Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Многомерное пространство провинциальной жизни... 29
1.1. Провинция и столица (центр) в геоурбанистическом измерении 35
1.2.Социокультурное измерение провинциальной жизни... 48
1.3. Социальное время как измерение провинциальной жизни 53
1.4. Феноменология провинциальной жизни 64
Выводы по главе «Многомерное пространство провинциальной жизни» 72
Глава 2. Феномен провинциальности 83
2.1. Провинциальность как стереотип социальной идентификации 86
2.2. Ксенофобия как модус феномена провинциальности 92
2.3. Социокультурный план феномена провинциальности 109
2.4. Провинциальность в системе взаимодействия «социальных фрагментов» 119
Выводы по главе «Феномен провинциальности» 131
Заключение 136
Библиографический список 144
- Провинция и столица (центр) в геоурбанистическом измерении
- Социальное время как измерение провинциальной жизни
- Провинциальность как стереотип социальной идентификации
Введение к работе
Культура вообще, любая национальная культура в особенности могут быть поняты, осмысленны, определены только через осознание и принятие ценности всех их компонентов. Современная культура как «пространственно-временная жизнь и ориентация ценностей, ценностных предпочтений народа, организованных нередко особым образом в каждой национальной культуре»,1 включая территориальный аспект (т.е. наличие центра и провинции), является порождением данной истории и культуры именно в их «место-развитии» (П.Н. Милюков).
Тема российской провинции (в самом широком ее понимании) является актуальной уже потому, что обычно рассматривается в плане перманентного многоаспектного противостояния центра и периферии, имеет ярко выраженную политическую, идеологическую и эмоциональную окраску. Но одновременно это обстоятельство во многом затушевывает главное: Россия существовала и продолжает существовать, прежде всего, как совокупность социокультурных сообществ. Осмысление их особенностей, их взаимодействия в русле национальных культурных традиций - путь к пониманию основных черт образа места, его культурного мифа (провинциальных мифов - содержания локальных текстов).
За два последних десятилетия реформ Россия пережила не одну волну «переформатирования социального пространства, при которых ...рождались новые общности, формировалась непривычная в своей откровенности бедность и столь же шокирующая роскошь,
Егоров В.К. Еще раз об осмыслении культуры: чтобы новые предложения не затмили проверенные // Си-нергетическая парадигма. Человек и общество в условиях нестабильности. М., Прогресс-Традиция, 2003. С.370-385.
зарождались новые культурные правила и принципы».1 Россия преобразилась в новое, во многом незнакомое социальное пространство, «понимание строения которого - ключ к пониманию его устройства». Изменения в разной степени коснулись провинции и центральных мест расселения (столиц и региональных центров). Поэтому, признавая уникальность российского общества, его исторически и этнопространственно сформированной культуры и следуя логике социально-философских концептуализации, мы видим особую актуальность обращения к феномену провинциальности.
Для исследования характерен подход к провинциальности не только как географическому (геоурбанистическому) понятию, а, прежде всего, как к «характеристике способа восприятия ценностей культуры, удержания лишь таких значений и смыслов, которые приобретают форму общепринятых мнений, лишенных моду-
са оригинальности, проблематичности, субъективности», что определило его комплексный характер.
Страна переживает столкновение с «новым», которое вторглось во все без исключения сферы жизни. Это «новое» стремительно разрушает старые механизмы формирования и регулирования социальных отношений, наделяя их неожиданностями, риском, жестокими конфликтами, труднопредсказуемостью даже на ближайшее будущее. Актуальное социально-философское исследование различных аспектов провинциальности, проявляя новые черты развития феномена, раскрывает тем самым и важные черты социокультурного развития реформируемой России в целом.
Мостовая И.В. Социальное расслоение: символический мир метаигры. М., 1997. С.5. 2 Гудков Л. Амбиции и ресентимент идеологического провинциализма // Новое литературное обозрение. 1998. №3. С. 369-370.
Несмотря на обилие публикаций (преимущественно социологического и филологического плана), разнообразие точек зрения и суждений проблема провинциальности еще не получила достаточно глубокого и полного социально-философского осмысления, что подтверждает актуальность избранной темы.
Идея единства социально-политического и культурного развития в их историческом контексте, обусловленности характера и темпов трансформации общества типом ментальности и поведенческих образцов лежит в основе исследований, затрагивающих рассматриваемую тему. Социально-философское видение феномена провинциальности опирается на теоретические начала и использование методов и приемов, имеющих разные корни и восходящих к разным научным дисциплинам. Ориентация на комплексный характер исследования определила выбор в качестве методологической основы идей классиков философии, психологии, социологии, геоурбанистики, работ современных отечественных и зарубежных социологов и философов.
Масштаб проблемы взаимоотношений в системе «провинция-центр» во многом определили работы О. Шпенглера,1 Т.В. Адорно, Э. Фромма, М. Хоркхеймера.1 Исследования особенностей регионального развития, причины которых лежат в историческом прошлом, в том числе достаточно давнем, начаты работами таких ученых, как В. Ключевский, А. Зимин, Д. Зеленин, Ф. Бродель, Р. Патнэм, D. Segert, С. Machos, A. Agh, F. Lingworth и др.
Обращение к теме регионального сообщества предопределило взгляд многих исследователей на региональную культуру как сис-
1 Шпенглер О. Закат Европы. Том 2. Раздел «Города и народы» // Культурология. XX век. Антология. М., 1995. С.432- 453.
тему воспроизводства отличий этого сообщества от иных (прежде всего, понимание культуры как информационного фильтра в его интракоммуникативной функции). Этот пласт исследований тесно связан с исторической психологией и историей ментальности (Б. Поршнев, А. Сусоколов, А. Кузьмин, Е. Кузьмина, С. Роккан, Д. Дахин и др.).
Важным источником понимания объекта исследования - провинции (как следствия господствующей модели расселения и специфического способа преобразования национальной культуры в реальные формы жизни) послужили совместные работы групп исследователей Тверского государственного университета, Бергамского университета (Италия), Славянского семинара при Амстердамском университете (Нидерланды), Научного совета по истории мировой культуры РАН (1997 - 2002 гг.), а также Международного института гуманитарно-политических исследований (Москва) и Центра ис-следований Восточной Европы (ФРГ, Бремен).
Значительную роль в определении содержания предмета исследования - феномена провинциальности/провинциализма принадлежит художественным произведениям, монографиям, обзорам и статьям, выступающим в качестве эмпирического эквивалента явления.
В работах отечественных и зарубежных исследователей рассмотрены различные моменты возникновения и развития феномена провинциальности. Однако в научной литературе отсутствует самостоятельное исследование, отражающее влияние взаимодействий
Исследования Франкфуртской социологической школы раскрыли, прежде всего, ксенофобический характер «отношений с теми, кто не относится к данной общности, кто находится за ее пределами». 2 Политика и культура в российской провинции / Под ред. С. Рыженкова. М.- СПб., 2001; Русская провинция: миф - текст - реальность / Сост. А.Ф. Белоусов, Т.В. Цивьян. М.- СПб., 2000; Провинция как реальность и объект осмысления / Сост. А.Ф. Белоусов, М.В. Строганов. Тверь: 2001.
между провинцией и крупными городами (столицами) на структуру и содержание феномена провинциальности. Теоретическая неразработанность и практическая значимость этой проблемы обусловили выбор темы исследования, объектом которого является провинция как следствие господствующей модели расселения и специфического способа преобразования национальной культуры в реальные формы жизни, а предметом - феномен провинциальности как способ восприятия ценностей культуры, удержания лишь таких значений и смыслов, которые имеют форму общепринятых мнений, лишенных модуса оригинальности, проблематичности, субъективности.
Целью диссертационной работы является анализ специфики формирования и развития феномена провинциальности и его роли в социокультурном развитии общества. Реализация поставленной цели предполагает решение ряда задач:
- исследовать многомерное пространство провинциальной
жизни в геоурбанистическом, социокультурном и временном изме
рениях;
определить современное понимание физических и культурных границ провинции как социального явления;
раскрыть содержание и функции социального времени в провинции;
рассмотреть феномен провинциальности как стереотип социальной идентификации;
изучить феномен провинциальной ксенофобии как модус провинциальности;
провести сравнительный анализ характера социокультурных процессов в провинции и центральных местах расселения.
Эмпирическую базу диссертации составляют данные исследований социального, культурного и урбанистического развития общества в историческом контексте, опубликованные в отечественных и зарубежных монографических изданиях, научной периодике. На их основе выполнены теоретические обобщения, раскрывающие закономерности формирования и развития феномена провинциальности.
Методологические основы исследования определяются задачами анализа проблемы и структурой диссертационной работы. В ходе рассмотрения темы синтезированы на основе герменевтического подхода и использованы общеметодологические положения, принятые в работах В. Дильтея, М. Вебера, Х.-Г. Гадамера, А. Гид-денса, К. Поппера, X. Альберта, Ю. Хабермаса, О. Шпенглера, Т.В. Адорно, Э. Фромма, М. Хоркхеймера.
В работе использованы исторический, сравнительно-исторический, структурный, структурно-функциональный и другие методы изучения материала, позволяющие сформировать не только социологическую, но и геоурбанистическую/экономгеографическую модель провинции (провинциальной жизни). Выбор методов решения задач исследования обусловлен необходимостью анализа содержания, структуры и общих закономерностей функционирования феномена провинциальности, а также и их конкретизации с учетом специфики современной России.
Работа состоит из введения, двух глав (каждая из которых включает четыре параграфа), заключения и библиографического списка. Общий объем диссертации 154 страницы.
Во «Введении» обосновывается актуальность темы диссертации, дается характеристика степени ее разработанности, сформули-
рованы цель и задачи исследования, раскрывается его новизна и практическая значимость, изложены основные положения, выносимые на защиту.
Первая глава «Многомерное пространство провинциальной жизни» посвящена теоретическому анализу многообразия трактовок провинции (провинциальной жизни) как аспекта господствующей модели расселения и специфического способа преобразования национальной культуры в реальные формы жизни.
В первом параграфе «Провинция и столица (центр)» анализируется диахронное и синхронное развитие представлений о провинции как общности, выделяемой по признаку социальной активности. Показано, что существование провинции как эконогеографиче-ского образования является следствием доминирующей модели расселения.
Во втором параграфе «Социокультурное измерение провинциальной жизни» анализируются разнообразные коннотации современного понимания провинции, а также «культурное засилье» образа столицы в национальной культуре.
В третьем параграфе «Социальное время как измерение провинциальной жизни» особенности социального времени в провинции и крупных городах: а) характер «количественного» и «качественного» времени; б) преобладающие временные ориентации; в) универсальные функции социального времени.
В четвертом параграфе «Феноменология провинции» выстроена таксономия признаков провинции, иерархия которых позволяет создать «шкалу оценок провинциальности».
Вторая глава «Феномен провинциальности» включает исследование базовой черты провинциального мировоззрения, прежде
всего, особенностей восприятия, понимания и трансляции культурных ценностей. При этом провинциальность понимается как характеристика доминирующего способа восприятия ценностей культуры, удержания лишь таких значений и смыслов, которые приобретают форму общепринятых мнений, лишенных оригинальности, проблематичности, субъективности
В первом параграфе «Провинциальность как стереотип социальной идентификации» особенности провинциальной идентичности и контридентичности рассматриваются как система координат, в которой индивид определяет свою социальную позицию (характер «встроенности в социально конструируемые категории»).
Во втором параграфе «Ксенофобия как модус феномена провинциальности» анализируется эта опредмеченная, снабженная идеологической концепцией иллюзия «чужого», при обязательной осознанной беспомощности перед ним, являющаяся следствием ослабевания естественных механизмов консолидации провинциальной общности.
В третьем параграфе «Социокультурный план феномена провинциальности» исследуется процесс преобразования национальной культуры в реальные формы провинциальной жизни, определяющие характер социальных процессов и новых поколений.
В четвертом параграфе второй главы «Провинциальность в системе взаимодействия социальных фрагментов» рассматриваются различные аспекты фрагментарности общества: а) провинциальность как групповой социальный фрагмент; б) провинциальность как индивидуальный социальный фрагмент.
В «Заключении» подводятся теоретические итоги исследования, формулируются основные выводы.
Научная новизна исследования заключается в следующем:
предлагается рассматривать феномен провинции как результат контаминации геоурбанистических и социокультурных параметров социальной жизни, а провинциальное сообщество - как «человеческое наполнение ареала провинции»;
существование провинции оценивается как следствие господствующей модели территориального расселения и сложившейся ступенчатой схемы трансляции культурных новшеств (столица -региональный центр - малые населенные места и далее по социально-статусной вертикали);
критически переосмыслены различные стороны провинциальной временной ориентации: а) уровня и глубины осознания социального времени; б) «формы» (линейной или циклической) времени; в) превалирующих ориентации на прошлое или будущее; г) особенностей интерпретации (активной или пассивной) возможного будущего; д) временного аспекта предпочитаемых ценностей;
рассмотрены устойчивые черты социального восприятия и понимания провинциальной жизни в диапазоне от дихотомии природного и культурного до противопоставления физических характеристик провинции и столиц;
определены «паттерн-переменные» провинциальности: а) уровень отчетливости социальной структуры; б) статусные основания; в) эмоциональность отношений в сообществе; г) суженная роль экономической активности;
провинциальная ксенофобия понимается как поведенческая девиация, порождаемая социальным кризисом, как сообщества, так и общества в целом, различные аспекты которого интериоризиру-ются личностью;
- социокультурный план феномена провинциальности исследуется как особый способ преобразования национальной культуры в реальные формы провинциальной жизни, доминирование функции сохранения культурных традиций, способность трансформировать культурные образцы и ценности «столичной жизни».
Опираясь на научную новизну исследования и содержание работы, на защиту выносятся следующие положения.
1. Эмпирически сложное определение провинциальной общности в ее пространственных границах («человеческое наполнение ареала провинции») спонтанно проявляется в устойчиво повторяющихся пространственных взаимодействиях, обусловливающих функционирование общества в целом. Люди в провинции и люди в столицах - это две общности, разделяемых по потенциальным признакам социальной активности. Контаминация представлений о социальной и пространственно-экономической структуре общества отражает характер социального взаимодействия, динамику его самовоспроизводства и функционирования.
При рассмотрении вопросов, связанных с системой территориальной организации населения страны необходимо учитывать аксиологическую неоднородность различных населенных мест, обусловленную, среди прочего, мерой близости/удаленности от крупных городов, и социокультурный аспект проблемы, охватывающий вопросы социально-психологического, экономического и организационного плана. Нарастающая динамика современного общества, разнонаправленные внешние воздействия, сложность функционального положения России в зонах ее традиционного экономического и политического влияния, с одной стороны, а также исторически сложившаяся культурно-пространственная организация российско-
го социума, с другой стороны, поддерживают и постоянно воспроизводят структуру государства в форме совокупности достаточно автономных образований, устройство и характер взаимодействия которых обеспечивает существование системы в целом (государство/регионы, региональная столица/провинция, малое населенное место/сельская местность).
2. Современная наука не отождествляет термин «территория» просто с участком земной поверхности, а обязательно оперирует совокупностью понятий «население», «организация», «территория», «система расселения». Наличие провинции (в геоурбанистическом понимании) является следствием доминирующей «коридорной модели расселения», обусловленной:
а) географическим разнообразием территории страны (с точки
зрения возможности обустройства для расселения и размещения
производства);б) невозможностью осуществления технологических нововве
дений одновременно на больших территориях («лучевой» характер
их распространения);в) действие принципа «наименьших усилий», проявляющимся
в инерции осуществляемых воздействий на систему территориаль
ной организации населения.В последней четверти XVIII века Россия пережила «урбанистический взрыв». Изданием «Учреждения для управления городов» (1775 г.), согласно которому наиболее крупные и целесообразно размещенные города, приобрели статус губернских, в стране было начато преобразование системы управления. В течение длительного времени губернские города формировались как уменьшенные (а уездные — как миниатюрные) копии столиц. Естественным образом
устанавливается схема трансляции культурных новшеств: столица -губерния - уезд, а далее по сословной вертикали. Для периода с конца XVIII до середины XIX века характерен минимальный временной разрыв в освоении нового в различных местах российской империи.
К середине XIX века провинциальный город «осознает» свою самодостаточность, обнаруживая меньшую склонность к копированию столиц (воспроизводству культурного опыта), что воспринимается современниками (И.А. Гончаров, Салтыков-Щедрин М.Е., А.П. Чехов и др.) как «провинциальная лень и благодушие».
События 1917 года коренным образом повлияли на провинциальную жизнь России. На смену «провинции» приходит «периферия» («глубинка»), радикально меняется система расселения при сохранении основополагающих звеньев традиционалистского устройства государства. Быстрый рост и концентрация населения в «назначенных точках» огромной территории страны заметно опережали процессы адаптации вчерашних провинциалов к «столичному» (городскому) образу жизни, усвоение ими городской культуры и новой системы ценностей. Набирает масштабы процесс «маргинализации» городского населения. На смену «упраздненным» (иногда в самом страшном смысле слова) социальным группам приходят маргинальные слои населения с размытыми жизненными ориентирами, неадекватностью реакций, «пограничным» (между «столичными» и провинциальными нормами) сознанием, провинциально-деревенским мировосприятием. Одновременно утверждается явление «маятниковой» ежедневной миграции, получившей распространение в пригородных зонах и внутри агломераций.
Не только для России, но и для всего современного мира характерны последствия увеличивающейся территориальной циркуляции людей: а) состав любой местности становится все менее закрытым; в нем неизбежно увеличивается число лиц, родившихся вне ее; б) постепенно исчезают специфические культурные черты определенной местности (индивидуальность местной группы населения растворяется в потоке общего смешения); в) ослабевают проявления местного патриотизма; г) рост циркуляции людей означает и рост циркуляции социальных ценностей (идей, верований, вкусов, нравов, обычаев, убеждений); д) уменьшается социокультурная изолированность и проявления провинциализма, смягчается, как правило, религиозная и языковая нетерпимость, ослабляется действие факторов социального расслоения.
3. Современному пониманию «провинции» свойственна собирательность и многозначность (с одной стороны, это место, отдаленное от крупного центра, с другой — символ косности, отсталости, низкой культуры), отсылающая к чему-то, что «не столица». При этом появляются как положительные (реже), так и отрицательные (чаще) коннотации. При восприятии провинции и столиц возникает устойчивый набор различий в диапазоне от дихотомии природного и культурного (в ландшафтном и поведенческом смыслах) до противопоставления физических характеристик среды.
Эти различия обладают очевидной способностью к метафори-зации и символизации, порождению разноплановых образов восприятия. Их иерархия, в свою очередь, выступает как «шкала оценки провинциальности». Ее низший ранг - собственно маркировочные свойства провинциала/столичного жителя (одежда, манеры, говор); высший уровень - показатели уровня культуры.
Исследователи подчеркивают двойственный характер, неравновесное состояние поведенческих черт провинциала и столичного человека, способность этих черт к инверсии. Каждому историческому моменту свойственно преобладание той или иной оценки, как провинции, так и столиц. Но в целом многие из них взаимозаменяемы, прежде всего, в силу их очевидной субъективности. Вместе с тем, существуют и «константные» характеристики, закрепленные либо за провинцией, либо за столицами. И хотя степень их выраженности меняется в очень широком диапазоне (от индифферентной до интенсивной) они имеют потенциально противоположную оценку.
Во-первых, наиболее очевидным признаком провинции является ее подчиненность, ущербность в иерархическом отношении: столица всегда ассоциирована с властью, ей автоматически приписываются функции социального контроля в самом широком смысле.
Во-вторых, односторонне зафиксированной характеристикой провинции является ограниченность поведенческих девиаций («чудак в провинции заметен, в столице - нет»). Провинция не терпит экстравагантности, единообразие во всем - атрибут правильного поведения, образа жизни.
В-третьих, для провинции характерна значительная сужен-ность пространства (географического, культурного, информационно-образовательного), обделенность культурной жизни.
Во взаимодействии спектра различий социальной жизни провинции и столиц и рождается феномен провинциальности, как качество людей, готовых (в зависимости от социально-психологического типа и жизненных обстоятельств): а) принять
свое положение как должное; б) изменить ситуацию; в) жить в состоянии психологического дискомфорта, сетуя на судьбу.
4. Социальное время, пронизывающее все стороны жизни общества, находит свое отражение в сознании, его субъективное восприятие и понимание неустранимо участвует в формировании человеческого опыта. Сравнение провинциальной жизни со столичной обнаруживает фундаментальные (социально-психологические и культурные) различия в восприятии социального времени. Они фиксируются в определенных кодексах и включаются в массовое сознание, приобретая характер норм и правил общежития.
Говоря о социальном времени, временной ориентации провинциала и столичного жителя, различают:
а) уровень осознания времени (в столицах - одержимая озабо
ченность течением, нехваткой времени,синдром «время - деньги»;
в провинции, зачастую, пренебрежение временем, вседозволенность
в обращении с ним, синдром «отложим на завтра»;б) глубину осознания времени (такими характеристиками, как
значение и важность, наделяются лишь непосредственное, ближай
шее время, синдром «презентизма/сиюминутности» или, напротив,
и весьма отдаленное время);в) «форму» или «вид» времени (циклическую или линейную;
провинциальной жизни во многом свойственно циклическое виде
ние времени, связанное с ритмической сущностью жизни: дневной,
привычный круг действий, недельный оборот и времена года);г) различную ориентацию на прошлое и настоящее (провинция
в большей степени соотносит свою жизнь с традициями, достиже
ниями прошлого, она зачастую «живет в истории»; столицы проще
порывают с традициями, игнорируют прошлое, ориентированы,главным образом, в будущее; внутри обоих социальных фрагментов существует своя дифференциация по рассматриваемому признаку, но доля жителей больших городов, ориентирующихся на настоящее или будущее, в целом больше, чем в провинциальной среде);
д) особенности интерпретации будущего (провинция ориенти
рована на постепенное согласие и адаптацию, столицы - на плани
рование и формирование будущего, конечно, в той мере, насколько
это возможно);е) временной аспект предпочитаемых ценностей (прогрессив
ная ориентация большинства столичных жителей на изменения, но
визну и консервативное предпочтение провинциалами повторяемо
сти, сходства, порядка).Фактор времени входит в провинциальную жизнь не только в качестве способности людей к той или иной временной ориентации, но и в виде правил (нормативных ожиданий), регулирующих различные аспекты человеческого поведения. Они действуют среди различных институтов - средоточий норм и ценностей, связанных с важными социальными функциями (система образования, институт семьи, экономические организации, социальные статусы и т.д.). Иначе говоря, временные закономерности структурно встроены в более широкую сеть правил социальных (столичных или провинциальных) нормативных систем.
Социальное время выполняет универсальные функции, однако роль его в провинции и центральных населенных местах существенно разнится:
а) первая универсальная функция социального времени - синхронизация деятельности (это требование выступает в исключительно жесткой форме, преимущественно, в больших городах, люди
должны встретить друг друга в одном и том же месте в одно и то же время);
б) координация индивидуальных действий (также характерно
преимущественно для жизни в столицах, в меньшей степени - про
винции);в) еще одна социальная функция времени - диктуемая после
довательность (социальные процессы проходят различные стадии,
события идут одно за другим, множество действий обретают смысл
только в том случае, если они совершаются в определенный момент
и в определенной последовательности; это требование в равной
степени распространяется и на провинцию, и на большой город);г) последняя универсальная функция социального времени -
дифференциация социальной жизни (очень сложно устранить моно
тонность и рутину повседневной провинциальной жизни, отводя
определенные моменты времени под разные виды деятельности, как
это часто практикуется в крупных городах; экстраординарные слу
чаи «уклонения от повседневности» в равной степени приветствуют
и в провинции, и в столицах, а разграничение и вычленение подхо
дящих моментов простирается в очень широком диапазоне - от
примитивного бытового пьянства до общегородских мероприятий -
дней города, карнавалов и пр.).5. Феномен провинциальности заключается: а) в ориентации на восприятие ценностей культуры, получаемых преимущественно «из вторых и третьих авторитетных рук»; б) в способности удержания лишь таких значений и смыслов, которые приобрели форму общепринятых мнений, лишенных модуса оригинальности, проблематичности, субъективности.
Провинциальность, свойственная субъекту жизнедеятельности
независимо от места проживания (в провинции или столице), - это
не ощущаемое и не осознаваемое человеком «отставание» от жизни.
Формально представляя собой органическую часть общества, жители провинции фактически ограничены в возможностях полной реализации своего потенциала. Социально-экономические и культурные барьеры ограничивают им доступ на рынок труда, профессионального образования, к учреждениям культуры и здравоохранения. Все более очевидно формирование условий маргинализации этой группы населения на фоне быстрого изменения условий жизни в российских столицах - Москве и Санкт-Петербурге (в меньшей степени - в региональных центрах). Феномен провинциальности, включающий «особые» черты социальной жизни и личности жителя провинции, обусловленные ее спецификой, являются очевидным препятствием на пути национальной идентификации - воспитания природного национализма - чувства большой семьи (не ограниченной рамками места проживания), единой Родины-матери. Для того чтобы Россия могла органично вписаться в неизбежный процесс глобализации, чтобы «чужие/дальние» могли стать «друзьями семьи», должна быть, как минимум, в наличии сама «национальная семья».
Пока же, российская провинция - это не востребованная в полной мере и быстро утрачивающий свой потенциал «социальный фрагмент» России. К сожалению, актуальная задача инкорпорации (преобразования, приспособления, включения) провинциальной составляющей в процесс развития страны не то, что не решается, но даже и не ставится на должном уровне, как не терпящая отлагательства.
Провинциализм/провинциальность - явление очевидное только со стороны и едва ли может быть манифестировано самим носителем его. Некоторые исследователи разводят понятия провинциализм и провинциальность. При этом провинциализм определяется как осознанное стремление жителя провинции возместить недостатки своего местожительства некоей амбициозностью, родственной амбициозности «маленького человека». Провинциализм - это, таким образом, точка зрения самого жителя провинции. Провинциализм вызывает резко негативную оценку (сатира, гротеск-обличение). Провинциальность же гораздо симпатичнее и поправимее, чем агрессивный провинциализм и вызывает то, что можно было бы назвать снисходительной иронией.
6. Провинциальная ксенофобия, понимаемая как «страх и ненависть ко всему чуждому для образа жизни данного сообщества» — явление актуально существующее, более того, набирающее размах в современной России.
Ксенофобия выражает особую степень внешней и внутренней конфликтности замкнутой личности или социальной группы, их болезненно-отчужденный характер взаимоотношений с внешним миром. Ксенофобия трактуется как интенция отчуждения от тех, кто в общность не входит и его воле не подчиняется. Она не очевидна в самых острых общественных коллизиях, но можно обнаружить себя и в самых простых, бытовых ситуациях.
Речь идет именно о модусе (т.е. характеристике провинциальности, значимо проявляющейся лишь в определенных обстоятельствах), а не об атрибутивном, постоянно присутствующем параметре феномена. Границы ксенофобии не вполне установлены, они в состоянии интерферировать с достаточно знакомыми феноменами,
например с антисемитизмом—явлением в культуре и цивилизации достаточно устойчивым. Это страх перед всем незнакомым н чужим или тем, что кажется незнакомым, чужим, а потому и опасным.
В рамках современно культуры «чужое» должно быть не совсем понятно, затемнено, умышленно мистифицировано. Поэтому ксенофобия - это опредмеченная, снабженная идеологической концепцией иллюзия «чужого» и «незнакомого», при обязательной осознанной беспомощности перед ним, когда появляется тот самый страх, который освобождает от всякой ответственности за образ мыслей, а в крайних экстремальных состояниях - и за образ действий. Коннотативный смысл понятия значительно шире. Он включает в себя подозрительность, страх, недоверие и ненависть ко всем, кто не относится к данной общности, кто находится за ее пределами, кто не может быть полезным или оказывается вредным для общности, кто самим фактом своего существования может быть заподозрен в том, что он способен нарушить или разрушить структурную целостность, иерархию и единство общности.
Во всех случаях наиболее солидарными и одновременно склонными к ксенофобическому синдрому оказываются социальные группы, подобные семье или семейному клану. Большие социальные группы (в том числе - жители провинции) могут, в известных обстоятельствах, рассматриваться как модель традиционного общества с его органическими связями и центрированностью всех ценностных установок. Здесь очерчивался некий персонифицированный, харизматический центр, который может быть выражен в личности «отца семейства», или «крестного отца», или некоего олигархического совета, обладавшего так называемой «твердой сущностью», признаками иррационального авторитета. Эти группы спая-
ны не столько общим делом, сколько общим интересом (иногда очень корыстным и асоциальным).
Созданная по естественно-органическим законам группа типа «общность», как правило, авторитарна и патриоцентрична. Состояния ксенофобии (страха, подозрительности, агрессивного противостояния окружающим) возникают тогда, когда связи между членами оказываются недостаточными, когда «отец» теряет авторитет, когда ослабевают органические естественные законы и необходимо прибегать к силовым механическим методам, восстанавливающим статус консолидации. На смену распадающейся целостности провинциальной общности, «холизму» группы, основанной на «естественных» связях, идет индивидуализм жителя большого города. Прежде всего - личный интерес, который и выделяет индивидуальность из целостного коллектива, когда все или многие начинают ощущать себя индивидуальностями, строя свое поведение на социальном или экономическом интересе. Провинциальная общность разрушается, на смену ей идет общество.
Смысл ксенофобии — в иррациональности, фантомности, вы-мыш-ленности причин этого конфликта, в психологической «рационализации» (по Фрейду) подлинных его мотивов. Но ксенофобия не исчерпывается взаимоотношениями между этническими группами. Этнический элемент важен в той степени, в какой он является фактором сплоченности, однако подлинные причины лежат в совершенно другой области социальных отношений.
В социально-психологической плоскости ксенофобия выражается в обостренном чувстве границ: территории, общности, государства. Вспышки ксенофобии, чреватые эксцессами, переходящими в прямые столкновения, происходят тогда, когда границы между
этническими или иными замкнутыми группами становятся прозрачными, когда начинает происходить слияние различных замкнутых «общностей» в более широкое и открытое общество. Например, молодое поколение стремится или вынуждается покидать провинцию, делая ее «границы» прозрачными и проницаемыми.
7. Социокультурный план феномена провинциальности включает оригинальные черты общественной жизни в провинции, главная из которых - особый способ преобразования национальной культуры в реальные формы жизни, определяющие характер социальных процессов и новых поколений.
Во-первых, провинциальной жизни свойственно доминирование функции сохранения культурных традиций (т.е. транслирующей, консервативно-охранительной, ориентированной преимущественно на сохранение существующих форм и традиций культуры). Провинция сопротивляется засилью «столичной моды», сохраняет базовые ценности и смыслы. И, напротив, во все времена и в любом обществе исключительно крупные города являются «локомотивами» культурного развития.
Во-вторых, культурные потоки в пределах ойкумены (региональной, государственной, глобальной) не симметричны. Большинство из них однонаправленны, имеют бесспорный центр (где формируются культурные послания) и провинции (периферии), где они воспринимаются. Культурные потоки противоположного направления - от провинции к центру - ограничены, затруднены.
В-третьих, провинция по-своему, медленно впитывает в себя культурные образцы центра, постепенно насыщается ими. На протяжении достаточно длительного отрезка времени провинциальные культурные нормы приходят в соответствие с уже ушедшими об-
разцами культурной жизни больших городов по «сценарию сатурации (насыщения)». Иначе говоря, культурная жизнь провинции развивается с некоторым временным лагом относительно событий, происходящих в больших городах. С одной стороны, это процесс линеарный; с другой - свободный от эксцессов, асимметрий и завихрений, свойственных культурной жизни столиц и крупных региональных центров.
В-четвертых, воспринимаемые провинцией культурные образцы и ценности «столичной жизни» во многом трансформируются, приспосабливаются к привычному образу жизни провинциалов. Это не слепое копирование, но и не равный культурный диалог. Воспринятые культурные образцы неизбежно приобретают специфические черты сообразно провинциальным условиям. В некотором смысле представители провинциальной культуры одновременно выступают в качестве посредников и хранителей — они отбирают явления столичной культуры в соответствии со своими вкусами и потребностями, наделяют содержание культурного потока своими собственными смыслами, существенно модифицируют, адаптируют его.
Провинция на Руси исторически рассматривалась как источник, питающий столицы деньгами, товарами, природными и людскими ресурсами. Эксплуатируя провинцию, используя ее как источник ресурсов и место нахождения примет уходящей действительности, столица позволяла ей, однако, жить собственными правилами и особенно не вмешивалась в ее внутреннюю жизнь. Столица привыкла брать на себя роль полного выразителя национальных и государственных интересов и общественных мнений. Она всегда представала культурным столпом, рассматривала себя как нечто
главное. Концентрируя в себе властные возможности, столица создает видимость единения в себе самой некоего национального представительства, пока на каком-то этапе не сосредотачивается в себе самой, ревностно охраняющей свои шефские полномочия в национальной политике и культуре.
Естественно, что провинция всегда обладает гораздо меньшими возможностями развития. Особенно это касается культуры, ибо само противостояние «культурной» столицы и «культурной» провинции оборачивалось в реальности установкой на одинаковость.
Затрагивая явление провинциальной культуры, следует отметить ее несовпадение с культурой русской усадьбы, которая была не только гораздо более приближена к столице, но и выглядела сколком культуры «всемирной». Феномен русской усадьбы типологически отличается от феномена провинции. Помещичья усадьба второй половины XVIII - начала XIX вв. воссоздавала не просто образ места, предназначенного для свободной жизни богатого человека. Она становилась сложным и многогранным социальным и культурным явлением мировоззренческого порядка.
Провинциальная культура (в отличие от усадебной) всегда строится с оглядкой на столицу, соотносится со столичным уровнем. В итоге явления культурной жизни провинции вынужденно сопрягают две принципиальные качественные возможности: а) построение по «местному» счету («плохонький, но свой»); б) постоянная оглядка на «большой, столичный, российский» счет.
Культура имеет своих вполне реальных носителей («взрослый» в своей интериндивидуальной деятельности, знак, слово, символ, миф, смысл) и когда субъект в ходе своего развития овладевает их содержанием его «реальная форма становится идеальной,
Провинция и столица (центр) в геоурбанистическом измерении
В последней четверти XVIII века Россия пережила, наверное, самый мощный урбанистический взрыв за всю свою историю. В течение первых десяти лет реформы количество городов в стране увеличилось почти вдвое (их стало почти 500). Изданием «Учреждения для управления губерний» (1775 г.), согласно которому упразднялись провинции, а наиболее крупные и целесообразно расположенные города приобретали статус губернских, было начато преобразование системы управления в России. Первой была Тверская губерния (1775 г.), а завершился процесс учреждением Виленской губернии (1796 г.). Именно в этот период складывается представление о «провинциальной отсталости». Термин «губернский» изначально лишен коннотаций, характерных для слова «провинциальный». «Провинция» противостоит «губернии» как старое новому. Утратив статус административного термина, слово «провинция» постепенно приобрело современное значение.
Почти все старые русские города возникли как столицы, либо как крепости (Москва, Тверь, Калуга и др. - были, прежде всего, княжескими резиденциями). С утратой военного содержания, появились предпосылки к возникновению собственно городов. В «Городовом положении» 1785 года были определены права, преимущества, обязанности и повинности городов и городских обывателей, каждый город приобрел грамоту, герб и план. Основной функций российского города становится административная функция центра губернии или уезда. Основой для создания единообразных городов оказывались «городовые поселения», в некоторых из которых и «города» (т.е. укреплений) давно уже не было. Зачастую «это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь» (М.Е. Салтыков-Щедрин. История одного города).
«Неестественность» новых уездных и губернских городов конца XVIII века была очевидна и в середине XIX века: «Город как город. Каменные собор на грязной, немощеной базарной площади, нескончаемые заборы, незатейливой наружности бревенчатые домики. Дырявые тротуары, заваленные всякой гадостью и травой поросшие улицы, каменные присутственные места, развалившаяся больница, ветхий навес с пустыми рассохшимися бочками, с испорченными пожарными трубами, - словом, то, что каждый видал не в одном десятке русских городов. Не по торговым иль промышленным надобностям возникали наши Чубаровы... При учреждении губерний ткнули пальцем на карте, сказали: «быть городу», и стал город. Оттого тем городам и чужда городская жизнь».1
Новые формы государственного управления влекут за собой новые формы общественной жизни. В соответствии с манифестом Екатерины II «Об учреждениях для управления губерниями» создавалась сеть многочисленных учреждений для суда, общественного призрения, финансового управления и пр. Кадровой основой для этих учреждений оказывалось, как правило, местное дворянство, привлекаемое в города. До реформы дворянину, если он не служил, почти нечего было делать в уездном городе, а теперь он вовлекался в круг общественных обязанностей и интересов. Городское дворянство получает и корпоративное устройство со своим выбранным предводителем (уездным, а затем по «Жалованной грамоте дворянству» и губернским). «Дикий помещик», чурающийся уездного и губернского общества становится анахронизмом.
Губернские города были уменьшенными (а уездные - миниатюрными) копиями столицы. Устанавливается схема трансляции культурных новшеств: столица - губерния - уезд, а далее уже не по административной схеме, а по сословной вертикали. Каждый город становится для своей губернии или для своего уезда «окном в Европу». Именно в этот период временной разрыв в освоении нового сокращается резко и заметно для современников. Собираясь в Тамбове на бал, москвичка (и бывшая воспитаница Смольного института) М.А. Волкова настроена очень скептически: «Ты удивишься, узнав, что я собираюсь на бал. Да, послезавтра я буду выплясывать с тамбовскими щеголями. ...Я не прочь взглянуть на провинциальные собрания. ...Здесь пляшут по воскресеньям в жалком уродливом доме, в котором жители Тамбова веселятся более, нежели веселились мы в прекрасном московском здании». Однако, через несколько дней она с удивлением констатирует, что хотя и «танцевала бог знает с какими рожами», но праздник был блестящий, даже в столице он имел бы успех».3
Формирование русского провинциального города с характерной для него организацией пространства и времени, с его бытом и нравами завершается к середине XIX века.
Социальное время как измерение провинциальной жизни
Все явления провинциальной жизни «имеют протяженность, протекают во времени (короче говоря, простираются во времени)».1 Время является измерением человеческой реальности, «имплици-рованным в каждом аспекте наших дней». Эти онтологические факты влекут за собой эпистемологические последствия: они служат причиной «централизации времени как субъективной материи социальных наук» (Adam В., 1988), или, как сформулировал А. Гидденс, «интегрирования времени в социальную теорию».
Время тесно связано с социальными изменениями. Само переживание времени вытекает из характера изменений реальности (невозможно воспринимать время безотносительно каких-либо изменений). И наоборот, естественно, идея изменений вне времени утрачивает смысл. Питирим Сорокин в этой связи писал: «... любое Становление, Изменение, Процесс, Сдвиг, Движение, Динамическое Состояние, в противоположность существованию, предполагает время».
Каждый социальный феномен или событие связаны с другими (и провинциальная жизнь не является здесь исключением) связаны с другими. Одна из форм такого отношения - это предшествование, одномоментность или следование друг за другом событий, связанных в единую цепь или процесс.
Социальные события (как и время) необратимы. Если мы предприняли какое-то действие, то его нельзя «совершить обратно». Сделанное уже не будет неиспытанным. Провинциал перебирается в центральный город, а затем в силу житейских обстоятельств возвращается в провинцию (но, по Гераклиту, нельзя дважды войти в одну и ту же реку). «Повторенное действие никогда не будет тем же самым. Все, вовлеченное в него, будет уже непоправимо изменено в промежуточный период».
Изменения в социальной жизни происходят повсеместно, они вездесущи. Нет двух отстоящих во времени состояний любой социальной сущности (провинциальной или столичной), которые были бы идентичны. Обыденное сознание склонно игнорировать малые степени различий, и тогда мы говорим о стабильности провинциальной жизни как противоположности столичной. Понятно, что все это очень относительно: изменения протекают гораздо медленнее, чем «работает восприятие и осознание действительности наблюдателем».2 Провинциальная жизнь также меняется, но крайне медленно в сопоставлении с жизнью крупных городов. Поэтому идея стабильности является в данном контексте лишь вспомогательным, подручным средством анализа действительности. «Говорить о социальной стабильности, абстрагируясь от времени, невозможно, поскольку стабильность означает лишь продолжительность во времени». Таким образом, в социальной жизни время проявляется в двух ипостасях.2
Во-первых, оно служит своего рода внешней рамкой для измерения событий и процессов, упорядочения их хаотического потока таким образом, чтобы человек мог ориентироваться и координировать социальные действия. Это - «количественное время», его показывают часы и календари, позволяющие нам идентифицировать относительный поток, скорость, интервалы, продолжительность социальных события, связывать или разделять по порядку бесчисленные действия, предпринятые индивидами или группами.
Чем сложнее становится социальная жизнь, тем более возрастает важность временного порядка и координации. В результате, как правило, мы говорим о «событиях во времени».
Вторая ипостась времени в социальной жизни связана с социальными изменениями как внутреннее имманентное, онтологическое свойство событий и процессов. Это «качественное время», определяемое природой социальных процессов. Когда мы рассматриваем социальные процессы, то видим, что они, безусловно, проявляют различные временные качества.
1. По своему характеру они имеют различную временную продолжительность (например, законодательная реформа и медленное изменение моральных норм, революционная мобилизация и поступательное экономическое развитие, и т.д.).
2. Они протекают с разной скоростью (галопирующая инфляция и постепенное изменение уровня жизни, мгновенная карьера в поп-арте очередного выпускника «TV-фабрики» и постепенный профессиональный рост провинциального врача или художника, и т.д.).
3. Социальные процессы характеризуются ритмически или хаотически чередующимися интервалами (например, волны экономического процветания или упадка конкретной провинции, связанные с прокладкой автомобильной или железной дороги, устройством канала или аэродрома).
4. Они разделяются на единицы самостоятельных характеристик (скажем, фазы сельского труда, разделяемые естественными границами — временами года). В этом случае мы имеем дело не просто с «событием во времени», а «временем в событии», т.е. с «социальным временем».
Пронизывающее все социальные события и процессы время находит свое отражение на субъективном уровне сознания, его восприятие и понимание является всеобщим человеческим опытом. Индивиды в поразительной степени отличаются друг от друга своим «чувством времени», т.е. способностью оценивать длительность события, идентифицировать его в потоке времени. Одни люди просто одержимы пунктуальностью, другие постоянно опаздывают. Психология времени - это область исследований, фокусирующихся, прежде всего, на «внутреннем времени» индивида.
Провинциальность как стереотип социальной идентификации
Разноуровневые и масштабные трансформации российского общества меняют представления о его социальной стратификации. Неясность оснований, по которым структурируется современное социальное пространство России, означает неопределенность правил и норм взаимодействия между различными категориями людей, что, в свою очередь, чревато возникновением идентичностных конфликтов. Ситуация структурной и ценностно-мировоззренческой неопределенности, подкрепленная общим негативным эмоциональным фоном, открывает широкие возможности для манипуляций массовым сознанием. Идеи социальной идентичности сознательно и интуитивно используют политики, добиваясь, например, поддержки провинциального населения не в силу общности интересов, а путем приписывания себе статуса «своего».
Установлено, что после волны разобщенности 1992 - 1993 годов, когда снижались идентичности буквально по всем общностям (включая провинциальную), идентификация стала усиливаться, что свидетельствует о поиске оснований для солидарности. Так, для людей стала очевидной имущественная дифференциация. Почти разрушились некоторые прежние референтные группы (например, трудовые коллективы), бывшие носителями образцов поведения. Власть практически утратила монополию на номинацию и приписывание тем или иным социальным группам высокого/низкого статуса. В результате зафиксирован значительный рост значимости связей в первичных группах (базисного доверия, инициативности, готовности экспериментировать с социальными ролями).
Социальную идентичность, в отличие от самоидентификации «Я», рассматривают как «встроенность человека в социально конструируемые категории».1 Социальные идентичности и контридентичности составляют систему координат, в которой и определяется социальная позиция индивида. Такая идентичность проявляется как отождествление человеком себя с некоторой общностью, определение того, кем он является «на самом деле». Типизация строится субъектом в предположении, что незнакомые люди в типичной ситуации поведут себя ожидаемым образом, поскольку природа и принципы наших интерпретативных схем одинакова. Например, незнакомый человек, встреченный на деревенской улице, без всяких колебаний здоровается первым. Это позволяет провинциалу в первом предположении определить его как «своего», сельчанина.
Чтобы понять, как люди представляют себе «своих» и «чужих» в современном российском обществе, в 2000 году было проведено массовое исследование по репрезентативной выборке в 56 населенных пунктах 29 областей, краев и республик (общее количество респондентов 1500 человек).2 Интересно, что 36% жителей малых городов и 38% жителей сел отказались определить «чужих» (в городах этот показатель значительно ниже). Такое отношение провинциалов к самой проблеме социальной идентификации косвенным образом свидетельствует о высоком уровне их погруженности в частную жизнь, о полагании преимущественно на себя и своих близких, об особой остроте проявлений кризиса в провинции. Здесь в большей степени, чем в больших городах, институционализированы личные связи, которые начинают работать и в формальных структурах, подменяя собой функциональные связи, основанные на предписанных обязанностях. А демократические (во многом псевдодемократические) механизмы используются в провинции как способ законного оформления личных связей, создавая условия их трансформации в коррупцию.
Преобладающее недоверие ко всем социальным институтам (как признак провинциальности/маргинализации общества) проявляется в нежелании участвовать в любых социальных проектах. А провинциальная идентичность (в которой подчас трудно признаться самому себе) становится механизмом защиты от чуждой власти, порождает скрытый поиск стратегий выживания (поиск «своих», на которых можно положиться).
В качестве основания для выделения субъектов социального устройства государства можно (среди прочих) рассматривать и такие понятийные пары, как «доступность — недоступность» и «иерархичность - адхократичность».1 Здесь «доступность» рассматривается как свободное вхождение индивида или социального субъекта в сообщество (на основании собственного желания, принятия религии, по праву рождения и пр.). «Недоступность» означает, что для вхождения необходимо пройти процедуру инициации (например, получения регистрации, а затем прописки по месту жительства, запрещенной конституцией страны, но повсеместно существующей), подчинения интересов и аксиологии целям и задачам формально отсутствующей системы.
Похожие диссертации на Социально-философский анализ феномена российской провинциальности
