Эволюция стилистических категорий в русском литературном языке предпушкинского периода (На материале драматургических текстов) Семенов Петр Александрович

Содержание к диссертации

Введение

ГЛАВА 1. Славянизмы в системе стилистических средств пред-пушкинской стихотворной трагедии (ее. 43 — 204).

1. Славянизмы как стилистическая категория (с. 43).

2. Эволюция стилистических функций славянизмов в русской классицистической и предромантической трагедии (с. 52).

3. Славянизмы как средство создания исторического колорита в романтической трагедии (с. 114).

4. Движение от романтических принципов употребления славянизмов к реалистическим в драматургии В. К. Кюхельбекера (с. 167).

5. Система стилистических функций славянизмов в русском литературном языке предпушкинского периода (с. 192).

ГЛАВА 2. Просторечие в системе стилистических средств в пред-пушкинской стихотворной комедии (ее. 205 - 292).

1. Просторечие как стилистическая категория (с. 205).

2. Динамика употребления просторечия в стихотворной классицистической комедии XVIII века (с. 220).

3. Просторечие в системе стилистических средств создания пародии в шутотрагедии И. А. Крылова «Трумф» (с. 242).

4. Просторечие в системе стилистических средств стихотворной комедии предгрибоедовского времени (с. 257).

5. Система стилистических функций просторечия в русском литературном языке ііредпуіпкинского периода (с. 281).

ГЛАВА 3. Синтез славянизмов и просторечия в литературном языке и драматургическом тексте предпушкинского периода (ее. 293 -404).

1. Общие замечания (с. 293).

2. Упрощение синтаксических построений (с. 300).

3. Совершенствование синтаксической структуры диалогов (с. 324).

4. Контекстуальное соединение гетерогенных стилистических средств и динамика словесных рядов в монологах (с. 343).

5. Динамика словесных рядов в диалогах и формирование принципа ситуативного варьирования речи (с. 368).

• Славянизмы как стилистическая категория
• Просторечие как стилистическая категория
• Общие замечания

Введение к работе

1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

1. Актуальность исследования. 1) Современный русский литературный язык, по мнению большинства историков языка, начинается с Пушкина. «Впитав в себя всю художественную культуру прошлого, Пушкин создал качественно новый до него неизвестный сплав языковых форм, способных отразить современный мир в его развитии; он открыл не только законы гармонии слова, но и закономерности развития родного языка» (Коле-сов 1998, 242 - 243). Именно в пушкинскую эпоху сформировались современные нормы построения литературного текста. В этом, по мнению А. И. Горшкова, убеждает их сопоставление с принципами построения текста в предпушкинский период. (См.: Горшков 1984, 272).

Однако новое качество литературного текста не возникло на голом месте: <«..'.> более высокая фаза развития строится всегда из материала, созданного предшествующим развитием<...> Другого строительного материала у нее нет» (Ильенков 1991, 302).

Таким образом, предпушкинская эпоха развития литературного языка представляет несомненный интерес для исследователя как звено в непрерывной цепи развития литературного языка, как эпоха, непосредственно предшествовавшая пушкинским преобразованиям, в результате которых выработались современные нормы литературно-языкового выражения. Понять роль Пушкина в этом процессе невозможно, не сопоставив его речевое творчество с тем, что сделано предшественниками. Некоторым аспектам такого сопоставления и посвящена настоящая работа.

2) Пушкинские преобразования в области русского литературного языка были разрешением тех противоречий в стилистической системе, которые возникли в предшествующий период. Одну из важнейших заслуг Пушкина В. В. Виноградов видел в том, что он «произвел новый, ориги-

нальный синтез тех разных социально-языковых стихий, из которых исторически складывалась система русской литературной речи и которые вступали в противоречивые отношения в разнообразных диалектологических и стилистических смешениях до начала XIX в.. Это были: 1) церковнославянизмы^..^ приспособлявшиеся к выражению сложных явлений и понятий в разных стилях современной Пушкину литературной (в том числе и поэтической) речи; 2) европеизмы (преимущественно во французском обличье) и 3) элементы живой русской речи, широким потоком хлынувшие в стиль Пушкина с середины 20-х годов» (Виноградов 1982, 250). В свете сказанного было бы весьма важно проанализировать, как, при каких обстоятельствах могло происходить соединение гетерогенных языковых средств (в частности, славянизмов и просторечия) в предпушкинский период и насколько контексты подобного рода повлияли позднее на речевую практику Пушкина А это возможно только при параллельном рассмотрении в рамках одного исследования стилистической истории славянизмов и просторечия на материале общего корпуса текстов.

1. Оптимальным объектом для такого анализа являются, по нашему мнению, тексты средних жанров (ср. многочисленные замечания историков языка о возможности сочетания гетерогенных стилистических средств в пределах среднего «штиля», об особой роли среднего «штиля» в формировании норм национального русского литературного языка). Справедливо, однако, и то, что на формирование современных норм словоупотребления в пушкинский период в той или иной степени повлияли все три классицистических «штиля» XVIII века.

2. Драматургический язык, по словам Г. О. Винокура, «был одним из больных вопросов русской литературной жизни в первые десятилетия ХГХ в.» (Винокур 1959, 197). Однако до сих пор нет ни одного монографического исследования, специально посвященного языку предпушкинскои

6 трагедии и предгрибоедовской комедии. И этот факт также делает актуальным предпринятое диссертационное исследование.

5) В предпушкинский период происходит функциональное преобразование двух важнейших стилистических категорий русского литературного языка ХУГИ в. - славянизмов и просторечия, поэтому изучение эволюции норм их использования в последней трети ХУГД — первой четверти XIX в. представляет несомненный научный интерес, тем более, что монографические исследования стилистических категорий славянизмов и просторечия (см. работы В. В. Замковой (1975) и Г. П. Князьковой (1974) и др.) хронологически ограничены XVIII веком.

2. Предмет исследования. Предметом нашего исследования являются важнейшие стилистические категории русского литературного языка предпушкинского периода — славянизмы и просторечие. Попутно (во взаимодействии со славянизмами и просторечием) рассматриваются и другие стилистические категории — европеизмы, мифологизмы.

Под стилистической категорией мы, вслед за В. В. Замковой, понимаем «совокупность стилистических единиц, определяющих какой-либо стиль. Фактором, объединяющим стилистические средства в одну стилистическую категорию, является <...> общность функций» (Замкова 1975, 16). Иными словами, стилистическая категория - это единство стилистического значения (или стилистической функции в тексте) и формы, средств его выражения. Очевидно, что стилистическая категория объединяет не только лексические средства, но и единицы других уровней.

Начальный этап формирования русского литературного языка как национального (вторая половина XVII - XVIII в.) характеризуется преобразованием ситуации церковнославянско-русского двуязычия в ситуацию литературного одноязычия, а также сближением прежде генетически и стилистически противопоставленных «типов русского литературного языка» (термин В. В. Виноградова), происходит их эволюционирование в систему

стилей, допускающих взаимопроникновение (см.: Колесов 1974,137). А. И. Горшков замечает по этому поводу, что в национальный период усиливается внутреннее единство литературного языка, и если в донациональ-ный период «существовали разновидности литературного языка, отличавшиеся друг от друга столь сильно, что это давало и дает основания ряду лингвистов говорить не только о полярности этих разновидностей, но даже о литературном двуязычии Киевской и Московской Руси», то период формирования национального литературного языка «проходил под знаком ликвидации полярности этих разновидностей» (Горшков 1984, 149 - 150).

Следствием этого процесса было формирование стилистических категорий единого национального русского литературного языка: славянизмов, просторечия и европеизмов (к последним примыкают и мифологизмы). Каждая из них имела свой генетический источник (церковнославянский язык, русские территориальные и социальные диалекты, западноевропейские языки), а значит, их стилистическая коннотация первоначально определялась различием происхождения. Поэтому точнее было бы именовать их ге-нетико-стилистическими категориями. Их наличие в литературном языке характерно для того переходного этапа, когда происхождение языковой единицы постепенно перестает быть главенствующим фактором, определяющим ее употребление (см.: Колесов 1994).

Исследователями неоднократно отмечался тот факт, что теория «трех штилей» М. В. Ломоносова — первая теория стилистической дифференциации национального русского литературного языка — носит генетико-стилистический характер: хотя Ломоносов называет и толкует выделенные им группы лексики генетически (славенские, славено-российские, российские) на самом деле эта группировка носит не только генетический, но и стилистический характер. Это ярко обнаруживается хотя бы в том, что «славенские» делятся у Ломоносова на две группы в зависимости от их стилистических качеств: «неупотребительные и весьма обветшалые» славяниз-

мы отграничиваются от тех, «кои хотя обще употребляются мало, особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны»; точно так же и российские слова оказываются в стилистическом отношении неоднородны: разграничены слова «простонародные», «низкие и подлые» и слова общеупотребительные, свойственные разговорной речи образованных людей. «Следовательно, уже здесь стилистические критерии накладываются на генетические, осложняют их» (см.: Левин 1958,130).

Таким образом, на протяжении ХУШ - XIX вв. происходит постепенное преобразование генетико-стипистических категорий в собственно стилистические. Причем раньше этот процесс завершается для просторечия, поскольку в XVII — начале ХУШ в., в ситуации церковнославянско-русского двуязычия, в оппозиции «славянизмы - просторечие» генетически маркированным членом выступает просторечие (славянизмы - нейтральный, немаркированный член, так как литературным языком является церковнославянский). Именно просторечие воспринимается как нечто чужеродное для «славянского» языка и в то же время генетически маркированное как «своё», «русское». (Ср. у Аввакума: «Не позазрите просторечию моему, понеже люблю свой русской природный язык, виршами философскими не обык речи красить»). А маркированный член является наиболее значимым для всей системы и определяет направление ее дальнейшей эволюции. Вот почему петровская эпоха, эпоха демократизации литературного языка, часто воспринимается как период его вульгаризации, время полного отсутствия норм, беспорядочного смешения разнородных языковых элементов. На самом же деле в это время происходит переориентация с церковнославянского языка как основного средства литературного выражения на русский, что ведет к перемаркировкам в системе стилистических оппозиций.

В ломоносовский период, когда сложился русский литературный язык на национальной основе, напротив, в оппозиции «славянизмы - просторечие» генетически маркированным членом становятся славянизмы, так как в

новой стилистической системе они - «заимстованный» элемент; поэтому проблема славянизмов, их стилистического распределения, как и проблема высокого стиля, становится наиболее значимой проблемой развития литературного языка. Не случайно поэтому, что в восприятии карамзинистов славянизмы оказываются «чужеродным» элементом, и борьба со «славянщиной» протекает под знаком борьбы за чистоту русского литературного языка (см.: Успенский 1985,36 и др.).

Однако эта борьба в том виде, в каком ее вели карамзинисты, с точки зрения перспектив русского литературного языка, его будущего, уже теряла свою актуальность, ибо со славянизмами происходило то же, что с просторечием: из генетико-стилистической категории они постепенно превращаются в собственно стилистическую,- а в связи с этим происходит их функциональное преобразование. Поэтому Чернышевский совершенно справедливо называет полемику между шишковистами и карамзинистами «бурями в стакане воды» (Чернышевский 1949,776), глядя на события ретроспективно, сквозь призму пушкинских преобразований в русском литературном языке.

Процесс преобразования монофункциональных генетико-стжистических категорий (выполняющих одну функцию, обслуживающих преимущественно один стиль) славянизмов и просторечия в полифункциональные стилистические категории стал одним из самых важных процессов, характеризующих предпушкинский период развития русского литературного языка. Эволюция стилистических функций славянизмов и просторечия и станет предметом нашего дальнейшего рассмотрения.

3. Объект исследования. При определении объекта исследования мы исходим из понимания истории русского литературного языка как исторической стилистики. По мнению большинства ученых (Г. О. Винокура, А. И. Горшкова, В. В. Колесова и др.), историческая стилистика должна изучать текст «как форму использования системы языка в создании функционально оправданных стилей» (Колесов 1989, 11).

Но если учесть, что «все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и в грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте<...> нам вовсе не даны» (Щерба 1974, 26), то именно текст представляет собой ту реальность, которая дана исследователю в непосредственном наблюдении, и, следовательно, текст выступает объектом и грамматики (изучающей строй языка), и стилистики (изучающей употребление языка), и филологии вообще как «содружества гуманитарных дисциплин, изучающих духовную культуру человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов» (Лингвистический энциклопедический словарь 1990, 544). Однако каждая из названных дисциплин подходит к тексту по-разному: грамматика использует тексты как «языковой материал» (термин Л. В. Щербы), извлекает из них языковые единицы, рассматривает отношения между этими единицами. Стилистику, напротив; интересует сам текст как «феномен языкового употребления» (Горшков 1984, 7). Последовательно такое разграничение предмета грамматики и стилистики проводится в работе Г. О. Винокура «О задачах истории языка»: «Наряду с проблемой языкового строя существует еще проблема языкового употребления<...> Проблема языкового употребления составляет содержание лингвистической дисциплины, которую следует называть стилистикой, или, поскольку речь идет об истории языка, исторической стилистикой» (Винокур 1959, 221).

Солидаризируясь с этим тезисом Г. О. Винокура, А. И. Горшков выделяет три уровня лингвистических исследований: 1) уровень языковых единиц; 2) уровень текста; 3) уровень языка как системы подсистем (т.е. как системы стилей применительно к национальному периоду развития литературного языка). Грамматика работает на уровне языковых единиц, стилистика (и история русского литературного языка как историческая стилистика) - на уровне текста и на уровне языка как системы подсистем.

Стилистические категории литературного языка - предмет нашего исследования - представлены в конкретном тексте как словесные ряды. Тер-

11 мин словесный ряд был введен в научный обиход В. В. Виноградовым (см.: Виноградов 1971, 49 и др.). В самом общем виде его можно определить как «последовательность (не обязательно непрерывную) представленных в тексте языковых единиц разных ярусов, объединенных композиционными функциями и соотнесенностью с определенной сферой языковой коммуникации или определенным приемом языкового выражения» (Горшков 1984,18).

Получается, что словесный ряд включает в себя не только контактно, но и дистантно расположенные единицы, т.е. имеет прерывистую структуру. Но если это так, то словесный ряд не может быть единственным компонентом лингвистической композиции текста. Очевидно, есть еще какая-то композиционная единица (большая, чем словесный ряд, но меньшая, чем текст), некий конструкт, «речевой кусок», по выражению В. В. Виноградова, представляющий собой соединение двух или нескольких словесных рядов. Для обозначения этого элемента лингвистической композиции текста нет нужды вводить особый термин, можно использовать традиционное понятие контекст, оговаривая при этом, что существует контекст не только отдельной лингвистической единицы, но и контекст словесного ряда.

Сам А. И. Горшков, определяющий текст в качестве основного объекта исторической стилистики, в «Истории русского литературного языка» (1969) и в «Теории и истории русского литературного языка» (1984) фактически оперирует именно контекстами, так как рассматривает сцепления словесных рядов в небольших законченных фрагментах текста (а не во всём памятнике).

В таком случае неизбежно встает вопрос о границах контекста. Вероятно, там, где изменяется характер сцепления, способ взаимодействия разных словесных рядов, заканчивается один контекст и начинается другой. В том случае, если такого изменения вообще не наблюдается на всём протя-

жении исследуемого текста, то, очевидно, границы текста и контекста совпадают.

Таким образом, могут быть выделены следующие элементы лингвистической композиции текста: 1) отдельная языковая единица как член словесного ряда; 2) словесный ряд как «главный компонент лингвистической композиции текста» (Горшков 1983, 48); 3) контекст как «фрагмент текста, включающий избранную для анализа единицу и достаточный для определения значения, являющегося непротиворечивым по отношению к общему смыслу данного текста» (Лингвистический энциклопедический словарь 1990, 238).

4. Цель и задачи работы. Цель исследования — на материале драматургических текстов показать эволюцию стилистических функций славянизмов и просторечия, выявить традиционное и новое в их использовании в предпушкинский период, раскрыть возможности соединения этих стилистических категорий в пределах одного текста и контекста и установить, какие из этих возможностей были востребованы последующим литературно-языковым развитием, в частности, речевой практикой Пушкина.

Эта цель может быть конкретизирована в следующих задачах:

1. установить состав (основные группы) славянизмов и просторечия в текстах стихотворных трагедий и комедий предпушкинского периода;

2. выявить стилистические функции данных генетико-стилистических категорий в рассматриваемых текстах;

3. установить системные связи между различными функциями славянизмов и просторечия и представить на этой основе динамические (диахронические) классификации стилистических функций славянизмов и просторечия;

4. определить соотношение традиционных и новых функций в исследуемых текстах, показать, как с течением времени (в рамках рассматривае-

мого периода) менялось это соотношение, как одна система стилистических функций сменялась другой, установить движущие силы этой эволюции;

5. вскрыть механизм преобразования генетико-стилистических категорий в собственно стилистические;

6. выявить возможности контекстуального соединения гетерогенных стилистических категорий в пределах драматургических текстов предпушкинского периода, раскрыть значение этих гибридных контекстов для дальнейшей эволюции литературно-художественного стиля и литературного языка в целом;

7. определить значение происходивших в драматургическом тексте функциональных преобразований славянизмов и просторечия для литературного языка в целом, раскрыть диалектику общего (языкового), особенного (обусловленного жанром, направлением) и индивидуального в использовании этих стилистических категорий драматургами предпушкинского времени.

5. Хронологические рамки исследования. При характеристике того или иного периода истории литературного языка прежде всего встает вопрос о его хронологических границах. И вопрос этот носит отнюдь не формальный характер, поскольку, рассматривая язык тех или иных авторов в рамках предпушкинского периода (или относя их творчество уже к пушкинской эпохе, или, напротив, оставляя автора в рамках ломоносовского периода), мы тем самым уже даем оценку их роли в истории русского литературного языка, определяем степень языкового новаторства их произведений и соответствие этих новаций тенденциям развития литературного языка. Вопрос о хронологических границах периода в истории литературного языка тесно связан, таким образом, с вопросом о содержании этого периода.

Различия в исследовательских оценках роли Карамзина, Крылова, Грибоедова, декабристов и других предшественников и современников Пушкина в истории русского литературного языка привели к тому, что в на-

учной и учебной литературе по-разному определяются и хронологические границы этого периода, и его содержание, да и само название его у разных авторов различно.

Филологическая наука XIX века важное место в истории русского литературного языка отводила Карамзину, который рассматривался как крупнейший предшественник Пушкина в деле преобразования литературного языка Такой взгляд нашел, например, отражение в работе Я. К. Грота «Карамзин в истории русского литературного языка»: «Карамзин дал русскому литературному языку решительное направление, в котором он еще и ныне продолжает развиваться » (Грот 1899, 85). При таком взгляде даже Пушкин предстает всего лишь как продолжатель Карамзина.

В столь крайнем виде эта позиция не нашла отражения в работах советских филологов, однако в той ее части, которая касается роли и места Карамзина, эта точка зрения получила дальнейшее развитие в работах ряда ученых. Например, авторы монографии «Очерки истории русского литературного языка ХГХ века», говоря о содержании предпушкинского периода, отмечают, что «в этот период происходит процесс разрушения системы "трех штилей", вполне отчетливо обнаружившийся уже в теоретических взглядах и в литературном творчестве Карамзина и его последователей, стремившихся к созданию единого литературного языка "для книг и для общества". Опираясь на средний стиль литературного языка как норму, ка-рамзинская школа расширяет его границы путем включения в него определенных слоев как просторечной, так и книжной, высокой лексики и фразеологии». Но при этом отмечается и ограниченность карамзинской реформы: <<<...>принятые карамзинистами критерии "вкуса" и общая установка на "нейтральность" литературного языка ставили этому процессу чрезвычайно жесткие рамки. Поэтому задача дальнейшего обогащения литературного языка в пушкинскую эпоху оказалась чрезвычайно острой и актуальной» (Очерки 1956, П-12).

Близка к такому пониманию значения карамзинских преобразований Е. Г. Ковалевская. Соответствующий период истории русского литературного языка она называет «карамзинским» и основное его содержание видит в языковой реформе Карамзина (см.: Ковалевская 1955; 1978).

Однако уже в XIX в. сложилась и противоположная точка зрения, отводящая Карамзину весьма скромное место в истории русского литературного языка. Так, например, Н. А. Лавровский в книге «Карамзин и его литературная деятельность» писал: «Если посмотреть на язык Карамзина с внешней стороны, т. е. на исключение из него церковнославянской примеси, на краткость и отрывочность предложений, вообще на то сближение с языком образованного общества, которое прежде всего ставят ему в заслугу, то нельзя не заметить, что все это сделано еще задолго до него» (Лавровский 1866, 40).

Об этом же впоследствии пишет В. В. Виноградов: «Для того чтобы правильно восстановить истинную роль Карамзина в истории русской литературы и русского литературного языка, необходимо предварительно развеять очень рано создавшуюся легенду о коренном преобразовании всей русской литературной стилистики под пером Карамзина; необходимо исследовать во всей полноте, широте и во всех внутренних противоречиях развитие русской литературы, ее направлений и стилей, в связи с напряженной социальной борьбой в русском обществе последней четверти ХУШ в. и первой четверти ХГХ в.» (Виноградов 1961, 233).

А. И. Горшков, ссылаясь на приведенные высказывания Лавровского и Виноградова, также полагает, что Карамзин не сыграл особой роли в истории русского литературного языка, и потому исследователь не выделяет в своих учебниках «карамзинский» период, рассматривая всю эпоху второй половины ХУШ - начала XIX в. как период предпушкинский. А. И. Горшков сопоставляет прозу Карамзина с прозой писателей-просветителей (Н. И. Новикова, Д. И. Фонвизина, И. А. Крылова и др.) и приходит к еле-

16 дующим выводам:

Во-первых, «теоретические установки и практические результаты деятельности Карамзина и его "школы" не были настолько значительными, чтобы рассматривать их как новый этап в истории русского литературного языка»; во-вторых, «новизна "нового слога" определялась не новым структурным качеством литературного языка, возникшим в результате деятельности Карамзина и его последователей, а художественной манерой сентиментализма, обусловившей новые приемы словоупотребления и построения предложений»; в-третьих, «линия, по которой пытались направить развитие русского литературного языка карамзинисты, не совпадала с главной, магистральной линией его развития» (Горшков 1984, 247).

На первый взгляд, вопрос о том, как назвать тот или иной период и какими хронологическими рамками его ограничить, не столь принципиален. Это так, если название не связано с принципами рассмотрения материала. Однако в зависимости от той или иной оценки роли и места Карамзина в истории русского литературного языка меняется и перспектива рассмотрения текстов данного периода: в центре внимания оказываются либо «карам-зинские преобразования», и тогда язык всех произведений докарамзинского и карамзинского времени соотносится с текстами Карамзина как эталонными (Ковалевская 1955; 1965; 1978; 1992; Левин 1964; Дмитриев 1994), либо в качестве такого эталона принимается пушкинский текст, и тогда все тексты предшествующего периода, в том числе и карамзинские, рассматриваются с точки зрения проявления в них элементов нового качества, элементов «пушкинской» стилистики (Горшков 1969; 1982; 1983; 1984; 1993).

Нам ближе второй подход, ибо «намеки на высшее можно уверенно разглядеть в составе низших форм лишь в том случае, если это высшее уже само по себе известно. В строении низших форм оно загорожено, заслонено и искажено настолько, что его там заметить невооруженным взглядом трудно» ( Ильенков 1991, 299). Это, в свою очередь, определяет и принципы от-

бора материала, и метод его рассмотрения.

Если исходить из того, что на любом отрезке времени идет борьба старого и нового, умирающего и нарождающегося, то очевидно, что какие-то элементы нового качества литературного языка, литературного текста, характерные для предпушкинского периода, можно найти уже в текстах А. П. Сумарокова и Я. Б. Княжнина (писателей, чья творческая практика в целом не выходила за рамки системы «трех штилей», т. е. за рамки ломоносовского периода). С другой стороны, и в пушкинскую, и даже в послепуш-кинскую эпоху были тексты, по своему качеству мало чем отличающиеся от текстов предпушкинского времени: такие писатели-архаисты, как П. А Катенин и В. К. Кюхельбекер, и в 30 - 40-е гг. ХГХ в. продолжали решать (и часто решали по-иному) те стилистические задачи, которые уже были решены Пушкиным.

Из сказанного можно сделать следующий вывод: разные тексты литературного языка, созданные примерно в одно и то же время, могут стоять на разных уровнях и отражать разные состояния стилистической нормы («норму прошлого» или «норму будущего»).

Следует говорить и о неравномерности развития разных жанров литературного языка, о стилистической консервативности одних жанров и большей подвижности, изменчивости других. В разных литературных жанрах процесс накопления элементов нового качества происходит неравномерно: одни жанры дольше, чем другие, остаются в плену прежней стилистической системы. Эта особенность разносторонне исследована в диссертационных работах последних лет: ср., напр., замечания Е. В. Дмитриева о том, что Карамзин, разрабатывая «новый слог» в прозе, в то же самое время пишет оды в традициях «высокого штиля» (Дмитриев 1994), наблюдения Т. Е. Провкиной над соотношением «традиционных од» и «новаторских од» в разные периоды творчества Державина (Провкина 1989).

Следовательно, хронологические границы периода должны быть подвижны: там, где для одних жанров предпушкинский период уже завершился, другая группа жанров всё еще остается в русле прежней стилистической традиции. А значит, и на историю русского литературного языка (историческую стилистику) целесообразно распространить принцип относительной хронологии, давно уже работающий в рамках исторической и сравнительно-исторической грамматики.

Подведем итоги всему изложенному выше:

1) Мы рассматриваем предпушкинский период истории русского ли
тературного языка не как «синхронный срез», а как один из этапов разви
тия литературного языка, его поступательного движения к современному

динамическому состоянию, как отрезок времени, на протяжении которого происходили существенные изменения в литературном языке; и именно эти изменения должны стать предметом нашего рассмотрения (с известной оговоркой мы можем принять для себя в качестве «синхронных срезов» ломоносовский и пушкинский периоды).

2) Условно устанавливая абсолютные хронологические рамки пред-
пушкинского периода (последняя треть ХУШ - первая четверть XIX вв.),
мы, тем не менее, допускаем, что для разных жанров они могут быть либо
раздвинуты, либо сужены, т. е. в диахроническом исследовании допустимы
как экскурсы в прошлое, в «предысторию» периода, так и «забегания впе
ред».

6. Материал исследования. В качестве исходного и конечного пунктов сопоставления (верхняя и нижняя границы периода) нами избраны трагедии А. П. Сумарокова «Димитрий Самозванец» (1771) и А. С. Пушкина «Борис Годунов» (1825). Эти тексты хронологически лежат за пределами исследуемого предпушкинского периода, но сопоставление предпушкинских трагедий именно с этими текстами как раз и дает возможность выявить эволюционные процессы, происходиащие в языке этого жанра в предпушкин-

ское время.

Для стихотворных комедий такими исходным и конечным пунктами сопоставления, лежащими за пределами предпушкинского периода, стали, соответственно, первая русская стихотворная комедия — «Корион» Д. И. Фонвизина (1764) и высочайшее достижение стихотворной комедиографии - «Горе от ума» А. С. Грибоедова (1824).

В целом в работе методом сплошной выборки исследованы тексты 12 трагедий и 15 стихотворных комедий. Дополнительно для подтверждения выводов, сделанных на материале драматургических текстов, в ряде случаев привлекались материалы Картотеки и Словаря русского языка XVDI в., относящиеся к другим жанрам.

7. Метод исследования. В самом общем виде он может быть определен как метод диахронической стилистики (отличающийся от традиционного для историко-лингвистических исследований описательного метода, или метода синхронного среза) и понимаемый как проекция сравнительно-исторического метода на стилистическое исследование.

Любой период истории литературного языка может быть охарактеризован с двух позиций - синхронной и диахронической.

При синхронном подходе стилистическая система литературного языка в тот или иной период рассматривается вне ее связи с предшествующей и последующей системами, и предполагается, что на данном «синхронном срезе» литературный язык изменений не претерпевает (исследователь абстрагируется от тех несущественных, на его взгляд, изменений, которые происходят в пределах изучаемого периода).

При диахроническом подходе, напротив, исследователя интересуют изменения языка в пределах периода, поэтому, анализируя тот или иной период истории литературного языка, он стремится выявить в нем элементы, принадлежащие языковому прошлому (отживающее, умирающее), элементы, составляющие ядро стилистической системы на данном этапе, и элемен-

ты, расшатывающие систему, определяющие направление ее дальнейшего развития (элементы нового качества литературного языка). При таком подходе исследователя интересуют тенденции и противоречия развития литературного языка в ту или иную эпоху. Тогда хронологическая граница периода будет определяться наличием основного противоречия в его стилистической системе и хронологическим отрезком, на протяжении которого происходило зарождение, развитие или разрешение этого противоречия.

Диахронический подход к изучению истории языковой системы получил широкое распространение в лингвистике второй половины XX века, вылившись в целое направление языкознания - диахроническую лингвистику, отличающуюся от традиционного исторического языкознания. (Ср., напр., исследования Р. О. Якобсона в области диахронической фонологии (1931), работы В. К. Журавлева по диахронической фонологии (1986) и диахронической морфологии (1991) и др.). Вполне оправданно распространение этого подхода и на историческую стилистику {диахроническую стилистику).

Элементы такого подхода к описанию литературного языка обнаруживаются в работах представителей Пражской лингвистической школы. Так, А. Едличка указывает, что современный литературный язык можно исследовать не только в статическом аспекте («пражцы» различают понятия «синхрония» и «статика»), но и с точки зрения синхронной динамики, т. е. изучать характер эволюции и эволюционных процессов внутри рассматриваемого периода (см.: Едличка 1988, 40). Универсальной операцией, используемой при этом, является операция сравнения. Но в данном случае, в отличие от классического компаративного (сравнительно-исторического) метода, сравниваются не морфемы и грамматические формы, а тексты, созданные в пределах периода, но в то же время отделенные некоторым временным интервалом.

В отечественной лингвистике одним из образцов применения диахронического метода в исторической стилистике может служить книга

В. В. Колесова «Древнерусский литературный язык» (1989): исследователем рассматриваются тексты одного жанра (например, жития), написанные в разное время, и сравниваются с точки зрения отбора и организации языковых средств (т. е. с точки зрения лингвистической композиции). В результате прослеживается эволюция текстообразующих закономерностей, а значит, и эволюция литературного языка на определенном участке его стилистической системы.

Наше исследование представляет собой попытку распространить тот же метод изучения на литературный язык нового времени, причем, впервые предпринимается попытка проследить языковую динамику внутри одного периода (предпушкинского), отказавшись от синхронного его описания.

2. СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДПУШКИНСКОГО ПЕРИОДА ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

1. Общая характеристика периода. В истории литературных языков есть периоды, характеризующиеся относительной упорядоченностью стилистической системы, но есть и такие периоды, «когда обнаруживается ослабление этой четкости и упорядоченности. Границы разных языковых стилей становятся тогда зыбкими и неустойчивыми. Это отражает диалектику развития литературного языка, свидетельствует о процессе становления новой стилистической системы» (Левин 1964, 89). Такие периоды называют переходными. К их числу относится и предпушкинскнй период.

Иногда говорят об отсутствии норм в переходный период, о пестроте и неупорядоченности литературного языка. Нам ближе точка зрения, согласно которой для переходного периода характерно особое состояние языковой нормы, заключающееся в совмещении традиционного и нового (см.: Гайнуллина 1994; 1995, 14-17).

Как мы уже отметили, основанием для выделения того или иного периода в истории литературного языка должно быть наличие противоречия в стилистической системе; содержанием того или иного периода является либо созревание и развитие противоречия (переходные периоды), либо его разрешение.

1) Основное содержание предпушкинского периода — переход от
системы «трех штилей» (высокий, средний, низкий) к более разветвленной и
сложной системе стилей современного русского литературного языка (науч
ный, официально-деловой, публицистический, литературно-
художественный, разговорный).

Иногда об этом процессе говорят как о «распаде системы трех штилей»: «Наиболее характерным для стилистики русского литературного языка последней трети ХУШ в. следует признать неуклонный распад ломоносовской системы "трех штилей". Этот процесс, проявляющийся в непрерывном стирании границ между "высокими" и "низкими" жанрами в литературе, а параллельно и в смешении в одном и том же произведении речений "высокого слога" с просторечием и с иноязычными заимствованиями, может быть прослежен в творчестве всех крупнейших писателей того времени» (Мещерский 1981,172).

Мы предпочитаем говорить не о распаде, а о преобразовании, усложнении системы трех штилей. Это, конечно, незначительное терминологическое уточнение, но его следует внести по двум причинам: а) уже Ломоносов, по верному наблюдению А. И. Горшкова, видел возможности иных принципов членения литературного языка. В своих черновых заметках Ломоносов предполагал и совершенно иной подход к дифференциации стилей, чем тот, который был представлен в «Предисловии о пользе книг церковных...»: «Штиль разделить на риторической, на пиитической, гисторической, дида-скалической, простой»; «В геометрии должно сказать: этот угол прямой, а не

прям»; «О приказном штиле»; «О старинных штилях из разных архивов» (цит. по: Горшков 1984, 184).

б) С другой стороны, и в послеломоносовское время, даже в XIX веке, авторы «Риторик», «Поэтик», «Грамматик» продолжают писать о трех стилях, и в этом не следует видеть только дань филологической, риторической традиции, лишь следование за авторитетом Ломоносова, нельзя объяснить это и универсальностью трихотомического принципа деления понятия. В известном смысле это трихотомическое членение языкового материала продолжало отражать языковую реальность. Особенно наглядно выделение трех стилистических уровней можно продемонстрировать на лексическом материале: «Супруга - жена - баба - такое соотношение слов известно почти два века, а изменений пока не заметно» (Колесов 1998,131).

Таким образом, трихотомическое членение литературного языка на стили не противоречит другому возможному членению, а накладывается на него. Происходит лишь изменение взаимоотношений между разными стилями, и это изменение шло в направлении оттеснения «высокого штиля». С определенной долей условности можно сказать, что «средний штиль» занимает место высокого, низкий - среднего, а на место низкого приходят широкие слои просторечия.

2) Большинство исследователей подчеркивают особую роль среднего штиля в процессе преобразования системы трех штилей (см.: Виноградов 1982, 63; Мещерский 1981,172; Ковалевская 1992, 145; Колесов 1994, 12; 1998, 214, 238; Левин 1964, 12; Филин 1981, 129 и др.).

Вместе с тем существует и другая точка зрения на роль среднего штиля в истории русского литературного языка. Она была высказана А. И. Горшковым и сводится к двум основным положениям:

а) В теории «трех штилей» средний штиль - скорее дань теоретической схеме, нежели языковая реальность, представленная определенным корпусом текстов. В теории Ломоносова вырисовывается прежде всего про-

тивопоставление высокого и «невысокого» (простого) стиля. Именно с таким распределением по штилям мы сталкиваемся в «Российской грамматике» Ломоносова (1755). «Идея же среднего стиля, наоборот, в гораздо большей степени дань трихотомическому принципу, чем результат наблюдений над реальной картиной исторического развития и современного Ломоносову состояния русского литературного языка» (Горшков 1984,183). То, что некоторые исследователи рассматривают как «средний стиль, легший в основу русского литературного языка», на самом деле и в теории (например, в «Опыте риторики» С. И. Рижского), и в реальной языковой практике являлось низким (простым) стилем.

б) Впоследствии, в начале ХГХ в., стилистические представления, по мнению А. И. Горшкова, несколько трансформируются: «Низкий стиль классицизма стали считать средним, а «наименование «низкого стиля» закрепилось за просторечием, за «простонародным языком», т. е. за теми разновидностями языкового употребления, которые по теории классицизма находились за пределами литературного языка» (Горшков 1984,183). «Так какой же собственно средний стиль имеют в виду современные исследователи, когда утверждают, что именно этот стиль «лег в основу дальнейшего развития русского литературного языка»?» - спрашивает А. И. Горшков. Имеется ли в виду теория Ломоносова, или речь идет о стилистических представлениях начала XIX в.? С распадом классицистической системы утрачивается актуальность жанрового подразделения по признаку «пристойности материй», а это, по мнению А. И. Горшкова, лишает вопрос о том, какой из «трех штилей» классицизма лег в основу русского литературного языка, всякой актуальности, снимает его (Горшков 1984, 200).

Отвечая на поставленный А. И. Горшковым вопрос, повторим уже сформулированный нами тезис: более высокая фаза развития всегда строится из материала предшествующего периода, другого строительного материала у нее нет. Вот почему вопрос о том, какой из трех классицистических

штилей лег в основу дальнейшего развития русского литературного языка, не является праздным и не может быть отброшен, если считать «средний штиль» реальностью.

Как и большинство исследователей, мы считаем, что таким стилем был средний штиль ломоносовского периода, а не низкий, потому что только в среднем штиле был возможен синтез разнородных в генетико-стилистическом отношении языковых элементов (славянизмов и просторечия). Ни высокий, ни низкий штили возможностей для такого синтеза не создавали. А именно в соединении разнородных и стилистически противопоставленных языковых средств состояло основное направление эволюции литературного языка в национальный период: усиление тенденции к внутреннему единству литературного языка. (Подробнее об этом и о роли среднего штиля см. в следующих главах работы.) Средний штиль ломоносовского периода был такой же лингвистической реальностью, как и низкий. По нашему убеждению, в литературном языке ломоносовского и предпушкин-ского времени есть тексты, которые можно отнести к среднему штилю, противопоставленные текстам, написанным низким штилем: ср. напр., с одной стороны, эпистолы Сумарокова, с другой - его притчи. Исследуемые нами драматургические тексты также не укладываются в систему двух штилей (высокий - низкий). Помимо прозаической комедии, которую можно (да и то не во всех ее частях) отнести к низкому штилю, в русской литературе существовала еще комедия стихотворная, явно тяготевшая к среднему штилю. К среднему же штилю тяготеют и непатетические контексты трагедии.

В современных исследованиях хорошо показано, как в послеломоно-совское время (а точнее, уже с творчества Сумарокова) господствующее положение в литературе постепенно занимают средние жанры. В. М. Живов указывает на историко-культурные причины этого процесса. Разочарование в идее просвещенной монархии приводит к вытеснению государственной тематики на периферийное положение. «Ода, поэзия высоких жанров пере-

стает быть той областью, в которой задаются нормы литературного языка» (Живов 1996, 428).

В то же время, как мы заметили выше, каждый из трех штилей классицизма имел определенные перспективы в дальнейшем развитии русского литературного языка. Именно поэтому мы говорим не о распаде системы трех штилей, а об ее преобразовании.

3) Преобразование системы трех стилей должно было закономерно повлечь за собой и преобразование основных стилистических категорий русского литературного языка этого времени - славянизмов и просторечия.

Как мы попытаемся доказать в дальнейшем, и славянизмы, и просторечие эволюционировали в сходном направлении: обе эти категории из монофункциональных (выполняющих одну стилистическую функцию, обслуживающих каждая «свой» штиль), превращались в полифункциональные стилистические категории, что вполне соответствовало общей тенденции к усложнению стилистической системы литературного языка при одновременном усилении его внутреннего единства

В этот период ищет свое место в стилистической системе литературного языка стилистическая категория европеизмов и находит его в среднем штиле. Особенность ломоносовского и предпушкинского периодов развития литературного языка, в отличие от петровской эпохи, заключалась в том, что языковая многоконтактность петровского времени сменяется доминирующим влиянием французского языка (см.: Биржакова, Воинова, Кутина 1972; Гайнуллина 1973; Зинова 1987; Лисицына 1994). И если содержанием ломоносовского периода была стилистическая ассимиляция многочисленных заимствований петровского времени, то новый, предпушкинский, период характеризовался наплывом в литературный язык галлицизмов, и задача их стилистической адаптации остро вставала на повестку дня. Борьба с засильем галлицизмов ведется на страницах прогрессивных журналов

Н. И. Новикова, И. А. Крылова, в комедиографии того времени; вопрос о галлицизмах становится одним из центральных в литературно-языковой полемике шишковистов и карамзинистов.

Ни высокий штиль, ни низкий, будучи стабильными маркированными членами стилистической оппозиции, не могли впитать в себя многочисленные галлицизмы и новообразования-кальки: низкий штиль противился галлицизмам, потому что это были книжные средства, они могли проникнуть в него только в качестве иронизмов, как средства пародирования щегольского жаргона, высокий же штиль не мог принять их, потому что они были варваризмами. И только средний штиль оказался проницаемым для языковых средств этой стилистической категории, именно в лаборатории среднего штиля ассимилируются литературным языком и лексические и синтаксические галлицизмы, и многочисленные семантические и словообразовательные кальки. Более того, здесь оказывается возможным синтез европеизмов со славянизмами и просторечием, с категориями высокого и низкого штилей, которые могли встретиться друг с другом только в среднем.

4) Предпушкинский период - важный этап становления синтаксических норм современного литературного языка, в особенности норм порядка слов (подробнее об этом см. в главе 3). Становление современных синтаксических норм, бесспорно, завершается в эпоху пушкинскую. Важно поэтому установить, каково место предпушкинского периода в этом процессе.

На наш взгляд, содержанием прещгушкинского периода является переориентация с характерного для ломоносовского времени «экстенсивного», многословного способа выражения мысли (см.: Благой 1941, 58) на новый способ, предполагающий отказ от смысловой избыточности. Но эта переориентация не означала еще окончательного перехода к современной норме. Карамзин пошел по пути создания «симметричной» фразы, которая под влиянием французского языка освободилась от «латино-немецкого» слово-расположения, но была по-прежнему «экстенсивной», так как оказа-

лась лексически избыточной, плеонастичной. То же следует сказать и о фразе писателей-просветителей (Д. И. Фонвизина, Н. И. Новикова, А. Н. Радищева): не во всех случаях и не во всех жанрах им удалось достигнуть необходимого «синтаксического сгущения речи» (см.: Горшков 1982).

Следует подчеркнуть, что в процессе формирования синтаксической нормы особую роль сыграл средний штиль. И. И. Ковтунова отмечает, что «средний слог в отношении порядка слов не получил сколько-нибудь четкой характеристики ни в теории, ни в практике Ломоносова» (Ковтунова 1969, 125). Вместе с тем, дело не в четкости характеристик. Как известно, в «Российской грамматике» Ломоносова вообще отсутствует средний штиль, так как грамматический материал, как правило, дает только два варианта: книжный (высокий) и нейтральный (простой), триада «книжное - нейтральное - разговорное» здесь вообще очень редка (см.: Вомперский 1988, 165 — 166). Сказанное, однако, не означает, что средний штиль не имел грамматической нормы. Его норма заключалась в соединении в пределах одного текста (или контекста) книжных и нейтральных, разговорных и нейтральных элементов. А основную тенденцию в развитии синтаксической нормы И. И. Ковтунова как раз и определяет как «повышение удельного веса нейтральных вариантов словорасположения в среднем слоге, наряду с сохранением употребительности вариантов с книжной и высокой окраской в высоком прозаическом слоге» (Ковтунова 1969,184).

2. Связь литературно-языковых споров с эволюционными процессами в литературном языке. В центре внимания большинства исследователей предпушкинского периода долгое время была известная литературно-языковая полемика шишковистов и карамзинистов, и, тем не менее, исследования последних лет, выполненные Ю. М. Лотманом (1975), Б. А. Успенским (1975; 1985), А. В. Никоновым (1973; 1974; 1980), А. К. Панфиловым (1988), В. Г. Долгушевым, (1988), А. Н. Кожиным (1989), Н. В. Немировой (1990), Е. В. Мединской (1992), М. В. Сарапас

(1993), В.М.Живовым (1996) и другими учеными, показали, что в этой дискуссии остается много путаного, неясного, противоречивого, что многие теоретические постулаты шишковистов и карамзинистов на деле оставались только декларациями и расходились с реальной языковой практикой.

1) Исследователями полемики давно замечено существование различий между шишковистами и карамзинистами во взглядах на изменяемость литературного языка и его чистоту: «В своих работах А. С. Шишков и его сторонники исходили из положения о неизменяемости литературного языка. Признавая развитие «простонародного употребления», Шишков рассматривает литературный язык как нечто постоянное и неизменное» (Ковалевская, 1978, 249). Позиция шишковистов интерпретируется как пуристическая: выступая против инноваций и заимствований, шишковисты отстаивали чистоту литературного языка. Основная же мысль карамзинистов, напротив, состояла в исторической изменчивости «литературного языка самого по себе, независимо от желания или нежелания писателей, критиков, ученых» (там же, 250).

Однако в пушкинский период, когда «новый слог» перестал быть новым, некоторые карамзинисты вдруг показали себя консерваторами и совершенно по-иному стали смотреть на изменения в литературном языке. Вот что замечает Н. В. Немирова относительно речевых вкусов поэта-карамзиниста И. И. Дмитриева: «Оценивая со своих позиций язык художественных произведений пушкинской эпохи, Дмитриев решительно осуждал те из них, в которых встречались слова и выражения, запредельные «новому слогу». Это касается прежде всего элементов городского просторечия и простонародных слов. Тем самым Дмитриев показал полное непонимание новых принципов организации художественного текста, выработанных реалистической литературой» (Немирова 1990, 3). И далее: «Сопоставление позиций представителей старшего и молодого поколений показывает ограниченность и устарелость речевых вкусов Дмитриева: он не понимал, что разви-

зо тие языка повернуть назад невозможно» (Немирова 1990, 12). Интересно в этой связи и то, что в поздний период своей литературной деятельности И. И. Дмитриев сблизился с Шишковым.

Карамзинисты, как показано в современных исследованиях, были не меньшими пуристами, чем шишковисты. Они расходились лишь во взглядах на то, какие именно элементы нарушают чистоту языка, являются в нем инородными. Что касается вопроса об изменчивости литературного языка, то здесь теоретические декларации и тех и других были путаными и противоречивыми.

2) В вопросе о заимствованиях, который тесно увязывался с проблемой чистоты литературного языка, теоретические декларации также разошлись с реальной практикой. Традиционная точка зрения на этот вопрос сводится к тому, что шишковисты были ярыми пуристами, выступали против заимствований, в особенности против галлицизмов, карамзинисты же считали, что в некоторых случаях заимствования совершенно необходимы, но в то же время выступали против злоупотребления иностранными словами.

На деле же и для многих карамзинистов был характерен пуризм и консерватизм в вопросе о заимствованиях. Так, в пушкинскую эпоху И. И. Дмитриев резко выступал против ряда иноязычных слов, причем характерно, что заимствования, вошедшие в язык в «карамзинский» период, напр., трогательный, деликатный, не вызывали протеста Дмитриева, наоборот, слова серьезный, серьезно, получившие распространение позднее, в пушкинскую эпоху, вызвали протесты с его стороны (см.: Немирова 1990, 12).

С другой стороны, исследователи неоднократно обращали внимание на галлицизмы, особенно синтаксические, в произведениях А. С. Шишкова, который на словах так страстно боролся против заимствований из французского языка (см.: Долгушев 1988, 17).

3) Анализируя историко-генетический аспект полемики, почти все историки языка отмечают, что «основное и исходное положение Шишкова таково: двух языков — церковнославянского и русского — не существует, так как славянский язык есть "корень и основание языка русского"» (Ефимов 1955, 208; см. также: Шкляревский 1967, 41). Для карамзинистов же церковнославянский язык и русский литературный не тождественны. Язык «Слова о полку Игореве», летописей и др. древнерусских произведений был, по мнению Карамзина и его последователей, «весьма отличен от языка наших церковных книг» (Карамзин 1848, III, 604).

Казалось бы, позиция шишковистов явно ошибочна и карамзинисты здесь гораздо ближе к истине. Однако последние исследования вносят коррективы и в этот вопрос (см.: Успенский 1985; Демидов 1996; 1998). По мнению Б. А. Успенского, карамзинисты рассматривали соотношение церковнославянского и русского языков в «синхронно-функциональном плане», и поэтому видели в них разные языки, а шишковисты — «в диахроническом плане». Развивая эту мысль, исследователь приходит к выводу, что «как и карамзинисты, так и их литературные противники (архаисты) выступают против инородных элементов в языке, но расходятся в своих представлениях относительно того, какие именно элементы являются инородными» (Успенский 1985, 36). Карамзинисты трактуют славянизмы как варваризмы, засоряющие русский язык, а представителями лагеря Шишкова они «трактуются как архаизмы или же как слова, призванные демонстрировать связь с литературной традицией и определяющие вместе с тем преемственность этой традиции» (там же, 39).

Такой угол зрения на проблему несколько меняет наши представления о позициях шишковистов, которые выглядят более историчными и органичными, чем позиции карамзинистов, ведь и носители современного русского литературного языка воспринимают славянизмы не как варваризмы, иноязычные вкрапления, чуждые русскому языку, а скорее как архаизмы собст-

венно русского языка: «Всё, что вошло в современный литературный язык из церковнославянского источника, воспринимается как обычное русское или как архаизмы. Спросите у любого русского (нефилолога), что значит алчущие и жаждущие, вас или не поймут<...> или скажут, что это архаичное выражение, означающее ожидающие, желающие чего-либо. Лиц, которые бы связали это выражение с церковнославянским источником, найдется крайне мало» (Филин 1981, 23).

Впрочем, Б. А. Успенский, на наш взгляд, несколько модернизировал концепцию Шишкова в духе своей теории диглоссии, согласно которой в древнерусский период литературным языком на Руси был церковнославянский, и поэтому церковнославянский и русский воспринимались не как разные языки, а как разные стилистические разновидности одного языка. Шишков, по Успенскому, «довольно точно формулирует принцип диглоссии: невозможность употребления книжного языка в контексте, предполагающем разговорную речь, и наоборот» (Успенский 1994, 158). Именно такое «дополнительное распределение» церковнославянского и русского делают их, по мысли Успенского, одним языком в восприятии Шишкова. Важно иметь в виду и то, что само понимание таких категорий, как «язык», «наречие», «слог» в XIX в. отличается от того содержания, которое вкладывается в них позднее авторами современных теорий диглоссии (см.: Демидов 1996, 32 - 33; 1998, 173 - 187; Чердаков 1996, 43).

При этом и у стилистической программы Шишкова, и у стилистической программы карамзинистов обнаруживаются западноевропейские корни (см.: Успенский 1994, 150, 154, 160). Сходная трактовка предлагается В. М. Живовым, который считает, что восприятие шишковистами европеизмов как варваризмов и такое же отношение к церковнославянизмам как к варваризмам со стороны представителей карамзинского лагеря объясняется наложением на русскую почву, своеобразной интерпретацией представителями обеих группировок пуристических теорий французского классицизма.

Представления шишковистов о чистоте русского языка и недопустимости заимствований как будто родственны представлениям французских классицистов о чистоте французского языка, а взаимоотношения русского и церковнославянского представлялись карамзинистам такими же, как взаимоотношения латыни и французского языка (Живов 1996, 430 — 441).

Думается, что сведение всей сущности расхождений между шишковистами и карамзинистами только к различиям в рефлексии западноевропейских стилистических доктрин представителями этих лагерей неправомерно. На самом деле ни шишковисты, ни карамзинисты не могли воспринимать церковнославянский язык как «восточную латынь», как чужой, варварский язык: этому мешала близость церковнославянского к русскому литературному языку. Этому мешало и совпадение большинства генетических церковнославянизмов с собственно русскими архаизмами. Вот почему прав А. И. Горшков, когда указывает, что понимание соотношения церковнославянского и русского языков «в обоих лагерях было весьма путаное и сбивчивое» (Горшков 1982, 227). Эта путаница и сбивчивость как раз и проистекает из неприложимости европейских схем к русской языковой ситуации.

Основное противоречие и в позициях шишковистов, и в позициях карамзинистов заключалось, на наш взгляд, в том, что и те, и другие нечетко разграничивали историко-генетический и стилистический аспекты проблемы. Отчасти понятно, почему это происходило. В лингвистике того времени (шире - в гуманитарном знании вообще) утверждался сравнительно-исторический метод, принцип историзма становился всепоглощающим (см.: Колесов 1984). Дискуссия между шишковистами и карамзинистами совпала по времени со сменой культурных парадигм. Если смотреть на споры о слоге «из ХУШв.», то в них действительно можно увидеть отголоски сугубо синхронических пуристических установок Вожела и Французской академии. Но возможен (и столь же правомерен) и «взгляд из XIX в.»: тогда в этих

спорах о слоге можно усмотреть отголоски романтических культурных переживаний, связанных с новым пониманием историзма.

Следует указать в этой связи на своеобразие взглядов декабристов («младших архаистов», по терминологии Ю. Н. Тынянова) на соотношение древнерусского и церковнославянского языков. Мысль о генетическом различии между этими языками неоднократно высказывалась П. А. Катениным. В разных статьях он постоянно подчеркивает, что, возвращая вопрос в историко-генетическую плоскость, его оппоненты, Греч и Полевой, подменяют предмет спора: «Здесь место пояснить несколько ошибочное сказание ваше о теории тех людей, к числу коих справедливо причисляете меня. Они не почитают язык церковнославянский древним русским; знают не хуже других, что Библия переведена людьми не русскими; но уверены, что с тех пор, как приняла ее Россия, ею дополнился и обогатился язык русский, скудное дотоле наречие народа полудикого, они видят в ней светильник не-угасный, озаривший ум и слово россиян в ночь владычества татарского, в бурю набегов литовских и польских; они признают ее краеугольным камнем нового здания, которое воздвигнул Ломоносов» (Катенин 1981, 205 ).

У «младших архаистов», таким образом, уже наметился перенос этого вопроса из историко-генетической плоскости в стилистическую, что само по себе связано с процессом преобразования генетико-стилистических категорий в собственно стилистические.

4) При рассмотрении собственно стилистического аспекта полемики исследователи обычно сочувственно цитируют следующую мысль карамзиниста П. И. Макарова: «Высокий слог должен отличаться не словами, фразами, а содержанием, мыслями, чувствованиями, картинами, цветами поэзии» (см.: Шкляревский 1967, 41; Ковалевская 1978, 253; Кожин 1989, 163 и др.).

Казалось бы, прогрессивная позиция: на смену формально-стилистическим различиям приходят содержательные. Но и эта точка зре-

ния страдала известной ограниченностью: Карамзин и его последователи, игнорируя диалектическое единство содержания и формы, вели дело к нивелировке, «опреснению» языка, к сглаживанию стилистических различий. Образцом в этом отношении был для карамзинистов французский язык, где не было лексического противопоставления «высокое - низкое». И если у русских писателей XVDI века, по наблюдениям И. Э. Кружкова, был выбор: в комедии употребить сниженное слово, в трагедии - высокое, то «в драматургических произведениях французских классицистов такого противопоставления на лексическом уровне не было: и в трагедии, и в комедии употреблялось, как известно, стилистически нейтральное слово, соответствующее русскому высокому» (Кружков 1987, 11). Именно эта особенность французской стилистики и привлекала карамзинистов.

Представители карамзинской школы не учли в достаточной степени того важнейшего обстоятельства, что «единство литературного языка национальной эпохи не исключает, но, наоборот, предполагает наличие его разнообразных разновидностей - стилей, функциональных и индивидуаль-но-художественных<...> В итоге в «новом слоге» вырабатывалось по существу не единство, а одинаковость языка для разговоров и различных жанров литературы» (Горшков, 1969, 305 -306).

Рассматривая теоретические баталии между шишковистами и карамзинистами в контексте с теми реальными изменениями, которые происходили в литературном языке предпушкинского периода (переход от трех штилей к новой стилистической системе), мы видим, что литераторы предпушкинского времени, как шишковисты, так и карамзинисты, остаются еще в рамках прежней системы, расшатывая, однако, ее своими инновациями.

Шишковисты на словах придерживались традиции, но их понимание трех штилей, уже расходилось с пониманием авторов ломоносовского времени. Например, в высокий штиль у шишковистов попадают «весьма обет-шалые» славянизмы, которые Ломоносов вообще выводил за пределы лите-

ратурного языка, наблюдается явная тенденция к отождествлению высокого штиля с церковнославянским языком, с другой стороны, низкий штиль часто отождествляется с «простонародным употреблением». Рациональное зерно теоретических воззрений и речевой практики авторов «архаического» крыла - в понимании стилистического многообразия, стилистической диф-ференцированности литературного языка. Особенно значимы в этом отношении стилистические поиски «младших архаистов». П. А. Катенин, например, пишет: «Возвративый вместо возвративший может встретиться в чем-нибудь библейском и там прилично; рамо же и ланита употребляются сплошь стихотворцами всех школ, иными не у места, там, где простые разговорные названия лучше бы кстати пришлись; но в слоге высоком сии старинные, коли угодно, славянские, придают речи красоту незаменимую» (Катенин 1981,205).

Н. В. Немировой приводится и комментируется следующий факт: в одном из писем к И. И. Дмитриеву от 1821 г. А. С. Шишков анализирует перевод «Георгик» Вергилия, сделанный молодым автором. При этом критические замечания Шишкова всегда конкретны. Ответное письмо И. И. Дмитриева свидетельствует как будто бы о полном единодушии между ними. Однако ни в одном из своих писем Дмитриев не приводит конкретного примера словоупотребления, против которого он выступает. Если карамзинистов не устраивало какое-то слово или языковой оборот, не соответствовало их критерию «вкуса», то это слово или оборот изгонялись из литературного языка вообще, безотносительно к конкретным условиям их употребления (см.: Немирова 1990, 8 - 9). Представители карамзинского направления разрушали ломоносовскую систему трех штилей, стремясь создать единый стиль «для книг и для общества», что, конечно, не нашло поддержки в дальнейшем развитии литературного языка.

Содержание предпушкинского периода состояло, таким образом, в том, что литературный язык в это время стал перед выбором одной из воз-

можностей своего дальнейшего развития: либо пойти .по- пути преобразования прежней стилистической системы в систему одного (среднего, нейтрального) стиля, либо пойти по пути преобразования и совершенствования системы трех штилей в направлении создания более гибкой и разветвленной системы взаимопроникающих стилистических разновидностей литературного языка.

Всё сказанное выше о литературно-языковой полемике шишковистов и карамзинистов позволяет заключить, что «дискуссии, даже рассмотренные во всей полноте и сложности, не могут и не должны отождествляться с действительным состоянием и тенденциями развития русского литературного языка» (Горшков 1982, 224). Эти тенденции можно выявить, только обратившись к конкретным литературным памятникам, что и делает актуальным исследование текстов различной жанровой принадлежности, относящихся к данному периоду.

3. Драматургия в системе жанрово-стилистических разновидностей русского литературного языка предпушкинского периода. Г. О. Винокур в статье «Язык "Бориса Годунова"» писал: «Драматический язык был одним из больных вопросов русской литературной жизни в первые десятилетия ХГХ в. Это было связано с общим кризисом русской драматургии. Трагедия классического образца сходила со сцены, доживая свой век под маской сентиментализма в сочинениях Озерова и в открытом, но бесплодном бою с эпохой в сочинениях Катенина. Но место умирающей классической трагедии оставалось ничем не занятым. Как указывал Тынянов в своей работе об "Аргивянах" Кюхельбекера, современники ставили упадок драматургии в начале ХГХ в. в связь с победой литературного направления, условно именуемого "карамзинизмом". Самый жанр трагедии был внутренне чужд карамзинизму. В частности, та теория литературного языка, которая объявляла идеалом язык светского общества и была одним из наиболее ярких выражений карамзинизма, не давала почвы для обновления драматиче-

ского языка» (Винокур 1959, 197). То же самое можно сказать и о комедии: этот жанр оказался вне сферы деятельности карамзинистов, поскольку и комедийный язык не вписывался в нормы и каноны «нового слога». В драматургических жанрах, по словам Ю. Н. Тынянова, архаисты одержали «негласную победу» над карамзинистами (см.: Тынянов 1977, 93).

Означает ли это, что победа архаистов в этих жанрах делала язык предпушкинской драматургии архаичным и консервативным, ориентированным на нормы ломоносовского периода, оторванным от новых тенденций литературно-языкового развития? Ответ на этот вопрос и составляет одну из задач настоящего исследования.

С другой стороны, не менее важно выяснить, была ли драматургия тем жанром, который, в свою очередь, сам оказывал влияние на развитие литературного языка, или же она только следовала, за теми изменениями, которые происходили в русском литературном языке в других его жанрово-стилистических разновидностях; иными словами, относилась ли русская драматургия этого времени к числу «ведущих» жанров или была «ведомой».

Всё сказанное заставляет пристальнее взглянуть на язык стихотворной драматургии предпушкинского периода и требует предварительно проанализировать такие проблемы, как: 1) место драматургических жанров в системе стилистических разновидностей литературного языка; 2) место этих жанров в эстетических системах классицизма, просветительского реализма, сентиментализма и романтизма; 3) роль театра в общественной жизни России ХУШ - первой четверти ХГХ вв.

Известна авторитетная точка зрения А. И. Горшкова, который считает, что основные преобразования в области литературного языка в предпуш-кинский период происходили в прозаических жанрах. Именно поэтому ученый обратился к анализу языка предпушкинской прозы (см.: Горшков 1982) и в своих учебниках по истории русского литературного языка, рассматри-

вая данный период, основное внимание уделяет языку прозаических произведений (Горшков 1969; 1984).

С общим тезисом исследователя трудно не согласиться. Действительно, именно в прозе происходили такие важные для дальнейшего развития русского литературного языка преобразования, как: а) сокращение длины предложения и формирование современных норм порядка слов; б) сокращение употребления архаизировавшихся славянизмов, постепенная нейтрализация и ассимиляция книжно-славянской, народно-разговорной и западноевропейской лексики и фразеологии; в) дифференциация языка персонажей, развитие элементов стилизации и пародирования, сказовой манеры повествования и тем самым освоение литературным языком стилистических средств, относящихся к различным социально-речевым сферам.

Однако в жанровой системе классицизма прозе отводилось весьма скромное место. А. И. Горшков пишет по этому поводу: «Повествовательные прозаические жанры, по существу, не были предусмотрены теорией трех стилей. Правда, Ломоносов, как мы знаем, наряду с дружескими письмами упоминает в числе низких жанров и "описание обыкновенных дел". Но в литературе русского классицизма этот жанр (если вообще "описание обыкновенных дел" можно соотнести с определенным жанром) не разрабатывался» (Горшков 1984, 207).

Конечно, в предпушкинский период начинается «реабилитация» прозы, появляется профессиональная журналистика, зарождается литературная критика, но, тем не менее, и конец XVIII в., и вся первая треть XIX в. были, по мнению большинства ученых-литературоведов, периодом гегемонии поэзии, это время часто называют «золотым веком русской поэзии», в отличие от второй половины ХГХ в. - «золотого века русской прозы» (см.: Макого-ненко 1969, 133; Жук 1981, 14-19).

Весьма симптоматично признание А. С. Пушкина в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова»: «Положим, что

русская поэзия достигла уже высокой степени образованности: просвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика, философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны» (Пушкин 1949, XI, 34).

А. И. Горшков так комментирует это высказывание: «Пушкин соглашается с мнением Лемонте, что не столько с поэзией, сколько с прозой связано будущее литературного языка, и в то же время признает, что русская проза пока отстает от поэзии, что в прозе и её языке очень многое ещё предстоит сделать» (Горшков 1993,13).

Обобщая всё сказанное, можно констатировать, что для истории русского литературного языка в предпушкинский период весьма значимы были не только прозаические произведения, но и стихотворные, многие образцы употребления русского литературного языка вырабатывались в жанрах, далеких не только от карамзинской прозы, но и от прозы просветительской, журнальной, «метафизической». Таким образом, стихотворные жанры занимали отнюдь не периферийное положение в системе жанрово-стилистических разновидностей литературного языка изучаемой эпохи.

Закономерно возникает вопрос о роли стихотворной драматургии в системе жанрово-стилистических разновидностей русского литературного языка этого периода.

Как уже было отмечено, в литературе сентиментализма драма не занимала такого важного места, как поэзия и проза (см. приведенные выше высказывания: Г. О. Винокур 1959, 197; Ю. Н. Тынянов 1977, 93). Классицисты же, придавая большое значение пропаганде гражданских, государственных идей со сцены театра, ставили драматургические жанры на одно из

РОССИЙСКАЯ
ГОСУДАРСТВЕННАЯ
⁴¹ БИБЛИОТЕКА

первых мест. В этих условиях драматургический язык не мог не оказывать определяющего влияния на литературный язык в целом.

Говоря о французской трагедии эпохи классицизма, С. Д. Артамонов отмечает, что зрители того времени знали наизусть целые монологи и любили их, как сейчас знают и любят отдельные оперные арии. Сохранилось свидетельство, что актер Барон как-то решил подправить стихи Корнеля в трагедии «Никомед», но «зрители партера тотчас же прервали его и хором проскандировали подлинный корнелевский текст. Партер в XVII в. заполнялся обычно зрителями с билетами стоимостью в два су, иначе говоря — простым людом» (Артамонов 1973, 135 - 136). В этом свидетельстве примечательно не только то, что драматургический язык французского классицизма оказывал существенное влияние на общее употребление, но и упоминание о «простом люде» из партера: актер хотел «украсить» или «подправить» Корнеля, но демократический зритель оказал сопротивление; вероятно, корнелевская фраза своей «неправильностью» более соответствовала живому употреблению.

Способность театра воздействовать на гораздо большую аудиторию, чем читающая публика, была по достоинству оценена просветителями: театральная трибуна активно использовалась ими для проповеди новых демократических идей. Центральное место в эстетических и теоретико-литературных трактатах эпохи Просвещения занимают вопросы драматургии (ср.: Вольтер, Дидро, Мерсье, Лессинг, Шиллер и др.). Так, Мерсье в трактате «О театре» пишет: «Самое действенное и самое целесообразное средство вооружить непреодолимой силой человеческий разум и бросить вдруг в народ массу просветительских идей заключается, несомненно, в театре. Там, подобно потрясающему звуку трубы, который в известный день должен поразить мертвых, - там красноречие, простое и яркое, может пробудить в одно мгновение уснувшую нацию. Там величавая мысль одного че-

ловека воспламеняет, подобно электрическому току, все души» (цит. по: Иванов 1895, 218).

Русский классицизм, преемственно связанный с французским классицизмом и с просветительскими идеями, унаследовал и представление о высокой гражданской воспитательной значимости театра. «Театр в России с первых шагов стал школой гражданского воспитания, высокой кафедрой, с которой проповедовались идеи общественного блага и патриотического служения отечеству» (Русские драматурги 1959, 13). Ив дальнейшем, в предпушкинское и пушкинское время, «театральные впечатления занимают чуть ли не главное место в петербургском обществе, особенно в среде передовой молодежи. Все так или иначе были связаны с театром, кто в качестве постоянного посетителя и ценителя спектаклей создавал общественное мнение, кто выступал на страницах «Сына Отечества» или других журналов в качестве театрального критика, кто писал театральные пьесы или по крайней мере переводил и приспосабливал к русским условиям немецкие и французские драмы, водевили и комедии, кто увлекался декламацией и помогал своими советами актерам в истолковании их ролей» (Томашевский 1956, 240). В этой культурной атмосфере и в этой языковой среде вырастал гений Пушкина; вот почему так важно обратиться к драматургическим жанрам для исследования развития литературного языка в тзедггушкинскую эпоху.

class1 Славянизмы в системе стилистических средств пред-пушкинской стихотворной трагедии class1 (ее. 43 — 204).

Славянизмы как стилистическая категория

Определение категории и критерии ее выделения. Определение славянизмов как стилистической категории было предложено Г. О. Винокуром в статье «О славянизмах в современном русском литературном языке»: «Всё то, что в каждую данную эпоху для говорящих и пишущих есть специальная принадлежность церковнославянского языка своего времени и в этом качестве способно функционировать как наделенный определенными стилистическими свойствами церковнославянский вариант общеупотребительного средства речи и есть славянизм в стилистическом смысле слова» (Винокур 1959, 447- 448).

Из приведенного определения вытекает три вывода, которые можно рассматривать как три критерия, позволяющих отнести ту или иную единицу к разряду стилистических славянизмов:

1) Категория славянизмов, как и другие стилистические категории, носит исторический характер; в каждую новую эпоху развития литературного языка содержание этой категории меняется. Не случайно Г. О. Винокур в своей формулировке дважды обращает внимание на временной критерий при определении славянизма как стилистической категории: «Всё то, что в каждую данную эпоху для говорящих и пишущих есть специальная принадлежность церковнославянского языка своего времени». Иными словами, необходимо подходить к понятию «славянизм» исторически: то, что для одной эпохи будет стилистическим славянизмом, для другой эпохи может им не быть. Это можно сказать, например, о лексемах храбрый, враг, страна, хранить и т.п., которые в литературном языке нового времени не являются славянизмами в стилистическом смысле слова, но в древнерусском литературном языке, находясь в отношениях варьирования с русизмами хоробрый, ворог, сторона, хоронить, безусловно, имели определенное стилистическое значение, утраченное впоследствии в результате различных семантико-стилистических процессов. Значит, для установления «инвентаря» славянизмов в ту или иную эпоху жизни русского литературного языка недостаточно руководствоваться только формальными фонетико-морфологическими критериями, необходимо помнить, что набор стилистических славянизмов не является стабильным, он изменяется от эпохи к эпохе в результате взаимодействия этого класса слов с остальной лексикой.

2) Г. О. Винокур подчеркивает, что славянизмом со стилистической точки зрения является то, что «для говорящих и пишущих есть специальная принадлежность церковнославянского языка своего времени». Тем самым исследователь обратил внимание на принципиальное отличие стилистического подхода к славянизмам от формально-генетического (этимологического).

Для стилистического подхода, в отличие от этимологического, факт происхождения слова, играет второстепенную роль: к славянизмам со стилистической точки зрения можно относить всё то, что носителями языка в данную историческую эпоху воспринимается как славянизм.

Таким образом, второй критерий Г. О. Винокура заключается в необходимости учитывать фактор языкового сознания носителей языка: сами носители русского литературного языка той или иной эпохи должны осознавать слово как «славенское», что в новый период развития литературного языка находит отражение в стилистических пометах словарей. (Ср., например, САР, где помета «славенское», «славенороссийское» стоят при словах, многие из которых к старославянскому языку не восходят; то же можно сказать о помете «церковное» в Сл. 1847 г.).

class2 Просторечие в системе стилистических средств в пред-пушкинской стихотворной комедии class2 (ее. 205 - 292).

Просторечие как стилистическая категория

Определение категории и критерии ее выделения. За последние десятилетия появилось немалое количество работ, посвященных просторечию, в которых эта стилистическая категория рассматривается на материале современного русского языка (см.: Л. И. Баранникова (1974), Л. И. Скворцов (1977), Л. А. Капанадзе (1984) и мн. др.) Показательно и то, что, чем ближе к нашему времени, тем более исследовательский интерес смещается в сторону самых низовых слоев этой категории — грубого просторечия, жаргонизмов, арготизмов, обсценной лексики (М. А. Грачев (1997), В. И. Жельвис (1997), А. Зорин (1996), Ю.Левин (1996), А.И.Мазурова (1998), Л. Э. Найдич (1995), В. В. Химик (2000) и др.). Интерес этот сугубо синхронный и обусловлен современной социолингвистической ситуацией, для которой характерна «утрата высокого стиля», варваризация и вульгаризация речи (Колесов 1998,223).

Между тем проблема просторечия как научная проблема, безусловно, находится в диахронической плоскости. Только поняв (а) генезис этой категории и (б) закономерности ее развития, можно осмыслить статус просторечия в современном русском языке, который, несмотря на обилие синхронных исследований, остается не проясненным. Показательно в этом отношении признание Н. А. Лукьяновой в исследовании, посвященном экспрессивной лексике разговорного употребления: «Мы не говорим о просторечии, потому что эта разновидность русского языка еще не получила столь же глубокого исследования, как литературно-разговорный язык и говоры» (Лукьянова 1986, 16).

Работ, посвященных изучению просторечия в диахроническом аспекте пока еще очень немного. Прежде всего следует назвать исследования Ю. С. Сорокина (1949), В. Д. Левина (1964) и Г. П. Князьковой (1974), на которые мы и будем опираться в дальнейшем изложении. В последнее десятилетие появились диссертационные исследования Л. В. Климиной (1991) и Е. В. Тюкачевой (2001). В первой рассматривается функционирование славянизмов и просторечия в эпистолярных текстах начала XIX в., времени формирования разговорного стиля русского литературного языка. Второе исследование интересно тем, что в нем просторечие рассматривается как ге-нетико-стилистическая категория русского литературного языка начала ХУШ в. на материале эпистолярия Петра Великого. Это тоже знаковый и значимый для эволюции просторечия период (происходит разрушение цер-ковнославянско-русского двуязычия, демократизация русского литературного языка, превращение просторечия из генетико-стилистической категории в собственно стилистическую).

Предпушкинский период, ставший объектом нашего внимания, - также весьма важное для эволюции просторечия время. Мы согласны с Ф. П. Филиным, что разговорный литературный язык (или разговорный стиль) сформировался в конце ХУШ - начале ХГХ в. (Филин 1981, 151). Если в ХУШ в., по наблюдениям Г. П. Князьковой, просторечие и разговорная речь совпадают, то в XIX в. это уже разные категории. Следовательно, в предпушкинский период в области просторечия происходят важнейшие функциональные преобразования.

В монографии Г. П. Князьковой просторечие понимается как «функционально-стилистическая категория, обладающая стилистической маркированностью, проявляющейся как сниженность, опрощенность» (Князькова 1974, 9); и как «совокупность языковых средств, присущих простому стилю» (там же).

class3 Просторечие в системе стилистических средств в пред-пушкинской стихотворной комедии class3 (ее. 205 - 292).

Просторечие как стилистическая категория

Изоморфизм стилистических функций славянизмов и просторечия в литературном языке. Долгое время в исторической стилистике изучение стилистических функций славянизмов не было связано с параллельным рассмотрением стилистических функций других категорий, в частности, просторечия (см. исследования В. В. Замковой, Г. П. Князьковой, Е. Н. Мансветовой, И. С. Ильинской и мн. др.). Лишь в работах последних десятилетий, когда объектом внимания историков литературного языка стали не отдельные языковые единицы, а текст как целое, оказалось возможным рассмотрение синтагматического взаимодействия лингвистических единиц различной стилистической маркировки (истоки этого подхода - в книге В. В. Виноградова «Стиль Пушкина»). Это, в свою очередь, создало объективную основу для выявления общих системно-языковых свойств полярных стилистических категорий.

Эволюцию стилистических функций славянизмов и просторечия мы, вслед за В. В. Виноградовым, связываем со сменой литературных стилей (см. гл. 1 5, гл. 2 5):

1) Система стилистических функций, связанных с нормами поэтики классицизма, характеризовалась тем, что в ней славянизмы выступали формальными показателями высокого слога, а просторечные единицы -низкого. Таким образом, стилистическая функция просторечия в низком слоге идентична стилистической функции славянизмов в высоком. И в этом смысле можно говорить о полном стилистическом равноправии этих категорий в литературном языке.

Рассматривая названные выше функции славянизмов и просторечия, мы говорили об однонаправленности их эволюции (от формального использования к контекстуально обусловленному) и в то же время отмечали, что эти функции как бы «параллельны»: славянизмы и просторечие, выполняя их, не могли совпадать в одном контексте, они были разведены по разным полюсам, по разным «штилям» и жанрам. Однако у этих стилистических категорий была одна общая функция - использование их в качестве ирониз-мов. Так уже в недрах эстетической системы классицизма, в рамках жесткой жанровой иерархии, возникли условия для контекстуального соединения полярных стилистических категорий.

2) Стилистическая система, связанная с нормами поэтики романтизма, породила ряд новых стилистических функций славянизмов и просторечия, преемственно связанных с классицистическими. Произошла постепенная смена одной системы стилистических функций славянизмов и просторечия другой.

а) «Высокие» славянизмы постепенно трансформировались в поэтизмы. Эта функция зарождается уже в средних жанрах классицизма (см.: Ман-светова 1977), но наиболее полное развитие получает в литературе сентиментализма и романтизма. Г. О. Винокур подчеркивает, что эту функцию могли выполнять не только славянизмы, но и другие стилистические средства: «Славянизм ли данное слово или нет - это безразлично, важно, чтобы его можно было нагрузить соответствующими экспрессивными обертонами. С этой точки зрения такие слова, как, с одной стороны, ланиты, чело, перси, а с другой - такие, напр., как розы, мирты, лилеи, или, с третьей - такие слова, как роща, ручей, домик и т. п., всё это слова одного и того же стилистического качества, хотя бы первые были славянизмами, вторые - европеизмами, а третьи - русизмами» (Винокур 1991, 243).

Похожие диссертации на Эволюция стилистических категорий в русском литературном языке предпушкинского периода (На материале драматургических текстов)

Семантика времени в поэтическом тексте : На материале лирики Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама акмеистического периода творчестваАхапкина Яна Эмильевна

Эволюция документных жанров в деловом языке XVIII века (На материале рукописных и печатных текстов Объединённого государственного архива Челябинской облас Косов Александр Георгиевич

Эволюция жанрово-стилистического использования документальных текстов, устаревших и нелитературных языковых средств в советском историческом романе о Степане Разине : На материале произведений А. Чапыгина "Разин Степан", С. Злобина "Степан Разин", В. Шукшина "Я пришел дать вам волю"Булахова Ольга Николаевна

Эволюция средств выражения ирреальной модальности в сложноподчин#нных предложениях русского языкаБалута Анастасия Анатольевна

Эволюция функционально-семантической категории перфектности в русском языкеТерентьева Елена Витальевна

Инновации в официально-деловом стиле русского языка новейшего периода : На материале жанров договора и письма-предложенияМихайлова Анна Витальевна

Процессы неологизации в лексике тематической сферы "Досуг" в русском языке новейшего периода : по материалам словарей и современных средств массовой информацииШевелёва, Елена Николаевна

Система русской региональной антропонимии начального периода становления русского литературного языка :На материале памятников деловой письменности XVII в. г. Тобольска Сидоренко Евгения Юрьевна

Роль ключевых слов в семантической структуре художественного текста :На материале текста романа "Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского Батурина Евгения Николаевна

Конфликт интерпретаций текстов в аспекте оппозиции событийной и оценочной информации : на материале текстов российских СМИОбелюнас, Нина Владимировна