Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Начало дела: донос и власть 22
1. Сценарий: мифология "тайного общества" 24
2. Основания к расследованию: доносы 1825 г 32
3. Следствие и доносы 1826 года 67
Глава 2. Следственные действия: документация, хронология, интенсивность 73
1. Формирование версии 73
2. Запись в.в.левашева 83
3. Первый допрос в комитете 85
4. Второй допрос 92
5. Очные ставки 95
Глава 3. Процедура установления фактов следственным комитетом по делу о "тайном обществе" 102
1. Факт существования: "оговоры" и "запирательства" 102
2. Формирование названия 138
3. Структура: понятия, образы или мифы 147
4. Деятельность 155
Заключение 160
Приложение 163
Список использованных источников и литературы
- Основания к расследованию: доносы 1825 г
- Следствие и доносы 1826 года
- Первый допрос в комитете
- Структура: понятия, образы или мифы
Основания к расследованию: доносы 1825 г
Работа над позитивной историей общественного движения, сопоставление разновременных свидетельств, посвященных одному сюжету, наряду с дополнением новых "ценных" сведений, выявила и принципиальные противоречия как внутри одного дела, так и между показаниями разных лиц. Рассматривая следственные показания как сознательно выстроенный подследственным монолог, П.Е. Щеголев предложил в качестве одного из объяснений их природы догадку, что у подследственных должны были существовать некие стратегии защиты, "рассчитанная неискренность".5 Таким образом по общему мнению исследователей нужно было трактовать попытки подследственными доказать свою невиновность, отрицать вменяемое в вину, "запирательство". Подобные выводы историков строились на допущении, что устанавливаемая таким образом вина существовала, была объективно доказана. Гипотезы о тенденции следственных показаний строились по отношению к некой усредненной взвешенной картине, нарисованной следствием, непроверенном доверии к его результатам. История следствия в это время привлекала внимание исследователей прежде всего для того, чтобы подчеркнуть противоправный характер старого режима, недопустимыми методами победивший новые прогрессивные силы -как трактовались "тайные общества". Методы получения показаний рассматривались в отрыве от оценки их характера, заключенных в них противоречий.
Н. Котляревский трактовал совпадающие "единогласные показания" по отдельному сюжету (в частности, о принадлежности А. И. Одоевского к тайному обществу) как "очевидность", объективную реальность; попытка возражать против таких "улик" трактовалась им как стратегия "защиты", придуманная в тюрьме "задним числом".6 Отсутствие следов "либерализма", причастности к антиправительственному движению в переписке своих героев до ареста также находит свою интерпретацию: "нельзя ожидать, - пишет Н. Котляревский о своем герое А.А. Бестужеве, - чтоб он был откровенен в переписке, которая подлежала строжайшему контролю".7
В 20-е гг. высказанные ранее догадки о причинах "сознания" на следствии и причинах противоречий были дополнены актуальной классовой интерпретацией. Начатые П.Е. Щеголевым размышления о психологических переживаниях подследственных, вызванных впечатлением от личного допроса царем, были поддержаны в работе М. Клевенского. Клевенский говорил о "классовой сущности" вызванных встречей с царем признаний: "давала себя чувствовать... естественная связь дворянства с самодержавием", "вчерашних революционеров" заставляло "искренно каяться" "чисто дворянское представление о благородстве поведения... эпохи дворянского сентиментализма".8 Дополнительные штрихи к этой догадке внес Н.М. Дружинин, отметив переживание подследственными разгрома восстания: "декабрист... чувствовал себя раздавленным и бессильным перед лицом победившей и могущественной сласти", переживание удара поражения привело к "торжеству дворянской традиции и старой отцовской морали" над "дворянской революционностью".9
Политический контекст уголовного законодательства Советской России придавал в 20-е гг. особую популярность теме "предательства" в "революционном движении", политической провокации и тайной агентуры. Сообщения агентов и доносчиков рассматривались как реальный фактор в "борьбе" царизма с революционерами.10 Достоверность этих сведений не ставилась под сомнение.
Противоречия следственных показаний по-прежнему привлекали внимание исследователей лишь при реконструкции истории "тайного общества", размышления сосредотачивались вокруг показаний об отдельных сюжетах, рассматриваемых вне общего контекста источника. С.Н. Чернов предложил догадку, что причиной несовпадения и противоречия показаний разных лиц могло быть конспиративное устройство "тайного общества". При сопоставлении противоречивых показаний относительно одного сюжета, принципиальным, по мнению автора, является вопрос о том, что мог знать сообщающий эти сведения относительно данного сюжета. Осведомленность оценивалась, исходя из "роли в тайном обществе" подследственного, как она "установлена" следствием." Критическим рассуждениям по-прежнему было предпослано доверие к деятельности следователей.
Одну из своих работ этого времени - "К истории политических столкновений на Московском съезде 1821 года" - С.Н. Чернов посвятил своему учителю А.Е. Преснякову. А.Е. Пресняков тогда же в числе немногих профессоров старой школы обратился к теме "декабристов", он также отметил противоречие следственных материалов относительно "приема" тех или иных лиц в "тайное общество". Пытаясь объяснить причины подобных противоречий, он тоже размышлял о возможных особенностях этой организации. Однако предложенная им догадка была полностью обратна догадке, высказанной С.Н. Черновым: Пресняков склонялся к тому, что "тайное общество" могло представлять собой "беседы", которые "велись так свободно и с таким минимумом конспирации", что для их случайных участников момент "приема" часто оставался незаметным. Обращает внимание, что большинство исследователей, размышлявших над природой противоречий следственных материалов, в том числе П.Е. Щеголев, С.Н. Чернов, А.Е. Пресняков, рассматривали свои заключения как догадки, отмечали невозможность окончательно обосновать предпочтение одного из противоречащих показаний. Анализ показаний об отдельных сюжетах вне общего контекста следствия не позволял сделать аргументированных заключений.
Против такого подхода к анализу уже в это время предостерегал А.И. Заозерский. По его мнению, выводы такого рода являются "больше впечатлением" от "сопоставления недостаточно проверенных фактических наблюдений", нежели "твердым научно обоснованным выводом: о последнем нельзя говорить, пока не будет подвергнут критическому изучению весь материал, содержащийся в следственном деле" и не исключено, что результаты этого изучения могут противоречить "установившейся в наших представлениях традиции, которая ведет свое начало от рапорта Следственной комиссии".13
Сомнения в возможности критического анализа вырванных из контекста показаний были высказаны А.А. Кизеветтером в его рецензии на начатую Центрархивом публикацию следственных дел "декабристов". Он подчеркнул, что при анализе следственных показаний их необходимо рассматривать в том порядке, как они поступали в Следственный комитет, и этот принцип был бы желателен при издании материалов. Кизеветтер специально отметил, что имеющиеся в распоряжении исследователей тексты показаний являются лишь "дополнением" к предшествовавшим им и во многом обусловившим их нефиксированным устным расспросам. В сделанных им замечаниях можно увидеть отражение идеи, что анализ собранных следствием материалов должен опираться на анализ производства расследования.
Следствие и доносы 1826 года
Есть некоторые основания предположить, что в рассказе Шервуда правительство заинтересовало именно упоминание о Я. Булгари. - В результате расследования Шеншина и Дашкова были получены сведения о том, что Я. Булгари искал контактов с англичанами, писал к кн. Маврокордато и лорду Эрскину; в этой связи, провоцируя его через англичанина по происхождению Шервуда, имевшего некоторые связи среди соотечественников, можно было рассчитывать на получение новых дополнительных сведений. В дальнейших действиях Шервуда именно Булгари выходит на первый план53 (не смотря на то, что в исходном проекте провокации он был упомянут последним).
План провокации, изложенный в этой записке, очевидно, был Шервуду "подсказан" в Грузине54. Этот план показывает хорошее знание всех процедурных правил: предлагалось "стараться получить что-нибудь письменно на счет оного... о их намерении, или заставить при свидетелях говорить" так, чтобы разговор мог слышать присланный правительством чиновник. Узнать предстояло, откуда идет начало "тайного общества", "у кого находится сделанное на то предположение" (очевидно, имелся в виду письменный план деятельности, устав и т.п.), а также - всю систему организации - цепь знающих друг друга членов общества с доказательствами тому.. Правительство удовлетворило просьбу Шервуда о предоставлении ему для реализации плана провокации отпуска на 1 год и суммы в 1 тыс. руб. (ассигнациями) на издержки. Под издержками понимались расходы на дорогу и почтовые расходы по эстафете или с нарочными5 . Как унтер-офицеру Шервуду, в соответствии с Постановлениями о подорожных и сборе с оных, полагалось не более 3 лошадей (реально он мог рассчитывать на получение 1-2 лошадей на станции). В 1820-е гг. сбор при выдаче подорожной за каждую лошадь на версту составлял 2 коп., непосредственно же взимаемые при получении лошадей прогоны в южных губерниях равнялись 8 коп. за лошадь на версту. Отправление нарочного означало уплату за него всех этих расходов на подорожную и прогоны, и вероятно (поскольку людей в услужении Шервуд не имел, а денщиков ему не полагалось) - оплату "гонорара" нарочному. Эстафета для унтер-офицера обходилась не дешевле (предстояло уплатить прогоны и подорожный сбор за те же 1-2 лошади (по желанию отправителя) на версту, плюс еще половину прогонов за почтовые услуги).57 Шервуд предполагал действовать в нескольких южных губерниях и доносить об этом в Петербург. Максимальное расстояние до Петербурга из тех мест составляло ок. 1600 верст, - почтовые расходы на одно письмо составили бы от 224 руб. (за 1 лошадь) до 384 руб. (за 2 лошади). Так что выданная Шервуду сумма была не столь велика, но все же предполагала многочисленные разъезды по южным губерниям. Курировать дальнейшую деятельность Шервуда было поручено Аракчееву.
3 августа 1825 г., отправляя Шервуда назад, Аракчеев направил предписание Витту с приложением паспорта на имя Шервуда; в предписании, как Шервуд и просил в своей записке от 26 июля, говорилось, что арест Шервуда был вызван не подтвердившимся подозрением на него в участии в деле Сивиниса, а предоставление отпуска (редкого для унтер-офицера) - необходимостью привести в порядок дела отца, лично знакомого императору . Это предписание должно было быть получено в штабе Бугской уланской дивизии, где пребывал Витт, около начала августа. Опереженный в начале столичными следователями, искавшими гнездо тайного общества на вверенной ему территории, а затем Шервудом , Витт уже 13 августа 1825 направит письмо Александру 1 с просьбой предоставить аудиенцию в Таганроге: он сообщал, что тайные агенты, которым он поручил наблюдение за двумя профессорами Виленского университета, высланными в Одессу60, и жителями польских губерний61, прибывавшими туда, "по счастливой случайности... напали на след гораздо более важного и серьезного дела, могущего иметь самые печальные последствия", весной 1825 г. он, Витт, "был еще на пути к открытию истины", теперь же он имеет все сведения и знает "даже цель, какую желают достигнуть".62
Вероятно, письмо Витта от 13 августа было получено Александром еще в Петербурге. 1 сентября, как известно, он выехал в Таганрог, куда прибыл вечером 13. Цели его пребывания здесь вызывали догадки современников и историков.
20 сентября Шервуд направит в Петербург первый отчет о своих действиях за полтора месяца. Он начинался симптоматично - Шервуд объяснял, кто виноват в том, что ему не удалось собрать достаточно сведений. Согласно отчету, виновато в том, что он всего за неделю до отчета (14 сентября) начал собирать сведения, оказывалось начальство (имелся в виду Витт), задержавшее выдачу ему "билета" (подорожной). Попытки выведать что-либо у членов семьи Булгари - Спиро, Якова и Андрея, - к которым он "сразу бросился", не увенчались успехом, они лишь печалились о судьбе родной Греции. Вадковский, которого ему удалось найти лишь ночью 19 сентября, оставался для Шервуда последней надеждой. Сутки спустя, проехав около 200 верст, Шервуду предстояло дать первый контрольный отчет, в общем-то, нужны были более или менее убедительные доказательства его слов. От Андрея Булгари Шервуду удалось узнать, что сын Якова Булгари Николай, с которым Вадковский был знаком по конной гвардии, в настоящее время "за ремонтом лошадей" находится на юге и обещал на обратном пути, примерно через месяц, заехать к отцу. Шервуд планировал попросить Николая Булгари взять для доставления письмо, которое должно было быть составлено рукой Вадковского и содержать сведения "об успехах тайного общества". "Я предполагаю и считаю необходимым, - писал Шервуд, - прислать со стороны правительства к 15 ноября доверенную особу, который имел бы все нужное ко взятию на дороге с отчетом гр. Н. Булгари, когда же он поедет и где будет спрятан отчет или ведомость, я о том присланного уведомлю." Всего этого, видимо, показалось мало, и Шервуд дополнил свой отчет якобы имевшими место размышлениями Вадковского о цареубийстве и абстрактным заявлением, что судьба Константина вверена полякам, "которые также хорошо действуют, как и мы" . Получение еще одной компрометирующей Булгари бумаги могло помочь развить старое дело. Это письмо -акт провокации - могло быть использовано против Булгари, но никаких реальных свидетельств деятельности, напоминающей "тайное общество", по-прежнему не было.
Из Петербурга отчет Шервуда был сразу переправлен в Таганрог, - 11 октября, уезжая в Новочеркасск, Александр 1 вручит это письмо Дибичу; просьбу Шервуда о присылке в Харьков "к 15 ноября доверенной особы" для взятия "с поличным" Н. Булгари, как сообщает Дибич, Александр 1 предполагал удовлетворить и наметил для того полковника Николаева, отложив распоряжения до возвращения из Крыма (то есть до начала ноября) .
Первый допрос в комитете
Следствие началось было с установления конкретных обстоятельств происшествия 14 декабря: причин, по которым произошло возмущение - не зависели ли они от действий командования, читали ли в полках Манифест и письма. Первоначальные вопросы следствия были продиктованы логикой уголовного права. Следствие интересовали "возмутители", ранившие начальников . Уже на втором допросе Сутгофа появляется информация о предварительном сговоре ("обещание Оболенскому накануне на квартире Рылеева", "после кончины императора было несколько собраний") и отголоски плана (надежд, помимо вышедших на площадь полков на Измайловский и конно-пионерский дивизион). Показания офицеров гвардейского экипажа - Бодиско, Кюхельбекера показали, что вроде бы и их 13 декабря заранее уговаривали оказать сопротивление присяге. Однако уже после показаний Сутгофа о Рылееве и Бестужеве "подстрекавших" к происшествию, возникли ассоциации с полученным накануне донесением о тайном обществе".
Показания Сутгофа известны нам в записи Толя. Допросы только начинались -Сутгоф был приведен во Дворец вторым, запись еще не содержит ни четкого формуляра, ни фиксированных вопросов, Сутгоф упоминается в ней то в 1, то в 3-м лице, причем обрывки показаний перемежаются рассуждениями, догадками и интерпретацией следователей. В начале речь идет о том, что Сутгоф "обещание дал" Оболенскому, но затем в записи его показаний в этом месте будет сделана приписка, что его "уговорили" Рылеев, Одоевский и Бестужев, определенные как "сообщники" указанного ранее Оболенского.11 Так имена двух оставленных, судя по письму Николая от 12 декабря, без внимания предполагаемых участников "тайного общества" -Бестужева и Рылеева - прозвучали вновь, что переопределило видение событий следствием.
Ниже в записи показаний Сутгофа сделано вероятностное допущение, что на квартире Рылеева "заговор делался" (на вероятностность указывает употребление вводной конструкции "по видимому": "Рылеев имеет жительство у цепного моста, по-видимому у него заговор делался"). Определяется отношение непосредственных участников беспорядков к участию в этом предполагаемом "заговоре". Затем отношения Рылеев - Сутгоф - Панов и Кожевников вдруг переопределены фразой: "Панову и Кожевникову пересылаемы были разные наставления через поручика Сутгофа из тайного общества Рылеева; куда члены принимались от одного лица не зная других". Так обмен Сутгофа полученной у Рылеева информацией с товарищами по полку был квалифицирован как "пересылка разных наставлений" через него. Констатировалась гипотетическая связь не встречавшихся в реальной жизни людей в единую "организацию". На гипотетичность указывает пропозиция фразы: "Из выше упоминаемого видно: что к обществу Рылеева принадлежали Каховский, Сутгоф, Панов, Кожевников, Бестужев, Жеребцов, Одоевский, Оболенский". (2: 122-123). Последнее предложение показывает, что поредение "тайное общество" принадлежало следствию и пока еще фигурировало как догадка. Однако начатое вечером 14 декабря письмо Николая Константину показывает, что первая догадка сразу превратилась без каких-либо оснований почти в убеждение. Николай выражал в нем надежду, что "ужасные происшествия" этого дня послужат "к обнаружению страшнейшего из заговоров", о котором сообщено в полученном им "третьего дня" рапорте Дибича от 4 декабря.12 Так между событиями 14 декабря и "тайным обществом", описанным в донесениях без указания на характер его деятельности, возникли случайные ассоциации вследствие совпадения в тексте рапорта и первых показаний фамилий Бестужева и Рылеева.
После ареста К.Ф. Рылеева следствие начинает исходить не из происшедшего 14 декабря, а из того, что "должно было" случиться и чего, следовательно, можно еще опасаться, поскольку в донесении Дибича говорилось, что тайное общество существует не только в Петербурге. На допросе Рылеев выступал как глава заговора, произведшего возмущение. Рылеев давал в Зимнем дворце собственноручные показания, однако они тоже носят несколько оценочных слоев, разделенных вмешательством следствия. Текст его показаний содержит несколько попыток отвести от себя это обвинение, указав на иных людей: в начале он вообще пытался отрицать существование заговора, затем заявил, что "начальство на Сенатской площади " должен был принять Трубецкой, потом, по каким-то мотивам, он решит принять версию следствия о существовании тайного общества - тут же выстроив иерархию ролей: только что названный им начальник-Трубецкой, упомянутый Сутгофом как сообщник Рылеева Оболенский и названный в доносе Н.Муравьев "составляли думу общества", в которую он, Рылеев, попал только "по отъезде Трубецкого в Киев", причем он в общество был "принят" Пущиным - то есть опять же не был инициатором и главным. Прочих участников происшествий, определенных было в начале показания как простых "знакомых", он переопределит в "членов общества", составлявших его "отрасль". Более того он еще "по долгу честного гражданина" донес, что все они, находящиеся в Петербурге, вовсе не опасны уже по сравнению с тем, что "около Киева в полках существует общество", где "главных" знает опять же Трубецкой (мифология тайного общества подразумевала: роль в обществе прямо пропорциональна "знанию", чем больше "член" знает, тем ближе он к "высшим степеням").
Если до этого показания следствию удавалось успешно выстраивать цепочку происшествий 14 декабря, то использование сообщенной Рылеевым информации положило начало появлению смысловых аберраций, связанных, скорее всего, с непониманием, о чем идет речь.
Первым это показание было предъявлено Трубецкому. Трубецкой был арестован в доме австрийского посланника, с которым, правда, состоял в родстве, но все же факт давал некоторые основания для подозрения: не искал ли он убежища и не доказывает ли это его вину. Более того, при обыске у него были найдены два текста: "Предположения для начертания устава положительного образования, когда Е.И.В. благоугодно будет учредить Славяно-Русскую Империю" и тест, начинавшийся словами "В Манифесте Сената объявляется 1. Уничтожение бывшего правления...", -само слово "Сенат", казалось, доказывало безусловную связь этой записки с происшествиями. Воспоминания Трубецкого подтверждают факт уличения его именно рылеевскими показаниями: Толь прочел ему, "что бывшее происшествие есть дело общества", причем показание было приписано следствием Пущину, о котором заодно собирали сведения. В воспоминаниях Трубецкой указывает и на попытку объяснить, что "Пущин ошибается" и на последовавшие угрозы императора, что участь" его "будет ужасна", - "Я ... видел себя в положении очень трудном... скрывать принадлежность к тайному обществу... не привело бы ни к чему доброму".13 Трубецкой отнес определение "тайное общество" к неким отношениям существовавшим в прошлом: "тайное общество существовало некогда и теперь разрушено... остались некоторые рассеянные члены", с происшествиями же 14 декабря это "общество" связано разве что похожими "намерениями", а его имя использовано только для "ободрения". (1: 6.)
Структура: понятия, образы или мифы
Канчияловым, дабы убедить его: "он полагает, что я доносчик и желаю ему зла или имею злобу к нему, -писал Лорер, - тогда когда я полк. Канчиялова истинно любил и уважал за прекрасную душу". На очной ставке, продолжал Лорер, "его смущение, мои слезы" и необычность ситуации, в которую оба попали, помешали ему убедить Канчиялова признать, что все было именно так, как он, Лорер, утверждал. Вслед за этим письмом Лорер направит еще одно, в котором, не отказываясь от данных ранее показаний, что Канчиялова он именно "принял в общество", спешно оговаривался, что Канчиялов, пожалуй "менее всех виновен... он не знал ни правил, ни намерений их, никогда не читал Русскую правду, потому то сей последний и не считал себя членом тайного общества... если Комитет почнет его запросом, то он не будет знать, что ему ответствовать, ибо он совершенно ничего не знает", - сокрушался Лорер, оговоривший "почтенного воина", "вспоминая при том его 30-летнюю службу, его раны, его заслуги и отличия, кои он оказал своему Монарху и отечеству, он брал целые батареи неприятеля, а теперь стонет в каземате, за что?" - как бы пересказывал Лорер сказанное Канчияловым в свою защиту на очной ставке, пытаясь сгладить то впечатление, которое могло произвести на следователей его лжесвидетельство в том случае, если они примут сторону Канчиялова.33 Реакции на эти письма Лорера не последовало. Спустя 20 дней Канчиялов скончался в заключении.
Следствие уличало А.В. Капниста показаниями С.Муравьева-Апостола о том, что тот вместе с Бестужевым Рюминым предлагали Капнисту "войти в Южное общество". Случай, на который Капнист ссылался, пытаясь прояснить ситуацию, типичен для следствия: 2 года назад "в проезд свой через Киев С. Муравьев с Бестужевым заехали ко мне, в общий разговор, переходя от одного предмета к другому, говорили, рассуждали, спорили с жаром не останавливаясь, тут Бестужев, встав с места, подошел ко мне, подав руку, спросил резко на французском языке: "Voulez vous etre des norte" - едва его зная и имея мнение как о молодом неосновательном человеке и опрометчивом, не принял его руки".
Рукопожатие отмечено 17 января в записи Левашевым показании А.Н.Фролова: Бестужев-Рюмин, опять же определенный как ветреный молодой человек, пожал руку и "сказал, что наверное знает обо мне". Уличенный показаниями Бестужева с формулировкой о членстве, Фролов сетовал: "кто может проникнуть в замыслы зловредных клеветников".
У Е.Е. Франка тоже метафора рукопожатия играет определяющую роль. В записи его показаний Левашевым 11 февраля значится: в 1825 г. во время сбора при Лещине полк. Муравьев "объявил" ему "о существовании тайного общества и просил" его о "содействии. О намерениях... ничего не говорил, но давал... чувствовать, что оное заключается во введении конституции". В собственноручных ответах Франка после допроса в Комитете ни разу не упоминается понятие "общество": опять как "ветреный молодой человек" упоминается Бестужев-Рюмин, который им "объявил..., что они намерены требовать конституции". Франк так описывал ситуацию: однажды после обеда у Арт. Муравьева с ним случился обморок, после того, как он выкурил трубку табаку. Когда он очнулся, Арт Муравьев (по показанию которого Франк был арестован и показаниями которого уличаем), затворив дверь "взял меня за руку и сжавши ее крепко сказал, что уже предупрежден на счет меня, что я известен о том, что хотят требовать конституции", и просил не оставлять службу, "на что я знаком согласия ответствовал ему пожатием же руки, но словесного согласия он от меня не получал.
Местоимение "мы/наш" и т.п. также рассматривались следствием как знаковые и достаточные для доказательства причастности.
Одним из первых на пятый день после первого допроса с письмом на имя Николая I обратился 23-летний А.И.Одоевский, в этом письме он объяснить, как появилась запись его первого допроса Левашевым, опровергнуть ее достоверность. Он подчеркивал, что "по трехдневном голоде и бессоннице" в день допроса он "не только оправдаться, но и говорить не был ... в состоянии", "по сему самому и показания, написанные рукою генерала Левашева, не могут быть обвинением моим, ибо они по сбивчивости своей, так и по существу своему, совершенно не основательны" как "слова человека умалишенного". (2: 246). На первом допросе в Комитете 27 декабря П.В.Голенищев-Кутузов упрекал Одоевского в том, что он запирается. Свои ответы на вопросные пункты после этого допроса он начал заявлением, что сознает - каждое лишнее или упущенное по сравнению с записью Левашева "какое-нибудь ослабленное или усиленное или неясное слово решит мою участь невозвратно". Однако он подчеркивает, что Левашев зафиксировал как "склонение войти в общество тайное" его рассказ о "приятельском разговоре" с А.Бестужевым о пользе в России твердых законов, в процессе которого Бестужев, правда, употребил несколько многозначительных местоименных конструкций ("к этой цели мы стремимся... нас несколько людей просвещенных... единомыслие нас соединяет... ты наш"). "В показаниях моих Левашеву я... нехорошо объяснился, потому что пройдя через ряд комнат дворца совершенно обруганный, я был весьма естественно в совершенном замешательстве, какого еще родясь не испытывал. Если угодно будет вспомнить Генералу, то не смотря на мое замешательство я и тогда говорил, что я не был принят в общество; я сказал, что я был увлечен или подобное слово. Генерал справедливо заметил, что по смыслу слов оно одно и тоже, и поставил принят. По смыслу слов оно совершенно так, если дело не объяснено". "Я это сказал бы тогда же Генералу Левашеву, если бы хоть на одну минуту пользовался я присутствием рассудка; если бы я хотя раз прочел мои собственные показания, но я ссылаюсь на Его Превосходительство: я подписал ... не прочитав их". (2: 250-52). Затем, изнуренный одиночным заключением, 31 января Одоевский в письме Николаю I вдруг изъявит желание открыть "тайну" о "другом обществе в 2-й армии" во главе Пестелем, - письмо по лексике напоминает донос, настолько оно неконкретно. Еще через две недели, 16 декабря, он будет просить вызова в Комитет, обещая "навести на корень", который не открыл ранее якобы из "человеколюбия", 20 февраля после вызова просил "еще": никаких "подробностей" он сообщить, естественно, не смог.
В записи показаний связанного с Одоевским М.Голицына 1 января Левашев зафиксирует: "Месяца за полтора Одоевский объявил мне, что есть общество людей, желающих распространять мысли либеральные, дабы искоренять деспотизм и переменить правительство", причем ниже отмечено, что он не объявил об этом разговоре, поскольку "Не полагал слов Одоевского в преступных". Полтора месяца спустя, отвечая на вопросы после вызова в Комитет М.Голицын иначе передает ситуацию: "между обыкновенными разговорами, сколько я помню - о газетных новостях, на счет войны греков, он склонил речь к положению России и свойственным ему языком неосновательности рассуждения заговорил о существовании какого-то общества людей, желающих распространением либеральных мыслей достигнуть до ослабления деспотического (так называл он) правления и до лучшего в правительстве порядка. Все это был не более как пустой разговор, который я тогда же совершенно выпустил из виду, ибо никогда подумать не мог о возможности существования тайного общества, впоследствии обнаруженного.... после тех безумных покушений. Кои открылись 14 декабря"37
