как другого, а отношения между людьми определяются мерой недостаточности знания чужой индивидуальности2. Обобщённое видение другого приводит к тому, что мы видим человека не только как индивидуальность, но и как тип, к которому мы его причисляем. Обращает на себя внимание понимание Зиммелем чуждости. Чужак - это странник, который приходит извне. Он, следовательно, именно пространственно чужой3, поскольку группа идентифицирует себя с определённым пространством, а пространство — с собою. Восприятие чужого дано у Зиммеля через взаимодействие4.

Возникшая на основе этих идей концепция маргинальности как раз и дает возможность увидеть особенности поведения человека в нестандартной для него ситуации. Появление понятия маргинальность (от лат. корня margo - край, граница) восходит к деятельности чикагской школы социологии 30-х гг. XX в. Оно было введено Робертом Эзра Парком , для характеристики состояния мигрантов в американском обществе, и связано с пространственной мобильностью6. Ставя вопрос о коллективном поведении человека, Парк считал, что это не всегда поведение социальное; его происхождение может носить стихийный, спонтанный, психический характер; социальным оно становится лишь под воздействием традиции, нравов, обычаев, моральных норм, законов, т.е. различных форм социального контроля, когда оно приобретает «корпоративный» характер согласованного действия. Главное, что, по Парку, определяет природу маргинального человека - чувство моральной дихотомии, раздвоения и конфликта , когда старые привычки отброшены, а новые еще не сформированы. Это состояние связано с периодом переезда, перехода, определяемого как кризис. Развитие концепции маргинальности прошло несколько важных этапов и привело к разному

пониманию сути явления . Общим можно назвать лишь осознание того факта, что в состоянии маргинальности человек или социум демонстрируют специфическое поведение, сильно отличающееся от обычного. И логика такого поведения одинакова для представителей различных народов и культур. Наиболее продуктивным для применения в исследовании подобном нашему, представляется следующее понимание рассматриваемого явления. Маргинальность - специфическое явление, возникающее в ответ на разрушение основных установок, идентичностей человека, на ситуацию неопределенности психологической ситуации, которая может выражаться и как социальная, культурная и т.п. Необходимо обратить внимание на то, что предлагаемая трактовка маргинальности существенно отличается от традиционного её понимания (тем более что такого общего понимания и не существует). Такая трактовка обоснована в указанной выше статье автора диссертации.

Собственно говоря, чётких критериев для этого крайне динамичного явления, выработать практически невозможно. В этом смысле весь сонм социологов, называющих маргиналами кого угодно, был отчасти прав. И всё же, некие относительные критерии достаточно очевидны. Это невроз и неопределённость, если мы говорим о подсознательном, динамичность, дистанция и чуждость, если мы говорим о социальном конструировании и языковых кодах, и наконец кризисность, если мы говорим о рефлексирующем сознании. Впрочем, такое деление критериев весьма условно. Более того, все они в той или иной степени присущи всем людям. Поэтому основным сигналом или критерием в определении маргинальности будет острота конфликта, несоразмерность рефлексии, неадекватность действия и т.п. Именно поэтому маргинальность можно выразить как кризисное состояние неопределенности или самоопределения человека в мире.

Понятие маргинальности уже применялось к историческому материалу2, хотя и в более традиционном плане. Поэтому в работе ставится вопрос о возможности применения этого более психологизированного понимания к столь отдалённой эпохе. Ворос о маргинальности тем более необходимо ставить в связи с важным, для изучения времени Ивана Грозного сюжетом, каким является область нравственности. Ведь эта составляющая культуры имплицитно всегда влияла на мироощущение и побуждение к действию

исторических лиц того времени. В системе координат историка, предлагающего ту или иную историографическую концепцию, относительно опричнины, морально-нравственные императивы также могут быть очень значимы. В этом плане убедительно выглядит положение Н.К. Михайловского, что "как бы далеко не продвинулась вперед объективная наука, "исследуя всех вещей действа и причины", чувство ответственности и нравственного суда исчезнуть не могут"1.

Источниковая база исследования.

В связи с целями, задачами и методологическими основаниями производится и отбор источников. Историографические источники диссертации - работы историков, преимущественно советского периода и современные. Сюда входят монографии, статьи, брошюры, авторефераты диссертаций, которые посвящены специальному рассмотрению темы, и те, которые освещают близкие сюжеты, имеют значение для понимания историографической и методологической ситуации. Наиболее важными монографиями по теме являются работы СБ. Веселовского, П.А. Садикова, А.А. Зимина, Р.Г. Скрынникова, СО. Шмидта, В.Б. Кобрина, Д.Н. Алыпица, Б.Н. Флори, диссертация Т.Ю. Назаренко, так как именно в них наиболее полно и последовательно отображены ключевые для историографии проблемы Монографии А.Л. Хорошкевич, М.Б. Плюхановой, С.Н. Богатырева, А. Гробовского, А.И. Филюшкина, Н.М. Золотухиной, Н.В. Синициной, А.В. Каравашкина, А.Л. Юрганова, диссертации И.В. Курукина и др., лишь отчасти касаются собственно сюжета опричнины, но чрезвычайно важны для анализа методологических поисков отечественной историографии, анализа средневековой личности. Проблемный ракурс данной диссертации позволяет не анализировать источники стадиально, не давать их исчерпывающую характеристику или привлекать весь возможный корпус литературы, который действительно очень велик.

Для полноценного анализа и проверки продуктивности методологических наработок отечественной историографии привлекается комплекс разнообразных собственно исторических источников. Историки всё чаще приходят к выводу о сложности понимания заложенных в них смыслов, о многоплановости текста, с которым мы имеем дело. Но избранный здесь методологический ракурс направлен не на поиск логики развития текста как такового, а на попытку увидеть как те или иные высказывания стали вообще возможны. Полагая, что возможности традиционного анализа текста, основанного на сравнении перекрёстных высказываний, далеко не исчерпаны, мы постараемся показать

возможности углубления этого анализа с помощью социально-психологического подхода. Такое направление работы может позволить использовать публикации источников, не занимаясь специфическими палеографическими изысканиями и пользоваться традиционными переводами смысла текстов, обращаясь к историографическим наработкам. Методолого-историографический характер работы делает такой подход оправданным.

Задачи анализа настроения и мироощущения Ивана Грозного и его современников, с одной стороны, сужают круг интересующих нас источников, с другой стороны, этот круг гораздо более широк, чем в случае анализа общественного сознания. Так как мироощущение зависит и от экономической и от социальной и от психологической и политической ситуации, все эти факторы приходится учитывать или иметь в виду. Известные ограничения налагают и рамки исследования. Поэтому, вопросы, касающиеся землевладения, финансовой и судебной политики, разряды, писцовые книги и данные о составе двора будут привлекаться только в обработке различных исследователей, прежде всего П.А. Садикова, А.А. Зимина, В.Б. Кобрина, СБ. Веселовского, СМ. Каштанова, СО. Шмидта.

Непосредственно рассматривается актовый материал, связанный с конкретными личностными проявлениями, выявляющий установки и направления мысли его создателей. Особый интерес представляет завещание Ивана Грозного 1572 года1, важное для характеристики царя, а также приговор собора 1556 года и приговор об избрании митрополита Филиппа . Не менее важны решения, принятые на Стоглавом соборе, текст которых недавно заново издан Е.Б. Емченко. Не только речь царя, но и сами поднимаемые вопросы существенно помогают понять основные проблемы того времени относительно церковного и общественного строительства.

Большое значение имеют архивы посольских дел, способных пролить свет не только на внешние сношения, но и некоторые внутренние вопросы истории страны. Несомненна необходимость рассмотрения вопроса о титулатуре царя, а так же анализ посланий Сигизмунду II от имени русских князей, вероятнее всего, составленных самим Грозным4. В составе крымских дел находится переписка Ивана с опричником Василием Грязным, теперь изданная в БЛДР5.

Основную массу сведений об опричных казнях можно почерпнуть из царских синодиков - списков казненных лиц, рассылаемых по монастырям. Этот источник особенно важен для верификации сведений, полученных их других материалов. Сами синодики разбросаны по различным архивам, но возможно пользоваться сводным текстом, опубликованным Р.Г. Скрынниковым , тем более что для нас более важным представляется наличие синодиков, а не скрупулезная точность их сведений.

В дополнение к актовому материалу можно использовать такой интересный источник как «Домосторой»2. Являясь литературным памятником, а не официальным документом, он может использоваться для анализа кодификационной работы того времени, наряду со Степенной книгой. Так же как большая часть актового материала, они могут рассматриваться в контексте фиксации и формирования идеала.

Одним из базовых источников по всему периоду являются летописи. Особенно много сведений мы получаем из них по XV и первой половине XVI века. Несмотря на то, что позже летописание постепенно приходит в упадок, в Новгородских и Псковских летописях, Пискаревском летописце3, и Устюжском летописном своде4, в Продолжении Хронографа 1512 года5, содержится немало ценнейших сведений. Факты обличений Ивана Грозного, описания производимых им расправ, можно рассматривать не столько как политическую ориентацию летописца, а скорее как выражение религиозно-нравственной позиции. Репрезентативность этого источника для анализа общественных настроений не безусловная, но достаточная для предварительных выводов.

Важным источником являются вставки в Синодальный список лицевого летописного свода и Царственную книгу (копия), весьма актуальные для политической жизни XVI века. Как вполне убедительно показал Д.Н. Альшиц, эти вставки были сделаны в канцелярии Ивана Грозного и являются правкой записей о событиях малолетства царя и до 1557 года. Автор показал наличие текстуальной близости приписок и первого послания Ивана Грозного к Курбскому . Что касается времени внесения исправлений, то точно определить его вряд ли удастся, но достаточно убедительно выглядят предположения, относящие их к 1568 -1570 гг.7.

Полемические сочинения того времени давно и успешно привлекают для анализа идеологических представлений элиты русского общества. Однако, с учетом того, что воззрения авторов сочинений часто довольно противоречивы, наиболее достоверная информация, которую можно получить, касается мироощущения, настроения полемистов. При этом исследование полемических сочинений времени Ивана Грозного с неизбежностью требует привлечения и более ранних сочинений. Кроме того, что из них можно вычленить корни представлений о взаимодействии царя и его приближенных, они дают возможность понять и основные векторы, которые направляли полемическую мысль.

«Послание на Угру» Вассиана Рыло1, летописная «Повесть о стоянии на Угре»2, «Московская повесть о походе Ивана III» , примыкают к полемическим сочинениям своей общественной направленностью, отстаиванием определённой точки зрения. Для анализа общественных настроений интересны такие построения, как «Сказание о князьях Владимирских» и выработанная монахом Филофеем концепция «Третьего Рима»4. Хотя они лишь постепенно обретали свою популярность, важен сам факт появления и развития подобного рода концепций. Несомненно, значительное влияние на публицистов оказывал Максим Грек5, чьи произведения очень ценились на Руси6. Роль его поучений в формировании идеального образа царя, формированию отношений к иноверцам, не подлежит сомнению. Особенностью сочинений автора является невмешательство в политические вопросы, что во многом обусловлено его положением как царского пленника. В то же время, позиция Максима Грека чрезвычайно активная. Определённый интерес представляет и полемика Иосифа Волоцкого и последователей Нила Сорского7. Обсуждая достаточно узкие проблемы, участники полемики оказались теснейшим образом связаны с развитием общественных настроений, оказали на это развитие существенное влияние.

Большой интерес представляет литературная деятельность известного публициста и ближайшего советника Ивана IV Сильвестра, связанная одновременно с духовной и мирской сферами. Ограниченное значение имеют сочинения И.С. Пересветова8, в силу их

малой распространенности в XVI веке. Атрибуция этих сочинений Ивану Грозному выглядит не убедительно.

Трудно переоценить значение таких источников как сочинения Ивана Грозного и Андрея Курбского. Их переписка и другие произведения не только характеризуют самих авторов, но и основные веяния эпохи, вскрывают центральные точки общественного напряжения. Тенденциозность авторов может делать недостоверными изложение ими конкретных событий, но для анализа мироощущения она лишь облегчает работу, так как заставляет их заострять свою позицию. Послания антагонистов сохранились до нашего времени в нескольких редакциях. Разночтения в них для нашего исследования не существенны и поэтому цитирование производится по наиболее поздней академической публикации в БЛДР . Исключение составляет лишь первое послание Грозного, которое сверяется и цитируется так же по ПЛДР2, ПИГ3 и ПИГАК4, ввиду неполноты редакции, опубликованной в БЛДР.

Предположение о подделке переписки, выдвинутое в своё время американским исследователем Э. Кинаном, сегодня представляет лишь историографический интерес, его доводы давно опровергнуты отечественными историками5. Б.Н. Морозовым был обнаружен список конца XVI века , а в посольском наказе 1581 года есть упоминание о письме Курбского царю. Таким образом, происхождение переписки вполне определённо.

Ценность посланий Грозного иностранным государям и «Ответа» Яну Раките7, представляется не в религиозных и политических конструкциях, выстраиваемых царём, а, прежде всего в нарушениях стилистических и дипломатических правил, отдельных проговорках, допускаемых Иваном IV. Наибольшие споры среди исследователей носит характер послания в Кирилло-Белозерский монастырь8. Большинство историков восприняли этот документ как сугубо серьезный, воспроизводящий истинные мотивы и воззрения царя. Однако, комплексная оценка памятника, в связи с контекстом известного поведения царя, заставляет усомниться в этом.

Что касается гимнографического творчества царя, то перу Ивана Грозного приписывается пять таких сочинении , авторство которого в разной степени доказано. Наибольший интерес представляет «Канон Ангелу Грозному, воеводе», подписанный псевдонимом Грозного - именем Парфения Уродливого2.

Значительную часть источникого материала представляют свидетельства иностранцев. При известной тенденциозности, иностранцы, тем не менее, замечали и описывали то, что русские современники не могли или не считали нужным описывать. При сравнении между собой и сопоставлении со сведениями других источников, свидетельства иностранцев дают часто достаточно точную и верную информацию, а кроме того проясняют возможные позиции взгляда из вне.

Наиболее полные сведенья об опричнине дают И. Таубе и Э. Крузе - два лифляндских авантюриста, оказавшиеся в России в 1560 г. Попав на царскую службу, они выполняли важные дипломатические поручения, по переговорам с магистром Ливонского ордена Кеттлером и принцем Магнусом. В декабре 1571 года они бежали в Польшу и вскоре написали послание, адресованное польскому гетману Яну Ходкевичу3. В центре их описания - опричные репрессии. Перевод М.Г. Рогинским «Послания» сделан с неисправного списка, имеющего некоторые искажения в именах и названиях, однако для данного исследования эти искажения не существенны.

Померанец Альбрехт Шлихтинг попал в плен осенью 1564 года. Сделавшись переводчиком бельгийского врача Арнольда Лензея, он прожил на Руси около шести лет. Осенью 1570 года Шлихтинг бежал в Польшу, где и составил своё «Сказание» около февраля 1571 года4. Его описания несколько противоречивы по части описания лояльности подданных царю. Произведения Шлихтинга широко использовал веронец А. Гваньини в пятой главе своего сочинения «Описание Московии»5, а рассказ Гваньини в переработанном виде лег в основу соответствующего трактата Павла Одерборна.

«Описание Московии» А. Гваньини имеет и самостоятельную ценность. В нём, кроме свидетельства Шлихтинга, использовались и сообщения других путешественников, а так же наблюдения самого автора, долгое время воевавшего против русских войск на стороне Польши. Многие сведенья Гваньини подтверждаются другими иностранными свидетельствами. Автором дается одна из первых, довольно нелестных, психологических характеристик царя и русского народа.

Генрих Штаден некоторое время служил при московском дворе, куда попал вполне добровольно. Здесь он получил поместья и был принят в опричнину, участвовал в Новгородском походе 1570 года. В 1576 Штаден покинул Россию. Для своего шурина пфальцграфа Георга Ганса в 1577-1578 гг. он составил «Описание Московии» и проект оккупации России1. Записки Штадена сбивчивы и не всегда точны хронологически. Д.Н. Алыниц попытался доказать, что «Описание» полно вымыслами, а сам Штаден вовсе не был опричником. Однако явно, что Д.Н. Алыниц сомневается в достоверности источника по причине его несоответствия концепции историка, согласно которой опричнина не была отменена в 1572 году. Аргументы Д.Н. Алыница были опровергнуты В.Б. Кобриным и Р.Г. Скрынниковым, а несколько позже было найдено надгробие Эрфельфельдта, подтверждающее сведения «Записок» Штадена .

Д. Горсей, английский дипломат, с 1573 по 1591 г. находился в России по делам коммерческой и дипломатической службы. Он оставил три самостоятельных сочинения о России и несколько писем по «русским делам». Сбивчивость хронологии в сочинении Горсея, путаница в изложении некоторых событий, искупается достоинствами его «Путешествий» — живыми зарисовками современника и очевидца, уникальностью его наблюдений4.

Некоторый интерес представляют и записки А. Поссевино5, который сам два раза был в Москве и посвятил свой первый комментарий описанию религиозного состояния московского государства и изложению планов и средств распространения в нем католичества. Характер записок и их тенденциозность снижают их ценность для оценки общественных настроений в России.

Обобщая состояние источников, нужно отметить, что они не дают желаемой полноты материала, но достаточны для предварительных обобщений о мировосприятии людей того времени. В силу ограниченности рамок работы, многие источники,

1 сознательно или нет, были выпущены автором диссертации, что не означает их несущественности для данного вопроса.

Структура диссертации

Структура диссертации подчинена целям и задачам исследования. В первой главе -«Проблема трансформации властных установок сознания в Русском государстве конца XV - середины XVI вв., в современной отечественной историографии», исследуются историографические и методологические проблемы, связанные с анализом социально-политического контекста развития Московского государства. Значительная часть главы посвящена анализу конкретного материала, освещающего отношение к власти и развитие образа врага в русском обществе XV - XVI вв. Эта глава также призвана ввести в круг проблем, которым посвящены последующие главы.

Во второй главе — «Особенности становления личности Ивана IV в социо-историческом контексте», анализируются социально-психологические особенности становления личности Ивана IV в историческом контексте, с помощью междисциплинарного подхода. Также поднимается вопрос о причинах кризиса взаимоотношений царя и его советников.

В третьей главе - «Опричнина», рассматривается характер и суть этого противоречивого явления через призму историографических и методологических споров. Анализируется проблема восприятия опричнины современниками эпохи в комплексе полученных представлений о мироощущении современников и характере личности первого русского царя.

В Заключении даются основные выводы и результаты работы. 

Проблемы анализа социально-политического контекста развития Московского государства и эволюции представлений о власти в среде элиты XV в

Общественное сознание в XV в. неотделимо от социально-политического контекста развития Московского государства. Обусловленность сознания реалиями социально-экономической и политической систем - базовая методологическая посылка марксистской методологии, что нашло отражение и в работах советского времени, посвященных анализу общественного сознания. В этот период был наработан серьёзный багаж по исследованию этой взаимосвязи, но, как уже было показано ранее, эта взаимосвязь трактовалась упрощённо, без учёта собственной логики развития отдельных аспектов сознания. В то же время, сам наработанный материал не может игнорироваться, и требует применения новых подходов и методов для его осмысления.

В исторической литературе давно обсуждается вопрос о консолидации и централизации страны в XV - XVI вв. В связи с этим, обращалось особое внимание на эволюцию вотчинного хозяйства и на трансформацию органов государственного управления. С одной стороны, «приватизация» вотчинных, владельческих прав княжеской властью создавала предпосылки, в том числе и экономические, для объединения княжеств. Это объединение оказалось тесно связанно с княжеским «экономическим строительством», характерным для большинства русских земель. Так, А.Б. Мазуровым была хорошо показана зависимость процветания удела от успехов владеющего им князя. Например, Коломенский удел, принадлежащий великому князю московскому, получал от него значительные инвестиции, что вскоре позволило Коломне стать вторым по значению городом княжества.

Консолидация была связана и с переменами в государственном управлении, как на уровне удельных княжеств, так и страны в целом. Как считает Ю.Г. Алексеев, эволюция системы управления на Руси, от времён Ивана Калиты до эпохи Ивана III, отражала общий процесс развития русской государственности - от патримониального княжества к централизованному государству . По словам Н.Ш. Коллманн, «шестнадцатый век в Московии был временем консолидации управления всё расширяющимся пространством»3. Эта забота о контроле над захваченными территориями и людьми, обрастая обоснованиями великокняжеской власти, и становится одним из важнейших векторов развития страны.

Особенность современных подходов к проблеме заключается в том, что был поднят вопрос об укреплении собственнических прав в вотчинных хозяйствах светских и духовных феодалов, в связи с развивающимися договорными отношениями, столь часто игнорируемыми московскими князьями4. Векторы развития властного аппарата разных земель, экономическая обособленность, подтачивали их политическое единство. Как показал ещё СБ. Веселовский, землевладельцы среднего и мелкого калибров долго связывали свои судьбы с удельными князьями, боровшимися за сохранение политической раздробленности5. Существенное значение имеет тот факт, что способ отправления власти был тесно связан с практикой управления, сложившейся в различных землях. Не случайно Ю.М. Лотман обращает внимание на то, что в ходе исторического развития русских земель сложилось два архетипа, связанных с властными отношениями. Это архетип «договора» и архетип «вручения себя»6. И к рубежу XV века, можно отметить предпосылки для роста сословного достоинства, самосознания.

Противоречивость процесса консолидации хорошо прослеживается историками в деятельности московских князей. В ходе присоединения новых земель там, где внутренний строй отличался от московского, ими проводились «выводы», то есть депортации местных землевладельцев и замена их московскими служилыми людьми. Одновременно местная административно-политическая структура подвергалась резкому слому1. Там, где строй был близок к московскому варианту, сохранялось и само княжество, но уже во главе с сыновьями великого князя. Изменения и «выводы» производились более постепенно. Но в любом случае, по мнению А.Н. Котлярова, результатом было «глубокое нарушение корпоративного единства местных землевладельцев и горожан, их физическое и политическое распыление, обособление от региональных интересов» . Впрочем, были и исключения из общего правила. Так, замкнутая и небольшая по численности рязанская боярская корпорация, оказалась не затронута переменами после присоединения Рязани в 1521 году. Однако позднее включение Рязани «не дало рязанским боярам пробиться в Московскую Боярскую думу»3.

По мнению ряда исследователей, смещение суверенных правителей сопровождалось ростом или сохранением удельной системы внутри рода московских династов4. Хотя удельная система возникла как форма государственного управления, эволюция уделов быстро приводила к превращению их в «территориальные княжества» и делала «главным фактором децентрализации власти московских государей»5.

Неоднозначной выглядит и позиция относительно Новгорода, который, даже будучи формально присоединённым, долгое время продолжал оставаться самостоятельной внешнеполитической силой, о чем свидетельствует содержание договоров с Ливонией, рассчитанных на действие только применительно к Новгороду и Новгородской земле . Н.А. Казакову представляется несомненным, что «великокняжеская власть в течении длительного времени санкционировала особое положение Новгорода в составе русского государства»7.

В отечественной историографической традиции неоднократно отмечалось, что сам княжеский аппарат вновь созданного государства не был готов принять на себя управление столь значительными территориями. Приказная система ещё только возникала и в середине XVI века . По словам Н.Е. Носова, городовое дело являлось, по существу, «единственной повинностью в XV в., в равной степени обязательной для всех земель великого княжения»1. Становится очевидно, что присоединение к Москве новых территорий отнюдь не сразу влекло за собой перемены в сознании и укладе. Так, по замечанию В.Е. Сыроечковского, торговля Русского государства на рубеже XV - XVI вв. «не являлась продолжением и развитием торговли только Московского княжества. Она складывалась из нескольких слагаемых, представляла собою несколько течений, не успевших слиться в единый поток»2. В связи с этим, как само Московское государство, на языке дипломатических документов, состояло из отдельных земель, так и общая масса купечества делилась на гостей московской, тверской, нижегородской и псковской земель3. ,

По сути, исследователями предлагаются две различные картины социально-политического развития, по разному ведущие к одному и тому же, известному историкам результату. Методологически эти позиции оказались схожи, в попытке нарисовать с разных позиций непротиворечивую картину развития страны, основанную на политических, социальных и отчасти экономических факторах. Использование интерпретационного переноса, когда на акцентирование тех или иных факторов повлияла политическая и моральная оценка появления в XVI веке Московского царства, здесь достаточно явно, хотя общую продуктивность полученных наработок отрицать не приходится.

Уже отмечалось, что в историографии оказались слабо разработаны взаимосвязи социально-политического развития с переменами в общественном сознании, мироощущением людей в целом. Для советской историографии стало характерно прямое перенесение социальных и экономических процессов в русло социально-классовой борьбы. Конечно, отказывать во влиянии этих процессов на политику не приходится. В политическом аспекте, быстрое объединение страны и особенно последовавшая за ним централизация, приводили к неустойчивости властных отношений. Тесные внутри родственные связи среди князей и бояр , передел вотчин, эрозия правящего слоя, когда под знаком количественного его возрастания, усложнились и запутались местнические правила5, призванные регулировать допуск к власти, обостряли внутренние распри у трона.

Самосознание элиты и образ врага в русском обществе XV - XVI вв

В исторической литературе, посвященной истории формирования Российского государства, многократно указывается на принципиальное значение споров, ведущихся публицистами по поводу природы, принципов и обоснований властно-собственнических отношений в церковной и светской жизни. Так, в изучении публицистики XV - XVI вв., можно заметить несколько подходов: при акцентировании политического строительства, подчёркивается, что одни из созданных тогда сочинений послужили обоснованием для самодержавной доктрины, а другие были направлены на противодействие самодержавию1. Одни книжники придерживались ортодоксальных позиций, другие мыслили в гуманистическом направлении . Правда многие публицисты, в концепциях разных исследователей, примеряли самые различные идеологические образы. Так, у И.У. Будовница Максим Грек предстаёт как идеолог боярства, а у Н.А. Казаковой как сторонник централизованного государства3. Несколько по иному, в рамках политико-правовой мысли, рассматривает русскую публицистику Н.М. Золотухина и приходит к мысли, что почти все публицисты были сторонниками ограничения царской власти, разумеется, кроме Ивана IV . Антагонизм рассматриваемых ею публицистов сохраняется, теперь уже по отношению к царю, а, приобретая оценочную характеристику, он только усиливается5.

Эта традиция переходит и в историю сюжетов и символов политической власти. Так, М.Б. Плюханова считает, что «высказывания, декларации московского периода столь неоднородны, столь мало общих оснований имеют они под собою, что не образуют единого языка, не дают возможности для диалога идей»6. В этих подходах подчёркивается полемичность, разнонаправленность созданных в это время трудов. Представители герменевтического направления в историографии, такие как А.Л. Юрганов, А.В. Каравашкин, признают, что диалог идей существовал, но только на основании религиозности, христианской нравственности7. Несколько на особицу стоит работа С. Богатырева, который рассматривает работы полемистов в рамках единой политической культуры1.

Все эти понимания развития русской публицистики имеют под собой богатую источниковедческую почву. Но, если историки марксистского направления постулировали её жёсткую зависимость от социальной и политической реальности, то многие современные исследователи склонны считать историю идей, воплотившейся в московской публицистике и летописании, самоценной, склонной к саморазвитию. Ограниченность обеих позиций нам кажется очевидной.

Как известно, собирание русских земель вокруг Московского княжества сопровождалось переосмыслением отношений Руси с Ордой и западными странами. Этот процесс ускорился после падения Константинополя и усиления конфессиональной изоляции2. Исчезновение такой мощной страны как Византия, решения Флорентийского собора, тяжело переживались внутри страны, подогревали эсхатологические настроения и способствовали росту религиозного напряжения в обществе3.

Идентификация московитов шла во многом по пути противопоставления, создания образа чужака. Несомненно, что здесь в первую очередь играли роль социальные изменения, о которых говорилось выше4. «Послание на Угру» Вассиана Рыло, летописная «Повесть о стоянии на Угре», «Московская повесть о походе Ивана III» имеют, по сути, полемический характер, задают тон указанному противопоставлению на религиозной почве. Так, в «Послании», христианскому царю противопоставляются «безбожные», «окаянные», «поганые» Ахмад и Батый5. При этом, как отмечал А.А. Горский, Вассиан осуществляет резкий разрыв с традицией, отказывая в царском достоинстве всем Чингизидам6. В домонгольскую эпоху термин «царь» воспринимался как титул «чужого» правителя, а в эпоху ордынского ига «царем» именовался верховный суверен русских земель. Теперь же, с середины XV в., идёт присвоение титула, равноценного титулу правителя Орды, с одновременным обоснованием большей древности царского достоинства русских князей, и их родственной связи с императорами Древнего Рима . Это укрепляло позитивную идентичность князей, а так же давало возможность рассматривать правителей Орды как врагов и отчуждаться от традиционных связей с ними.

В том же тоне звучат многие сочинения Максима Грека с его ярко выраженной позицией нравственного назидания, направленной на сохранение в Московском царстве истинной православной традиции. Много путешествовавший до появления в России, Максим внёс значительный вклад в обличения латинян, нечестия «измаильтян» и «богомерзких ересей» . Публицистичность сочинений Максима Грека выражается, прежде всего, в атмосфере «ответа», «ответности», пронизывающей их3. Представляя ситуацию как увеличение количества «нечестивцев», рост их «хулы» на православие, Максим Грек активно выступал в защиту православной традиции, «отвечая» на вызов ересей и других конфессий .

Развитию противопоставления Руси остальному миру, культивированию её особости и значимости служит и выработанная монахом Филофеем концепция «Третьего Рима». По мнению Н.В. Синициной, ««Третий Рим» - это не только Москва и даже не Москва по преимуществу, но Российское царство с центром в Москве, русская православная церковь и её главная кафедра — кремлёвский Успенский собор»5. Хотя «Третий Рим», это, как доказывает исследовательница, «функция, лишённая единой пространственно-временной характеристики», здесь «выражена идея исторических корней и исторической ответственности»6. В поисках исторических корней и автор «Сказания о князьях Владимирских», сочинения подчинённого концепции преемства-противостояния Руси по отношению к римскому и константинопольскому наследию7. Как бы продолжая эту мысль, автор другого известного сочинения - «Хронографа», противопоставляет православным царствам, пленённым турками, «Российскую землю», которой предстоит «расти и младети и разширятися до скончания века»8.

Н.В. Синицина приписывает теме «Третьего Рима», а значит и общественному сознанию того времени, определённый универсализм . Несомненно, такая тенденция имела место. Более того, в конце XV, начале XVI века возрастает интерес к византийскому наследству, «стали обнаруживаться связи с идеями, характерными для западноевропейского Возрождения»1. Но, обращают на себя внимание факты, не раз акцентированные самой исследовательницей. Так или иначе, но усиливается именно момент противопоставления России всем современным государственным и религиозным образованьям того времени. Стремление к удревлению истории Российского государства и церкви, так ярко выраженные в «Сказании» и в сочинении Филофея, отсутствие, в первое время, претензий на константинопольское наследство, говорят скорее о формировании идентичности через конфессиональную и государственную обособленность, чем через диалог и включенность. Приводя в пример сочинение Максима Грека, написанное между 1518 и 1521 гг. и адресованное Василию III, сама исследовательница утверждает, что «речь шла не о мессионизме, а о миссии, об исторической ответственности» .

Однако не только внешние враги оказались актуальны для публицистов конца XV - середины XVI веков. Во многих источниках, помимо внешних врагов, упоминаются враги ещё худшие, внутренние. Главным признаком этих врагов называется предательство христианства. Это и «предателей христианские и угодники басурманские»3, и «отступники, подобно прежним еретикам» и злодеи «восставшие на православие»4, и «обманщики лжеименитые, мнящие себя христианами»5.

Обретение царя и царства. Социально-психологические особенности становления личности Ивана IV в контексте междисциплинарных методологий

Внимание к верхам социума, в частности к царской персоне, в реализации нашего подхода не случайно. С одной стороны, именно в той среде рождается большинство идеологем, связанных с моралью и властью. С другой, концентрация власти означает и концентрацию ответственности, и концентрацию общественных противоречий в сфере сознания, столь важных для нашего анализа и осмысления прошлого. И в этом плане фигура царя выходит далеко за пределы достаточно детерминированного поля, связанного со становлением Московского государства. Являясь сосредоточием общественного напряжения, царь выходит и за его пределы, под влиянием собственной нестабильности задействовав совершенно избыточные механизмы самозащиты.

Существующие в отечественной историографии методы исследования средневековой личности нельзя признать удовлетворительными. Либо анализ ставится в прямую зависимость от социально-политического контекста, в котором вращается средневековый человек, либо вопрос уводится в сторону чисто интеллектуального поля, находящего отражение в письменных источниках. Методологические перспективы междисциплинарной методологии ещё только начинают осознаваться1. Фигуре Ивана Грозного относительно повезло. Мы имеем целый ряд биографических работ о нём, специально касающихся особенностей личности царя% и множество посвященных этому сюжетов в общих работах. Но, так или иначе, разговор о нём должен строиться на достаточно серьёзном разборе имеющегося конкретного материала.

Общеизвестно, что детство Ивана Грозного было отнюдь не простым, связанным с сиротством, политической борьбой при дворе. До сих пор ведутся споры, насколько психологически сложными были эти годы его жизни, вплоть до совершеннолетия. Б.Н. Флоря, например, склонен считать, что несмотря на необходимость с ранних лет участвовать в различных церемониях и приёмах, по крайней мере, до смерти матери, жизнь мальчика протекала довольно обьино, как и в других знатных семьях того времени1. Большинство исследователей, описывая ранние годы Грозного, ссылаются на его собственные детские впечатления. Но, доверять тенденциозным, официальным высказываниям царя, в полной мере, не приходится. Это дало повод Р.Г. Скрьшникову считать, что непосредственные ребяческие впечатления, по крайней мере, лет до двенадцати, не давали Ивану никаких серьёзных оснований для обвинения бояр в непочтительном к нему отношении. А что касается неволи, то в «чинных великокняжеских покоях испокон веку витал дух Домостроя»2. Впрочем, составитель Хронографа специально обращает внимание на факт, что убийство боярами в 1539 г. Фёдора Мишурина «не любя того, что он стоял за великого князя дела», состоялось без «великого князя ведома»3.

Даже не будь у нас этого свидетельства, ясно, что безотцовство, а позже и круглое сиротство, насильственное удаление наиболее близких мальчику лиц, непрерывная борьба среди знатных родственников, из которых никто, по причине личной заинтересованности, не мог ему заменить родителей, накладывали свой отпечаток на формирующийся характер. Важно, что в сознании царя, они с братом Юрием остались круглыми сиротами, которым никто не помогает. Иван писал, что «нас убо, государей своих, никоего промышления доброхотнаго не сподобиша... питати начаша яко иностранных или яко убожейшую чадь. Мы же пострадали во одеянии и в алчбе» . После смерти опекунов патриархальная былая строгость сменилась попустительством5. Курбский описывает Ивана как «во злострастиях и в самоволствии без отца воспитанного»6.

Образ детства для самого Грозного связан с боярскими притеснениями и обидами, с пережитым испугом. Какие основные доминанты, идентичности могли развиться в Иване в это время? Однозначно, что с малолетства ему сопутствовало осознание себя как великого князя, как наследника престола. После смерти матери собственно не было никого равного ему по положению, это постоянно подчёркивалось на официальных приёмах, наверняка шепталось доброхотами, писалось в документах. Однако в государственных делах он полностью зависел от партии власти, от советников и регентов, которые умело использовали его в своих интересах. Само его положение, его исключительность, не могло не приводить к обострённому чувству одиночества. При этом его личное, моральное поведение, никем не ограничивалось и не стеснялось, да и после смерти регентов никто кроме духовенства и не имел на это права. Иван развлекался как хотел: спихивал «с стремнин высоких» кошек и всякую «тварь бессловесную», в 14 лет «начал человеков уроняти», бесчинствовал с детьми боярскими на улицах, «начал на конех с ними ездити и всенародных человеков, мужей и жен, бити и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне» . Можно сказать, что идентифицируя себя с центральной, полновластной фигурой в Московском государстве, Иван рано привык к вседозволенности, моральной необузданности. Неизвестно, насколько сильно здесь оказалось влияние и собственного темперамента.

В делах же государственных ему приходилось всё время оглядываться на бояр близких к трону, слушаться, а то и унижаться в своём достоинстве, когда увлечённые борьбой с «фаворитизмом» бояре поступали помимо его слова. При этом происходило явное нарушение общественной нормы, в виде неподчинения великому князю3. По мнению Т.Ю. Назаренко, аристократы ненамеренно подвергали сомнению, прежде всего личные качества царя, подтачивали его самооценку4. Все это порождало как противоречие на уровне смысловых установок, так и противоречие самому темпераменту, установкам, привычкам к действию. В итоге, в Иване формировалось как сознание собственной исключительности, так и зависимость от окружающих5. Другими словами, представление о собственном величии приходило в противоречие с психологической неуверенностью в конкретных случаях его поведения как царя. Не всё из этого Иван мог осознать, но даже смутного ощущения было достаточно, чтобы он заговорил позже о боярских притеснениях. В таком случае описанные им моменты детства, когда «во всем бо сем воли несть», можно действительно рассматривать как интерпретацию, как звено в воображаемой цепи обид и притеснений, происходивших постоянно, с раннего детства.

Используя концепцию Э. Фромма, мы можем предположить, что динамическая адаптация к внешним условиям повлияла на появление типичного авторитарного характера, с его обострённым желанием подчинять и командовать слабыми и подчиняться сильным. Подчеркнём, что причиной этого стала неопределённость, противоречивость ситуации, в которую он попал. И конечно то психологическое напряжение, о котором мы говорили прежде, усугубленное временем «боярского правления»1. В исторической литературе основными чертами характера царя назывались: нравственная неровность, неуравновешенность , импульсивность , соединение привязчивости и недоверчивости, робость и подозрительность4, жестокость5 и склонность к самобичеванию. Последнее часто рассматривалось как лицемерие, но если «индивидуальный стиль Грозного был частью или одной из форм его поведения» , то поведение можно рассматривать как отражение характерных черт личности царя.

Было бы заблуждением приписывать резкую смену настроений и способов поведения Ивана IV только сознательно продуманной тактике, направленной на достижение чётко определённых целей. Если уж мы говорим о талантливости Грозного, пусть даже только в сфере литературы, мы уже говорим о его внутренних, лишь опосредованных сознанием особенностях. Ещё Ключевский обращал внимание на двойственность характера царя, которая лишала его устойчивости7, и служила причиной нестандартного поведения. Но и такое нестандартное поведение вполне объясняется в рамках разработанных социально-психологических концепций.

Восприятие опричнины в русском средневековом социуме

Согласно официальной летописи, 3 декабря 1564 года, царь, собрав по церквам «святость» - наиболее ценные реликвии и иконы, выехал со всем скарбом и казной в село Коломенское. В летописи говорится, что царь «не хотя... многих изменных дел терпети, оставил своё государьство и поехал, где вселится, иди же его, государя, бог наставит»1. «Подъем же его не таков был, якоже прежде того езживал», обоз сопровождало множество вооружённых дворян и детей боярских «выбором изо всех городов, которых прибрал государь быти с ним, велел тем всем ехати с собою с людми, с конми, со всем служебным нарядом» . В двадцатых числах декабря Грозный перебирается в Александрову слободу, «оцепил эту слободу воинской силой и приказал привести к себе из Москвы тех бояр, кого он потребует» . Обычного при отъездах из Москвы назначения» на роль управителя не последовало, город остался без управления, население — «в недоумении», так как «все приказные люди приказы государские отставиша и град оставиша никим же брегом»4.

Несколько по иному звучит введение опричнины в записках иностранцев. Согласно Таубе и Крузе, 6 декабря, на собрании светских и духовных чинов заявил, что «они покушаются на его здоровье и жизнь и хотят передать русское государство чужеземному господству», после чего передал им своё правление и сложил «царскую корону, жезл и царское облачение»5. Как заметил ещё М.Г. Рогинский, подобное заявление ещё до отъезда в Александрову слободу, сомнительно. Действительно, этот сюжет несколько противоречит их дальнейшему изложению и материалам летописи, где бояре «вместе с множеством народа» приходили к митрополиту и «от многого захлипания слёзного» просили его умолить царя вернуться на царство . С другой стороны, нарушение логики поведения царя, в рассказе иностранцев мы можем констатировать, только исходя из того, что действия Ивана были логичны в нашем понимании. Между тем, обвинение в измене, а потом и благословение бояр, с дальнейшим обвинением в измене снова2, вполне в логике опричного действа в целом.

3 января 1565 года царь посылает грамоты в Москву. В грамоте митрополиту он бросает обвинения, в том числе и в измене, всем служилым людям, а заодно и духовенству, напоминает о том, что было «в его государские несовершенные лета», подчёркивает, что никто, кроме царя негоден управлять государством. Д.Н. Альшиц отметил текстуальную близость грамот и первого послания Курбскому, написанного за пол года до этого . В грамоте направленной купцам, гостям и «всему христианству града Москвы», царь заявлял, что на них опалы нет, а виноваты лишь те самые приказные, бояре и воеводы4.

Хотя отъезд государев был явно запланирован, будет слишком смело утверждать, что дальнейшее развитие событий было для царя предсказуемо. Если угроза измены была столь велика, как это пытался представить Грозный, то рискованность данного шага очевидна. Если же нет, то становится не понятной величина «подъёма», те предосторожности, которые предпринимал царь. В Сокращённом летописце есть сведения, что опричнина была учинена по совету Василия Юрьева и Алексея Басманова. Но её объявление относится только к 5 января, когда царь принимал духовенство и приказных людей с изъявлением покорства. Но и в это время успех царского начинания не был явен, так как только 5 февраля Иван наконец вернулся в столицу и издал указ об опричнине. Можно согласиться с СБ. Веселовским, что «в летописном рассказе многое будет непонятно, если не признать, что царь не был уверен в успехе своего начинания»5. Когда в начале февраля он вернулся в Москву, выяснилось, что у него вылезли все волосы на голове и из бороды . Природа подобных соматических заболеваний давно связывается с нервными потрясениями. Как видно из последовавших событий, никакой реальной, непосредственной опасности для положения царя не было, а личная безопасность обеспечивалась целым дворянским войском.

Историографические споры об опричнине сосредотачивались вокруг нескольких наиболее существенных вопросов. Это — причины опричнины, её суть и вопрос о её отмене. Все эти вопросы, так или иначе, связанны с одним, с вопросом о закономерности опричнины. Собственно этот вопрос, с позиции историзма, которой придерживаются большинство методологических направлений современности, не может быть решён иначе как утвердительно. Да, опричнина закономерна. Но тут же возникает вопрос о роли личности в истории, о роли самого Ивана IV. И здесь проблема закономерности опричнины приобретает новое звучание, тесно пересекаясь с оценочными суждениями о пользе или вреде этого явления для развития страны, об оправданности или неоправданности опричного террора.

Несомненно, что введение опричнины было тесно связанно с личностью Ивана Грозного. Что же подвигло царя на её учреждение? Обращает на себя внимание факт, как трудно обосновывается её политическая необходимость. Хотя бы потому, что в момент, когда писался указ, опасность какого либо выступления знати уже была явно нереальной, иначе царь и дальше находился бы в слободе, не возвращаясь в Москву. Зато идея опричнины «вызвала раскол или, пожалуй, лучше сказать, была проявлением глубокого раскола в среде самого близкого окружения царя - родни и самых влиятельных бояр»1. Вполне можно согласится с Г.Л. Григорьевым, что «введение «опричнины» было вызвано не могуществом противников государственного единства, а какими-то специфическими обстоятельствами, которых не было при отце и деде Ивана Грозного, и которые не находили себе полной аналогии в других странах» . Сам Г.Л. Григорьев считает, что таким обстоятельством являлось наличие тайного претендента на престол.

Споры о сути опричнины неизбежно касаются того, насколько представления о ней современников соответствуют тому, что она реально из себя представляла. При этом, очевидно, что взгляды самого творца опричнины и тех, кто испытал на себе её действия, могут не совпадать. И, более того, теоретически эти представления могут не иметь подтверждения в фактах иного порядка. Именно такая постановка вопроса позволяет рассматривать опричнину «вглубь» и представлять её суть несколько иначе, чем мыслили современники. Весьма характерным для этого подхода выглядит утверждение А.А. Зимина, что «основной смысл опричных преобразований сводился к завершающему удару, который был нанесён последним оплотам удельной раздробленности» . Разумеется, современники не делали таких широких выводов. Да и связь между опричниной и борьбой с Владимиром Старицким не была для них очевидна. Поэтому закономерен вопрос, не произошла ли здесь подмена сути опричнины представлением о ней историка. С другой стороны, чрезмерное доверие к источнику порождает не меньшие проблемы. Сразу же возникает вопрос кому верить - царю или его оппонентам. Казалось бы, это может быть решено при конкретном анализе эмпирики. Однако, кроме критики источника, здесь имеются и чисто методологические задачи. Тенденциозность высказываний современников давно доказана и учитывается историками. При всём этом, в случае большего доверия высказываниям царя возникает серьёзная опасность отождествления того, что он говорит, с тем, что он думает и как действует. Например, некоторые историки спотыкались о фразу царя из духовной грамоты, что «изгнан есмь от бояр, самоволства их ради, от своего достояния и скитаюся по странам...»1. Даже понимая, что это аллегория, исследователи зачастую пытаются рассматривать её как звено в стройной идеологической концепции. Так, А.В. Каравашкин считает данную фразу подтверждением идеи жертвенности царя . Но, исключённая из контекста происходивших в стране событий, фраза приобретает иной смысл, чем в этом контексте. В таком случае, ничто не мешает рассматривать её как буквальное свидетельство скитания царя. Иными словами, происходит все та же подмена реальности представлением о ней, на этот раз и историка и самого Грозного. И историк может обманываться дважды - поверив лгущему царю и поверив царю говорящему правду.