Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Мотив в системах анализа литературного произведения и жития
1.1. Несобытийный мотив в мотивной системе художественного произведения 14
1.2. Система мотивов как объект литературоведческого анализа 29
1.3. Системы мотивов жития и агиологических жанровых вариантов .. 43
1.4. Ключевые мотивы жития: принцип описания и характер связей...64
Глава 2. Актуализация и трансформация житийных мотивов в романе Н. Островского «Как закалялась сталь» 86
2.1. Влияние агиографической традиции на роман Н. Островского «Как закалялась сталь»: степень изученности вопроса 87
2.2. Концепт «писатель-святой» и система ценностей романа «Как закалялась сталь» 115
2.3. Комплекс житийных и квазижитийных мотивов в романе Н. Островского «Как закалялась сталь» 129
2.4. Влияние мотива противостояния на систему персонажей и другие значимые элементы романного целого «Как закалялась сталь» 155
Заключение 172
Список литературы 183
- Несобытийный мотив в мотивной системе художественного произведения
- Системы мотивов жития и агиологических жанровых вариантов
- Влияние агиографической традиции на роман Н. Островского «Как закалялась сталь»: степень изученности вопроса
- Комплекс житийных и квазижитийных мотивов в романе Н. Островского «Как закалялась сталь»
Введение к работе
Актуальность исследования. Теория мотивного анализа была подготовлена А.Н. Веселовским, А.Л. Бемом, В.Я. Проппом, О.М. Фрейденберг, В.Б. Шкловским, Б.В. Томашевским, Е.М. Мелетинским, Б.М. Гаспаровым, в настоящее время активно развивается в трудах В.И. Тюпы, И.В. Силантьева, Г.В. Краснова и других отечественных учёных. Наряду с такими категориями анализа, как тема, концепт и символ, мотив выступает универсальным, но в то же время ёмким и точным инструментом анализа как формальной, так и содержательной стороны художественного произведения. Особенно эффективен мотивный анализ в изучении агиографических произведений, где сильно влияние канона и неизбежно использование узнаваемых повествовательных конструкций.
В настоящее время жанр жития переживает второе рождение. С 1988 года Русской православной церкви было разрешено заниматься просветительской и книгоиздательской деятельностью, в том числе – изданием житий. Уже в начале девяностых годов издавалось около 50 наименований житий в год, к концу десятилетия их насчитывалось 140. Активно создаются и издаются жития не только мучеников ХХ века, как, например, жизнеописания святых царственных мучеников Романовых, но и издавна канонизированных святых, в православной традиции не столь популярных, в том числе – католических. На волне интереса отечественного читателя к житийной литературе переиздаются агиографические произведения, написанные и изданные до 1917 года, а также произведения, созданные русскими эмигрантами.
В отечественной науке интерес к житийному жанру имеет большую историю. Свой вклад в изучение агиографии внесли русские исследователи XIX – начала ХХ в. (дореволюционный период): И.С. Некрасов, В.О. Ключевский, И.А. Яхонтов, Ф.И. Буслаев, Ф.А. Рязановский, Н.И. Барсов, Е.Е. Голубинский, А.П. Кадлубовский, Н.И. Серебрянский, П.В. Безобразов, Х.М. Лопарев, Б.М. Соколов. Плодотворной стала работа русских исследователей, оказавшихся после революции за границей. Так, историк, мыслитель и публицист европейского и мирового масштаба Г.П. Федотов создаёт в эмиграции уникальную книгу «Святые Древней Руси» (1931), в которой первым даёт всеобъемлющую картину истории русской святости, «которая не тонула в деталях и сочетала широкую историософскую перспективу с научной критикой» (Д.С. Лихачев).
В эпоху советской идеологии (особенно – до 1970-х гг.) изучение житий носило всевозможные маски (например, историзма), поскольку прямой заинтересованный взгляд на предмет мог спровоцировать как минимум отповедь и как максимум репрессии в адрес исследователя. Тем не менее, изучение велось. Под прикрытием марксистско-ленинской риторики В.П. Адрианова-Перетц, Д.С. Лихачёв, Л.А. Дмитриев, В.В. Виноградов, Т.В. Попова и другие учёные изучали житие в годы господства атеизма. Современная наука в области агиографии ведёт активные исследования. Житие интересует современных ученых как культурный феномен, имеющий богатую историю и уникальный генезис. Среди работ по истории данного типа произведений следует отметить исследования Ю.А. Артамонова, В.С. Блашенковой, Д.Б. Максимовой, Т.П. Рогожниковой, Т.А. Литвиной, Т.В. Крыловой, И.С. Кошкина, Е.Г. Дмитриевой и др.
Современному литературоведению чрезвычайно важным видится изучение влияния агиографии на творчество писателей разных эпох и стран. Отражению традиций житийной литературы в произведениях зарубежных авторов посвящены работы Е.А. Егоровой, А.И. Донченко и других исследователей. Ведётся активная работа по изучению житийного наследия в трудах русских классиков: Н.М. Карамзина, А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского (исследователи С.В. Минеева, А.Г. Гродецкая, С.М. Климова, А.Х. Гольденберг, С.А. Гончаров).
В ситуации возобновления на смене эпох интереса к житийной литературе становится любопытным ответ на вопрос об имплицитном присутствии традиций житийной литературы в произведениях советских писателей. В русской культуре традиции житийной литературы можно обнаружить как в произведениях официальной литературы, где любая экспликация параллелей с религиозным прототипом тщательно затушёвывалась, так и в произведениях авторов, не идущих в авангарде социалистического реализма, но признанных и разрешённых, например, А. Платонова, В. Шукшина, И. Грековой (исследователи И.В. Бобровская, М.А. Левченко и др.). Изучается влияние житийного канона на авторов, чьё творчество шло вразрез с существующей идеологией (исследователи Т.П. Комышкова, Т.Т. Давыдова и др.).
Восприятие советской литературой житийных традиций происходило по двум направлениям: во-первых, когда традиции житийной литературы были знакомы авторам соцроманов из первоисточников, и, во-вторых, когда писатели (как правило, второй половины ХХ века) канон житийной литературы усваивали из произведений житийно ориентированных классических авторов. Николай Островский, изучению творчества которого посвящено данное исследование, наследовал житийный канон по обоим направлениям.
В целом исследования, посвященные роману Н. Островского «Как закалялась сталь», хронологически можно отнести к трём периодам. Смена периодов обусловлена социально-политическими причинами. Первый, советский период, начинается с момента признания романа критикой (1936 г.) и до разрушения Советского Союза (начало 1990-х г.г.), второй – период реформ (1990-е годы) и третий – время современной России (2000-е годы).
Для советского периода характерен в большинстве случаев возвышенно-пафосный, патетический тон характеристики культового романа. В ходе второго периода ракурс исследований диаметрально противоположен: «Как закалялась сталь» и его автор объявляются «порождением сталинизма, законченной моделью фанатической одержимости, «винтиком машины, если не топором, от которого во время оно летели щепки» (Л.А. Аннинский). Павка Корчагин объявляется «антигероем нашего времени» (В. Ерофеев). Третий период – это время в целом объективного, диалектического анализа произведения.
Развитие интертекстуального направления в исследованиях литературы, несомненно, повлияло на интерес к прожитийной парадигме первого романа Н. Островского (исследователи С.Г. Комагина, Ю.С. Подлубнова, Л.А. Софронова и др.). Однако дело не только в экспансии интертекстуальных штудий. Факт девальвации моральных ценностей как очевидный и печальный результат развития нашего общества определяет необходимость восстановить прерванные культурные традиции, «реализовать приоритет общечеловеческого» (И.Л. Зеленкова, Е.В. Беляева).
Объект данного исследования – мотивика романа Н. Островского «Как закалялась сталь».
Предмет – традиции житийной литературы в романе Н. Островского «Как закалялась сталь», реализованные на уровне мотивики произведения.
Цель работы – изучить бытование традиций житийной литературы в романе Н. Островского «Как закалялась сталь», реализованных на уровне мотивики произведения.
Задачи:
– исследовать современное состояние теории мотива, уточнить модель мотивного анализа;
– в рамках изучения системы мотивов дополнить аналитику мотива результатами исследования связей мотива с другими категориями нарратологии;
– исследовать мотивику жития с целью выявления ключевых мотивов этого жанра и определения характерных связей между ними;
– изучить влияние ценностной парадигмы творчества Н. Островского на мотивику романа «Как закалялась сталь»;
– исследовать мотивы романа «Как закалялась сталь», соотносимые с агиографическим каноном, и определить характер данной соотнесённости;
– изучить систему прожитийных мотивов романа «Как закалялась сталь», которая формирует агиографический контекст восприятия произведения, взаимодействует с системой персонажей и другими значимыми элементами романного целого;
– выявить ключевой мотив романа Н. Островского и определить характер его актуализации в романе «Как закалялась сталь» с точки зрения традиций агиографического канона.
В работе были использованы сравнительно-исторический и структурно-типологический методы исследования.
В качестве теоретико-методологической основы диссертационной работы послужили работы отечественных учёных, посвященные общим вопросам теории литературы и мифа, теории агиографии: Х.М. Лопарёва, П.В. Безобразова, В.О. Ключевского, Г.П. Федотова, В.П. Адриановой-Перетц, Д.С. Лихачёва, Л.А. Дмитриева, В.В. Виноградова, Т.В. Попова, М.М. Бахтина, А.Ф. Лосева, А.Н. Веселовского, В.Я. Проппа, О.М. Фрейденберг, В.Б. Шкловского, Б.В. Томашевского, Е.М. Мелетинского, В.И. Тюпы, И.В. Силантьева.
Научная новизна работы состоит в следующем:
– доказана целесообразность введения в аналитику мотива мотивов несобытийной природы;
– получила обоснование манифестация топических и актантных мотивов в процессуальной модели описания мотива, основанной на его темпоральных свойствах;
– впервые обобщены и представлены в виде единого комплекса мотивные подсистемы агиологических типов;
– исследовано системное влияние агиографической повествовательной традиции на мотивику романа Н. Островского «Как закалялась сталь»;
– впервые осуществлена классификация и проанализированы прожитийные мотивы романа «Как закалялась сталь».
Теоретическая значимость работы заключается в изучении принципа формирования мотивных структур, уточнении принципа формирования системных (в первую очередь – парадигматических) связей между мотивами повествовательных традиций (агиографической и соцреалистической), а также – в исследовании взаимовлияния мотивных нарративных моделей этих традиций в художественной системе романа Н. Островского «Как закалялась сталь».
Положения, выносимые на защиту:
1. Анализ и переосмысление опыта отечественного мотивоведения, ориентированного на событийную составляющую мотива, даёт основание для включения в аналитику мотива актантных, топических, временных мотивов, а также мотивов формы и состояния.
2. Существует устойчивая связь между тематическим рисунком художественного произведения и системой его мотивов, в том числе на уровне соотношения ключевого мотива и основной темы произведения. Существенные признаки этой связи обнаруживаются в ходе обращения исследователя системы мотивов произведения к мотивам универсальной фабулы через эксплицирование темы и её редуцирование до предельно общей мотивной основы.
3. Житийные мотивы образуют собой систему, которая обеспечивает устойчивость жанрового канона агиографии. Существует ряд причин такой системности: связь с универсальной фабульной схемой мифа, установка на особого рода документальность, отказ от авторской воли и специфика средневекового идеала эстетического. Изучение системы мотивов жития обнаруживает специфическую мотивную структуру не только относительно жанра в целом, но и относительно агиологических типов – жанровых подвидов жития, обусловленных особенностью жизненного пути и спасения святого.
3. В романе «Как закалялась сталь» присутствуют мотивы, характерные именно для житий – прямые коррелянты (мотивы аскезы, бессребреничества, целомудрия, ангелоподобия и другие). Характер актуализации таких инвариантов в варианты схож с житийным на уровне семантики образов, которые оформляет мотив-коррелянт.
4. Наложение художественных систем миров соцромана и жития обнаруживает сходные контуры, что позволяет говорить о своеобразной квазижитийности романа и ряда мотивов, свойственных роману как «коммунистическому житию» (Ю.С. Подлубнова). С точки зрения семантики, такие мотивы соцромана и жития или совпадают частично, или имеют противоположную, зеркальную корреляцию, но в обоих случаях выполняют идентичную сюжетную функцию.
5. Житийные мотивы, актуализованные в романе Н. Островского «Как закалялась сталь», представляют собой систему, которая формирует специфический – прожитийный – контекст восприятия романа, взаимодействует с системой персонажей, системой ценностей и другими значимыми элементами произведения. Конфигурация ключевых событийных мотивов, характер их внутренних связей, а также связей с мотивами актантными, топическими и мотивами свойств позволяет соотнести систему прожитийных мотивов романа с системой мотивов собственно преподобнического жития.
6. Мотив противостояния играет в романе «Как закалялась сталь» ключевую роль. Контур противостояния романа аналогичен контуру противостояния в житии. В связке с системой актантных инвариантов этот мотив и все продуцируемые им инварианты и варианты образуют основу романного целого.
Апробация работы. Научные результаты исследования отражены в статьях, опубликованных в сборниках всероссийского и международного значения, в журнале, рекомендованном ВАК РФ. Диссертация обсуждалась на кафедре русской, зарубежной литературы и методики преподавания литературы ГОУ ВПО «Поволжская государственная социально-гуманитарная академия», кафедре русской, зарубежной литературы и методики преподавания ГОУ ВПО «Мордовский государственный педагогический институт имени М.Е. Евсевьева».
Отдельные положения диссертации были представлены в форме докладов на Всероссийской научно-практической конференции «Третьи ознобишинские чтения» в 2005 году (г. Инза), на Международной научно-практической конференции «Татищевские чтения: актуальные проблемы науки и практики» в 2006, 2009 и 2010 годах, (г. Тольятти), на научно-практической конференции «Современные проблемы науки и общества» в 2008, 2009 и 2010 годах (г. Тольятти), на научно-практической конференции, посвященной 60-летию профессора И.В. Вершинина «Предромантизм и романтизм в мировой культуре» в 2008 году (г. Самара).
Структура и объём диссертации. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения, библиографии, состоящей из 242 названий.
Общий объём текста – 204 страницы.
Несобытийный мотив в мотивной системе художественного произведения
В современном литературоведении термин «мотив» используется в разных контекстах и с разными целями, что в значительной степени объясняет расхождения в толковании понятия, его важнейших свойств. «Существует целый ряд теорий мотива, между собой не всегда согласующихся», - справедливо отмечает по этому поводу В.Е. Хализев [Хализев, 2002: 301, 310].
Термин «мотив» (фр. motif, нем. MOtiv от лат. moveo - двигаю) - перешел в литературоведение из музыковедения, где он обозначает группу из нескольких нот, ритмически оформленную [Мотив, 1934: 518, 519]. Такая группа нот является наименьшей самостоятельной единицей музыкальной формы. «Развитие осуществляется посредством многообразных повторений мотива, а также его преобразований и введения контрастных мотивов (...) Мотивная структура воплощает логическую связь в структуре произведения» [Музыкальный энциклопедический словарь, 1990: 357]. Как отмечает Л.Н. Целкова, мотивы могут быть не только сюжетными, но и описательными, лирическими, не только явными, но и внутритекстовыми. Можно говорить о знаковое мотива как в его повторяемости от текста к тексту, так и внутри одного текста.
Будучи элементом внешнего действия и являясь, таким образом, той самой неразложимой далее частью сюжета, мотив имеет также и другое значение, которое у представителей западноевропейского субъективно-идеалистического литературоведения определяется как опыт поэта, взятый в его значимости [Мотив, 1934: 518, 519]. Мотив в этом смысле - исходный момент художественного творчества, совокупность идей и чувств поэта, ищущих доступного воззрению оформления, определяющих выбор самого материала поэтического произведения, и - благодаря единству выразившегося в них индивидуального или национального духа - повторяющихся в произведениях одного поэта, одной эпохи, одной нации и тем самым доступных выделению и анализу. В данной трактовке определение близко к пониманию мотива в этике - как внутреннего, субъективно-личностного побуждения к действию, осознанную заинтересованность в его совершении [Мотив, 1981: 204]. Мотив, являясь основанием поступка, реализуется в цели. Здесь мы сталкиваемся с вопросом авторского интереса к каким-либо определенным действиям вообще.
По В.Е. Хализеву, мотив - это компонент произведений, обладающий повышенной значимостью и семантической насыщенностью. На мотив может опираться сюжет произведения, либо метасюжет творчества автора в целом. Мотив не только повторяем, но и вариативен. Повторяющиеся мотивы образуют узнаваемые, порой глубокие и сложные образы, которые становятся своего рода символами - насыщенными архетипическими фигурами художественного мира писателя.
Художественные образы не просто воспроизводят единичные факты, но сгущают, концентрируют существенные для автора стороны жизни во имя её оценивающего осмысления. «Зримость словесного образа, - указывает З.С. Смелкова, - может быть достаточно ощутимой, и писатель может не просто воспроизвести один момент события, но показать его в движении, в развитии, когда «очертания» картины, ее краски меняются» [Смелкова, 1997: 159]. Раз представший и не единожды возникающий по мере разворачивания повествования образ в случае его статичности, законченности может стать символом, направляющим восприятие читателя по тому пути, который замыслил автор. Символичность тесно связана с предметным миром художественного произведения, и здесь развертывание образа направлено, в основном, на его сгущение и концентрацию, когда картина, казалось бы случайного элемента начинает брать на себя более широкие функции: влиять на восприятие других образов, направлять сюжетную линию в ту или иную сторону и так далее. Если же воссоздание образа каждый раз другое, то конкретизация нарушается. В виду приведённых выше рассуждений можно утверждать, что символ отличается от мотива: для того, чтобы обрести значимость символа, образу в произведении не обязательно повторяться. Другие элементы повествования могут формировать эту значимость, укрупнять образ до размеров символических. Мотив же обязан повториться. То, что ждут от мотива - это не просто его повторяемость. Ждут от него превентивной силы, способности диктовать повествованию тот или иной вариант развития сюжета.
Впервые понятие мотива с точки зрения науки о литературе было рассмотрено великим русским исследователем XIX века А.Н. Веселовским. В книге «Поэтика сюжетов» он теоретически обосновал понятие мотива как «повествовательной единицы», которую поэтический язык унаследовал из фольклора, где, в свою очередь, зародился из бытовых и психологических условий на начальной ступени развития человечества [Веселовский, 1989: 301]. А.Н. Весс-ловский подчеркнул, что мотив (как и мотив музыкальный) - простейшая единица повествования, далее неразложимая и семантически целостная (см. об этом в кн.: [Силантьев, 2004: 17, 18]). А.Н. Веселовский рассматривал мотивы увоза жены, похищения невесты, узнавания или встречи родственников и другие. В этом смысле мотив является поступком определённого персонажа в отношении другого персонажа (персонажей).
Вслед за А.Н. Веселовским в XIX веке термином «мотив» ученые пользовались при изучении произведений устного народного творчества (в частности, при восстановлении первоначальных форм сюжета былин, сказок и других жанров, чтобы проследить переход их из одной страны в другую), при изучении агиографических текстов .
Дальнейший вклад в теорию мотивики внёс последователь А.Н. Веселов-ского А.Л. Бем. В работе «К уяснению историко-литературных понятий» (1919) [Бем, 1919: 225-245] учёный сравнивает схожие мотивы «Кавказского пленника» А.С. Пушкина, «Кавказского пленника» М.Ю. Лермонтова и «Аталы» Ша-тобриана. Как отмечает И.В. Силантьев, это был «первый в отечественной нар 3 См. уже упомянутые работы П.В. Безобразова, Х.М. Лоиарева и других. ратологии опыт определения инвариантного начала мотива» [Силантьев, 2004: 19]. В небольшой по объёму статье А.Л. Бему удалось наглядно показать, каким образом семантический инвариант мотива актуализируется в виде вариантов в конкретных произведениях.
В рассуждениях А.Л. Бема нас заинтересовал не только факт сопоставления инвариантно-вариантных пар и валентных4 мотивов, но и некоторые лакуны в рассуждениях, которые обозначили впоследствии необходимость доработки модели мотивного анализа, основанного на событийном подходе.
Так, А.Л. Бем, предлагая анализировать «психологический остов, на котором держатся конкретные факты произведений» (А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и Шатобриана - Н. К.), указывает на словесную формулу «любовь чужеземки к пленнику» - мотив, лежащий в основе взятых для исследования произведений. Затем учёный предлагает варианты означенного мотива - взаимную любовь чужеземки к пленнику и одностороннюю любовь чужеземки к пленнику. Указывая валентные основному мотиву любви чужеземки к пленнику варианты, А.Л. Бем приводит мотивы удачного и неудачного освобождения героиней героя, «и далее, как развитие первоначального мотива, - смерть героини» [Бем, 1919:227,228].
Системы мотивов жития и агиологических жанровых вариантов
На системность текстосложения агиографического произведения указывают практически все исследователи этого жанра. Маркером системного характера агиографического повествования являются такие, например, обороты как «агиографическая схема» [Лопарев, 1910: 16] «трафаретная схема ведения рассказа» [Полякова, 1995: 4], «трафарет, который варьируется лишь в мелочах» [Ранович, 1961: 42], «общие черты» и «общие признаки» [Попова, 1975: 220], «схематизированная рубрикация в композиции» [Там же: 222], «структура святости» [Парамонова, 1996: 182] , «каноническая житийная схема» [Минеева, 2000: 21], «идеальная схема агиографического произведения» [Левшун, 2001: 147].
Первопричина такой «системности» жития заключается в его близком родстве мифологической повествовательной универсалии. Несколько радикально по этому поводу высказалась СВ. Полякова, отметив, что «вопреки часто вполне правдоподобному сюжету большинство легенд (здесь имеются в виду жития - Н.К.) не основано на подлинных событиях, а представляет собой миф или фольклорный рассказ, замаскированный под реальный факт: стоит снять с героев монашеское платье или лишить мученического венца, как их светское, подчас и языческое происхождение обнаружит себя, а изображенные ситуации уложатся в соответствующий мифологический или сказочный трафарет (выделено мною - Н.К)» [Полякова, 1995: 4]. Проблема описания агиографических мотивов содержит в себе задачу выявления тех мотивов, которые более свойственны именно этому жанру, поскольку можно предположить наличие в агиографических и проагиографических произведениях мотивов, пришедших из других жанров, наследовавших из мифа сходные связки универсальных мотивов.
Можно указать и другие причины. Первая из таких причин следует из рассуждения А. Гарнака, хотя и посвященного мартириям, но дающего плодотворную мысль по существу рассматриваемого нами вопроса. «Они, — пишет Гарнак о мартириях, - не стремились быть занимательными или назидательными в обыкновенном смысле этого слова, они желали быть документами, подтверждающими тот факт, что Христос продолжает жить в своей церкви, и принадлежат поэтому к достоверной литературе (выделено мною — Н.К.) Священной истории» (A. Harnack. Das urspriingliche Motiv der Abfassung von Martyrerakten in der Kirche, p. 115, 118 (Sitzungsberichte d. Preuss. Akadem. d. Wissenschaften. Berlin 1910). Цит. по: [Безобразов, 1917: 19]). Достоверность, о которой пишет А. Гарнак, своего рода «документальность» диктовала использование соответствующих формул, маркирующих правдивость, истинность повествуемого.
Указывая вторую причину, сошлёмся на другого исследователя, И.В. Саморукову, которая, рассуждая о древнерусской словесности и, конкретно, о «готовых способах говорения о предмете», отмечает, что «авторитетность высказывания зависела от авторитетности области его применения со свойственной ей системой нормативных интерпретаций. Жанровая модель, языковой шаблон не осознавались как «чужое слово», как речевой мир Другого, они были способом культурной и языковой идентификации субъекта речевой деятельности» (Цит. по: [Саморукова, 2001: 97-111]). Развивая данное утверждение, отметим, что область, в которой обретались агиографические высказывания, была более чем авторитетной, а автор жития, конечно же, не воспринимал себя как автор нового высказывания, поскольку его текст не был новым и не был его текстом. Автор жития не воспринимал себя как творец в современном понимании этого слова, поскольку он не создавал нового целого, но создавал новую часть уже существующего сакрального текста (метатекста), как бы усовершенствовал его, воспринимая себя при этом не автором, но — со-автором единственного настоящего автора жизни=текста — Иисуса. Именно отсюда возникает и самоуничижение автора жития в готовых формулах: «я - недостойный, неграмотный», испрашивание у читателя снисхождения. В иных случаях автор прямо снимает с себя ответственность за авторство, ссылаясь на приказ Девы Марии, или ангелов; происходит своеобразный отказ от авторства с указанием на сакральный источник текста.
И.В. Саморукова указывает, что подобный способ идентификации в принципе сохраняется и в литературе нового времени, хотя и утрачивает тотальность. Исследователь ссылается на Ж.-Ф. Лиотара, который предложил концепцию «метарассказов», под которыми понимал возникшие в новое время «объяснительные системы», внутренне организованные как «повествования», своеобразные «мифы», имплицитно присутствующие в различных дискурсивных практиках и делающие их легитимными (См.: Лиотар Ж.-Ф. Ситуация постмодерна / Ж.-Ф. Лиотар. - СПб.. 1998. Цит. по: [Саморукова, 2001: 97-111]). «Метарассказы» Ж.-Ф. Лиотара И.В. Саморукова сравнивает с «авторитетными высказываниями» М.М. Бахтина, которые он рассматривал как своеобразную модель речевой деятельности «в каждую эпоху, в каждом социальном кругу, в каждом маленьком мирке семьи, друзей и знакомых» [Бахтин, 2000: 284]. «Метарассказы» Ж.-Ф. Лиотара и «авторитетные высказывания» М.М. Бахтина И.В. Саморукова сопоставляет (и, в принципе, отождествляет) с понятием «дискурс-ной формации» (некой совокупности речевых практик, в которой присутствует структурная доминанта, определяющая механизм формирования значений в высказываниях сформулированным французской школой анализа дискурса во главе с М. Пешё). «Дискурсная формация» имеет исторический характер, каждая конкретная эпоха характеризуется своей системой «дискурсных формаций» [Пешё, 1999: 302-336]. Пересекающиеся и дополняющие друг друга понятия «авторитетных высказываний» (М.М. Бахтин), «метарассказов» (Ж.-Ф.Лиотар), «дискурсных формаций» (М.Фуко и М.Пешё) обращены, с точки зрения И.В. Саморуковой, к одному и тому же процессу, а именно к социокультурному механизму порождения высказываний [Саморукова, 2001: 97-111].
Влияние агиографической традиции на роман Н. Островского «Как закалялась сталь»: степень изученности вопроса
Исследованию нами современного состояния проблемы изучения агиографической традиции в романе Н. Островского предшествовало рассмотрение ряда работ, посвященных изучению агиографической традиции в произведениях других русских писателей. Как справедливо отмечает М.Н. Климова «в современной науке накоплен обильный, но несколько бессистемный материал», иллюстрирующий положение, согласно которому «великая агиографическая традиция восточного христианства, в течение столетий служившая «учебником жизни» русского человека, в известной мере не утратила своё значение и в Новое время», став одним из источников, питавших русскую классику [Климова, 2009: 156].
Собственно, сама М.Н. Климова и осуществляет «робкую попытку обобщить результаты достижений предшественников и собственные скромные наблюдения по этому вопросу» [Климова, 2009: 156]. Начинается её статья с анализа агиографического рассказа А.И. Герцена «Легенда» (1835), в котором художественно пересказывается житие преподобной Феодоры Александрийской. С отсылкой на И.В. Силантьева упоминаются житийный и романный сюжеты, за счёт которых строится произведение. Далее следует изучение поэтического переложения И.С. Аксаковым жития Марии Египетской, указывается характер трансформации в произведении трехчастной организации сюжета «грех - покаяние — спасение», а также причины творческой неудачи, постигшей И.С. Аксакова. Затем в статье упоминается мистическая поэма Ф.Н. Глинки «Таинственная капля», работа С.Н. Лескова над пересказами сюжетов древнерусского Пролога, работа Л.Н. Толстого над пересказами житий для просветительской программы литературы для народа, «простонародные» пересказы одного и того же житийного текста - Страдания мученика Вонифатия — в рассказе И.А. Бунина «Святые» и очерке A.M. Горького «Зрители».
Переходя к рассмотрению обработок житийных текстов в XX в., М.Н. Климова обращает внимание, во-первых, на «средневековые» стилизации житийных сюжетов в драматургии Серебряного века («комедии» М.А. Кузмина, «Русальные действа» A.M. Ремизова), и, во-вторых, - на сборник малой прозы «Жатва духа», вышедший из-под пера ныне канонизированной подвижницы минувшего столетия Е.Ю. Кузьминой-Караваевой (матери Марии). Упоминается и новелла Б.К. Зайцева «Сердце Авраамия» (1925), а также рассказы И.А. Бунина («Иоанн Рыдалец», «Аглая», «Святые»), в которых автор вводит «литературные жития» никогда не существовавших святых.
В следующем разделе статьи М.Н. Климова обзорно рассматривает примеры использования «различных приёмов сознательного или интуитивного введения житийных элементов в светский текст» [Климова, 2009: 157]. Упоминая при этом произведения Ы.В. Гоголя. Ф.М. Достоевского, С.Н. Лескова, М.Е. Салтыкова-Щедрина, автор статьи указывает на широкое использование такого приема как синкризис. С отсылкой на А.Г. Гродецкую М.Н. Климова приводит пример использования житийной детали в «Анне Карениной» Л.Н. Толстого. Приём перенесения житийной модели поведения святого на персонажа мирянина иллюстрируется в статье на примере повести А.И. Куприна «Яма» (1909-1915).
Далее М.Н. Климова анализирует литературное функционирование феномена «мирской святости», обращая особое внимание на сакрализацию фигур революционеров, правдоискателей и прочих «народных заступников» [Там же: 159].
Другой исследователь - СМ. Климова - в статье «Агиографические элементы романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» [Климова, 2002: 157-165], осуществляет анализ проявленных в романе «агиографических черт». СМ. Климова выделяет мотив-инвариант пути-дороги, который, по её мнению, предопределяет глобальную топику38 романа; значительно внимание автор статьи уделяет мотиву встречи. Элементы жанрового анализа мы находим в главке «Житие Алёши». Детство и юность героя, мотивы состояния (целомудрие Алёши и др.) сопоставляются с таковыми же в житии; упоминается такой специфически агиографический мотив как мотив юродствования. Индуктивно СМ. Климова выделяет мотив духовного смердения и все синтагматически (физическое зловоние) и парадигматически (смерть) связанные с ним варианты. СМ. Климова вводит в систему «агиографических черт» и бытийные (топические) мотивы - «луковку», камень.
В статье «Сюжетные мотивы в рассказах Б. Хазанова» [Юдалевич, 1996: 168-178] Б.М. Юдалевич намеревается выяснить, как традиционные мотивы обретают в этих «сюжетных ситуациях своеобразные интерпретации и определённую направленность» [Юдалевич, 1996: 169].
А.Х. Гольденберг и С.А. Гончаров, анализируя легендарно-мифологическую традицию в «Мёртвых душах» Н.В. Гоголя [Гольденберг, 1994: 21-48], указывают, что классику (особенно - в период написания романа) был свойственен неподдельный интерес к событиям и образам священной истории, к проповеднической литературе, к памятникам агиографии, пророчествам. В данной статье мы хотели бы отметить чрезвычайно важную для нас мысль авторов о том, что для Н.В. Гоголя работа над «Мёртвыми душами» приняла характер духовного подвижничества. Чрезвычайно созвучна нашей работе мысль о гом, что писателю, если он стремится изобразить нечто высокое, самому необходимо возвыситься.
А.Х. Гольденберг и С.А. Гончаров отмечают чрезвычайную жанровую открытость жития, способность его проникать в другие жанры и вбирать в себя их элементы, продуїсгивность в изображении человека. Из элементов житийного канона (авторы статьи конкретно указывают на Киево-Печерский патерик) особое значение А.Х. Гольденберг и С.А. Гончаров придают системе персонажей, которая даёт своеобразную энциклопедию человеческих пороков и страстей.
Далее авторы статьи соотносят композицию трилогии с композицией кризисного жития, ссылаясь при этом на бахтинскую характеристику последней: «даётся обычно только два образа человека, разделённых и соединённых кризисом и перерождением, - образ грешника (до перерождения) и образ праведника -святого (после кризиса и перерождения). Иногда даются и три образа, именно в тех случаях, когда особо выделен и разработан отрезок жизни, посвященный очистительному страданию, аскезе, борьбе с собой» [Бахтин, 1975: 494].
Авторы указывают на трансформацию в романе канонической средневековой схемы преображения грешного человека. Эта трансформация, по мнению исследователей, происходит при непосредственном участии «символического лейтмотива, связанного с притчей о блудном сыне» [Гольденберг, 1994: 28]. Здесь хотелось бы отметить продуктивность метафоры «очистительное страдание» применительно к герою романа Н. Островского Павке Корчагину, а также -в противоположность - отсутствие связей с мотивом раскаявшегося грешника.
Используя модель жанрового анализа, А.Х. Гольденберг и С.Л. Гончаров сопоставляют мотивы жития и мотивы биографии Чичикова, используя, впрочем, не термин «мотив», а всевозможные конструкции, типа «житийные аллюзии», «детали «письма», «центральное место». Исследователи применяют термин «мотив» применительно к мотивам воскрешения мёртвых, трубного гласа, преображения. Затем гоголевский герой соотносится авторами с некоторыми чертами характера и биографией апостола Павла. В этой части работы А.Х. Гольденберг и С.А. Гончаров рассматривают актуализацию в романе мотивов суда, приспособляемости, гонений, лукавства, перекликающихся не только с апостольским сюжетом, но и с житиями, на которые он повлиял.
Комплекс житийных и квазижитийных мотивов в романе Н. Островского «Как закалялась сталь»
Во-первых, в предыдущей главе настоящей работы нами были выявлены мотивы, характерные именно для житий {мотив аскезы, мотив бессребреничест-ва, мотив целомудрия, мотив ангелоподобия и другие). Такие собственно житийные мотивы нам встретились и в романе «Как закалялась сталь». В романе они сохранили прямой коррелят семантического значения и сюжетной роли.
Во-вторых, наложение художественных систем миров соцромана и жития обнаруживает некоторые точки совпадения и даже некоторые идентичные контуры, и мы можем говорить о своеобразной квазижитииности романа и ряда мотивов, свойственных роману как «коммунистическому житию» (Ю.С. Под-лубнова), «красному житию» (Л.А. Аннинский). С точки зрения семы такие мотивы соцромана и жития совпадают лишь частично, но с точки зрения сюжетной роли выполняют идентичную функцию. В этом смысле мы рассматриваем обратную семантическую корреляцию их инвариантов. Что характерно, обратная семантическая корреляция зачастую предполагает полную смысловую противоположность вариантов, проявленных конкретно в текстах житий и романа. Проиллюстрируем оба тезиса на примере актуализации в романе «Как закалялась сталь» актантного мотива благочестивой родни и топического мотива пустынного места. Такой выбор был обусловлен тем, что топические и актантные мотивы жития обнаруживают прямую актуализацию в романе в гораздо меньшей степени, нежели событийные, поэтому рассмотрение их бытования в романе видится нам более иллюстративным. Пример №1. Мотив благочестивой родни Напомним, что в житии обязательно указывались родители святого. Общим местом византийских житий был акцент на богатство родителей и их принадлежность к благородному роду. Если даже автор жития ничего не знал о родителях, он обязательно указывал, что они были хорошие люди. Из родни в романе мы видим только мать Корчагина и брата Артёма, косвенно узнаём, что отец пил горькую и судьба его смутна (со слов Артёма), а также то, что у Павки есть две сестры. Таким образом, из родителей в повествовании фигурирует только мать - Мария Яковлевна. Прямой семантический коррелят: собственно, относительно этого персонажа нельзя применить эпитет «благочестивая», поскольку отсутствуют основные признаки этой семы - набожность и сострадание к сирым и убогим. О матери мы знаем, что она «кухарит по господам», что она смиренная женщина и горячо любящая мать. Событийно-актантные связи: Л.А. Софронова в рассмотренной выше статье «К истории советской агиографии» указывает, что в отношении Павки Корчагина в романе актуализован житийный мотив противостояния героя матери: «Примечательно, что Н.А. Островский, почти равнодушный к описаниям человеческих взаимоотношений45, выводит в романе отношения Павла с мате 131 рью46, которые как бы повторяют известный житийный штамп. Павел борется с матерью за право служить революции, отказывается её видеть, не разрешает ей проводить себя. Этот мотив отталкивания матери проходит через житие Симеона Столпника, Феодосия Печерского, Феодора Освященного и др.» [Софроно-ва, 1993: 17]. Мы не согласны с мнением Л.А. Софроновой и аргументируем это следующими доводами. Во-первых, Павел не борется с матерью за право служить революции. Утверждение Л.А. Софроновой с полным правом можно отнести не к Павке Корчагину, а к Серёже Брузжаку. Приведём пример: В тексте мы выделили фрагменты, указывающие на борьбу Серёжки с матерью: «сурово взглянул», «отрезал», «прошёл мимо». Таких явных маркеров в диалогах Павла и Марии Яковлевны мы не встретили. 132 Во-вторых, мать Феодосия Печерского «погружённая в житейскую суету, не поощряла в нем благочестивых наклонностей. Она досадовала на него, например, за то, что он не любил, чтобы она наряжала его в богатую одежу (...) «Чужие дети как дети, а ты-то что? Посмотри на себя, ты только срамишь наш род», - с гневом выговаривала ему мать. Нередко доставались мальчику и побои...» [Филарет (Гумилевский Д.Г.), 2008: 286]. Трудно представить Марию Яковлевну, бьющей Павку за строптивость или с гневом ему что-то выговаривающую. Для сравнения приведём сцену из романа: «Выгнанный Павка присел на последней ступеньке крыльца. Он думал о том, как ему явиться домой и что сказать матери, такой заботливой, работающей с утра до поздней ночи кухаркой у акцизного инспектора» [Островский, 1981:4].
В-третьих, говоря о мотиве противостояния матери, реализованном в житиях Симеона Столпника и Феодора Освященного, Л.А. Софронова, наверное, всё-таки имела в виду мотив избегания матери. Данное смещение произошло в рамках синтагматической шкалы «умеренность - избегание - отказ — противостояние».
Действительно, в житии Симеона Столпника реализован мотив избегания матери, но сама интенция избегания значительнейшим образом смягчена. Сам святой Симеон не указан как субъект избегания. В тексте жития, написанном Антонием, указано, что «(...) ей этого не дозволили, ибо место то было закрыто для женщин» [Житие святого Симеона Столпника, написанное Антонием, его учеником, 1996: 124], то есть противостоят матери собратья Симеона и сами правила монастырского общежития. Мать святого плачет, умоляет, убивается горем, но каждая реплика Симеона не содержит ни намёка на отталкивание: «Подожди, мама, ещё немного времени и, если Бог пожелает, мы вскоре увидимся», «Госпожа моя мать, потерпи немного и увидимся мы с тобой в вечном покое» [Там же].
