Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Теория языковой личности в лингвистике 9
1. Языковая личность и языковая картина мира 9
2. Языковая личность и методы ее изучения 24
3. Языковая личность в когнитивной лингвистике 27
4. Концептуальная картина мира и ее отражение языковой личностью 31
5. О принципах и структуре изучения языковой личности 34
Выводы по первой главе 38
ГЛАВА II. Основные аспекты изучения языковой личности Ивана IV 41
1.Самооценка и чужая оценка личности Ивана IV 41
2. Историко-лингвистический аспект изучения: эпоха Ивана IV и ее отражение в истории русского литературного языка 50
3. Лексико-семантический и концептуальный аспект изучения языковой личности как отражение языковой и индивидуальной картины мира 69
Выводы по второй главе 143
ГЛАВА III. Иван IV (Грозный) как эмоциональный тип языковой личности 147
1. Вопрос об эмоционально-экспрессивных средствах выражения в русском языке 147
2. Эмоционально-оценочная лексика и семантика как характерная особенность языковой личности 151
3. Основные черты эмоционально-экспрессивного синтаксиса как важнейшая особенность языковой личности 175
4. Прецедентные феномены как высший уровень проявления языковой личности 184
Выводы по третьей главе 186
Заключение 188
Литература
- Языковая личность и методы ее изучения
- О принципах и структуре изучения языковой личности
- Историко-лингвистический аспект изучения: эпоха Ивана IV и ее отражение в истории русского литературного языка
- Эмоционально-оценочная лексика и семантика как характерная особенность языковой личности
Языковая личность и методы ее изучения
Потребность в понятии и рабочем термине «языковая личность» проявилась в 80-х годах XX века. Приоритет его разработки и использования принадлежит русской лингвистике, хотя идея рассматривать существование и функционирование языка в связи с его носителем - человеком всегда была присуща языкознанию и является, как считает Ю.Н. Караулов, «по-видимому, столь же древней, как сама эта наука» (Русский язык: Энциклопедия, 1997, с. 671). Исторические предпосылки возникновения соответствующей теории можно проследить начиная с XIX века. Из трудов В. фон Гумбольдта, трактовавшего язык как «орган внутреннего бытия человека» (фон Гумбольдт, 1984, с. 47) и как выразитель духа и характера народа, нации, вытекает обобщенное понимание языковой личности и как представителя рода homo sapiens, умеющего соединять мысли со звуком и использовать результаты этой деятельности духа для общения, и как национальной языковой личности, т.е. носителя языка — совокупного представителя своего народа. Подходы к пониманию роли языковой личности, исследованию языка индивидуума намечаются в трудах И.А. Боду-эна де Куртенэ. В качестве специфических проблем, представляющих собой предмет лингвистического исследования, он называет язык (речь) индивидуума (Языкознание, или лингвистика, XIX века, 1973, с. 392). Уже в начале XX века А.А. Шахматов утверждал, что «реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказывается известною научною фикцией» (Шахматов, 1925, с. 5). По наблюдению Ю.Н. Караулова (Караулов, 1987, с. 29-30 ), термин «языковая личность» впервые был употреблен В.В. Виноградовым в 1930 году в книге «О художественной прозе».
Исходные определения языковой личности, по Ю.Н. Караулову, следующие: «... личность, выраженная в языке (текстах) и через язык, ... личность, реконструированная в основных своих чертах на базе языковых средств» (1987, с. 38), «... совокупность (и результат реализации) способностей к созданию и восприятию речевых произведений (текстов), различающихся а) степенью структурно-языковой сложности, б) глубиной и точностью отражения действительности и в) определенной целевой направленностью» (1988, с. 211). Понятие «языковая личность» предполагает рассмотрение каждого носителя языка «в качестве уникального объекта изучения» (Горелов, Седов, 1997, с. 111).
Существуют также определения языковой личности на основе речевой деятельности. В когнитивной лингвистике языковая личность определяется как «... личность, проявляющая себя в речевой деятельности, обладающая определенной совокупностью знаний и представлений» (Красных, 1998, с. 17). В психолингвистике «языковая личность - это человек, рассматриваемый с точки зрения его способности совершать речевые действия - порождения и понимания высказываний» (Горелов, Седов, 1997, с. 111).
В «Кратком словаре лингвистических терминов» (М., 1995) под языковой личностью понимается «конкретное лицо, оцениваемое как типичный, образцовый или самобытный носитель данного языка и представляемое в совокупности его речевых характеристик» (1995, с. 148).
Итак, современная теория языковой личности основывается на идеях В. фон Гумбольдта, А.А. Потебни, И.А. Бодуэна де Куртенэ, А.А. Шахматова и др., связанных с представлением о том, что предметом лингвистики является человек во всем богатстве его качеств, свойств, а язык при этом рассматривается как «индивидуально-психическое образование», как свойство, делающее человека человеком, поэтому «изучение языка не заключает в себе конечной це 11
ли, а вместе со всеми прочими областями служит высшей и общей цели совместных устремлений человеческого духа, - цели познания человеком самого себя и своего отношения ко всему видимому и скрытому вокруг себя» (фон Гумбольдт, 1985, с. 383).
На основе этих идей формировалось понятие языковой личности, которое нашло последовательное отражение в трудах В.В. Виноградова (1930). Языковая личность рассматривается им на основе произведенных ею текстов: «индивидуальное словесное творчество в своей структуре заключает ряды своеобразно слитых или дифференцированных социально-языковых или идеологически-групповых контекстов, которые осложнены и деформированы специфическими личностными формами» (Виноградов, 1930, с. 62).
В лингвистике осмыслены разные ипостаси существования языковой личности: «как индивидуума... со своим характером, интересами, социальными и психологическими предпочтениями и установками; как типового представителя данной языковой общности» (Караулов, 1997, с. 671).
Однако выделенные типы говорящих задают в исследовании особый угол зрения: их дискурс анализируется с учетом языковой и коммуникативной компетенции.
В последнее время наметилось несколько путей интерпретации языковой личности а) поуровневое описание языковой личности, которое включает исследование ассоциативно-вербального, а затем, с опорой на результаты анализа первого уровня, описание когнитивного и коммуникативно-прагматического уровней; б) второй путь связан с определением основных систем, из которых складывается человек (Апресян, 1993, 1995 а,б).
Определяющим для экспликации языковой личности является отбор языкового материала. В связи с этим можно говорить о а) привлечении возможно более полного комплекса текстов, порождаемого говорящим субъектом, б) выборочном подходе, предполагающем привлечение какой-либо языковой «области», например: вводно-модальных элементов (Стексова, Трипольская, 1990), метафорической лексики как особого типа интерпретации мира (Телия, 1988, Лакофф, 1987, Харченко, 1992), эмотивной лексики (Шаховский, 1998), синонимических средств языка (Черняк, 1994).
На выделенном языковом пространстве исследователь может рассматривать языковую личность в разных аспектах: ассоциативно-вербальном, тезау-русном или коммуникативно-прагматическом. Или же предпринять разноуровневое описание языковой личности. Тем не менее это поаспектное описание объекта, тогда как исследование, например, языковой личности А.А. Реформатского, предпринятое коллективом авторов (Язык и личность, 1989), или анализ языковой личности адвоката Спасовича, сделанный В.В.Виноградовым (1930), или описание языковой личности Марины Цветаевой с учетом ее психологической характеристики (Ляпон, 1995) может рассматриваться как относительно полное, охватывающее разные стороны языкового проявления личности. Несомненный интерес представляет исследование языковой личности П.В.Чеснокова (Инфантова, 2001). Но особенно близко к объекту нашей диссертации описание в историческом аспекте личности Петра I (Гайнуллина, 1996,2001).
Таким образом, настоящее исследование опирается на представление о разных уровнях в структуре языковой личности. Однако определяющим будет направление, которое задается самим языковым материалом, языковой картиной мира.
О принципах и структуре изучения языковой личности
В эмотивно-оценочном дискурсе Ивана IV самооценка занимает существенное место. Это, очевидно, связано со спецификой текстов, созданных Иваном IV для доказательства своей правоты, своего превосходства над оппонентами.
«Самооценка представляет собой компонент самосознания личности, включающий описание индивидуальных особенностей и собственное отношение к ним» (Трипольская, 1998, с.388). Существует два уровня самосознания: уровень частных самооценок (ценность, значимость, которыми индивид наделяет отдельные качества своей личности) и уровень обобщенной самооценки. Причем «основным принципом организации этих уровней в единую систему является интеграция частных самооценок с учетом их субъективной значимости» (Пантилеев, 1991, с. 10).
В зарубежной литературе принят термин «Я-концепция», обозначающий «совокупность всех представлений о себе» (Берне, 1986, с. 18). Составляющей этой «Я-концепции» является самооценка, а также и поведенческие реакции, вызванные этой самооценкой. Очевидно, что в поведенческие реакции входит и вербализованное проявление самоотношения.
Существенная черта самооценки отмечается и в «Словаре по этике» (1989): самооценка - это «нравственная оценка своих поступков, моральных качеств, убеждений, мотивов... Это отношение к собственным поступкам на основе оценок, даваемых этим поступкам окружающими. Можно сказать так: самооценка есть оценка других, принятая личностью в качестве масштаба собственного поведения» (Словарь по этике, 1989, с. 298-299).
В эмотивно-оценочном дискурсе Ивана IV содержатся фрагменты, в ко 42 торых отражена самооценка автора. Все речевые акты самооценки связаны с оценкой своих поступков, мыслей, побуждений.
В Духовной грамоте (1572) Иван IV так пишет о себе: «аз разумом рас-тленен бых, и скуден умом и проразумеванием, понеже убо самую главу оск-верних желанием и мыслию неподобных дел, уста разсуждением убийства, и блуда, и всякаго злаго делания, язык срамословия, и сквернословия, и гнева, и ярости, и невоздержания всякого неподобнаго дела, выя и перси гордости и чаяния высокоглаголиваго разума, руце осязания неподобных, и грабления несытно, и продерзания, и убийства внутрення, ея же помыслы всякими скверными и неподобными оскверних, объядении и пиянствы, чресла чрезъестест-венная блужения, и неподобнаго воздержания и опоясания на всяко дело зло, нозе течением быстрейших ко всякому делу злу, и сквернодеяниа, и убивства, и граблением несытнаго богатства, и иных неподобных глумлений» (Духовные..., 1950, с. 426-427).
Необычность Духовной грамоты заключается и в самой концепции личности государя, представленной на страницах этого памятника. Иван IV указывал на странную двойственность своего положения: с одной стороны, он - царь, самодержец, но, с другой стороны, его власть имеет пределы, властелин вынужден скитаться «по странам» (имеется в виду по разным сторонам (местам)); с одной стороны, правитель проповедует мир, согласие и любовь, но, с другой стороны, он - грешник, который ужасается количеству собственных преступлений. Царь учит детей правилам христианской нравственности, хотя сам признается, что нарушал законы Бога. В своей скверне царь уподобился знаменитым библейским нечестивцам: «Понеже от Адама и до сего дни всех преминух в беззакониях согрешивших, сего ради всеми ненавидим есмь, Каиново убийство прешед, Ламеху уподобихся, первому убийце, Исаву последовах скверным невоздержанием, Рувиму уподобихся, осквернившему отче ложе, несытства и иным многим яростию и гневом невоздержания» (Духовные..., 1950, с. 426). Наконец, царь сознает справедливость небесной кары, которая явилась следствием его действительной вины и в то же время ищет сочувствия как жертва злоумышленников.
Сознание греховности омрачено для Ивана IV размышлениями о тяжелой болезни: «ум у бо острюписъ, тело изнеможе, болезнует дух, струпи те-лесна в душевна умножишася, и не сущу врачу, исцеляющему мя, ждах, иже со мною поскорбит, и не бе, утешающих не обретох...»( Духовные..., 1950, с. 426-427).
Испытания, которые послал царю Бог, были, по мнению Ивана IV, следствием бездумных действий. Царь соглашается с тем, что несправедливо преследовал подданных. Иван IV советует детям наказывать холопов без ярости: «А людей бы есте, которыя вам прямо служат, жаловали и любили, их ото всех берегли, чтобы им изгони ни от кого не было, и оне прямее служат. А ка-торыя лихи, и вы б на тех опалы клали не вскоре, по разсуждению, не яро-стию» (Духовные..., 1950, с. 427). Очевидно, что в данном случае царь учитывал опыт опричнины, известной в русской истории своим беспрецедентным произволом и жесточайшим террором.
Однако причину своих страданий Иван IV видит и в людской несправедливости. Несчастья своей личной жизни царь объясняет одновременно действием высших сил и совершенно земными обстоятельствами. В результате складывается весьма сложная самохарактеристика царя, построенная на противоречиях, несогласованности, - самохарактеристика, не совпадающая как с обычными этикетными уничижениями, так и с официальными парадными портретами исторических деятелей.
В рассуждениях Ивана IV можно обнаружить немало примеров подобных противоречивых оценок, которые сами по себе весьма показательны. Нечестивец жалуется на свою судьбу, как невинно осужденный: «...утешающих не обретох, воздаша ми злая возблагая, и ненависть за возлюбление мое» (Духовные..., 1950, с. 426). А вот что пишет царь о происках боярства: «А что, по множеству беззаконий моих, божию гневу распростершуся, изгнан есмъ от бояр, самоволства их ради...» (Духовные..., 1950, с. 427).
В покаяниях царского завещания «не следует видеть плохо скрываемое ханжество или проявления душевной болезни, судя по всему, в Духовной грамоте отразился внутренний кризис правителя, разочаровавшегося в опричной политике» (Каравашкин, 1991, с. 82). Опричники уже не вызывали доверия царя. Они уже представлялись Ивану врагами не менее опасными, чем сами государственные преступники. Опричное войско и опричные воеводы были виноваты, по мнению царя, в катастрофе 1571 г., когда крымский хан практически безнаказанно сжег Москву. В момент наступления татар самодержец скрывался, переживая позор, о котором впоследствии ему язвительно напомнил А. М. Курбский (Переписка..., 1981, с. 108). Иван подозревал многих опричников в предательстве.
По меткому замечанию С.Б.Веселовского, наступил период, когда «в борьбе с действительными и мнимыми врагами царь в своей опричнине запутался окончательно и потерял самообладание» (Веселовский, 1947, с. 511).
После событий 1571 г. и загадочной смерти молодой жены Марфы Соба-киной правитель не мог доверить преторианцам ни собственной семьи, ни своей жизни. Он вынужден менять места пребывания. Иван не чувствует себя в безопасности ни в Кремле, ни в Александровой слободе. Своим убежищем он избирает летом 1572 г. после брака с Анной Колтовской разоренный Новгород. Там, по предположению С.Б.Веселовского, и было составлено обширное духовное завещание царя. Обстоятельства, предшествовавшие написанию Духовной грамоты, были внимательно исследованы медиевистом, доказавшим правильность первоначальной датировки документа и даже весьма убедительно уточнившим ее. СБ. Веселовский отмечал: «Представление царя о том, что он изгнан из своего государства и должен скитаться по сторонам, было плодом не болезненной мании преследования, а совершенно естественным следствием логики жизненных людских отношений» (Веселовский, 1947, с. 518).
Историко-лингвистический аспект изучения: эпоха Ивана IV и ее отражение в истории русского литературного языка
Самый факт возникновения на северо-востоке Руси в этот период сильного централизованного государства способствовал развитию еще до образования великорусской нации наряду с книжно-литературным языком и другой разновидности русского письменного языка - делового («приказного», от названия канцелярий - приказов) государственного языка Москвы, общепонятного и тесно связанного с живой народной речью. Здесь, несомненно, сказалась и традиция делового языка киевского периода, с которой, очевидно, связаны и некоторые архаические элементы в деловых документах Москвы. Однако в целом деловой язык Московского государства не может выводиться из этой традиции: он развивался на основе живого московского говора XIV - XVII вв.
Важно отметить еще одну черту делового языка Москвы — его общегосударственный характер и значительную степень обработанности и нормализо 65 ванности. Этот язык противопоставлен не только книжному церковнославянскому, но в значительной мере и языку местных деловых письменностей, отражавших диалектную раздробленность языка феодальной Руси. Наличие мощного централизованного государства, даже при отсутствии еще подлинных национальных связей, обусловило победу московской нормы делового языка над местными, областными тенденциями в письменности: это сказалось в постепенном вытеснении в деловой письменности других городов диалектных черт, что свидетельствует о том, что примерно к XVI в. московский «деловой язык стал общим для всего обширного русского государства» (Виноградов, 1978, с. 187).
Сошлемся на авторитетное свидетельство Д.С. Лихачева, считавшего, что все, написанное Иваном IV, «стоит на грани литературы и деловых документов» (Лихачев, 1979, с. 307), поэтому в посланиях царя можно встретить немало черт «приказного языка».
Хорошо зная приказное делопроизводство и будучи начитанным книжником (см., например: Шмидт, 1958, с. 258-259), Иван IV отразил в своих посланиях разрушение некогда строгих границ между жанрами литературы и деловой письменности. Многие его грамоты находятся на разных ступенях перехода от официальных документов к литературным посланиям, перерастают из деловой прозы в публицистику. Иван IV осознавал свободу, которую предоставлял эпистолярный жанр, и умело воспользовался ею в творчестве.
В письме Сигизмунду Августу 1562 г. Иван IV упрекал польского короля в сношениях с крымским ханом: «А преже того посылал еси к перекопскому свою грамоту с своим человеком с Михаилом Харабурдою, укоряючи нас многими неподобными словы, подымаючи перекопского на наши украйны, хотел еси невинных христьянских кровей розлитие видети. ...и коли ужь так, и нам болши того на тебе чего смотрити? всю есмя неправду в тебе достаточно ос-мотрили и противу твоей неисправедливой душевной хитрости положили есмя на всемогущаго Бога волю: Тот по твоей неправде воздаст тебе яве, занже уста твоя умножиша злобу и язык твой соплеташе мщения, и лук свой напрягл еси и уготовал сосуды смертными; сего ради всемогий Бог, праведный судия, всех сотворитель, своими неложными усты рекл есть: «в ню же меру мерите, возме-ритца вам...»» (Послания..., 1951, с. 63).
Пока речь шла о конкретных фактах и передавала личное отношение автора к ним, Иван IV использовал деловой язык, народные варианты словоформ укоряючи, подимаючи, розлитие, украйны и разговорные выражения вроде: «...и коли ужь так, и нам болши того на тебе чего смотрити?» Призвав в заступники Бога, царь сменил языковую установку. Он перешел на оценку событий с точки зрения христианского вероучения и облек свои рассуждения в сугубо книжную форму.
Деловой язык Московской Руси основан на живой речи, на живом московском говоре. Московские грамоты и другие памятники деловой письменности фиксируют появление в языке складывающейся в тот период великорусской народности новых слов, не известных языку более ранних эпох. Так, исследователи приводят слова крестьянин (ср. более раннее смерд, сохранившееся в рассматриваемый период в новгородских грамотах), пашня, платье, кружево, камка, ожерелье, атлас, бархат, мельник, лавка, деревня, изба, алтын, деньга (но не раннее куна), стрелок, блюдце, бадья, бугай, пуговицы и другие.
Таким образом, кроме книжного литературного, церковнославянского в своей основе, языка, Московская Русь знала и другой тип письменного языка -язык деловой, приказный. Будучи основанным на живой, народно-разговорной речи Москвы XIV - XVII вв., отражая в той или иной степени особенности развития московского говора, приказный язык не был в то же время механическим слепком живой речи; он представлял собой определенный тип литературного языка, и, как всякий литературный язык, он вырабатывал свои особенности, свои нормы, обусловленные характером письменных жанров, в которых он функционировал, и не всегда совпадавшие с бытовой речевой практикой. Дело в том, что представленная выше стилистическая система русского литературного языка московской эпохи, главной чертой которой является противопоставление двух типов письменного языка - книжно-литературного в публицистике, науке, повествовательно-исторической литературе и приказного в государственно-официальной сфере - эта система отражает лишь основные, ведущие линии развития литературного языка этого времени, но в нее не укладываются все факты литературной жизни Московского государства, которая оказывается сложней и многогранней, чем эта схема. Уже в XV в., а более широко в XVI - XVII вв., появляются такие литературные произведения, которые, не принадлежа по своему жанру к собственно деловой литературе, тем не менее тяготеют к народно-разговорному языку и приказной речи и очень далеки от традиций церковнославянской литературы как собственно по языку, так и по слогу. К произведениям этого рода относят «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (XV в.), отчасти «Домострой» - свод наставлений, касающихся норм поведения, правил воспитания, а также организации домашнего хозяйства («Домострой» возник в Новгороде, но был отредактирован и упорядочен в Москве попом Сильвестром, дополнившим его особой главой), публицистические произведения и челобитные Ивана Пересветова (XVI в.), повести об азовском осадном сидении и взятии Азова (XVII в.), различного рода руководства хозяйственного, лечебного и иного характера и т. д.
Эмоционально-оценочная лексика и семантика как характерная особенность языковой личности
Политическое устройство того времени было таковым, что для Ивана IV очень важным было внушить своим оппонентам законность его восшествия на престол, что он властодержец по праву рождения и наследования, но особенно важным являлось доказательство божественного происхождения власти Ивана IV («Мы же хвалим бога за премногую его милость, прозшедшую на нас, еже не попусти доселе десницы нашей единоплеменною кровию обагритися, понеже не восхотехом ни под ким же царства, но божиим изволением и прародителей своих и родителей благословением, яко же родихомся в царствии, тако и воспитахомся и возрастохом и воцарихомся божиим велением, и прародителей своих и родителей благословением свое взяхом, а чюжаго не вос-хотехом» Переписка..., 1981, с.13);
Получается, в картине мира Ивана IV царь представляется наместником Бога на земле («А Российское самодержавство изначала сами владеют своими государствы, а не боляре и вельможи» Переписка..., 1981, с. 16).
С чувством собственного достоинства царь перечисляет в послании По-лубенскому своих предков («Мы же хвалим, благословим, покланяемся господу в трех лицах, во едином же существе, поем и превозносим его во веки, якоже воздвиже нам рог спасения, яже в дому Давида раба своего, тако в дому блаженного великого Владимера во святом крещении Василия. Сего убо триси-янного единственного божества милостию и благоволением и волею утвердися и дасться нам скифетродержание в Росийской земле, от сего великого Владимира, иже во святом крещении Василия, иже царским венцом описует-ся на святых иконах, и сына его великого государя Ярослава, нареченного во святом крещении Георгием, иже тое Чюдскую землю плени, еже есть Лиф-лянты, и град Юрьев во свое имя постави, иже нарицается Дерпт, и великого царя и великого князя Владимера Мономаха, иже на Фракею Царяграда воевавшего и царъский венец и имя приобрете царъствия (от царя Констянтина, иже тогда во Цареграде царствующего сия приемлет), и преславного великого князя Александра, иже над римскими немцы на Неве победу показавшего, и хвалим достойного великого государя великого князя Дмитрия, иже над безбожными Агаряны за Доном великую победу показавшего, и деда нашего блаженные памяти великого государя Ивана Васильевича, собрателя Руския земли и многим землям обладателя, и отца нашего великого государя царя всеа Русии блаженные памяти Василья закоснейным прародителъствия землям обретателя, таж по коленству даже доиде и до нас скифетром держание Росийского царствия» Послания..., 1951, с. 201-202).
Во-вторых, Иван IV настаивает на том, что власть должна быть централизованной, сосредоточенной в одних, его как царя, руках. Он приводит множество примеров из всемирной истории, из поучений отцов церкви, чтобы доказать пагубность «владения многих». И ссылается на авторитет церкви. Во всех этих случаях Иван IV подчеркивает то, что власть, данная Богом, не может быть отобрана людьми {«Ино се ли совесть прокаженна, яко свое царьст-во в своей руце держати, а работным своим владети не давати? И се ли со-противен разум, еже не хотети быти работным своим владенну? Се ли православие пресветлое, еже рабы обладаему и повелеваему быти?» Переписка..., 1981, с.15).
Иван IV связывает все успехи, победы самодержцев в различные исторические эпохи с крепкой централизованной властью. Основная причина распада Византийской империи заключается в том, что чада Августа («разделиша власть: Константин убо во Цареграде, Костянтий же в Риме, Конста же в Долматии. И оттоле убо нача делитися греческая власть и скудость приймати. И паки, в царство Маркияне, во Италии мнози князи и местоблюстители воссташа, подобно вашему злобесному умышлению, в царство же Ява Великого, и обладаша кождо своими месты, яко же во Африкии Зинзирих-рига и иные многи. И оттоле убо всяко строение царства греческаго престу-па, токмо убо упражняхуся на власти, чести и богатства, и междоусобными бранъмиразтлевахуся» Переписка..., 1981, с.22); {«Ичто от сего случишася в Руси, егда быша в коемждо граде градоначальницы и местоблюстители, и какова разорения быша от сего, сам своима беззаконныма очима видал ecu. От сего можеши разумети, что сие есть. К сему пророк рече: «Горе мужу, им обладает, горе граду, им же мнози обладают». Видиши ли, яко подобно женскому безумию владения многих?» Переписка..., 1981, с.24).
В-третьих, с целью оправдать свое не совсем благочестивое поведение, в котором его упрекает Курбский, Иван IV напоминает адресату, что и царь -смертный человек, подверженный различным соблазнам и немощам («Без-смертен же быти не мнюся, понеже смерть Адамский грех, общедательный долг всем человеком; аще бо и перфиру ношу, но обаче вем се, яко по всему не-мощию подобно всем человеком, обложен есъ по естеству, а не яко же вы мудръствуете, выше естества велите быти ми, - от ереси же всякой» Переписка..., 1981, с.38-39); {«А будет молвиш, что яз о том не терпел и чистоты не сохранил, - ино ecu есмы человецы» Переписка..., 1981, с. 104). {«Играм же — сходя немощи человечестей; понеже мног народ в след своего пагубнаго умышления отторгосте, и того ради... дабы нас, своих государей, познали, а не вас, изменников» Переписка..., 1981, с. 16).
В-четвертых, Иван IV уверен в необходимости беспрекословного подчинения подданных царю - это предначертано свыше, а если кто «противится царской власти», тот «восстает на бога» (что абсолютно недопустимо с точки зрения религиозного сознания XVI века) {«Смотри же сего и разумей, яко противляяйся власти богу противится; аще убо кто богу противится, - сей отступник именуется, еже убо горчайшее согрешение. Сие же убо реченно быстъ о всякой власти, еже убо кровми и бранъми приемлюще власти» Переписка..., 1981, с. 14); {«Тем же и вся божественная писания исповедуют, яко не повелевают чадом отцем противитися, а рабом господиям, кроме веры» Переписка..., 1981, с. 14); {«Воспомяни убо реченное во Иове: «обшед землю и прохожю поднебесную», тако и вы хотесте с попом Селиверстом и с Олексе 100 ем с Адашевым и со всеми своими семьями под ногами своими всю Рускую землю видети: бог же дает власть, ему ж хощет» Переписка..., 1981, с. 104).
И, наконец, идеал царя заключен в следующем высказывании: «Всегда бо царем подобает обозрителъным быти, овогда кротчайшим, овогда же ярым; ко благим убо милость и кротость, ко злому же ярость и мучение, аще ли сего не имея, несть царь. Царь бо несть боязнь делом благим, но злым. Хо-щеши ли не боятися власти, то благое твори; аще ли зло твориши, бойся, не бо туне мечъ носит — в месть убо злодеем, в похвалу же добродеем» (Переписка..., 1981, с.19).
Социальное и административное расслоение общества Иваном IV как языковой личностью представлено рядом номинаций. Один ряд номинаций указывает на представителей высшей государственной власти, занимающих высокое положение в церковной, экономической, административной деятельности. Другой ряд называет представителей низших, зависимых слоев общества. Первый ряд открывает лексема «царь» и весь синонимический ряд. К нему же относятся: господин, ментор, машкалка, кумендер, боярин.
