Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Историография и источники 26
Часть I. Идентичности российских эмигрантов в Речи Посполитой XVI начала XVII в 105
Глава 2. Государственная измена: Генезис идеи нелояльности в России 107
Глава 3. «Московия» и «московиты» в представлениях польско-литовского общества XVI - начала XVII в 210
Часть II. Интеграция московита в польско-литовское общество 321
Глава 4. Эмиграция из России: Выталкивающие факторы 323
Глава 5. Эмиграция из России: Притягивающие факторы и интеграция 410
Часть III. Князь Андрей Курбский: Социальные репрезентации и самосознание 518
Глава 6. Социальный статус и частная жизнь 525
Глава 7. Самосознание и социокультурные идентичности A.M. Курбского 639
Заключение .-. 736
Список использованной литературы 744
Приложение 1. Каталог пленных и перебежчиков из России в Речи Посполитой (середина XVI - начало XVII в.) 806
Приложение 2. Социально-культурный портрет московита в польско-литовской эмиграции 932
Приложение 3. Ковельские имения: Данные налоговых реестров (1569— 1589 гг.) 1046
Список сокращений
- Идентичности российских эмигрантов в Речи Посполитой XVI начала XVII в
- «Московия» и «московиты» в представлениях польско-литовского общества XVI - начала XVII в
- Эмиграция из России: Притягивающие факторы и интеграция
- Самосознание и социокультурные идентичности A.M. Курбского
Идентичности российских эмигрантов в Речи Посполитой XVI начала XVII в
Одна из главных трудностей в изучении миграционных процессов раннего нового времени заключается в отсутствии компактных источников. Необходимые для нас сведения рассеяны по многим памятникам, большинство из которых не опубликованы и требуют масштабной источниковедческой работы. В целом, переходы московитов в Польско-Литовское государство плохо документированы и заставляют обращаться к разнотипным источникам, что усложняет предварительную работу и обрекает ее результаты на неполноту.
Наши источники представляют собой осколки о г многочисленных собраний, ни одно из которых не сохранило целостных фондов самих московитов в Речи Поспо-литой XVI - начала XVII в. Структура делопроизводства и, в целом, источниковая база, дошедшая от Польско-Литовского государства, носит ряд принципиальных отличий от сохранившейся документации российского общества XVI в. Отличием польско-литовского управления от российского, оформившимся в связи с изменениями в общественной структуре этих государств к началу Ливонской войны, была контрактная практика в первом случае и унитарная во втором, влекущие за собой фундаментальные последствия для порядка ведения дел и сказавшиеся на структуре источников. От управления Речи Посполитой в составе Литовской Метрики, архива Радзи-виллов, локальных судебных светских и церковных канцелярий, в сборниках актов частных лиц дошло множество эпистолярных и частноправовых документов, публицистических сочинений и т. д.
В то же время московская политическая система не способствовала распространению данных видов источников, управление производилось указами, частно-публичными правовыми актами, наказными памятями и т. д. Состояние источников по истории служилых людей заслуживает специального рассмотрения из перспективы сравнительного исследования социального статуса человека в России и Речи Поспо-литой в годы Ливонской войны и первые десятилетия после ее окончания.
Источниками российского происхождения послужили для нас опись царского архива начала XVII в., тексты Судебников Ивана III и Ивана IV, летописные памятники, хронографы, крестоцеловальныс грамоты, посольская документация (РГАДА, ф. 52, 53, 78, 79), родословные и разрядные книги, историко-публицистические и эпи-сюлярные сочинения XVI - начала XVII в. (и прежде всего — сочинения кн. A.M. Курбского, письма Ивана IV, Т.И. Тетерина, У.В. Сарыхозина, B.C. Заболоцкого).
В Польско-Литовском государстве ценные источники по нашей теме обнаруживаются в материалах Литовской Метрики (РГАДА, ф. 389), Коронной Метрики (AGAD, МК), Архива Королевской Казны (AGAD, ASK; ЦДІАУК, ф. 1), Архива Войсковой Казны (AGAD, ASK ASW), Архива Радзивиллов (AGAD, AR), актовых книг берестейских, виленских, владимирских, городенских, житомирских, жмудских, ко-венских, кременецких, луцких, минских, Слонимских, упитских и др. старостинских, гродских, земских, подкоморских судов и Могилевского магистрата, а также выписок из них, подлинных актов, хозяйственных инвентарей и реестров, данин, привилеев, подтверждений на владения (РГАДА, ф. 356; ЦДІАУК, ф. 21, 22, 25, 26, 27, 44; НИАБ, ф. 1705, 1737, 1741, 1755, 1817; VUB, RS, f. 7).
Немало ценных сведений о перебежчиках и пленных московитах может быть почерпнуто из мемуаров, дневников (Ф. Евлашевский), частной корреспонденции королей (Сигизмунд II Август, Стефан Баторий, Сигизмунд III Ваза), польской и литовской знати и шляхтичей (Я.И. Ходкевич, М.Ю. Радзивилл, К.М. Радзивилл, кн. К.К. Острожский, О.Б. Волович, Ф. Зебжидовский, Я. Замойский), из сеймовых дневников и польско-литовских хроник второй половины XVI - начала XVII в. (М. Кромер, М. Вельский, М. Стрыйковский, А. Гваньини, Л. Гурницкий), тайных реляций агентов Священной Римской империи (аббат И. Цир).
Литературные сочинения польско-литовских гуманистов дополняют наши сведения, а в ряде случаев дают уникальную информацию об образованности, военных талантах и социальном статусе московитов. Так, о выезде кн. A.M. Курбского на королевскую службу как о выдающемся событии рассказано в «Польской хронике» И. Вельского, трактате «О свободе» А. Волана, «Радзивиллиаде» Я. Радвана, «Гербовни 14 ке» Б. Папроцкого. «Записки о Московской войне» Р. Гейденштейна и «Польская хроника» И. Вельского содержат сведения о переходе московитов на королевскую службу в правление Стефана Батория. Методы и подходы к решению поставленных задач За основу исследования приняты здесь методы «тотальной истории», разработанные в рамках социальной истории «школы Анналов», а также теории культурных контактов и контактных зон, микроисторические подходы, подходы символической и социально-культурной антропологии и связанные с данными подходами концепции повседневности. На наш взгляд, историческое описание, претендующее, в духе «Феодального общества» М. Блока, на «тотальность» {histoire totale), может быть расширено за счет антропологического понятия «насыщенное описание» {thick description), разработанного К. Гирцем в «Интерпретации культур», а позднее применявшегося не только в «полевой» этнографии, но и в культурной истории для изучения различных обществ и исторических периодов. Критика, прозвучавшая в адрес К. Гирца, особенно со стороны В. Тернера, Ш. Ортнер, Э. Смита и Д. Леви, уточняла и оттачивала отдельные аспекты этого подхода.
Концепт «культур», выступающих за горизонтами события, не столь отчетлив после этой критики, и не столь очевидно, что за акциями события всегда удастся прочитать «искусственные "данности"» — культурный облик самих акторов или культуры того общества, в котором они воспитаны. И все же мы вправе принять для наших целей «приземленную теорию» историко-символической антропологии. Отказавшись от «культуры» как примордиальной системы и обратившись к локальным социальным дискурсам, мы получаем подвижные, контекстуализованные категории, которые опосредованно укажуг нам пути к менее подвижным «большим» контекстам и т. д. Возможно, за счет таких реинтерпретаций мы избежим «культурного примордиализма» и предпочтения, которое пришлось бы отдать рутинным и нормализованным символическим объектам в ущерб уникальным практикам и представлениям2.
«Московия» и «московиты» в представлениях польско-литовского общества XVI - начала XVII в
В средневековой Руси трудно найти социальный дискурс как устойчивый комплекс высказываний о способах общежития и их осуществлении на практике. Социальная теория, в частности, не обнаруживается в московских источниках до последних десятилетий XVII века. Но там ли мы ее ищем? Юридическое изучение общества только начиналось в Старом свете XVI века, и даже известные к тому времени ученые системы не производят на исследователей впечатления сходства с тем, что в «класси-ческой эпистеме» принято называть «теорией» . В этом смысле конец XVII в., значительная часть следующего столетия и даже XIX в., несмотря на бурные и многочисленные преобразования, не принесли России существенного обновления: «Российское «гражданское общество образованных» {общество) выросло только в конце XVIII - начале XIX в. и в этот период не было предназначено для описания универсалистского общества, охватывающего всех граждан. Хотя образованные россияне обращались к концептам публика, общество и народ, которые выходили за пределы социального партикуляризма, историки должны быть осторожными, прилагая значения этих категорий, возникшие в XIX в., к социальным отношениям XVIII в. В то же время они должны быть осторожны, прилагая категории социологии и политической теории - например, «буржуазная публичная сфера» Хабермаса - к историческим контекстам, в которых подобные категории еще не артикулировались. Историк, который стремится воссоздать голоса людей, сделает лучше всего, если использует язык, категории и концепты, артикулированные самими этими людьми. Это почти невозможно в отношении людей, которые не выражали себя в письме, а что касается тех, кто соз давал записи, различимые голоса определенного исторического контекста как манифестации социального действия, это может столкнуть историков с множеством разобщенных артикуляций»264. Более пессимистичную точку зрения высказала В. Тольц, отметившая, что формирование российской нации было и вплоть до выхода в свет ее книги оставалось «неудавшимся, проектом», в котором имперская доктрина подавила контрактную концепцию нации, а затяжной антагонизм между элитами, и массами не позволил сформироваться универсалистским социальным категориям. Примером для Тольц служит понятие народ, так и не охватившее в России, по мнению автора, типичного для европейского нового времени его носителя — буржуазию265.
Из понятий, которыми описывало себя российское образованное общество в конце XVIII — начале XIX в., России и русским землям под властью великих князей московских в предшествующие столетия одно не было знакомо («публика»), другое не использовалось для обозначения общества («общество»). Ближе всего к социальным идентичностям было слово «народ», и нам далее предстоит очертить его семантические слои, чтобы понять, насколько близко они при этом подступают к языку российского образованного общества XVIII-XIX вв. Российский-«народ» был открыт и изобретен как агент прошлого историками-популистами XIX в., близкимик славянофильству. Понятие «народ» было дискуссионным полем, спорной-идентичностью, не имевшей устойчивого референта. Н.А. Полевой с его помощью выступил против этатистской «Истории» Н.М. Карамзина. Славянофилы использовали его в полемике с западниками о путях развития России и в1 обосновании изначального единства славянских народов. В.О. Ключевский подвел итог историко-термионологическим дискуссиям, отметив, что понятие «русский народ» в источниках до XVII в. не встречается, а чувство народного единства выражалось в русских землях «только в идее общего сийскому) абсолютистскому государству, тем самым имплицитно подчеркивая обособленность украинской истории от российской»267.
Н.Ш. Коллманн пишет, что в России раннего Нового времени социальные построения были известны в немногочисленных и слабо распространенных списках таких памятников, как «Тайная тайных», «Домострой», в сочинениях И.С. Пересветова, Ивана Грозного, A.M. Курбского. В целом, по мнению исследователя, названные «теории» «не были систематизированы и не имели значительного влияния» . Эти и им подобные тексты распространяются в русской книжности во множестве списков только в XVII в. Однако количество списков не вполне отвечает направлению наших поисков. Если не считать редакторскую работу книжников, мы почти ничего не знаем о том, как читали потенциально теоретические тексты в средневековой Руси. Библейское и святоотеческое наследие привлекало большее внимание книжников XVI-XVII вв., чем неизбежно спорные тексты их современников. Обладало ли это наследие теоретическим потенциалом?
Ответ на этот вопрос неоднозначен. Основанные на библейской книге «Бытия» тексты, посвященные возникновению мира и известные в русских землях по компиляциям и противоречивым комментариям, единодушно умалчивают о создании общества. Общество, если понимать его просто как объединение людей, не попадает в Замысел Творения и является следствием серии его нарушений и» сопутствующих им катастроф? В «Хронографе 1512 года» первое упоминание объединения живых существ обнаруживается в статье «О четырех великих морях»: «Первое убо море великое начинает от человек, имущих песиа главы», причем в списке РНБ F.IV № 178 писец создает библейскую рационализацию слов «песиа- главы» вариантом «писания главы» . Псоглавцы помещены на карту мира в момент его создания. Эти и подобные им существа, вроде «малой рыбицы ехиния» и «райской птицы сирина», в изобилии населяют просторы вселенной, но их «сообщества», похоже, ничем не помогли нас в больших рукописных традициях и в виде многочисленных отрывков, выписок, цитат и переработок. Обратное утверждение Н.Ш. Коллманн лишено хронологической градации и сравнительных критериев и не подтверждается той литературой, на которую дана ссылка в примечании. бы человекообразному читателю, пожелай он думать на том же языке о своих современниках. Однако модель социальных отношений заложена в предназначении всей «зияющей», «грозноокой», «пестрокожей», «частоопахой», «твердочелой» или «рого-бивой» твари: «Обьступаху вся Адама, яко владыку раби, и окружаху и охоповаху ро-доначалника» . Вся фауна, возникшая непосредственно перед «венцом творения», оказывается частью универсального объединения, место которого занято в наших ожиданиях понятием «общество».
Владыке не требовалось укрощать своих рабов, поскольку они былисмирны и безобидны, а Адаму, чтобы.царствовать над тварью, достаточно было царствовать над своими страстями: Дальнейшая история человеческого родоначальника? и всего его рода свидетельствует в первую очередь о тщетности попыток достичь-общественного идеала И о-необходимости установлений для пресечения страстей, разбоя- кровопролития и т. д. Действующими силами помимо отдельных людей являются при- этом «царства», «княжения», «страны», «языци», «народи» («евреи», «египтяне», «еллини» и т. д.). С одной стороны, этого языкового запаса могло быть достаточно читателю начала XVT в., чтобы говорить об общественном устройстве. С другой стороны, эти языковые средства, как представляется, были- малопригодны для сравнительного обществоведения и разработки, общественных теорий и идеалов. Все рассуждения книжников не могли, противоречить тому, что вбудущеммире будет Одно Царство, в которомсохранится основа-первоначального деления на владыку ирабов.
Эмиграция из России: Притягивающие факторы и интеграция
После возвращения из Москвы в 1570 г. польско-литовского посольства Я. Кро-тоского образ Москвы приобрел еще более зловещие очертания. Записки А. Шлихтин-га и Г. Штадена стали известны в Европе несколько позднее. В Речи Посполитой важнейшими источниками о Московии были реляции шпионов и показания пленных. Знатоком «московских дел» считался князь A.M. Курбский, который в начале 1570-х гг. был близок к Радзивиллам и Острожским и был вовлечен в унийные проекты. Его «История о князя великого московского делех» была завершена позже, вероятно, в начале 1580-х гг., когда печатный рынок уже пополнился хрониками А. Гваньини и Ml Стрый-ковского. Однако прямое влияние информации А. Шлихтинга - М. Стрыйковского в его «Истории» не прослеживается. Таким образом, в конце 1570-х — начале 1580-х гг. почти одномоментно историография Речи Посполитой пополнилась тремя историческими текстами о московской тирании. Только в печатной хронике Гваньини и рукописной «Истории» Курбского тиран был изображен как виновник гибели многих тысяч московитов. Мрачные подробности расправ в Москве были призваны доказать, что российское общество не настроено агрессивно против королевских владений, а само страдает из-за тиранического правления. В этих условиях походы Стефана Батория получали обоснование как война за освобождение родственного народа. Стрыйковский, в своей неопубликованной версии- хроники еще в середине 1570-х гг. выступивший в поддержку объединительных амбиций царя, снял все подобные соображения вместе со ссылками на исторические памятники московского происхождения в подготовленной для печати версии своего текста. Одновременно велась также переписка короля и его окружения с Иваном Грозным, в которой на историческую аргументацию царя звучали подробные ответы. Память о московских событиях и образы Московии сохранились также в публикуемых реляциях о победах над московитами, записках и корреспонденции придворных, дневниках шляхты и гербовниках Бартоша Папроцкого.
Показательны суждения о прошлом и настоящем Руси князя A.M. Курбского. Само по себе то, что князь взялся за историческое сочинение и переводческую деятельность характеризуют его как мыслителя, тяготеющего к мультикультуральности. Иной раз истоки понятий, которыми он пользуется, невозможно обнаружить в российских источниках. Московское происхождение заявлено им в идентификации «нашего». Это «наше» отличается от того, что описывается, как находящееся в европейском «здесь». Свое происхождение князь также считает должным представить с целым рядом подробностей, касающихся родовых предков, рода ярославских князей, родства с царем и царицей. Показательно, что Курбский оценивает проблемы российской церкви как специфически российские: противостояние иосифлян и нестяжателей, в конструировании которого сам Курбский принял деятельное участие, отличает московское православие его времени, а занятие активной позиции в этом споре свидетельствует о мере причастности автора к покинутому отечеству. Как никто другой в свое время князь чуток к языковым различиям. Его язык уже определялся как избыточный, макаронический. Однако из интересующей нас перспективы удивительно как раз то, что помимо польско-литовского русского языка в текстах Курбского постоянно встречаются московизмы, обычно в сопровождении переводов на другие языки, более знакомые его читателям.
Не менее удивительна агрессия князя в отношении приезжих, нерусских великих княгинь на московском троне, эти выпады мало похожи на обобщение европейской, в том числе польской, матримониальной практики; если оставить в стороне биографические коннотации, остается предположить, что князь находил в уроженках страны гарантию ее духовного благополучия. Отчасти он отражал мнение своего польско-литовского окружения, для которого первая жена Ивана III великая княгиня Мария, дочь великого князя тверского, была символом мирных отношений Москвы с Литвой, тогда как Софья Палеолог была разжигательницей4 и символом затяжной войны. В то же время Елена Глинская — не только чужеземка в Москве, но и дочь изменника из литовской перспективы. Она принесла на свет нарушителя неустойчивого мира между русскими землями и разрушителя Святорусского царства.
Труднее всего понять, как устроена идентичность самого Курбского. Вопрос о соотношении в ней московского и польско-литовского, который уже приходилось специально рассматривать его биографам, видимо, не решается в пользу отслаивания одного от другого. К примеру, те религиозные преобразования, которые испытывали русские земли во второй половине XVI в., были осмыслены князем с позиций православного догматика, близких к католической контрреформации. Многими исследователями отмечалась склонность Курбского к религиозной нетерпимости. В то же время его не обошел стороной принцип "cujus regio ejus religio" Аугсбургского исповедания, нигде им прямо не заявленный (впрочем, как и идеал войны за веру), но присутствующий в подтексте его оценок. Чтобы понять, насколько самобытны и связаны с контекстами были взгляды князя, достаточно обратиться к понятию «Русская земля».
Русская земля, по мнению Курбского, состоит из двух частей - здешней и тамошней. Как целое, это единство характеризуется общей религиозностью. Православие и неотделимая от него кириллическая книжность, по его мнению, являются формирующим принципом для русских. Отступление от «своей» веры, хотя и необязательно единственно правильной и единственно возможной для других земель, может привести к катастрофе. Религиозное рвение, крестоносная идея и прозелитизм Курбского не распространяются далее тех земель, которые он считал исконно русскими, тогда как вселенская миссия Руси Курбским не обсуждается, в отличие от его московских современников. Единственный раз он говорит в «Истории» о том, что царь мог владеть почти всей вселенной, и это, возможно, отсылает к «Сказанию о князьях владимирских» и к тем настроениям, которые господствовали в окружении московского царя в период эйфории от военных успехов. Комментарием к взглядам князя,на связь религиозности и государственности могла бы служить речь ландмаршалла Филиппа фон Белла, которая, как и ее произнесший, у автора «Истории» вызывает восторг. Речь ландмаршалла сводится к тезису о том, что католицизм был подлинной религией Ливонии, и если бы удалось его сохранить и не впадать в «люторскую ересь», Бог не наказал бы Орден нашествием иноверцев. Ничего подобного не обнаруживается в отношении Курбского к мусульманским государствам, но он не скрывает и того, чтоза-дача уничтожения мусульманской угрозы ложится на плечи всех христиан. Похоже, в подтексте при этом не столько экуменическая идея; сколько подозрение относительно перспектив роста и территориальных амбиций ислама. По крайней мере, нет оснований подозревать в Курбском идеолога уничтожения всех мусульманских государств и самой этой конфессии.
Самосознание и социокультурные идентичности A.M. Курбского
Несмотря на то, что все четыре брата были рождены в браке К.И. Зубцовского с шляхтянкой. княжной М.А. Полубенской, а их сестра Настасья была замужем за во-лынским шляхтичем Л.В. Древинским, все четверо прозваны в королевском декрете «неякими Зубъцовскими москвичами», а их преступления сравниваются с казаческой войной: «Есть то теды в доброй кождого памети, же ся с таковых людей, якими, ся преречоные Зубъцовские бытипоказуют, лотровство козацкое знестило и уросло было, а яко за се много злого броило в панъствах наших и в суседъских, же аж людми нашими служебными з великою шкодою подданых наших и з небезпеченством Речи Посполитое поскромити нам их пришло»1561. Преступления шляхтичей, привязаны к происхождению их отца и уподоблены злодеяниям московитов, а те в свою очередь имеют прямую аналогию в «лотровстве козацком». Враг внутренний.(казак) и внешний (московит) обрели в этих банициях от октября 1596 г. одно лицо.
Происхождение казака из «Москвы» нередко было штампом, за которым обнаруживались, самые неожиданные реалии. Так, запорожский старшина Сава Кононович получил однажды определение «чужеземец-москаль», видимо, лишь залю, что проис-ходил из шляхты пограничного с Россией Любеча
Выезд на казаческую службу привлекал московитов в конце XVI в. по многим причинам. Прежде всего, в России после 1582 г. укреплялось крепостное право, в то время выразившееся в серии казуальных мер, направленных на ограничение выхода крестьян из помещичьих имений. Казачество манило свободой от обременительных повинностей, которые в условиях разорения страны ложились невыносимым і бременем на плечи крестьян. Кроме того, уход от помещиков на приграничных землях избавлял от вооруженных нападений со стороны польско-литовских землевладельцев. Пример таких нападений, продолжавшихся почти целое десятилетие, представляет судебный процесс московитов-купцов из Вельска (белян) против витебского шляхтича А.Б. Каменского, который во главе вооруженных отрядов с 1592-1593 гг. регуляр 513 но устраивал нападения на московитов-купцов и на великолуцкие поместья, совершал грабежи, пытал и уводил крестьян с женами и детьми «за рубеж»
Новый этап в освоении украинских земель открыла дворянская колонизация, проходившая с конца XVI в. под контролем государственной власти. Заселение приграничных степных районов крестьянами и холопами было примером правительственной колонизации, продолжившейся на российско-польском приграничье и позднее15- .
Снимая с себя ответственность за казаческие набеги на турецкие владения, Си-гизмунд III ссылался в 1617 г. на полиэтнический состав и-неуправляемость казаков: «Этот род людей отличается непостоянством и дерзостью, собран из московитов, татар, турков, русских, молдаван, нет у них ни родины, ни закона, ни постоянного места обитания, они живут беспокойно, совершая разбойные набеги и захватывая добычу»1565. Полиэтническое происхождение казаков упоминается, и позднее в официальной документации Речи Посполитой15 6. Московиты составляли какой-то процент казаков в запорожском войске. Помимо донских казаков, которые в XVII в. нередко вливались в ряды запорожцев; ряды казаков пополняли российские крестьяне и бобы-ли . Вместе с тем, для реконструкции этнического состава запорожского казачества нельзя в полной мере опираться на источники, цитируемые В. Томкевичем, С. Любер и П. Ростанковским, поскольку они отражают только тот образ казаков, который сложился еще в правление Стефана Батория и был рассчитан «на экспорт».
В походе королевича Владислава наМоскву в 1618 г., как известно, принимали участие запорожские казаки. 26 сентября черкасы под командованием гетмана.Петра Конашевича-Сагайдачного, которые должны были присоединиться к польскому лагерю в Тушино, были остановлены на подступах к Москве и разбиты полком кн. Г.К. Волконского, многие из них попали в плен: «И те языки и выходцы в роспросе сказывали, что с черкасы болшая половинаруских людей полонеников, мужикови робят, и жонак, и девок. И шли де с ними, меж их черкаских полков руские люди, мужики и робята, и жонки, и девки верхи на шесть полков, а их де черкас, всех тысяч с пять. И в них многие ранены, а иные больны, и голод, де у них великой, и наги, а хотят, де, черкасы итти в замосковные городы»1568. Казаки и после поражения под Москвой были опасны для «замосковных городов», о чем царь предупреждал белозерского воеводу 69. В составе запорожского войска, пришедшего на помощь королевским войскам, были московиты из числа бывалых казаков. Впрочем, помимо черкасов-московитов в рядах польско-литовских казаков были донцы, а также пленники, и «воры», которые присоединились к казакам уже во время их продвижения по территории России (на-пример, «на Ельце и на Ливнах»)1570. По распоряжению польского командования, после подписания Деулинского перемирья казаки отпустили «рускова полону детей боярских, и боярынь, и крестьян, и крестьянских жон, и робят, и девок тысячи з две и больши, а иной полон с собою повели»1571. Во время отхода черкасов с территории1 России под Колу гой 23 декабря 1618" г. среди казаков, произошел раскол. Часть из них, более 600 человек, под командованием полковника ЖданаКоншина 26 декабря обратились к калужским воеводам с просьбой принять их на царскую службу и 4 января 1619 г. принесли присягу царю. Предположительно, руководитель восстания Ждан Коншин и его брат атаман Конша Коншин были выходцами из российской дья 1572 ческой семьи
Полную драматизма историю возвращения московитов из рядов запорожцев на царскую службу поведали 26 января 1619 г. «беглые люди, утеклецы от черкас» тве-ритин посадский человек Филипп Иванов, ярославец слуга кн. И.А. Солнцева Засеки-на Иван Игнатьев и вологодский крестьянин Семейка Тимофеев, из которых первые двое были казаками, а крестьянин служил «у казака в пахолках». По их словам: «А пришли, де, в Белозерский уезд от Ралицкие Соли... идти была им, черкасы и с казаки к Наугородскому рубежу, а из Наугородского, де, уезду, ити было по королевским грамотам на литовской рубеж к королевичю. И у руских, де, казаков, у 50 ч. у всех учала быть дума, хотели отехать на государево имя, и из их, де, думы, как пошли из Кирилова монастыря вотчины из Ярбозерской волости к Бадогам, отехал с черкасом казак сын боярской Михаилом зовут Пигорев, кашинец. И не дошед, де, Бадог на лесу черкасы учали их, руских казаков, сечь и брата, де, его Филипкова Васку при нем ссекли, а его, Филипка, ссекли ж, и посекли, де, казаков человек с тритцать»1573. Только некоторые московиты, перешедшие к казакам, вернулись после Деулинского перемирья на российскую службу. Походы казаков в России были, в целом, весьма действенным средством пополнения казаческих рядов. Опытные казаки-московиты служили для новобранцев примером для подражания. Так, москвитин по происхождению запорожский атаман Василий Селивестров, принимавший участие в гражданской войне в России еще в 1613 г., сохранил верность королю и действовал со своими казаками сначала в районе Ржева, затем под Вологдой1574.
Число казаков московского происхождения по мере развития крепостничества в России увеличивалось, однако и абсолютная численность казаков по обе стороны Днепра росла. В распоряжении.исследователей имеется реестр Войска Запорожского 1649 г., составленный по следам Зборовского мира, а также присяжные книги Белоцер-ковского и Нежинского полков, сохранившие материалы присяги шляхты, казаков и мещан царЮ Алексею Михайловичу после Переяславского рады. С. Любер подсчитала, что в реестре 1649 г. 207 имен образованы при помощи «московских» прозвищ: «Москаль» (132), «Москаленко» (61), «Москалев зять» (1), «Москаленков зять» (1), «Моско-ведь» (1), «Московченко» (11) . Показатель выходцев из Российского государства за период с 1581-го по 1649 г. достиг 26 %. Наряду с «окраинными землями» (Молдавией, сегодняшней Литвой, Крымом и т. д.), Россия стала одним из двух крупнейших поставщиков казаческой массы, не считая собственно днепровской Украины1576.
