Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Традиции нравоучительной литературы Древней Руси и Петровской эпохи 10
1.1. Теоретико-методологические основания исследования 10
1.2. Специфика нравоучительного текста в словесной культуре 28
1.3. Нравоучительная литература в древнерусской книжности 45
1 4. Трансформация нравов в культуре «переходного периода» рубежа XVII-XVIII вв 84
Глава 2. Нравоучительная литература XVIII в 117
2.1. Значение переводной литературы в антропологизации русской культуры послепетровской эпохи 119
2.2. Новые западноевропейские тенденции в формировании нравственной личности первой половины XVIII века 144
2.3. Специфика нравоучительной литературы XVIII века 162
Заключение 174
Список литературы 181
- Специфика нравоучительного текста в словесной культуре
- Трансформация нравов в культуре «переходного периода» рубежа XVII-XVIII вв
- Значение переводной литературы в антропологизации русской культуры послепетровской эпохи
- Специфика нравоучительной литературы XVIII века
Специфика нравоучительного текста в словесной культуре
К слову на Руси было всегда особое отношение: понятия "слово" и "истина" в православной традиции были слиты воедино; знание о мире, открытое людям Богом, передавалось изустно и лично - от пастыря к "духовному чаду". Слово печатное, лишенное сакральности и избирательности, имеющее автора в лице конкретного человека и обладающее способностью к бесконечному тиражированию, - качественно иное образование. Изначально оно феномен другой культуры. Поэтому XVIII в. - период нравственных противоречий, трансформаций в сфере языка, переоценки роли и средств общения между людьми. Слово, обращенное к человеку и обществу, выражает содержание сознания как нации в целом, так и конкретных её представителей. Книга же, концентрируя в себе интеллектуальный и нравственный запрос общества, является отражением состояния актуального знания эпохи.
Две тенденции в развитии русской культуры XVIII века определяют характер литературного массива эпохи: проникновение западноевропейских влияний и прогрессирующий процесс обмирщения (секуляризации), т.е. освобождение от господства церкви.
В контексте обсуждаемого вопроса важным становится определение временных границ появления и утверждения новых литературных образцов. Хронологически Петровская эпоха должна охватывать период с 1689 г. ( или даже с 1682 г.) по 1725 г.,21 т.е. время царствования Петра I, но на практике под ней понимается период с 1700 по 1725 г., фактически включающий литературные явления до 1730 г. Очевидно, что "Петровская эпоха" -достаточно условное понятие, окончательно еще не получившее в литературной науке четкой и для всех убедительной характеристики. Неопределенность эпохи приводит к тому, что в академических историях русской литературы Петровская эпоха, кроме традиционного рассмотрения, может включать и 1690-е гг. или быть включенной в древний период истории литературы. Термин "литература Петровской эпохи" не только позволяет обойти далеко не простой вопрос о хронологических рамках эпохи, в значительной степени он верно отражает основной пафос культурной деятельности Петра, который и в области литературы был реформатором.
Практический ум Петра I отлично понимал силу воздействия печати на массовое сознание. Именно поэтому печатное дело на Руси с самого начала находилось в руках государства и задача его развития стараниями российских самодержцев приобрела общенациональный масштаб. Быстрые темпы распространения печатной продукции были обусловлены возможностью с её помощью генерировать новое направление культуры и формировать индивидуальный облик человека: «ведь именно в книге ... человек в России XVIII в. черпал модели душевных переживаний и нормы поведения»22.
Современные исследователи реконструировали картину динамики общего количества выпускаемых печатных изданий XVI - XVIII вв. Установлено, что во второй половине XVI в. (со времени возникновения книгопечатания на Руси) было издано 20 книг23. Каталог книжной продукции кирилловской печати XVII в. включает уже около 500 наименований. В XVIII в. кириллицей было напечатано в Москве 1311 книг, а в Петербурге - 17524. Каталог книг гражданской печати, относящихся к данному времени, содержит уже около 9000 наименований изданий на русском языке25. Известно, что книги в России печатались и на иностранных языках - их количество составляло более трех с половиной тысяч26. Сюда входили не только труды авторов-иностранцев; русские ученые - Ломоносов,
Разумовский, Попов и многие другие - часто писали на западноевропейских языках (что было особенно характерно для первой половины XVIII в.).
Петровские "Ведомости" начинают отсчет времени становления отечественной периодической печати. А уже во второй половине столетия только одному Московскому университету принадлежит выпуск около 900 наименований периодических изданий светского содержания.27
Показательна и динамика интереса к разным видам книжной продукции. На его пике в XVIII в. оказывается светская литература, потеснившая с книжного рынка богословские издания. Примечательно, что на ввоз и распространение богословской литературы прямым указанием Академии наук было наложено ограничение28. С этой тенденцией контрастирует всплеск изданий по разным областям научно-практического знания. Так, число трудов по истории в течение лишь полувека возросло более чем втрое, по философии - втрое, по географии - вчетверо, по военному делу - вдвое. Уже в первой половине XVIII столетия книжный рынок России по широте представленного им репертуара изданий не уступал западноевропейскому29.
Известный отечественный историк культуры Б.И. Краснобаев выделил "открытость" как основную черту "новой русской культуры" XVIII в., подразумевая свободные и плодотворные контакты с культурами других стран и народов. Заостряя внимание на переводе иностранных книг, возрастании торгового обмена, усилении общения русских с иностранцами, ученый пришел к выводу, что результатом "открытости" культуры стало расширение "представлений русского человека о мире — о жизни, природных особенностях, научных, воинских и других явлениях культуры различных народов", что "открытость" благотворно повлияла на русскую культуру.
В этом контексте особую миссию выполнил Посольский приказ, созданный в середине XVI в. и сменившийся Иностранной коллегией в 1721 г. Он не только собрал в своих стенах большое число иностранных служащих - переводчиков и толмачей, работавших в тесном контакте с русскими дьяками и подьячими, но и собрал большую библиотеку иностранной и отечественной литературы, вел особую переводческую "издательскую" деятельность. Отличительной особенностью приказа была его светская направленность. Он был сугубо светским учреждением. "Статейные списки" петровской эпохи повествовали о быте и нравах жителей разных стран, архитектуре городов, скульптурных и живописных шедеврах. Самыми тонкими знатоками искусства оказываются стольник Петр Андреевич Толстой, боярин Андрей Артамонович Матвеев, князь Борис Иванович Куракин - люди, подготовленные к открытому мировосприятию.
Дьяки, подьячие и переводчики - вот тот круг лиц, который взял на себя подготовку культурных перемен в России. Эти люди обладали развитым самосознанием, высоко оценивали себя как профессионалов, постоянно совершенствовались, собирали библиотеки, сочиняли силлабические вирши, в общем и целом были "европейцами" в Москве.
С возникновением самой ситуации диалога между русской и западноевропейской культурами, в эпоху Нового времени актуализируется проблема диалога культур в литературе. На Западе в XVIII - XIX вв. появляются первые компаративно-культурологические исследования и литературно-герменевтические реконструкции прошлого (И.Гердер, Г.Гете, Ф.Шиллер, романтики, культурные антропологи и философы культуры).
Для русской литературной и этико-философской традиции проблема культурно-исторического диалога рождалась в пространстве осознания собственной этнокультурной идентичности: дуальность традиционной (доимперской) русской культуры, разделение имперской культуры на дворянскую и простонародную нашли отражение в литературном творчестве А.С.Пушкина и Н.В.Гоголя, Л.Н.Толстого и Н.С.Лескова, в философских спорах славянофилов и западников, В.С.Соловьева и Н.Я.Данилевского, народовольцев и марксистов. Свое диалогическое качество русская литература XIX в. обретает в творчестве Ф.М.Достоевского, анализ которого обусловил перевод М.М.Бахтиным понятия "диалог" из литературного жанра в философскую категорию.30
Сфера этического также находится в диалогическом поле. Процесс формирования нового в нравственных отношениях каждой исторической эпохи происходит во взаимодействии с предшествовавшими ей нормами и нравами. Тем самым возрастает роль слова как трафика в трансляции этического в истории культуры.
Сама по себе нравоучительная литература есть видимый осязаемый результат сформированных или находящихся на стадии формирования нравственных концепций. Соответственно факт существования нравоучительной литературы определяется анализом моральных и нравственных установок в обществе на определенном историческом этапе. Суть этих установок в понимании соотношения морального и нравственного.
Теоретико-методологические основания исследования морали в контексте исторического развития культуры предполагают освещение вопроса взаимоотношения морального и нравственного в рамках диссертационной проблематики.
Трансформация нравов в культуре «переходного периода» рубежа XVII-XVIII вв
Европейская и русская культуры XVII - XVIII столетий достаточно часто становились предметом исследования в науке. Это от части объясняется той необычайно мощной аккумуляцией культурно-эволюционных процессов, которые имели место быть в этот период и в Европе, и в России.
Этот хронотип культуры в настоящее время вызывает достаточно частые полемические споры. Неоднозначность суждений определяется характером терминологического определения данного периода в истории. Термин "переходный период", отстаиваемый в работах Л.А.Черной, предполагает что в культуре "есть времена одновременного зарождения, становления, расцвета, относительной стабильности, кризиса и угасания целого ряда явлений, образующих "лицо" культуры. И хотя любая периодизация страдает схематичностью, периоды все же есть, они узнаваемы и поддаются вычленению". С.С.Аверенцев, стремясь избежать прямого и однозначного ответа на вопрос, что такое культура, представил ее в виде живого потока бесконечного числа переплетающихся нитей. При таком взгляде на культуру ее развитие понимается как единый монолитный процесс, где начало одного явления в культуре переплетается с концом или пиком развития многих явлений, и все вместе они постоянно меняются.91 При семиотическом подходе Ю.М.Лотманом и Б.А. Успенским в основу периодизации русской культуры (по XVIII век включительно) была положена "дуальная модель", построенная на смене знаков (плюсов и минусов) - с язычества на христианство и обратно. Д.С. Лихачев предложил периодизацию древнерусской культуры, в основе которой был стиль изображения человека в литературе и искусстве. М.С.Каган выделяет особый пласт культуры, находящийся между двумя культурными эпохами, уже не целиком принадлежащий предшествующей системе, но еще далеко не полностью соответствующий новой. Его своеобразие в зыбкости, в едва различимых тенденциях, в слабо уловимых перспективах.94
Особый подход к пониманию культуры, разрабатываемый на основе философской антропологии, позволяет периодизировать культуру на основе концептуального решения проблемы человека. Закономерности, прослеживаемые в процессе перехода от одного решения проблемы к другому, составляют вместе с тем качественные характеристики особого типа культуры, типа, который можно назвать антропоцентрическим (или личностным). Эти специфические черты культуры в переходном состоянии и есть её качественные параметры, позволяющие говорить о самостоятельном значении и закономерности выделения переходных периодов как таковых.
Философско-антропологический метод позволяет сконцентрироваться на вопросах культуры, связанных с эволюцией человека. Каждый новый виток в развитии культуры приводит к изменению мировоззренческих принципов человека. Всякая мировоззренческая концепция формулирует собственные нравственные принципы. Исследование перехода от одних нравственных установок к другим в процессе развития общества нагляднее всего проводить на культурно-историческом материале переходного периода. Смена исторических, философских концепций происходит на сравнительно небольшом промежутке времени, что позволяет увидеть динамику и провести сравнительный анализ изменений.
Теоретическим фундаментом для общего осмысления культурной ситуации рассматриваемого в диссертации хронологического периода, характеристики происходящих в нем процессов послужили труды М.М.Бахтина, Ф.М.Буслаева, В.С.Жидкова, А.Ф.Замалеева, Д.С.Лихачева, Ю.М. Лотмана, Б.Н.Миронова, А.М.Панченко, К.Б.Соколова, Б.А.Успенского и др. В числе используемых работ культурологического направления следует упомянуть исследования С.Н.Иконниковой, М.С.Кагана, Г.Померанца и др.
Говоря об этапах русского просветительства, П.Н.Берков выделяет период петровского посвященного абсолютизма. «Характерной чертой этого периода, - писал исследователь, - было стремление создать сильное государство, способное не только отстоять свою территориально-политическую независимость, но и играть соответствующую его военной и экономической мощи роль в европейской и азиатской по существу тогдашней мировой политике .... Секуляризация быта, культуры, отказ от церковной авторитарности мышления - все это и было основой петровских реформ».95.
Петр I не был литератором ни по профессии, ни по призванию, он не был пишущим и сочиняющим просвещенным властителем, каким в Германии стал Фридрих II, а в России ЕкатеринаІІ. Не был Петр и меценатствующим покровителем наук и искусств, каких во множестве знает европейская история и каким уже в некоторой степени были и его отец, и его старший брат. Меньше всего похож Петр на очень им нелюбимого современника Людовика XIV, слово которого было последним и окончательным законом художественного вкуса для французского общества 1660-1690-х годов.
Петр формировался как человек и практический деятель в такую эпоху умственного развития Европы, когда уже завершался - в теории, во всяком случае, - поворот от гуманитарной по преимуществу культуры Возрождения к эмпирическому и практическому освоению материального мира.
Роль передового борца за социальный прогресс переходит к опытной науке, опирающейся на математику и ее, как тогда казалось, абсолютную свободу от необходимости поисков конечных причин и целей развития.
Искусству начинает отводиться подчиненное, второстепенное место в системе человеческих интересов и потребностей.
В XVII веке естествознание впервые в истории человечества становится не запасом случайных сведений и разрозненных наблюдений: «Основой научного познания делается эксперимент, его конечной целью -выведено из опыта и установлено путем обобщения частных наблюдений, объективных и точных закономерностей».96
Полной перестройке подверглась в XVII столетии и политическая мысль Европы. Менялось не столько её содержание, ее проблематика, сколько методология, которая также стремилась к синтезу общих рационалистических идей и исторической эмпирике.
Сознательная секуляризация русской общественной мысли, её вхождение в мир политических категорий и понятий, выработанных европейской наукой в течение XVII столетия под влиянием таких всемирно исторических по своему значению процессов, как победа абсолютизма во Франции и Английская революция, происходили не сразу, потребовали времени и меньше всего походили на школьное усвоение завершенных истин. Каждое новое понятие, созданное рационализмом XVII века в области политической науки, воспринималось насторожено, с сопротивлением, и порождало различное к себе отношение в зависимость от реальных интересов, которые должно было данное понятие выразить.
Необходимость строжайшей регламентации политических обязанностей каждого сословия отразилась почти во всех законодательных актах петровского царствования; особое, принципиальное значение в этом смысле имел «Духовный регламент» (1721), написанный Феофаном Прокоповичем и продиктованный царем. В «Духовном регламенте» проводилась последовательная идея строжайшего разделения светской и духовной власти в государстве и полного подчинения церкви государству: «От соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшею пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть то второй государь, самодержцу равносильный, как и больши его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство».97
Ближайшим поводом для демонстрации новой методологии политической мысли оказалось очень важное событие политической борьбы эпохи - суд над царевичем Алексеем и связанное с этим событием установление нового порядка престолонаследия в России.
Значение переводной литературы в антропологизации русской культуры послепетровской эпохи
Словосочетание «переводная литература Петровской эпохи» справедливо еще и потому, что на любом этапе ее становления заметно непосредственное участие царя: Петр формировал репертуар переводов, заказывал переводы, причем не только в России, но и за границей — в Амстердаме и Праге, следил за ходом работы переводчиков и при надобности нещадно понукал их, он следил за языком переводов, их стилем, заставлял переделывать работу, и именно он решал, какой перевод печатать, а какой оставить в рукописном виде. Наконец, он и сам не гнушался трудом переводчика. Но тщательная забота и опека неизбежно налагали на переводную литературу свои ограничения: ее репертуар был жестко подчинен государственной необходимости, и как раз для художественной литературы в нем места не нашлось. Как бы далеко ни расходились подсчеты книговедов, относящих к «художественной литературе» от 3 до 83 изданий 1700—1727 гг., в любом случае на ее долю приходится не более 4% всей печатной продукции. Более пристрастный или придирчивый подсчет может изменить цифры, но вряд ли изменит картину в целом: художественная литература, в том числе переводная, не занимала Петра. Да, Петр заботился о переводах и в 1724 г. издал указ об обучении переводчиков, «а особливо для художественных» книг,129 в перечне «художеств» есть математика, медицина, анатомия, «милитерис и мрочия тому подобныя», но нет «художества» словесного.
В литературной политике Петр I разительно отличался от своего отца. При царе Алексее Михайловиче в Посольском приказе переводили для него преимущественно сочинения художественные: повести, пьесы, исторические сочинения, и лишь с 1690-х гг., т. е. уже при Петре, появляются в большом количестве переводы «огнестрельных» и прочих книг по практическим знаниям. Несомненно, что на переводной репертуар начала века оказало влияние равнодушие Петра к художественному вымыслу, причем «художественные излишества» в переводных технических книгах даже раздражали его.
Но позиция царя не была исключительной. Неприятие вымысла, «басней» было свойственно и самим писателям: от рубежа веков сохранились отзывы, как бы предваряющие полемику о романе середины XVIII в. Еще в 1688 г. монах Феофан писал в предисловии к анонимному испанскому трактату «Десидерий, или Стезя к любви божией», переведенному с польского: «Даждь же, Боже, христианом всем паче таковых чтение любити, а не суесловия, зверинцы и басни, паче же вредная и пагубная писания человеков плотских, мирских или еретиков развращенных и хитрословесных, их же нецыи не хотят из рук испускати, и от того, аще что есть благочестно, благоговейно и спасено, тем они гнушаются».131 Федор Поликарпов в предисловии к «Букварю» (1701) успокаивал читателя: «Не Есопа фригийскаго зде смехотворныя узрите басни, типографско зримы, но обрящете себе предложен стостепенный в небо восход». И прямо против романов высказался дипломат, негоциант и переводчик Савва Владиславич-Рагузинский в предисловии к переводу 1722 г. «Советов премудрости, или Собрания определений Соломоновых, которыя человеку, дабы в поступках своих содержал разумно, вельми суть полезны» Мишеля Буто: «Не Есоповы фабулы, или магометанские рассказы, или другие какие романцы в ней обрящеши, но самые святополитичные поступки для исправления совести, духа или ума, сердца и страстей, да и языка».133 И. Г. Паузе в «Книге о воспитании дщерей» осуждает «злоученую и бездельную» девицу, которая «хотела бы жити образом высокоумных княжн, которыя в люботворных повестях присно любимыя, поклоня-тельныя и над всеми вознесенны суть».134
Очевидно, что у монаха Феофана и Петра I были различные причины неприятия «романцов» и «басней» (последние подразумевали не столько литературный жанр, сколько вымысел, выдумку и даже ложь),135 однако внешнее сходство позиций было тем более губительно для беллетристики (в том числе переводной); другими словами, отвергалось познавательное значение литературного вымысла.
При формировании книжного репертуара Петр менее всего, конечно, руководствовался собственными литературными пристрастиями. Вероятно, первоначально у него была лишь самая общая программа «призвания муз» в Россию и создания «регулярного государства». Образцы же такого государства надо было искать, поэтому Петровская эпоха — это не столько смена культурных ориентиров, сколько их поиск, зачастую беспорядочный и стихийный. Попадая в Россию, иностранные книги как бы теряли свой национальный облик. Так, трактат Д. Локка о государстве перевели с латыни, «Метаморфозы» Овидия с польского, «О подражании Христу» Фомы Кемпийского — с французского. Замечателен путь книги Поля Рико «Монархия турецкая», относящейся к 1710-м гг. Перевод был издан в 1741 г. с указанием на титульном листе, что переведено с польского, в действительности это перевод с итальянского, который был выполнен с французского перевода английского оригинала. А «Гюлистан» Саади был переведен около 1704 г. с немецкого перевода под заглавием «Персидский крынной дол, в котором много веселых и приятных историй» («Persianisches Rosenthal»).136 Эти и многие другие подобные примеры своеобразно характеризуют отсутствие в литературе и культуре какого-либо одного влияния, похожего на полонофильство второй половины XVII в. или галломанию конца XVIII в. Сам Петр I и его сотрудники как раз и искали культурные ориентиры. Этим поискам соответствует и история переодеваний в европейское платье; один за другим выходят царские указы: в 1700 г. предписано носить венгерское платье, и 1701 —немецкое, в 1704 — саксонское и немецкое. Вместо одной общепринятой ксеномании был поиск и почти декларативный плюрализм вкусов, причем необыкновенно толерантный. Петр I, как выразился К. С. Аксаков, «обличил и поразил односторонность».137
В переводной литературе — в связи с первоочередными нуждами — это коснулось практики, теории и истории государства. В короткое время были переведены современные «статы», «артикулы» и законоположения европейских государств. Это были документальные материалы для очень узкого круга, которые учитывались в процессе отечественного законотворчества.
Хронологический охват европейских сочинений по теории государственного устройства был значительно шире и включал эпоху Возрождения, однако в центре внимания оказались правоведы XVII в., создатели теории «естественного права» — С. Пуфендорф и Г. Гроции.139 Особенно повезло Пуфендорфу. В 1718 г. вышло в переводе Гавриила Бужинского и в 1723 г. было переиздано «Введение в гисторию европейскую» («Introductio ad historiam europaeum»); в 1721—1724 гг. по указу Петра I Иосиф Кречетовский перевел второй его знаменитый труд «О должности человека и гражданина по закону естественному» («De officio hominis et civis juxta legem naturalem»), изданный в 1726 г. Два других перевода были выполнены в Киеве по заказу кн. Д. М. Голицына и сохранились среди рукописей его библиотеки: «О состоянии немецкого государства» («De statu imperiigermanici») и «О законах естества и народов» («De jure naturae et gentium»). Из сочинений Г. Гроция был переведен самый знаменитый его труд «De jure belli et pacis» (1625), причем дважды: И. Г. Паузе перевел отрывок, назвав его «О правде войны и мира», а полностью перевел студент киевской академии Ороновский по заказу кн. Д. М. Голицына под другим заглавием «О законах брани и мира». Эти книги переводились не только для просвещения и обучения (чтение Пуфендорфа Петр еще ранее включил в программу обучения царевича Алексея), но и для выработки отечественных законов, в частности, на идеях выдающихся правоведов основаны как «Духовный регламент», так и «Правда воли монаршей».141 В последней Феофан Прокопович прямо ссылается на то, что пишет «Гугон Гротий, славный законоучитель в премудром своем рассуждении о правде мира и войны».142 Если к этим монументальным трудам добавить перевод одного из «Двух трактатов об управлении государством» (1690) Джона Локка, сделанный с латинского перевода и сохранившийся в трех списках под заглавием «Правление гражданское, о его истинном начале и его власти, и ради чего», то станет очевидно, что в теории создания государства сподвижники Петра были знакомы с новейшими доктринами.
Специфика нравоучительной литературы XVIII века
Нравоучительная литература XVIII столетия, сохраняя свои жанровые традиции и преемственность литературных эпох, в то же время чутко реагирует на изменение общественной ситуации, расширяя границы жанра, сообщая новое качество содержания литературных текстов. В XVIII веке так же, как и в предыдущую эпоху по-прежнему присутствуют нравоучительные жанры: беседы, повести, поучения, записки, наставления, агиографические произведения и т.д. Однако при формальной неизменности жанровой формы само отношение к факту бытования нравоучения в тексте стало другим. Если в традиции XVII в. нравоучение представляло открытую форму дидактики и петровское время активно использовало именно эту функцию литературного нравоучительного текста для пропаганды нового образа жизни, то нравоучение XVIII века не обладает направленным действием на сознание человека. Нравоучительная литература Нового времени склонна провоцировать читателя на этические размышления, заставлять его улавливать скрытый этический смысл слова, погружать в нравственные размышления. Способность понять или не понять заложенное в тексте нравоучение на прямую зависит от степени образованности читателя XVIII столетия.
Так агиографический жанр, продолжая существовать в массиве нравоучительной литературы, рождает новую форму изложения - цельный мемуарный рассказ. По мере формирования жанра меняется и образ повествователя. Постепенно исторические события, о которых рассказывает мемуарист, перестают заслонять автора. В мемуарных памятниках середины и последней трети XVIII столетия предметом описания нередко оказывается частная жизнь частного лица. История России проступает через историю человека. Характерный пример такой мемуаристики представляют собой записки А.Т.Болотова, Н.Б.Долгорукой, Екатерины II.
Большой вклад в изучение источников мемуарного типа внесли труды Л.Я.Гинзбург, П.А.Зайончковского, И.П.Сахарова, А.Г.Тартаковского и др.
Однако в русской историографии не выработано единодушного мнения о рамках, ограничивающих мемуаристику как жанр. Осторожное название "источники мемуарного типа", принадлежащее П.А.Зайончковскому 220, и термин "памятно-биографическая литература" у А.Г.Тартаковского221 уже говорят о разном подходе разных авторов к вопросу о том, что же собственно считать мемуарами и какие тексты включать в эту литературную группу. Выдержать абсолютно единый, унифицированный принцип классификации, когда речь идет о таком обширном и не единообразном материале, крайне сложно.
Жанр мемуарной литературы чрезвычайно разнообразен. На сегодняшний день наиболее полно классификация мемуаров представлена в библиографическом справочнике П.А. Зайончковского ( М., 1976). Этот 5-томный труд охватывает следующий круг памятных источников: 1) мемуары общего характера; 2) мемуары, описывающие отдельные события; 3) мемуары, относящиеся к характеристике и деятельности отдельных лиц; 4) воспоминания о путешествиях.
В исследованиях литературоведов однозначно говорится о влиянии житийного канона на стиль и форму мемуарного рассказа. Более того сравнительный анализ литературных произведений мемуарного и агиографического плана дают основание говорить о взаимовлиянии и традиционности бытования этих двух жанров. Житие церковного и светского героев объединяется единым понятием "биографическое описание". Основанием для этого сравнения у исследователей служит то, что, как и мемуарные записки, так и житийный рассказ принадлежат отчасти к документальной, отчасти к художественной прозе.
Мысль о преемственности, связывающей достопамятных людей России и их предков, установка на идеальный образец, традиционно исповедуемая авторами-агиграфами, вслед за ними была подхвачена мемуаристами эпохи классицизма. "Храни в памяти имена великих мужей и подражай им с благоразумием", - кратко и точно формулирует эту идею в одном из писем генералиссимус А.В.Суворов, иллюстрируя ее в своей автобиографии рассказом об отце, ординарце Петра Великого.
Общей для древнерусского агиографа и мемуариста XVIII в. является ориентация на потомков как на продолжателей духовной традиции, а на биографов - как на хранителей исторической памяти. У биографа Петра I, писателя "по долгу рабства и любви" П.Н.Крекшина есть даже прямая ссылка совсем в духе житийных авторов на ветхозаветного пророка: "Той заповеди отцем нашим сказатия сыновом своим, яко да познает род их и сынове родящиеся".
Особенностью стиля жизнеописаний обоих типов является и назидательная интонация в рассказе. Агиограф и мемуарист часто прерывают ход сюжетного повествования для соответствующего месту моралистического отступления. Описание очередного жизненного испытания может заканчиваться характерным выводом - поучением, например, о неизбежности наказания или о справедливости награды.
Стремление к поучению, вытекающее из основной задачи агиографа, характерное, как видим, и для мемуариста, ведет, в свою очередь, к широкому цитированию библейских героев, святоотеческой литературы и к особой афористичности авторов. Мемуаристы XVIII в. с успехом усваивают стилистические приемы житийной риторики. Страницы записок, дневников, анекдотов этого времени полны велеречивых сравнений, пестрят афоризмами и образами-эмблемами. Композиция многих мемуарных сочинений напоминает житийную конструкцию. Держа каноническую форму, светский автор вольно или невольно сохраняет приподнятый тон всего повествования.
В правилах агиографа, а затем и мемуариста было подчеркивать особое прилежание своих героев к учению, приоритет книжного чтения над другими отроческими увлечениями. В основе воспитания "несвятого" ребенка лежало знакомство с "душеполезной" литературой. Идеи просветительства и стремление к сближению с культурными традициями Европы, устойчиво связанные в нашем сознании с XVIII веком, не вступали в противоречие с классическим обучением грамоте по псалтырю. Круг чтения у героев светской биографии был много шире, чем у героев жития. Закономерно то, с какой охотой и агиограф, и мемуарист дают перечень прочитанного. Подробный список книг в биографических воспоминаниях имел, как и в житиях, назидательный смысл, служил подсказкой для формирующегося читателя. Авторская добросовестность была следствием естественной для средневекового агиографа и мемуариста XVIII в. дидактичности и функционального подхода к тексту. Воспитательно-прикладные цели сочинительства осознавались практически любым автором и увеличивали степень его ответственности перед аудиторией.
Общим для житийного и мемуарного текстов является также отсутствие иронической интонации у авторов. Продолжая традицию строго благолепия житийного рассказа, мемуарист XVIII в. следит за серьезностью тона и в своих поучительных воспоминаниях.
Влияние житийного канона распространилось в большей или меньшей степени на все формы памятно-биографической литературы XVIII в., будь то описание исторических событий или жизни выдающегося героя истории, или же "автобиографические показания". Сама форма автобиографии была отчасти "узаконена" уже в агиографической традиции.
На сопоставлении мемуарных произведений и русских житийных биографиях автор диссертации позволяет себе сделать вывод о высокой степени воцерковленности героев XVIII столетия. Их мироощущение, независимо от социального положения и общей идейной направленности авторов, естественным образом строилась на идеалах христианства.
Соединение христианских идеалов и светского представления о нравственных качествах можно рассмотреть на примере анализа автобиографических записок Н.Б.Долгорукой и Екатерины П.224 Автобиографические записки двух известных женщин своей эпохи проиллюстрировали формирование нового отношения к женщине XVIII столетия. Мемуарная литература как продолжение бытования агиографических принципов в Новом времени рассказывает не столько о фактических событиях и бытовых реалиях жизни, сколько о духовных исканиях, переживаниях, ступенях совершенствования человеческой души. Записки Н.Б.Долгорукой и Екатерины II при детализации душевных качеств, в совокупности со светскими представлениями о добродетельности, демонстрируют появление нового типа женщины XVIII века, обладающей богатым душевным миром, нравственным потенциалом, творческой активностью.
