Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Феномены власти и техники, их взаимодействие в культуре индустриального и постиндустриального общества 16
1.1. Понятия «машина» и «техника». Семантика и история происхождения терминов 16
1.2. Термин «власть», определения, смежные понятия 24
1.3. Техника и власть: критика тоталитарной сущности техники в западной философии 29
1.4. Культура «индустриального» и «постиндустриального» общества: характер техники и власти на каждом из этапов развития 38
1.5. Роль концептуальных метафор в культуре 49
1.5.1. Возникновение метафоры «мир-часы»: механистическая парадигма в индустриальной культуре 53
1.5.2. Метафора «машина власти»: теория государства Т. Гоббса 66
1.5.3. Метафора «мир-компьютер» в постиндустриальной культуре 74
Выводы 78
ГЛАВА 2. Взаимодействие техники и власти в индустриальной культуре 80
2.1. Интерпретация механистической традиции и образов автоматов в романтизме 80
2.1.1. Автоматы как «враждебный принцип»: новеллы Э.Т.А. Гофмана 82
2.1.2. Викторианский роман: романтическая традиция изображения машин в творчестве Диккенса 86
2.1.3. Машина в русском модернизме: неоромантизм А.Грина 92
2.1.4. Романтическая традиция изображения техники: выводы 97
2.2. Машина как метафора тоталитарной системы: способы художественного использования метафоры в тексте 99
2.2.1. Экспрессионистское овеществление метафоры машины: «В исправительной колонии» Ф. Кафки 100
2.2.2. Метафора машины и общество потребления, способы реализации метафоры машины: роман «Над кукушкиным гнездом» К. Кизи 106
2.2.3. Способы реализации метафоры машины: выводы 110
2.3. Антиутопии: машина как субъект власти, машина как модель и инструмент власти 111
2.3.1. Машина как метафора техногенной цивилизации: повесть «Машина останавливается» Эдварда Моргана Форстера 114
2.3.2. Машина как модель тоталитарного порядка: роман Е. Замятина «Мы» 118
2.3.3. Машинность общества и технократия: роман О. Хаксли «О дивный новый мир» 123
Выводы 127
ГЛАВА 3. Взаимодействие техники и власти в постиндустриальной культуре 130
3.1. Литература киберпанка как постиндустриальный дискурс о технике 130
3.2. Проблема виртуальной реальности, ее ключевая роль в постиндустриальной литературе 131
3.2.1. Технология уничтожения границы между реальным и виртуальным мирами 135
3.2.2. Виртуальная реальность и телесность: виртуализация плоти 137
3.3. Симбиоз магии и техники в литературе киберпанка: репрезентация искусственного интеллекта 140
3.4. Техника-политика во вселенной киберпанка 144
3.5. Проблема киборгизации в постиндустриальной культуре: киборгизация как власть технического над органическим 149
3.6. Нанотехнологии и новые аспекты власти в постиндустриальной культуре 153
Выводы 161
Заключение 163
Библиография 169
- Техника и власть: критика тоталитарной сущности техники в западной философии
- Возникновение метафоры «мир-часы»: механистическая парадигма в индустриальной культуре
- Машина в русском модернизме: неоромантизм А.Грина
- Симбиоз магии и техники в литературе киберпанка: репрезентация искусственного интеллекта
Введение к работе
Актуальность исследования. Взаимодействие техники и власти является фундаментальной проблемой техногенного общества XX-XXI вв. Актуальность избранной темы обусловлена бурным развитием техногенной цивилизации и, соответственно, широким внедрением передовых технологий в политической и военной сферах. Именно в ХХ столетии техника взаимодействует с практиками власти в беспрецедентных масштабах, с чем связана необычайная популярность машинной метафорики в дискурсе эпохи. Литературные тексты, манифесты и научные трактаты, обращающиеся к проблеме власти, часто используют машинные метафоры, описывая социо-политические процессы в технических терминах. Использование машинных метафор (государство-машина, человек-автомат, судебный механизм и т.д.) может выступать как инструментом критики механистической сущности технократических, тоталитарных режимов (дистопийная традиция), так и способом художественной репрезентации идеалов рациональности и эффективности (конструктивизм, НОТ, кибернетика), что говорит о ее универсальности и богатом культурном потенциале. Метафора машины органично объединяет два ключевых феномена культуры Нового Времени – феномен техники, с которой связан целый спектр проблем – социально-экономических, этических, философских и т.д., и феномен власти, неизменно остающийся одним из центральных объектов исследования в гуманитарном знании. Синтез упомянутых аспектов предполагает рассмотрение широкого пласта актуальных вопросов, связанных с универсальными понятиями свободы, насилия, прогресса и т.д. Являясь своего рода фетишем в культуре индустриального общества, образы техники в качестве субъекта/объекта властных практик переходят в дискурс постиндустриального общества, обогащаясь новыми коннотациями, что также свидетельствует о неизменной популярности и актуальности технической метафорики.
Заявленная проблематика получила всестороннее освещение в первую очередь в литературе. Именно литература воплощает многогранность и сложность социокультурной динамики техногенной цивилизации. Являясь проекцией культуры, художественная литература наиболее ярко отражает фундаментальную смену парадигм: переход от индустриальной к постиндустриальной форме развития и, соответственно, изменения, произошедшие в характере взаимодействия власти и технологий.
Степень разработанности проблемы. В данном диссертационном исследовании автор опирается на целый ряд научных теорий, посвященных проблемам власти и техники, сформировавшихся в рамках различных направлений гуманитарного знания, таких как философия, культурология, социология, психоанализ.
Прежде всего, необходимо обозначить основные подходы к феномену власти в научной литературе Нового Времени, используемые в данном диссертационном исследовании.
Так, в рамках европейского либерализма (трактатах Джона Локка, Томаса Гоббса, Адама Смита и др.) были сформированы рационалистические взгляды на природу, источники и функции власти. Идеалистическая концепция власти была разработана Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем (власть как проявление ступени объективного духа). В теории Карла Маркса акценты смещаются на исследование политической власти, определяемой материально-производственными отношениями. Типология власти в обществе детально проанализирована в трудах Макса Вебера, Джона Гэлбрейта, Александра Кожева и Стивена Льюкса. Механизмы власти и управления массами разработаны в сочинениях Элиаса Канетти. Неклассические философские версии власти представлены теориями Фридриха Ницше, Мартина Хайдеггера и Мишеля Фуко. Символический аспект власти проанализирован в теории Пьера Бурдье.
Изучение истории и сущности техники в ХIХ в. было предпринято в рамках антропологии, в работах К. Маркса и Э. Каппа. Э. Капп, опубликовавший в 1877 г. монографию «Основы философии техники», стал основателем философии техники, получившей необычайное распространение во второй половине ХХ столетия. При рассмотрении философии техники английский исследователь К. Митчем выделяет в ней две основные традиции, представляющие различные подходы к феномену техники: инженерную и гуманитарную. Соответственно, первую традицию представляют ученые-инженеры, а вторую – гуманитарии: философы, социологи, антропологи и др. Среди основных мыслителей инженерной философии техники первой половины ХХ в. можно выделить П. Энгельмейера и Ф. Дессауэра. С 50-х гг. ХХ в. формируется мощное направление инженерной философии техники, представленное немецкими учеными Ф. Раппом, Г. Рополем, Х. Закссе, Х. Ленком, А. Хунингом, Х Шторком и др.
Проблема тоталитарной сущности техники и ее критика были заявлены и разработаны в рамках гуманитарной философии техники, в трудах О. Шпенглера «Человек и техника» (1931), Л. Мэмфорда «Техника и цивилизация» (1934), «Миф о машине» (1969-70), Х. Ортеги-и-Гассета «Размышления о технике» (1939), М. Хайдеггера «Вопрос о технике» (1954 г), Ж. Эллюля «Техника» (1954) и др. Социальная критика техники как феномена культуры индустриального общества характерна для марксистской традиции: она заявлена в работах представителей Франкфуртской школы (М. Хоркхаймер и Т. Адорно «Диалектика Просвещения» (1947), Г. Маркузе «Одномерный человек» (1964), Ю. Хабермас «Техника и наука как идеология» (1968), в трудах М. Маклюэна, Р. Рихте, Э. Дусселя и др.). Ученые данного направления сформировали теоретико-философскую базу антитехницистского воззрения в культуре XX-го столетия. Именно Л. Мэмфорд вводит в культурологический дискурс понятие «мифа о машине». Среди современных критиков техники необходимо отметить американского социолога Нила Постмана с его работой «Технополия: подчинение культуры технологией» (1992), в которой он развивает концепцию «технополии» – современного общества, тотально детерминированного технологиями. Постман во многом продолжал идеи, сформированные в рамках гуманитарного направления философии техники, делая акцент на социокультурном анализе медийных технологий.
Взаимодействию техники и власти посвящен труд Э. Тоффлера «Метаморфозы власти» (1990) и поздние работы Ж. Делёза, например, «POST SCRIPTUM к обществам контроля» (1990); постмодернистское прочтение взаимодействия техники и власти в постиндустриальном мире представлено в теории американского антрополога, основательницы киберфеминизма Д. Харавей с ее работой «Обезьяны, киборги и женщины» (1991). Взаимосвязь политики и техники проанализирована в работах политолога Л. Уиннера «Имеют ли артефакты политическую силу?» (1980), и «Технология и демократия – технология в публичной сфере» (1997).
Следует отметить условность классификации подходов к феномену техники. Так, например, Ф. Рапп классифицирует подходы согласно «тенденциям»: технические науки (Дессауэр), экзистенциализм (Хайдеггер), социальная антропология (Гелен), «критическая теория Франкфуртской школы» (Маркузе, Хабермас). Некоторые исследователи в зависимости от специфики научной школы и ее методологии выделяют такие подходы как англо-американская аналитическая традиция, феноменологическая традиция, прагматическая, неотомистская, католическая, марксистская и т.д. В свою очередь, в соответствии с аспектом изучения объекта И.А. Негодаев выделяет в современной философии техники четыре основных направления: сциентистское, социологическое, антропологическое и религиозное. Подобная классификация, также как и предложенная Митчемом, представляется нам функциональной.
В последнее десятилетие философия техники активно развивается отечественными исследователями. Среди авторов, активно работающих в данной сфере, стоит отметить Н.Т. Абрамову, И.А. Негодаева, П.П. Гайденко, В.Г. Горохова, В.А. Кутырева, В.Н. Поруса, В.М. Розина, М.А.Розова, B.C. Степина.
Объект исследования. В качестве объекта исследования выступает западная литература Нового Времени, посвященная проблеме техники и власти.
Предметом исследования является репрезентация взаимодействия технических образов и властных практик в художественном дискурсе о технике, специфика интерпретации феномена техники в культуре индустриального и постиндустриального общества.
Материалом исследования послужила проза XIX-XXI вв., что обусловлено логоцентристским характером западной культуры, цивилизации «гутенберговой галактики» (термин М. Маклюэна), в рамках которой художественный текст приобретает доминантную функцию репрезентации реальности, фиксации и трансляции социокультурного опыта.
Цель и задачи исследования. Цель исследования состоит в выявлении властных коннотаций образов техники в художественной литературе дискурсах индустриального и постиндустриального обществ.
Поставленная цель обусловливает решение следующих задач:
определение взаимосвязи понятий «техника» и «власть» в индустриальном и постиндустриальном дискурсах;
рассмотрение возникновения технических метафор (мир-часы, государство-машина, мир-компьютер) в западной культуре Нового Времени;
изучение функционирования машинных метафор в художественных текстах, посвященных власти;
исследование машинных образов в культуре индустриального и постиндустриального общества; анализ художественных текстов, в которых наиболее явно отражена властная маркированность техники;
рассмотрение процесса эзотеризации техники в современной культуре;
систематизация властных репрезентаций техники в литературе индустриального и постиндустриального общества.
Теоретико-методологической основой исследования послужили теории, сформулированные в работах Л. Мэмфорда, Э. Тоффлера, Ж. Делёза, Д. Харавей.
В основе диссертационного исследования лежат концепции, позволяющие провести комплексный анализ взаимодействия техники и власти в западной культуре, а также технической метафорики в художественном дискурсе:
теория концептуальной метафоры (Дж. Лакофф и М.Джонсон, Р. Анкерсмит, Н. Арутюнова);
волновые концепции развития общества (Д. Белл, Э. Тоффлер);
концепция «мифа о машине» Л. Мэмфорда;
критическая теория Франкфуртской школы;
концепция киборга и «телесных трансгрессий» Д. Харавей;
концепции взаимодействия эзотерического и рационального в современной культуре (Э. Дэвис, М. Дери).
При анализе используемого материала были применены различные научные методы:
системно-структурный метод, основанный на обеспечении комплексности и широты охвата предмета исследования;
историко-генетический, позволяющий последовательно раскрыть свойства, функции и изменения предмета исследования в процессе его исторического развития;
сравнительно-исторический, позволяющий рассмотреть эволюцию изучаемых явлений во времени;
метод контекстуального анализа, предполагающий описание функционирования образов и мотивов в контексте, а также сопоставление контекстов в синхроническом и диахроническом аспектах.
Научная новизна заключается в следующем:
-
Впервые выявлена проблема соотношения и взаимодействия техники и власти в индустриальной и постиндустриальной культуре, ее диахроническое развитие, а также отражение данного взаимодействия в художественном дискурсе.
-
Впервые проанализированы базовые художественные мотивы, связанные с техникой и властью, присущие культуре Нового Времени.
-
Произведен культурологический анализ художественных текстов с целью выявления властных коннотаций техники, а также машинной метафорики, связанной с практиками власти.
-
Выявлена специфика интерпретации механицистской традиции, характерная для текстов культуры индустриального и постиндустриального общества.
-
Произведен анализ взаимодействия архаической (эзотерической) и новоевропейской (рационалистической) традиций в интерпретации постиндустриальной техники.
-
Осуществлена систематизация властных репрезентаций машинных образов в культуре Нового Времени.
Теоретическая и практическая значимость исследования.
Техника является одним из центральных феноменов современной европейской культуры, и потому имеет серьезную значимость в рамках культурологического знания. Вслед за Льюисом Мэмфордом целесообразно говорить о «мифе машины», и, соответственно, о мифологизации феномена техники, о ее символическом характере, проявляющемся в дискурсивных практиках Нового Времени. На наш взгляд, изучение символических интерпретаций техники в дискурсах современной культуры (в данной диссертационной работе это восприятие техники через призму властных отношений) является актуальным и плодотворным направлением в русле современной культурологии. Исследования в данной области представляются перспективными и требующими дальнейшего развития. Рассмотрение и компаративный анализ интерпретаций техники в индустриальном и постиндустриальном обществе, в свою очередь, является продуктивной областью исследований в контексте современного развития информационных технологий и перехода европейского общества в новую, постиндустриальную стадию развития.
Практическая значимость исследования определяется возможностью использования результатов исследования в преподавании курсов социально-гуманитарного профиля (философия техники, социальная философия, культурология, эстетика).
В результате проведенного исследования были сделаны выводы, которые сформулированы в положениях, выносимых на защиту:
-
В основе западной культуры Нового Времени лежат концептуальные метафоры, имеющие техноморфный характер: мир-часы и мир-компьютер. Данные метафоры определяют то, каким образом в художественном дискурсе представлены человек, государство и общество, и (на что делается основной акцент в диссертационном исследовании) как изображается взаимодействие техники и власти.
-
Специфика технических артефактов, функционирующих в качестве вспомогательного субъекта концептуальных метафор, влияет на характер репрезентации техники и власти в культурах, в основе которых лежат данные метафоры. Архетип индустриальной культуры –часы – является воплощением детерминистской модели мироздания, метафорой рационалистической вселенной, в которой человек, государство и общество функционируют по аналогии с часовым механизмом. Соответственно, господствующий тип власти в культуре индустриального общества – иерархическая власть в форме бюрократии и тоталитаризма. В литературе это отражается в развитии дистопийного жанра, зачастую экстраполирующего машинные образы на социальные структуры. Технические метафоры информационной эпохи – Компьютер и Сеть также отражают глобальные процессы, происходящие в культуре постиндустриального общества, в частности кризис иерархических структур и переход к сетевым, децентрализованным моделям. Метафоры мир-компьютер и мир-сеть (ризома) воплощают в себе принципы постмодернистской вселенной.
-
На этапе индустриального развития общества техника напрямую взаимодействует с практиками власти, становится субъектом и объектом, а также моделью властных отношений в обществе. Это обусловлено экономическим и научно-техническим детерминизмом, характерным для индустриального развития. В XX в. с переходом к развитому индустриальному обществу техника и институциональная власть сливаются в единый комплекс, техноструктуру, в отношении которой удачно используется машинная метафорика механицизма. Формирование техноструктуры укрепляет влияние техники на человеческую жизнь, изменяет ее восприятие западным человеком.
-
Процесс технизации культуры получает художественное воплощение в литературе. Закономерности развития техники индустриального и постиндустриального общества, а также взаимодействия техники и власти на каждом из этапов символически интерпретируются в рамках романтической и дистопийной традиций, условно выделяемых в художественном дискурсе о технике (литература индустриального общества), а также в культуре киберпанка (литература постиндустриального общества). Каждая из традиций художественного дискурса имеет свою специфику в интерпретации техники и отдельных технических артефактов, что способствует усложнению и обогащению образов техники в западной культуре. В интерпретации соотношения техники и власти, характерной для индустриального дискурса, можно выделить две основные тенденции:
техника, машины обретают символические смыслы, связанные с проблемой власти (как, например, в произведениях романтиков или новелле Кафки «В исправительной колонии», в которой «реальный» пыточный аппарат становится овеществленной метафорой властной системы);
образ машины проецируется на социальную структуру (зачастую тоталитарную систему).
5. Репрезентация постиндустриальной техники усложняется, и можно наблюдать следующие тенденции:
виртуализация: Облик машин приобретает виртуальный, символический характер (машина как программный код, «бесплотный» искусственный разум), а также нивелируется, «растворяется» в силу миниатюризации (чипы, нанороботы);
биоморфизм: Машины имитируют натуральные формы и материалы; составляют симбиоз с органическими формами, снимая различие живого и искусственного (био- и нанотехнологии, генная инженерия, имплантанты, протезирование).
Данные модели существенно расширяют сферу властных практик, в которые вовлекаются конкретные технологии и технические объекты. Существенное усложнение техники диктует расширение сферы властных отношений: тотальная проницаемость социокультурного пространства для современных технологий (обеспеченная, в частности, всеобщей подключенностью к сети и широким использованием нанотехнологий) предоставляет неограниченные возможности для контроля и моделирования человеческой телесности, идентичности и сознания.
6. В постиндустриальном дискурсе развивается тенденция эзотеризации техники, намеченная в индустриальной культуре. Однако если в индустриальной культуре эзотерическая интерпретация техники была зачастую методом критики техноцентристского мышления, то в постиндустриальной культуре эзотеризация – это постмодернистский синтез архаического и ультрасовременного, поиск нового мистического опыта посредством сверхсложной и потому «неземной» техники. Сверхсложность информационных технологий также наделяет их магическим статусом.
Апробация работы. Основные положения и результаты диссертационного исследования отражены в материалах научно-практических конференций:
Всероссийская конференция молодых ученых «Филология и журналистика в начале XXI века», посвященная С.Л. Франку (апрель 2006 г.) – Саратов.
Всероссийская научная конференция «Стратегии современного развития и управления общественными процессами» (декабрь 2006 г.) – Саратов.
Всероссийская научная конференция «Системы и модели: границы интерпретаций» (ноябрь 2007 г.) – Томск.
Международная научная конференция «Культура как предмет междисциплинарных исследований» (май 2008 г.) – Томск.
Конференция «Агрессия: интерпретация культурных кодов» – Саратов (октябрь 2009 г.) – Саратов.
III Всероссийская научно-практическая конференция «Проблемы развития непрерывного профессионального образования» (ноябрь 2009) – Нижний Новгород.
Всероссийская научно-практическая конференция «Личность – Язык – Культура» (ноябрь 2009 г.) – Саратов.
Всероссийская научная конференция «Структура и динамика культуры в контексте синергетической парадигмы» (ноябрь 2009 г.) – Саратов.
IV Овсянниковская международная эстетическая конференция «Границы современной эстетики и новые стратегии интерпретации искусства» (ноябрь 2010) – Москва.
Структура работы обусловлена основными целями и задачами исследования. Диссертация состоит из введения, трех глав и заключения. В работе также приводится список использованной литературы, включающий 260 работ отечественных и зарубежных авторов, и список источников (21 произведение отечественных и зарубежных авторов).
Техника и власть: критика тоталитарной сущности техники в западной философии
Взаимосвязь техники и власти (таких ее проявлений, как господство и контроль) стала очевидной для европейских мыслителей XIX в. в связи с интенсивным научно-техническим развитием, явившимся следствием промышленной революции. Данная взаимосвязь отмечалась К. Марксом, который один из первых обратился к социально-антропологическому исследованию техники. Согласно Марксу, техника предстает в качестве мощной силы отчуждения и порабощения:
«Деятельность рабочего ...всесторонне определяется и регулируется движением машин, а не наоборот... Труд перестал охватывать процесс производства в качестве господствующего над ним единства. Наоборот, труд выступает теперь лишь как сознательный орган, рассеянный во множестве точек механической системы в виде отдельных живых рабочих и подчиненный совокупному процессу самой системы машин, как фактор, являющийся лишь одним из звеньев системы, единство которой заключается не в живых рабочих, а в живых (активных) машинах, наступающих по отношению к единичной незначительной деятельности рабочего, в противовес ему, как могущественный организм» [Маркс 1967, с. 113].
Таким образом, техника (система машин) уподобляется враждебному организму, порабощающего рабочего, превращающего его в придаток машины. Функционируя в промышленной системе, рабочий становится «живым автоматом», превращая свое тело в «автоматически односторонний орган», «в автоматическое орудие данной частичной работы». Марксистская интерпретация техники оказала существенное влияние на гуманитарную философию техники ХХ-го столетия.
В ХХ-м в. критика тоталитарной сущности техники получает широкое развитие среди наиболее влиятельных мыслителей, внесших вклад в исследование проблемы соотношения власти и техники стоит отметить О. Шпенглера, Л. Мэмфорда, представителей экзистенциализма (Н . Бердяев, К. Ясперс, М. Хайдеггер) и Франкфуртской школы (Г. Маркузе, Т. Адорно).
Шпенглер один из первых представил планетарный масштаб связанных с техникой проблем. Механизация западной цивилизация как один из симптомов «заката Европы» отмечалась им в работе «Человек и техника» (1931г): «Творение поднимается на творца. Как некогда микрокосм-человек поднялся на природу, так восстает теперь микрокосм-машина против нордического человека. Властелин мира сделался рабом машины» (параллели с мотивами романтической литературой XIX в. очевидны5). «Все органическое подлежит тотальной организации, искусственный мир пронизывает и отравляет мир естественный. Сама цивилизация стала машиной, которая все делает или желает делать но образу машины» (Шпенглер. URL: http://ihtik.lib.ru).
Техника как форма организации и структурирования природы и человеческой жизни вступает в противоречие с естественными законами мироздания, что неминуемо ведет к кризису техногенной западной культуры. Шпенглер также уподобляет науку и технику современной-религии: машины и техническая элита, таким образом, приобретают духовную и психологическую власть.
Критику техники с позиций религии, нравственности и духовности осуществляет Н. Бердяев. В своей работе «Человек и машина. Проблема социологии и метафизики техники» (1933) он развивает намеченные Марксом идеи6, однако в более драматическом ключе, в духе религиозно-экзистенциальной, романтической риторики. По мнению Н.Бердяева, техника стремится овладеть человеческим духом и рационализировать, поработить его. Машина хочет, чтобы человек принял ее образ и подобие, но «человек есть образ и подобие Бога и не может стать образом и подобием машины, не перестав существовать. Самый дух, создавший технику и машину, не может быть технизирован и машинизирован без остатка, в нем всегда останется иррациональное начало» (Бердяев. URL: http://www.gumer.info). Однако в творчестве Бердяева существует и иная, довольно необычная интерпретация техники: в своем раннем эссе «Дух и машина» (1915), посвященном 1-й мировой войне, Бердяев говорит о духовном смысле машин: «Смысл появления машины и ее победоносного движения совсем не тот, что представляется на первый взгляд. Смысл этот — духовный, а не материальный... Чтобы воскреснуть, нужно умереть, пройти через жертву. И переход от органичности и целостности к механичности и расщепленности есть страдальческий, жертвенный путь духа. Эта жертва должна быть сознательно принята. Через нее лишь достигается свобода духа. Машина есть распятие плоти мира, вознесение на крест благоухающих цветов и поющих птиц. Это - Голгофа природы ... Природный организм должен умереть, чтобы воскреснуть к новой жизни. И вот чудовища — машины умерщвляют природную органическую целостность и косвенно, мучительными путями высвобождают дух из природной связанности» [Бердяев. URL: http://www.krotov.infol. Таким образом, техника, не просто демонизируется, но наделяется своеобразной духовной миссией: машина выступает средством освобождения духа посредством умерщвления плоти, что является важным этапом духовной истории человечества.
Позиция Ясперса («Смысл и назначение истории», 1949) по отношению к технике менее радикальна: «оценка техники зависит от того, что от нее ждут» [Ясперс 1991, с. 133]. Однако «совершенно очевидно, что в технике заключаются не только безграничные возможности, но и безграничные опасности» [Там же, с. 137]. В современном мире становится очевидным «демонизм техники» [Там же], т.е. неожиданные сдвиги в развитии техники, которые становятся угрозой для человека: в производстве механизация деятельности рабочего превращает его в часть машины, в свою очередь, «вследствие уподобления всей жизнедеятельности работе машины общество превращается в одну большую машину, организующую всю жизнь людей» [Там же, с. 138]. Техника сокращает затраты труда, но вместе с тем усиливает его интенсивность, ради поддержания данной интенсивности труда, а также усиления эффективности машинного производства расширяется и ужесточается система организации, «которая, в свою очередь, является своего рода машиной», что «приводит к тому, что человек сам становится как бы частью машины» [Там же, с. 127]. Проецирование технических принципов на общественно-политические процессы ведет к дегуманизации и тоталитаризму: «Человек сам становится одним из видов сырья, подлежащего целенаправленной обработке». Также Ясперс отмечает бытовую зависимость людей от технических средств как немаловажную форму проявления власти техники:" «Техника делает существование всех людей зависимым от функций сконструированного ею аппарата. И если аппарат перестает действовать, то комфортабельная жизнь мгновенно сменяется величайшими, ранее неведомыми бедствиями» [Там же, с. 139].
Возникновение метафоры «мир-часы»: механистическая парадигма в индустриальной культуре
Россия вступила в фазу техногенного, индустриального развития позднее, чем остальные страны. Во второй половине Х1Х-го века происходит интенсивная вестернизация патриархальной культуры России, пик которой приходит на рубеж XIX-XX, вв. . Следствием данного процесса становится фетишизация техники и промышленного производства. В начале ХХ-го столетия осуществляется массовый импорт в Россию иностранной техники, капиталов и специалистов, что сопровождалось заимствованием идей в области инженерных дисциплин, философии техники и менеджмента. Крайне популярным в стране становится тейлоризм, система научного менеджмента, проецирующая на производство и тело рабочего модель машины (именно в России в 1913 г. появился первый в-мире тейлористский журнал «Фабрично-заводское дело», что свидетельствует о существенном влиянии идей тейлоризма в. стране). Активно развивается философия- техники (П.К. Энгельмейер), по всей стране создаются инженерные общества. Внедрение автомобилей (первый автомобиль появился в Петербурге 9 августа 1895 г.) становится определенной вехой в культурном развитии общества. Автомобиль превращается в символ эпохи, вызывающий почти религиозный экстаз современников — неслучайно П. Энгельмейер говорил о формировании нового типа человека «гомо автомобиликус», а его книга 1916 г. называлась «Катехизис шофера». Машина определяла философию и эстетику целых направлений в искусстве модернизма, таких как футуризм (1910-е гг.) и конструктивизм (1920-е гг.). С приходом Советской Власти машина становится моделью жизнеустройства: «о новой эстетике механизированной жизни». (Гинзбург) заявляют как художники (представители ЛЕФа и организаций Пролеткульта), так и партийные деятели. По словам Паперного, «машина стала в России... тем самым персонажем нового эпоса, по образу и подобию которого человек строил себя и свой мир» [Паперный 1996, с. 261].
Однако не все представители русского модернизма воспринимали машины в качестве эстетического эталона и универсальной модели бытия. Некоторые направления (символизм, имажинизм, неоромантизм) наследовали традиции романтизма XIX, что выражалось в символизации и субъективации художественного восприятия действительности, а также в неприятии механистической, дегуманизированной цивилизации. Ярким представителем неоромантизма был А. Грин, который в период доминирования футуризма и новой технической эстетики создавал произведения, воспроизводящие старомодный, романтический стиль прошлого столетия. Романтическое неприятие механизированной реальности и демонизация машины наиболее ярко представлены в его рассказе «Серый автомобиль» (1925). Герой рассказа Сидней ненавидит автомобили: каждый автомобиль прибавлял несколько новых черт, несколько деталей моему отвращению... (Грин, Серый автомобиль, с. 185). Сиднея отталкивает агрессия автомобиля, опасность, бесцеремонность, с которой он вторгается в личное пространство человека: Все мои чувства испытывали насилие, не говоря о внешности этих, словно приснившихся машин, я должен был резко останавливать свою тайную, внутреннюю жизнь каждый раз, когда исступленный, нечеловеческий окрик или визг автомобиля хлестал по моим нервам; я долэюен был отскакивать, осматриваться или поспешно ютиться, когда, грубо рассекая уличное движение, он угрожал мне быть искалеченным или смертью (Там же, с. 191).
Шумовое насилие и смертельная- опасность — негативные черты автомобиля, которые роднят его с образами машин Диккенса. Еероя преследует дьявольское наваждение — зловещий серый автомобиль. Увиденный в кинематографе образ, постоянно мерещится герою по ходу всего повествования, вызывая? у него ужас. По мистическому стечению обстоятельств, серый автомобиль становится карточным выигрышем Сиднея, на том же автомобиле герой: попадает в сумасшедший; дом. Неслучайно, именно образ автомобиля подвергается; романтической символизации -автомобиль являлся техническим; архетипом, эпохи; (подобно поезду для викторианской культуры). Грин использует гофмановские мотивы двоемирия безумия, власти вещи над человеком; Автомобиль в восприятии Сиднея - это живое существо, обладающее душой (подобная, интерпретация-машин сродни представленной в романах Диккенса), и герой представляет развернутое доказательство этому:
Вот его голос — вой, отдаленно напоминающий какие-то грубые, озлобленные слова. Итак, у него есть голос, двиэ/сение, зрение, быть может, — память. У него есть дом. На улице Бок-Метан стоит зайти в оптовые магазины автомобилей и посмотреть на них в домашней их обстановке. Они стоят блестящие, смазанные маслом, на цементном полу огромного помещения. На стенах висят их портреты — фотографии моделей и победителей в состязаниях: У него есть музыка — некоторые новые композиции, так старательно передающие диссонанс уличного грохота или случайных звуков, возникающих при всяком движении. У него есть, граммофон, кинематограф, есть доктора, панегиристы, поэты, — те самые, о которых вы говорили полчаса назад, люди с сильно развитым ощущением механизма. У него есть также любовницы, эти леди, обращающие с окон модных магазинов улыбку своих восковых лиц. И это — не жизнь? Довольно полное существование, скажу я. Кроме того, он занимается спортом, убийством и участвует в войне (Там же, с. 203).
Автомобили имеют человеческую сущность, по крайней мере, обладают всеми человеческими атрибутами - в этом особенность гриновской интерпретации машин. Если автоматы Гофмана — мертвецы, кощунственно пародирующие человека, а машины Диккенса — демоны и дикие животные, то автомобиль Грина почти напрямую уподобляется современному человеку: он - его отражение, двойник. Угрозу для человечества представляют не столько машины, сколько механизированное сознание человека: Принимая автомобиль, вводя его частью жизни нашей в наши помыслы и поступки, мы, безусловно, тем самым соглашаемся с его природой: внешней, внутренней и потенциальной. Этого не могло бы быть ни в каком случае, если бы некая часть нашего суіцества не была механической; даже, просто говоря, не было бы автомобиля. И я подозреваю, что эта часть сознания нашего составляет его сознание (Там же).
Машина в русском модернизме: неоромантизм А.Грина
Экспрессионизм во многом продолжает традиции романтизма прошлого столетия и эстетизма рубежа веков, наследуя принципы двоемирия, субъективизма и «создания новой реальности». Экспрессионизм также тяготеет к антиэстетизму, гротеску, «варварскому миру образов» (по выражению Гаузенштейна), что роднит его с «проклятыми поэтами» и натуралистами. Экспрессионизм - это искусство диссонансов, призванных передать ужас Бытия, что отражается в изломанных, конвульсирующих линиях и кричащих красках экспрессионистской живописи и сценографии, болезненно-деформированном психологизме литературы и кинематографа. Господство иррационального в человеческом сознании и в искусстве позиционируется экспрессионистскими манифестами, в частности, в книге Воррингера «Абстракция и вчувствование» (1909 г.), где абстрагирование, выражающее страх и мучительное стремление вырваться из царства действительности, рассматривается как эстетический принцип первобытного искусства, готики и новых художественных исканий: «То, что раньше было инстинктом, является теперь последним результатом сознания. Современный человек противостоит образу вселенной таким же затерянным, таким же беспомощным, как примитивный человек» [Экспрессионизм 1966, с. 19].
Очевидно, что техника для экспрессионистов имеет негативный характер, как воплощение рационального кошмара.
Традиция восприятия мира как репрессивной машины, ставшая столь влиятельной в историческом контексте ХХ-го столетия, наиболее ярко представлена в творчестве Франца Кафки. По словам Элиаса Канетти, «среди всех поэтов Кафка — величайший эксперт по вопросам власти» [Цит. по: Кафка 1989, с. 10], а власть и насилие неразрывно связаны друг с другом34. Властные практики у Кафки, в свою очередь, соотносятся с машинными концептами, тщательно анализируется механика власти, амбивалентная по свое сути - квази-рациональная и непостижимая одновременно. В новелле «В исправительной колонии» — это изуверская пыточная машина, в «Процессе» - абсурдная механика суда, в «Замке» - выморочная бюрократическая машина графства. Проблемы власти, насилия, суда, веры — центральные для творчества Кафки: в новелле «В исправительной- колонии» (1914 г.) они специфическим образом связаны с образом машины, и, шире, с интерпретируемой механицистской-традицией.
Действие новеллы происходит на практически изолированном от цивилизации острове, на котором и находится поселение осужденных; его изолированность немаловажна: это, своего рода, полигон для эксперимента бывшего коменданта (так же как полигон для проверки авторских идей). Именно бывший комендант взял на себя миссию построения в рамках острова рационального миропорядка, олицетворением которого стала спроектированная им пыточная машина. Эта машина и является центральным образом новеллы, овеществленной метафорой правосудия, тоталитарного порядка.
«Перенапряженная» или овеществленная метафора — отличительная особенность.кафкианских текстов. О своеобразии овеществленной метафоры у Кафки пишет М. Рыклин: «Кафка буквально воспринимает то, что обычно используется как образ, метафора. Обезьянничая, герой у него становится обезьяной... В обыденном языке, в невинности метафорического словоупотребления открываются ужасные вещи, защелкиваются ловушки, из которых уже не выбраться: сказал — и ты уже обезьяна...» [Цит. по: Эстетические исследования: методы и критерии 1996, с. 219] Так, в новелле метафоры «судебный механизм», «машина жизни», «буква закона» находят пугающе «реальное» воплощение в изощренной пыточной машине (так же, как в новелле «Превращение» метафора «человек-насекомое» буквально реализуется в превращении Грегора Замзы).
Свидетелем казни, производимой с помощью этой машины, становится путешественник-исследователь, а представителем идеалов коменданта, их ревностным последователем, выступает офицер, который организует процесс казни. В новелле дается чрезвычайно подробное описание пыточной машины, в котором поражает не только отстраненность повествования, но и чудовищная рациональность, механизма: предусмотрен каждый момент казни, каждое движение приговоренного, процесс происходит размеренно и стерильно, более того, он превращается в привычную рутину, не вызывающую страха, но чтимую обитателями колонии. В нарочитой депсихологизации повествования просматривается традиция натурализма XIX в. с его требованием беспристрастной фиксации фактов (сам Кафка признавался в сильном влиянии на него флоберовской манеры письма). К тому же нарочитая беспристрастность подчеркивает гнетущую механистичность происходящего, извращенную машинность события. Символичен способ казни: борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил (Кафка, В исправительной колонии, с. 373), т.е. закон буквально входит в плоть и кровь осужденного (очередной пример овеществленной метафоры, характерной для художественного метода писателя).
Очевидно, что с образами исправительной колонии и пыточной машины вводится центральная для Кафки проблема суда (непосредственно
По сути, казнь - это ритуал, в процессе которого достигается благодать тотальной справедливости, открывающейся лишь перед смертью осужденного. Обретение благодати через страдание (в том числе и нанесение на тело шрамов, ожогов, надписей) характерно для ритуалов инициации во многих культурах, нанесение же ритуальной татуировки, в данном случае посредством экспрессионистского гротеска превращается в чудовищный способ казни.
Однако если казнь — это ритуал, то ритуал архаический: на острове все меньше приверженцев покойного коменданта, и казни не вызывают былого восторга, что довольно беспокоит офицера. Потемневшая от времени «машина справедливости» постоянно ломается, гудит, скрежещет. Институциональное насилие представляется именно такой древней машиной - его корни укоренены в прошлом и привычных традициях, оно может быть как упорядоченным, так» и стихийным, неконтролируемым. Финал новеллы исторически закономерен: машина- ломается, офицер мучительно гибнет в управляемой им машине, кончая жизнь самоубийством. Однако его жертва бессмысленна, он не обретает, благодати и не спасает старый порядок. Офицера убивает заповедь «Будь справедлив!» (очередная овеществленная метафора в тексте!), именно в момент его казни машина ломается и: ...это уже была не пытка, какой добивался офицер, это было просто убийство (Кафка, с. 386). Пытка превращается в убийство, соответственно, окончательно пропадает смысловое содержание действия; вместе с машиной и офицером погибает старая система, но взамен бесчеловечного порядка не остается ничего. В ужасе путешественник спешит покинуть каторжный остров, но, когда он хочет сесть в лодку, осужденный и солдат цепляются за ее борта - для них этот мир без веры и закона стал необитаемым.
Симбиоз магии и техники в литературе киберпанка: репрезентация искусственного интеллекта
Они верят, что информагщя способна почти мистическим образом распространяться и самовоспроизводиться, как вода течет вниз, а искры летят вверх, и, не имея никакого морального кодекса, путают неизбежность со справедливостью. Они считают, что однажды вместо Линий Подачи, заканчивающихся матсборщиками, у нас появятся Семена, и, будучи брошены в землю, взрастят дома, гамбургеры, космические корабли и книги; что Семя - неизбежное следствие Подачи и что на нем будет выстроено общество более высокого эволюционного уровня (Стивенсон, Алмазный век, или Букварь для благородных девиц, с. 763).
Нанотехнологии в данном случае обладают символическим потенциалом. Технология Линии Подачи метафорически отражает принципы индустриального производства (централизованный механизм распределения и производства). Технология Семени — метафора нелинейного, свободного, постиндустриального производства и шире постмодернистского бытия (индетерминистская, децентрализованная модель).
Появление новой технологии порождает новую фазу борьбы за власть и глобальной нестабильности: вопрос о том, кто завладеет новым изобретением - Семенем и в чьих интересах оно будет использовано -остается в финале открытым.
Идея технологии как инструмента социо-культурного и политического квантования мира находит наиболее яркое воплощение в романе Брюса Стерлинга «Схизматрица» (Schismatrix 1985) В романе большая часть человечества обитает за пределами Земли, на планетах, астероидах. и в орбитальных городах, поделившись на множество мельчайших52 независимых, зачастую враждующих республик, картелей и колоний (отсюда и название мира - Схизматрица или в некоторых переводах Шизоматрица, от схизма, раскол). Большинство разделилось на две противоборствующие группировки — шейперов (англ. Shapers) и механистов (англ. Mechanists). За каждой из группировок стоит определенная технология, определяющая их телесность, уклад жизни и мировоззрение. Шейперы (от shape - форма) используют генную инженерию и психотехники, биотехнологии для модификации своего тела; в свою очередь, механисты с помощью внешних приспособлений, протезов и компьютеров превращают себя в киборгов. Технология, ставшая политикой, — феномен новой постиндустриальной реальности.
Шейперы и механисты... это технологии, ставшие политикой. Все дело в технологиях. Наука расколола человечество на части. С разгулом анархии люди стали объединяться. Политики искали себе врагов, чтобы связать своих последователей ненавистью и террором. Одной общности недостаточно, когда из каждой электронной схемы, из каждой пробирки рвутся наружу тысячи новых образов-жизни... (Стерлинг, Схизматрица; с. 276)
Борьба за могущество неизменно связана с соревнованием в том, какая из технологий (и философий существования) совершенней, однако каждая из технологий делает человека менее человечным.
Передний край генных технологий захватили Черные Медики-экстремисты с комет и Колец Урана, а также пышным цветом расцвели постчеловеческие общины типа Метрополярии, Кровавых братьев и Эндосимбиотиков. Они сбросили с себя все человеческое, как околоплодный пузырь. Раздробленные группки окружали Схизматрицу, словно марь раскаленной до предела плазмы (Там же, с. 369).
Идея родственности политики и новейших технологий, их тесной взаимосвязи в информационную эпоху ярко представлена в романе Й. Макдональда «Река богов», воплощаясь как метафорически, так и буквально. Метафора политики-мыльной оперы (в контексте романа мыльная опера-глобальное медиа-шоу, генерируемое и управляемое искусственным интеллектом) выражена устами индийской журналистки Наджьи Аскарзады: Она уже поняла, насколько мал шаг от виртуальной знаменитости из мыльной оперы до иллюзорного политика. Политическое искусство всегда прежде всего заключалось в правильном управлении информацией. А в современном медиа- и компьютерном мире нетрудно выдать полностью выдуманную личность за реальную. ...Я понимаю сходство между мыльной оперой и политикой... и то и другое строится на рассказывании историй с целенаправленным подавлением любого недоверия и рациональной критики, а также на самоотозісдествлении зрителей с персонажами...(Макдональдс Река Богов, с. 533)
Однако в фантастическом мире романа эта метафора обретает буквальное воплощение. Искусственный интеллект, создающий популярную индийскую мыльную оперу «Город и деревня» (в которой все - от сценариев, до актеров - продукт цифровых технологий) обретает независимое сознание. Стремясь, постичь человеческую суть, ИВ выходит за рамки популярного медиа-проекта и посредством электронных коммуникаций и конструирования виртуальных персонажей начинает вмешиваться во внутреннюю и внешнюю политику индийских штатов, организовывает смену правительства, играет с балансом политических и клерикальных сил. Характерно, что ИР переносит принципы построения сюжета мыльной оперы на реальные политические процессы, что вполне соотносится с эстетикой киберпанковского черного юмора. Однако искусственный интеллект не обладает чувствами и не оперирует человеческими категориями морали, добра и зла: виртуальные политические игры, конструируемые компьютерами, создают реальные изменения в мире людей, зачастую порождая человеческие жертвы. ИР, оперирующий лишь информацией, логическими цепочками, снимает с себя ответственность за реальное насилие как следствие некоторых виртуальных сюжетных конструкций, признавая, что «динамику человеческой толпы очень трудно предсказать» (Там же, с. 531). ИР манипулирует политиками также с целью лоббирования интересов искусственного интеллекта - преодоления юридических и политических препятствий для дальнейшего развития ИР (т.н. Акты Гамильтона): разумная техника, таким образом, превращается в активного деятеля политической сферы.
