Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Формирование литературной репутации «Вестника Европы» в середине 1800-х гг 12
1. Конфликт 14
2. Письма 19
3. Французский след 21
4. Неблагодарность 23
5. Социо-литературный контекст 28
6. Ответ 37
7. Уход 44
8. Сенатор - 54
9. Хронология 55
10. Вольтер 59
Глава II. « Вестник Европы» в политической жизни 1806-1807 гг. 69
1. М.Т. Каченовский в 1807 г 70
2. О причинах ухода Каченовского из «Вестника Европы» 73
3. Каченовский и И.И. Дмитриев 76
4. Публикации «Вестника Европы» в контексте политической жизни первой половины 1807 г. 78
Глава III . В.А. Жуковский в «Вестнике Европы» (1808) 90
1. Критика 91
2. Политика 107
3. Жуковский и «национальное» направление в журналистике 112
Заключение 119
Примечания 124
Список использованных источников и литературы 160
- Конфликт
- Письма
- О причинах ухода Каченовского из «Вестника Европы»
- Жуковский и «национальное» направление в журналистике
Введение к работе
Тема настоящей диссертации - история «Вестника Европы» в начале XIX в. Основанный в 1802 г. Н.М. Карамзиным, первый русский «толстый» литературно-политический журнал, «Вестник Европы» сыграл определяющую роль в становлении русской периодической печати в 1800-е гг. Не будет преувеличением утверждать, что история русской журналистики этого времени - это во многом история именно «Вестника Европы». Журнал выходил два раза в месяц небывалым для той эпохи тиражом - 3600 экземпляров, регулярно издавался в течение 28 лет.
Периодика XVIII в. не являлась долговременной, а журнальные рубрики (критика, политика и т.д.) не были строго разграничены, поэтому издание «Вестника» следует признать новым этапом в истории русской журналистики. Кроме того, «Вестник Европы» Карамзина являлся первым частным политическим журналом в России, сохранявшим значительную степень независимости от идеологической линии государства. Как отметил Ю.М. Лотман, «Карамзин, провозгласив принципиально переводной характер публикуемых им материалов, сумел сделать их выражением своей позиции»'.
Деятельность Карамзина в «Вестнике Европы» (1802-1803 гг.) неразрывно связана с общественным климатом начала царствования Александра I, существенным смягчением отличавшего царствование Павла I жесткого цензурного режима, и установкой нового императора на реформы. В 1804 г. в Петербурге был издан самый «либеральный» цензурный устав, однако уже в 1805 г., после поражения русских войск под Аустерлицем, правительство Александра было вынуждено установить более жесткий контроль за общественным мнением. В августе 1806 г. Россия официально вступила в войну с Францией, во время которой по инициативе членов «Негласного» комитета при Александре была развернута антифранцузская кампания в печати. Однако после заключения в июне 1807 г. Тильзитского мира с Наполеоном политика властей кардинально изменилась: отныне критика французского императора была официально запрещена'.
В конце 1803 г. Карамзин ради должности историографа покинул основанный им журнал. Одновременно А.С. Шишков и его союзники по журналу «Друг Просвещения» начали кампанию по пересмотру литературных репутаций, попытались оспорить результаты языковой реформы Карамзина и его несомненный авторитет как первого русского прозаика и журналиста. Литературная борьба за наследие Карамзина велась уже без участия историографа его другом И.И. Дмитриевым, авторитетным московским литератором, причастным, как и Карамзин, к реформе русского литературного языка3. В этой ситуации
особое значение приобретала позиция нового редактора «Вестника Европы». В 1804 г. журнал выпускался группой издателей, близких к Карамзину, но уже в 1805 г. «Вестник» был выкуплен М.Т. Каченовским, что ознаменовало собой новую эпоху в истории издания. В 1808 г. «Вестник» ненадолго перешел в руки В.А. Жуковского. Литературные конфликты с участием Каченовского и Жуковского (1806-1808 гг.) в контексте борьбы за карамзинское наследие и станут объектом исследования в нашей работе.
Усиление культурной роли периодических изданий в начале XIX в. связано, прежде всего, с значительным ослаблением государственного контроля за публичной сферой. Количество как политических, так и литературных журналов увеличилось. Образование нового публичного пространства стимулировало обмен мнениями в обществе по широкому кругу вопросов и проблем. Для многих литераторов той эпохи характерно просвещенческое убеждение в действенной силе печатного слова и восприятие журнала как средства нравственного и политического воспитания публики. Целью информационной политики ведущих периодических изданий (в первую очередь, «Вестника Европы») было воспитание компетентного читателя, который в силу своей осведомленности мог активно воздействовать на происходящие в обществе процессы. Журнал в этой перспективе оказывался наиболее удобной для подобного воспитания формой: он обладал мобильностью, был рассчитан на быстрое восприятие публикаций, на совмещение приятного и полезного чтения.
С другой стороны, журналы, наряду с традиционными для русского общества начала XIX в. общественными и литературными институциями - великосветскими салонами, литературными кружками и театром, стали участвовать в формировании публичного пространства, соединяющего светское общество, литераторов и политическую элиту. Высшие сановники при желании могли почерпнуть из периодической печати сведения о настроениях образованной части публики. Одновременно через журнал различные придворные группировки имели возможность донести до общества базовые принципы своей идеологии. Исследование русской периодики начала XIX в. в этом аспекте было начато в работах Ю.М. Лотмана о Н.М. Карамзине и, несомненно, требует своего продолжения.
Система взаимоотношений власти и общества, сложившаяся в первые годы Александровского царствования, прошло проверку на прочность в экстремальной для страны ситуации - во время войн с Наполеоном 1805-1807 гг. Военные действия требовали от государства специфической информационной политики. Так, организация народной милиции в ноябре-декабре 1806 г. была направлена не только на реальное усиление действующего военного контингента, но и на «зондаж общественного мнения» и создание необходимого для национального объединения образа врага4. В этой ситуации журналистика оказывалась
одним из средств антифранцузской пропаганды, причем «Вестнику Европы», самому популярному в России периодическому изданию, отводилась в этой информационной кампании главная роль. Участие «Вестника Европы» в общественной жизни 1806-1807 гг. уже отмечалось историками5, однако эта тема еще не становилась предметом особого внимания исследователей.
С этим кругом проблем тесно связан и другой аспект настоящего исследования. Годы, о которых пойдет речь, исключительно значимы для истории русской литературной критики в ее институциональном аспекте, т.е. как самостоятельного журнального жанра. В журналах XVIII в. критика была спорадическим явлением и не отделялась издателями и авторами от теории литературы . С активизацией периодической печати в начале XIX в. ситуация изменилась: в русских журналах возник специальный раздел «Критика», в котором регулярно появлялись разборы выходящих в свет литературных произведений. Соответственно, фигура критика отделилась от других представителей литературного поля и получила свои социальные и культурные характеристики. В контексте литературных споров начала XIX в. критика начала восприниматься как необходимая составляющая процесса литературной эволюции. В подобной перспективе важным оказывалось не столько то, с каких эстетических позиций выступал критик, сколько то, как он разбирал литературные сочинения. Доминирующим было противопоставление «беспристрастной» критики и критики, ориентированной на «осмеяние» авторов и. как следствие, подрыв их литературной репутации. На наш взгляд, анализ критики именно в контексте теорий литературного развития представляется наиболее плодотворным.
Историография. Деятельности Карамзина-журналиста в «Вестнике Европы» (1802-1803 гг.) посвящен ряд специальных трудов7, среди которых выделяются работы Ю.М. Лотмана. О политической программе журнала Лотман подробно писал в статье «Эволюция мировоззрения Карамзина (1789-1803 гг.)» (1957) и монографии «Сотворение Карамзина» (1987). Исследователь проанализировал политические взгляды Карамзина, способы подачи материала в «Вестнике», приемы политического письма основателя журнала. На работы ' Лотмана мы будем опираться в настоящей диссертации.
История «Вестника Европы» после ухода из журнала Карамзина освещена значительно хуже. Существует лишь одна монография, посвященная М.Т. Каченовскому как издателю «Вестника Европы»: «"Вестник Европы" журнал Московского университета (1805-1830): разночинец в эпоху дворянской культуры» Г.В. Зыковой (1998), также исследователь
опубликовала ряд статей на ту же тему . Монография Зыковой обладает как рядом
несомненных достоинств, так и значительными недостатками. Деятельность многолетнего издателя «Вестника Европы» рассматривается в монографии как единое целое, что позволяет исследователю сделать важные выводы о культурной позиции Каченовского, одного из ярких представителей разночинской университетской культуры в дворянскую эпоху. Одновременно такой подход таит в себе ряд опасностей и обнаруживает слабые места труда Зыковой: системное и, во многом, статичное описание мировоззрения Каченовского никак не помогает нам уяснить мотивы его поведения в конкретных исторических коллизиях. Констатируя важные черты сложившейся в начале XIX в. репутации Каченовского-критика и издателя (приписывавшиеся ему «педантизм», «лакейство», «зависть»), исследователь, однако, фиксирует лишь конечный результат длительного и достаточно сложного процесса формирования литературного образа Каченовского. Адекватное представление о роли и месте «Вестника Европы» в общественной и литературной жизни второй половины 1800-х гг. может дать только разбор конкретных событий из истории русской журналистики.
Литературным полемикам в критике первого десятилетия посвящено несколько исключительно ценных исследований. Не потеряла научной актуальности давняя монография Н.И. Мордовченко «Русская критика первой четверти XIX века» (1959), в которой исследуется процесс становления русской критической мысли от Карамзина и до А.А. Бестужева и А.Ф. Мерзлякова. В 1975 г. вышла ставшая классической работа Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского «Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры («Происшествие в царстве теней, или судьбина российского языка» - неизвестное сочинение Семена Боброва)», где убедительно проанализировано значение лингвистических полемик для русской культуры 1800-х гг. Особенную важность для настоящего исследования имеет фундаментальная статья В.Э. Вацуро «И.И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX в.» (1989). Вацуро подробным образом проследил историю литературных отношений известного поэта в середине 1800-х гг. и впервые создал ясную картину полемик, развернувшихся после ухода Карамзина из «Вестника Европы» и связанных с предпринятой А.С. Шишковым и его литературными союзниками попыткой пересмотра устоявшихся литературных репутаций. Именно Дмитриев, как убедительно показал Вацуро, являлся главным действующим лицом в литературных конфликтах того времени, именно он определял позицию сторонников «карамзинского» направления в литературе.
Материалы по истории литературной критики в России начала XIX в. в значительной мере уже собраны. Обзор метакритических статей, появившихся в русской печати начала 1800-х гг., представлен в работах И.М. Белоруссова9, А.И. Комарова10, Н.И. Мордовченко11. В.Г. Березиной12, А.С. Курилова13. Эта область исследования продолжает быть актуальной и
в настоящий момент. Так, в 1999 г. вышел в свет сборник статей под названием «История русской литературной критики (XVIII - первая четверть XIX в.)», а в 2002 г. появилась антология «Критика первой четверти XIX века», выпущенная в серии «Библиотека русской критики»14. Последние два издания представляют значительный интерес не только своими конкретными публикациями, но и общим подходом к возможному анализу литературной критики как культурного явления. Н.Д. Кочеткова. А.В. Архипова и Ю.М. Прозоров, авторы обзорных статей о критике конца XVIII - начала XIX вв. в «Истории русской литературной критики»15, продолжают прежнюю традицию в изучении критики. В статьях, посвященных этапам развития критики, приводятся данные о почти всех опубликованных в русских журналах начала XIX в. материалах, посвященных теоретическому осмыслению критического жанра. Антология критики первой четверти XIX в. построена по другому принципу: количество журнальных статей, описывающих сам предмет и объект критики той эпохи, здесь невелико. Наоборот, история русской критики представлена через литературные полемики по конкретным теоретическим вопросам. Такой подбор материалов определяется главным тезисом составителей тома М.Л. Майофис и А.Р. Курилкина, согласно которому «существенная черта эпохи - нерасчлененность литературной критики, истории литературы и теории литературы»16.
Между тем, означенные выше подходы к проблеме не исчерпывают собой все направления дальнейшего изучения истории литературной критики. Прежде всего, следует различать критику как литературный жанр и критику как профессиональную деятельность. Критика как литературный жанр непосредственно соприкасается с эстетикой и теорией литературы, в то время как вторая ипостась критики больше связана с бытовавшими в начале XIX в. представлениями о путях и формах литературной эволюции. Мы предполагаем проанализировать метакритические тексты, принадлежащие этой эпохе, сквозь призму различных концепций развития русской литературы, т.е. в том культурном пространстве, где критик не только проявляет себя как теоретик литературы, но оказывается самостоятельной фигурой со своими социо-литературными характеристиками. В подобном ракурсе история русской критики начала XIX в. до настоящего момента не изучалась.
Методология. В нашей диссертации мы будем прибегать к историческим реконструкциям, «достраивать» недостающие звенья в логической цепочке фактов, объясняющих ту или иную историческую коллизию, руководствуясь системой категорий, свойственной русской культуре начала XIX в. Подобные реконструкции, разумеется, неизбежно носят гипотетический характер, однако именно они позволяют увидеть локальное
историческое событие, например, литературную полемику по тому или иному «частному» вопросу, в более широком культурном контексте эпохи. Микроисторический анализ литературных явлений, схваченных в их динамическом изменении, может дать адекватное представление и о макроструктуре литературного мира эпохи. Как отмечает итальянский историк культуры Карло Гинзбург, на теоретические работы которого мы опираемся в диссертации: «несущественные на первый взгляд детали могут быть проявлениями глубинных феноменов значительной важности»17. Образцовым исследованием такого рода нам служит книга Гинзбурга «Indagini su Piero»18, в которой автор, интерпретируя картины известного итальянского художника XV в. Пьеро делла Франческа, реконструирует возможный смысл различных фрагментов изображения и привлекает для этого широкий и разнообразный материал, связанный с заказчиками работ Пьеро и историческими событиями, касавшимися Флорентийской унии 1439 г. Анализ этой малозначимой с точки зрения стилистической истории искусства категории источников объясняет выбор художником сюжетов для его картин и их функцию в культурном пространстве того времени. Согласно Гинзбургу, лишь те факты, которые являются нехарактерными и не вписываются в схему признанных в науке исторических закономерностей, по-настоящему объясняют природу рассматриваемого культурного явления. Отсюда - убеждение историка в правомерности методологической установки на интерпретационное движение " от конкретного к общему, основанной на осторожном выдвижении гипотез и дальнейшей их проверке19. Подобный метод был назван Гинзбургом «уликовым»20.
Рассмотрение периодической печати в институциональном аспекте связывает предмет настоящего исследования с историей литературного быта в России начала XIX в. «Без специальной теоретической разработки собирательно-описательная категория «литературный быт» практически лишена объяснительных потенций»21, поэтому воспользуемся одним из определений, данных Б.В. Дубиным: «Быт как набор специфических коммуникативных ситуаций, которые исследователь в конечном счете ставит в связь с поэтикой данного текста, автора, группы, направления. При этом или «быт» наделяется качествами источника либо стимула текста, группы текстов, манифестов и др., или действительность в глазах исследователя, напротив, «подражает литературе», «ведет» себя как модель»22. Начало изучению литературного быта в русском литературоведении было положено Б.М. Эйхенбаумом, который впервые поставил вопрос о социальном бытовании литературы. Исследователь переместил смысловые акценты с проблемы «как писать», на проблему - «как быть писателем» , или, если перефразировать его формулу применительно к задачам настоящего исследования, «как быть издателем журнала», «как быть
литературным критиком». Поэтика произведений стала восприниматься не только как имманентная литературная система, но и как результат сложного взаимодействия различных явлений - текстуальных и выходящих за рамки текста: социального статуса писателя, его финансового состояния, уровня его образования и т.п.24 Исследованием литературного быта первой половины XIX в. много и плодотворно занимался Ю.М. Лотман . Социо-литературное направление в изучении русской литературы XVTH - XIX вв. стало особенно популярно в последнее время. Здесь следует упомянуть монографии А.И. Рейтблата «От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века» (1991) и «Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи» (2001), посвященные истории профессионального литературного труда в России XIX в., работы американского историка литературы У.М. Тодда III26, статьи В.М. Живова и И. Клейна, в которых литературоведы анализируют писательские биографии и статус автора в России XVIII в. Одновременно социологический анализ литературы является самостоятельной дисциплиной в западной теории литературы. Мы учитываем работы французских исследователей - Пьера Бурдье о социальных характеристиках литературного поля и Алена Виала о развитии литературных институций во Франции XVII в.29
Структура исследования.
- в первой главе мы прослеживаем складывание литературной репутации «Вестника Европы» в середине 1800-х гг. Первый издатель «Вестника» Н.М. Карамзин не вел регулярного литературно-критического раздела, объясняя свой выбор нежеланием быть критиком, представителем профессии, «низкой» в социальном смысле. Карамзин ограничился публикацией собственных сочинений, текстов других русских авторов и переводов лучших, на его взгляд, произведений европейских писателей. В 1805 г. новым издателем журнала стал магистр философии в Московском университете и преподаватель риторики и русского языка в академической гимназии М.Т. Каченовский, находившейся в то время под литературным патронажем И.И. Дмитриева, представителя салонной дворянской культуры. «Вестник Европы» Каченовского участвовал в полемиках с противниками карамзинского влияния в русской литературе - писателями, объединившимися вокруг журнала «Друг просвещения». Каченовский значительно изменил программу «Вестника». Он вернул в журнал литературную критику и использовал ее как средство в борьбе со сторонниками А.С. Шишкова, Д.И. Хвостова и других оппонентов Карамзина - при деятельной поддержке Дмитриева. В мае 1806 г. Каченовский порвал с Дмитриевым,
опубликовав в «Вестнике Европы» рецензию на сочинения самого баснописца. В результате конфликта Каченовский был ославлен Дмитриевым как «зоил», «завистник талантов» и журналист с низким социальным статусом. Антагонизм Каченовского и «карамзинской» партии в литературе усугубился в первой половине 1807 г., когда «Вестник» выступил на стороне Шишкова в полемике, касавшейся французского влияния на развитие русского языка и словесности. Таким образом, «Вестник Европы» образца 1807 г. в его литературной части радикально отличался от «Вестника Европы» при Карамзине.
во второй главе мы проанализируем политическую программу «Вестника» в 1807 г. «Вестник Европы» Карамзина (1802-1803).был политическим журналом, находящимся в оппозиции курсу правительства. Оппозиционность Карамзина выражалась в том, что он косвенно критиковал действия власти, одновременно выдвигая свою программу преобразований в России в наступившее мирное время. При Каченовском направление журнала изменилось. Новый издатель по-прежнему уделял много внимания политике, однако смотрел на нее прагматично: не мир, а военные действия оказывались наиболее выгодны журналисту, пишущему о политике. Характерно, что во время второй войны с Александра с Наполеоном (1806-1807 гг.) «Вестник Европы» стал официозным «националистическим» изданием, главным органом антифранцузской пропаганды в печати. Резкое изменение внешнеполитического курса России, сближение русского императора с Наполеоном оказало влияние и на судьбу «Вестника»: Каченовский решил на время покинуть журнал и передал его В.А. Жуковскому.
третья глава посвящена разбору программы Жуковского как издателя «Вестника Европы», изложенной в «Письме из уезда к издателю» (Вестник Европы. 1808. №1). Жуковский соотносил свои принципы с историей «Вестника», проанализированной в первых двух главах. Кроме того, в октябре и ноябре 1807 г. произошло еще одно важное для судьбы «Вестника Европы» событие: в «Московских ведомостях» московский литератор С.Н. Глинка сообщил о своих планах выпускать в свет «Русский вестник». Из текста объявления напрямую следовало, что «Русский вестник» мыслился Глинкой как радикальное «патриотическое» издание. В пост-тильзитскую эпоху, когда антифранцузские выступления
' в печати подвергались официальным преследованиям, издание «националистического» типа неизбежно становилось оппозиционным. Соперничество с Глинкой в атаках на новую политику России в отношении наполеоновской Франции наверняка оказалось бы бесперспективным. Именно поэтому Жуковский решил, во многом, вопреки собственной точке зрения, соотнести свою программу с литературной позицией Карамзина, первого издателя «Вестника», и Дмитриева, фактического главы литературного лагеря
«карамзинистов». Новый издатель «Вестника» декларативно отказался от литературной критики, сосредоточившись на публикации сочинений отечественных авторов и переводных текстов. Кроме того, он заявил о нецелесообразности печатания политической публицистики, при этом ссылаясь на непродуктивность таких публикаций в пост-тильзитское время. Именно апелляция к авторитету Карамзина позволила Жуковскому противопоставить Глинке цельную литературную программу.
Таким образом, мы планируем выявить основные этапы развития «Вестника Европы» во второй половине 1800-х гг. и проанализировать содержание каждого из них, опираясь на программные статьи трех издателей журнала - Карамзина, Каченовского и Жуковского. Мы также попытаемся дать системное описание социологической специфики литературных конфликтов применительно к истории журнала «Вестник Европы» в начале XIX в. в контексте развития в России различных социо-литературных институций (таких как журнал и литературный кружок).
Конфликт
В апреле и мае 1806 г. Каченовский напечатал в «Вестнике Европы» собственную рецензию на третий том «Сочинений и переводов» Дмитриева, в которой похвалы, адресованные знаменитому поэту, сочетались с подробным и весьма критичным анализом языка опубликованных в томе басен. Кроме того, критика содержала два хорошо узнаваемых выпада против Дмитриева, две четко верифицируемые «личности». Указанием именно на эти фрагменты Д.Н. Блудов, младший друг Дмитриева, закончил свой ответ Каченовскому (1806), сохранившийся в бумагах Вяземского и опубликованный только в 1869 г. как приложение к «Мелочам из запаса моей памяти» М.А. Дмитриева: «Зачем г. критик, на странице 290-й, говорит (как будто мимоходом, как будто для примера) о неудовольствии одного человека малого чина на министра или сенатора, и говорит своим обыкновенным языком: Сенатор, который прежде, обходившись с ним приятельски, вздумал-бы и проч.0! Зачем, на странице 296-й, он опять возвращается к вельможе, который, как ему кажется, хочет иметь невольников за своим лакомым столом?»
Получалось, что неудовольствие Каченовского вызвали слова, сказанные Дмитриевым в приватном разговоре и подчеркивающие, с точки зрения критика, социальные различия между участниками беседы. О том, что это был за разговор, мы знаем, во-первых, из воспоминаний М.А. Дмитриева, основанных на устных разговорах с И.И. Дмитриевым6. Во-вторых, сведения о ссоре, почерпнутые из общения с одним из непосредственных свидетелей произошедшего - графом Блудовым, использовал в своем комментарии к стихотворениям Державина Я.К. Грот. Наконец подробно проанализировал обстоятельства скандала Вацуро в уже упоминавшейся статье «И.И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX века».
В феврале 1806 г. при посредничестве Дмитриева Каченовский заполучил для своего «Вестника Европы» два поэтических текста Державина - «кантату Цирцея из Руссо и стихи Дева за клавесином из Шиллера» . Согласно М.А. Дмитриеву, его дядя поправил ряд не слишком удачных стихов Державина, но забыл уведомить об этом автора. Державин же решил, что правка принадлежит Каченовскому, и написал издателю «Вестника Европы» довольно резкое письмо. Между Дмитриевым и Каченовским произошло объяснение, после чего и появилась известная рецензия последнего на третий том сочинений Дмитриева8. М.А. Дмитриев, апологетически настроенный по отношению к Каченовскому, своему преподавателю по Московскому университету, был склонен возлагать ответственность на обоих участников конфликта: «Каченовский был желчен; дядя не любил, чтоб перед ним забывались»9.
Согласно другой, более авторитетной, хотя и не лишенной тенденциозного отношения к Каченовскому10, версии Блудова, сам Каченовский переделал «Цирцею» Державина и попросил Дмитриева взять ответственность на себя, что и было сделано. Получив затем «Деву за клавесином», Каченовский остался ею недоволен и попросил, с одной стороны, А.Ф. Мерзлякова перевести текст Шиллера заново, а Дмитриева - вновь взять всю вину на себя: «...и тогда-то между ними (Дмитриевым и Каченовским - М.В.) произошел спор, имевший последствием взаимное охлаждение»". Вацуро убедительно показал, что причины отказа Каченовского публиковать текст Державина были иными. В январе 1806 г. мерзляковский перевод того же стихотворения Шиллера появился в «Вестнике Европы». Издатель поэтому «хотел избежать слишком близкого соседства конкурирующих стихов», так как перевод Державина прежде планировалось поместить в первый февральский номер
«Вестника» . Так или иначе, но поводом к ссоре стал именно устный разговор между Дмитриевым и Каченовским.
Анализируя глубинные причины столь быстро произошедшей размолвки, Вацуро привел реплику И.И. Дмитриева в финальном разговоре с Каченовским, переданную М.А. Дмитриевым в «Мелочах из запаса моей памяти»: «...он (И.И. Дмитриев - М.В.) очень равнодушен к «Вестнику Европы», который вышел уже из рук Карамзина и теперь ему ни друг, ни брат»1 . Согласно Вацуро, расхождение было обусловлено рано проявившимся у Каченовского отрицательным отношением к Карамзину. Между тем, подобная версия событий, скорее всего, является плодом - поздних разговоров И.И. Дмитриева с его племянником.
Если проследить историю послекарамзинского «Вестника Европы» до апреля 1806 г., то окажется, что издатели журнала с огромным почтением относились к Дмитриеву. В 1804 г. издателями «Вестника» были по разным сведениям П. Сумароков, П. Макаров и В. Измайлов, а Каченовский начинал там свою журнальную карьеру. В шестом и тринадцатом номерах были опубликованы отрывки из анонимных «Афинских писем», переведенных с французского Каченовским14. Перевод был посвящен И.И. Дмитриеву. В восьмом номере «Вестника» Дмитриев прямо назывался «русским Лафонтеном», также были перепечатаны его «Стихи на высокомонаршую милость, оказанную императором Павлом Первым потомству Ломоносова»15.
В 1805 г., когда издателем «Вестника Европы» был уже Каченовский, Дмитриев постоянно публиковал там свои стихотворения и басни. В первом январском номере за 1806 г., то есть всего за три месяца до ссоры, Дмитриев поместил стихи «Ея Превосходительству, Прасковье Ивановне Мятлевой». В статье «Письмо к Издателю» в первом номере журнала «Московский Зритель» (январь 1806 г.) Дмитриев обращался к его владельцу князю Шаликову и давал характеристику «Вестнику Европы»: «Это ежемесячное издание, беспристрастно скажу, есть лучшее и по слогу своему, и по содержанию»16. Далее следовал совет: «Последуйте примеру Карамзина и Каченовского, будьте ходатаем за несчастных...»17. Более того, в нелояльности Карамзину Каченовского также было упрекнуть трудно: в пятом номере «Вестника» (март 1806 г.) его издатель с похвалой отзывался о переводе Карамзина из мадам Жанлис . Первое известное нам упоминание о недоброжелательном отношении Каченовского к Карамзину относится только к 1811 г.19
Письма
После публикации рецензии Каченовского на третий том собрания сочинений Дмитриева (Вестник Европы. 1806. № 8-9 (апрель-май), во второй половине мая оскорбленный поэт в своих письмах изложил суть конфликта. Корпус этих посланий четко локализуем: в нашем распоряжении находятся два письма к В.А. Жуковскому и два письма к А.И. Тургеневу31. Формально Дмитриев в более ранних письмах обрисовал произошедшие события, а в поздних отреагировал на не дошедшие до нас ответы. Однако функции данного эпистолярия не ограничиваются простой передачей новой информации от адресанта к адресату.
Два письма Дмитриева, адресованные Тургеневу, относящиеся ко времени конфликта с Каченовским (апрель-май 1806 г.), были опубликованы В. Порошиным в «Русском архиве». Одно из них не было датировано, но из контекста письма следует, что оно предшествовало второму посланию, относящемуся к 18 мая 1806 г. Вот самое раннее из писем: сынов человеческих? Давно ли этот муж дед и ковал мне свои переводы? Давно ли признавал меня достойным своего одобрения? А теперь вознес на меня грозный бич критики и желал бы в один миг уничтожить бедную мою славишку. Этого еще мало: хотел бы даже больно угрызть меня; вы это сами приметите. Я нимало не огорчаюсь тем, что он замечает мои погрешности в слоге, в языке, в приличности и пр. Это взаимность: я и сам, хотя не печатаю, но один на один говаривал ему, что нельзя писать, как он пишет: заложить вместо завести фабрику, ехать на корабль и пр., что не должно в Руском журнале нападать на галлицизмы малороссийзмами. Замечать погрешности в соч., еще повторю, не только позволительно, но и полезно, и добросовестный писатель никогда не должен сердиться в таком случае на добросовестного своего критика. Но к чему вводить в критику личности, как например о спеси сенаторской! К чему посторонние злые намерения? Есть ли все таким образом будут журналисты наши писать, то наш литературный журнал будет не иное что как котомка, висящая на Пасквиновой статуе. Это все я говорю между нами: лишась по несчастию способа изъясняться с милым Иваном Петровичем (в рассуждении языка его), мне отрадно по крайней мере вместо его говорить хотя с милым сыном его. Господину же критику отвечать не намерен. Пусть он останется в сладкой уверенности, что властен управлять вкусом публики и раздавать свои венцы или отнимать их когда захочет. Я уже давно уволен с Парнаса: топчи он, сколько хочет, мою книгу, лишь не мни подсолнечника в огороде моем. Право, я говорю это от всего доброго сердца с такою же искренностью, с какою любил и всегда будет любить вас покорнейший слуга Иван Дмитриев»32.
Во втором письме Тургеневу из Москвы (от 18 мая 1806 г.) Дмитриев писал:
«Милостивый государь мой Александр Иванович! Вы дивитесь, что господин магистр Каченовский переменил ко мне свое высокоблаговоление. Чему дивиться? Он узнал меня короче, узнал более мои недостатки и уверился, наконец, что в Русской литературе два только светила: он со стороны вкуса, и Мерзляков в поэзии. Но тонкий вкус его не уважает даже и в Мерзлякове Лирического таланта, а восхищается от его элегиаческих выражений: горемышно ретиво сердце; кто размыкает мою тоску; горючи слезы глаза выплакали, проточили стену каменну и пр. К тому же он запасся творениями наших знаменитых поэтов Державина и Хераскова; к тому же он уверен, что мне защищать себя не прилично, а другие за меня не вступятся: всяк стоит за себя только. Правда, я не следовал сему правилу, пиша Орел и Змея, Осел и Кабан и другие подобные пьесы. Но, может быть, поступок мой отнесут более к моей простоте и неосторожности.
Иные хотят уверить меня, будто и Мерзляков участвовал в этой критике: я и сам подозреваю тираду о характере Гор: соч: быть его произведением, ибо слог этой тирады совершенно отличен от слога всей критики. Впрочем я не досадую на него, естьли он и внушил Каченовского: он друг ему, а мне ничего. Теперь остается мне ожидать заключительного проклятия от Петербургских журналистов и потом отдать пальму (сноска 1: зачеркнуто в оригинале: Хвостову (В.П.(орошин), посвятить себе служению одной Фемиде и забыть навсегда милую двадцатилетнюю привычку к стихокропанию и лестное одобрение публики. Вот какие чудеса может настроить один магистр! Плюгавый выползок из ...(гузна - М.В.) де Фонтена!
Но я слишком предался горячности оскорбленного поэта; важность судьи полагает предел сей, а сердце велит обнять и уверить в искреннем почтении к вам покорнейшего слуги. Дмитриев...»".
Письмо И.И. Дмитриева к В.А. Жуковскому от 25 мая 1806 г.:
«Читали ли вы рецензию г. Каченовского? Что же вы скажете теперь о вашем рыцаре, т.е. обо мне бедном? Где теперь хваленый вами баснописец? Где его чистота и гармония в стихотворстве, где его слава? Увы! увы! одно слово Каченовского, и прощай моя девятилетняя славишка! Самому за себя вступаться не ловко, а другим какая нужда! Шутки в сторону, могли ли вы подозревать, чтоб Каченовский мог так скоро переменить свое мнение о моем таланте? Вы узнаете о том после, а теперь знайте только, что я подозреваю и вашего Мерзлякова соучастником в этой критике; по крайней мере уверен, что изъяснение характера Горациевой оды есть точно Мерзлякова. Знайте же и о том, что и тот и другой во всю зиму были у меня по одному разу в неделю, и верно, - никто их не принимал с
большею ласкою. Но теперь я буду гораздо осторожнее; я ставлю себя выше того, чтоб оскорбляться критикой какого-нибудь Каченовского, который хочет судить других, а сам в то же время пишет «ехал на корабле», «заложил фабрику», «заложил магазин», вместо завел и учредил, и думает вместо галлицизмов обогащать нас малороссизмами. Но пусть Каченовский видит в Мерзлякове единственного поэта, а этот в нем Лагарпа; пусть досточтимые цензоры запрещают критику на Хвостова и позволяют на счет мой говорить самые личности: я, право, равнодушен и, может быть, сыщутся добрые люди, которые будут читать меня»34.
Письмо Дмитриева к Жуковскому, датированное маем 1806 г., судя по контексту, следовало за предыдущим посланием, и поэтому его можно отнести к самому концу мая (после 25-го числа):
«О поступке Каченовского я не скажу ни слова, ибо мне и не ловко, и не прилично быть судьей в собственном деле. Пусть судят о том те, которые довольно опытны, довольно знают приличность и умеют отличать здравомысленную критику от натяжек малороссийского школьника, желавшего более мне мстить, нежели отдать справедливость. Журналисты: Храповицкие, Богдановичи, Новиковы, конечно, могли также находить некоторые ошибки в Хераскове, Петрове и проч., но они останавливались только на красотах их. Зачем же? Для того, что хороших поэтов у нас еще не много, для того, что сами были светские люди, а не бурсаки, следственно умели наблюдать деликатность. Но оставим это...»" .
Четыре письма схожи по своей структуре и, во многом, текстуально близки друг другу, поэтому мы будем рассматривать их как единый текст, в котором Дмитриев разъяснил причины ссоры с Каченовским. Кроме того, даже беглое сравнение писем Дмитриева с другими источниками по истории конфликта, показывает, что перед нами не простое изложение причин, хода и результатов противостояния, но сконструированная Дмитриевым интерпретация событий. В письмах нет ни слова о стихотворениях Державина, об обстоятельствах их публикации, об объяснении между Дмитриевым и Каченовским. В письмах к Жуковскому и Тургеневу Дмитриев попытался описать журнальную полемику через единую систему категорий, в рамках которой амплуа критика, поэта и судьи обладали четко фиксированным символическим значением. Как любая логическая модель, такая конструкция в идеале должна была быть ясной и непротиворечивой. Именно поэтому рассмотрение писем может строиться через вычленение и анализ концептов, легших в основу литературной мифологии Дмитриева.
О причинах ухода Каченовского из «Вестника Европы»
Однако есть все основания сомневаться в точности именно такой трактовки событий.
Прежде всего, «должностная» интерпретация ухода Каченовского логически не сочетается с хронологией университетской карьеры издателя «Вестника Европы». Один из самых точных источников по биографии Каченовского - справочная статья о нем Н.П. Барсукова - дает такие даты: 12 сентября 1806 г. он был возведен в степень доктора философии и изящных наук, 20 ноября 1808 г. утвержден адъюнктом, и в то же время ему было поручено управление дел в канцелярии попечителя Московского университета28. Получается, что мысль оставить журнал появилась у Каченовского почти за полтора (!) года до новых назначений. Это при том, что Алексей Разумовский, библиотекарем которого с 1801 г. был Каченовский, не занимал еще в июне 1807 г. место попечителя Московского университета. Каченовский поэтому на тот момент вряд ли мог рассчитывать на быстрый карьерный рост.
Более того, с ноября 1809 г. Каченовский вернулся в «Вестник Европы» как соредактор и начал активно формировать журнал вместе с Жуковским. Новая должность - 9 мая 1810 г. он был утвержден экстраординарным профессором и в качестве «визитатора» обозревал училища Калужской губернии29 - не помешала Каченовскому принять участие в редактуре «Вестника».
Наконец, неясно, зачем Каченовскому в объявлении о передаче журнала Жуковскому в «Московских ведомостях» (№94, от 23 ноября 1807 г.) понадобилось столь темно мотивировать свой уход: «г. Каченовский, по некоторым обстоятельствам отказываясь быть издателем Вестника, уступает его г. Жуковскому»30. Каченовский мог указать вполне законную причину своей отставки, т.е. должность при Московском университете, не скрываясь за двусмысленной или вообще ничего не значащей формулировкой.
В 21-м номере «Вестника Европы» за 1807 г. Каченовский опубликовал обращение «К читателям» (С. 51-52), где с некоторым самоуничижением сообщил о причинах отказа от издания:
«Другие упражнения и некоторые особенные причины заставляют меня, по окончании последней книжки сего года, отказаться от издания Вестника Европы... успех моего издания почти от меня не зависел. Признаюсь в этом чистосердечно, и благодарю покорнейше всех доброхотов, одних за помощь в составлении книжек моего Вестника, других за снисходительное одобрение трудов моих. Сие ободрение послужит надежным для меня руководством, когда, исполнивши некоторые обязанности свои по части учебной при Императорском Московском Университете и Гимназии, подкрепивши силы душевные, приготовивши что-нибудь достойное (или, что покажется мне достойным) выступлю вновь на поприще, которое ныне оставляю».
И в этом тексте содержалось указание на некие «особенные причины» или «некоторые обстоятельства», побудившие Каченовского оставить журнал. Издатель «Вестника Европы» в своем объявлении четко разграничил «другие упражнения» и «особенные причины», тем самым подтвердив наличие специальных, не связанных с его университетской деятельностью мотивировок. Отсылка к обязанностям в университете и гимназии, кстати, совершенно не предполагала в данном случае намека на новые должности. Вполне вероятно, что Каченовский апеллировал к необходимости исполнять свои прежние функции, объявляя читателям, что хотел бы сконцентрироваться исключительно на работе в университете.
Показательно и то, что Каченовский, фактически не отойдя еще от дел в журнале и заявляя о прекращении своей издательской деятельности, весьма прозрачно намекал на будущее возвращение в «Вестник Европы». В этом смысле ссылка на необходимость «подкрепить душевные силы» говорила о том, что переход журнала в другие руки не был чисто формальным делом и для Каченовского оказался весьма болезненным.
Итак, в начале июля 1807 г. Жуковский объявил А.И. Тургеневу о намерениях Каченовского оставить журнал, и уже в августе в отборе публикаций чувствовалась рука Жуковского. Решение Каченовского оставить «Вестник» в середине 1807 г. было принято внезапно и, на первый взгляд, казалось немотивированным - он не ожидал новых должностей, в 1807 г. его журнал уверенно держал пальму первенства среди московских и петербургских периодических изданий.
Во второй половине 1807 г. Каченовский редактировал журнал уже вместе с Жуковским, и в «Вестнике» продолжали появляться его статьи (критический отзыв «О Послании к Привете») и переводы (из Я.И. Энгеля, Г.А. Оливье), а также «Ответ на письмо господина Луки Говорова (Каченовского - MB.), напечатанное в Вестнике Европы апреля
1807 №8, под заглавием: «Письмо из города N.N. в столицу» А.С. Шишкова (№24, 241-267).
Только первый номер «Вестника Европы» под редакцией Жуковского (январь 1808 г.) свидетельствовал об окончательной, притом не только официальной (титульной), передаче журнала в руки нового издателя: на страницах «Вестника» вновь появился И.И. Дмитриев, в начале 1806 г. шумно рассорившийся с Каченовским и отказавшийся давать материалы в журнал. Дмитриев напечатал стихотворение «К Амуру, который прицеливается стрелою»; Г.В. Зыкова также атрибутирует Дмитриеву «Отрывок разговора на бале» и «Мысли»31.
Имя Каченовского чуть больше полугода не появлялось на страницах «Вестника», сократилось число критических статей и исторических публикаций, возросло же -поэтических произведений и переводов самого Жуковского и близких к нему литераторов32. Однако вскоре Каченовский, как и обещал, вернулся в журнал и опубликовал во второй августовской книжке за 1808 г. «Отрывок из рукописи». Интересно, что за этим текстом в номере следовала басня Дмитриева, одна из последних его публикаций в «Вестнике Европы» 1808 г.
Кандидатура Жуковского на место издателя «Вестника Европы», с одной стороны, выглядела вполне логично. Жуковский со второй половины 1806 г. активно сотрудничал в журнале и был другом Каченовского. Тем не менее, переход «Вестника» в руки Жуковского неизбежно повлек бы за собой изменения в программе издания. Трения между двумя редакторами «Вестника Европы» были замечены современниками. Например, в своих шуточных стихах, доброжелательных пародиях на Жуковского 1810 г. А.А. Протасова описывала отношения между Жуковским и Каченовским как ссору «Папки» и «неверной супруги». Протасова, хорошо осведомленная о том, что взгляды издателей на поэзию, эстетику, историю сильно разнились, иронизировала над «странным» союзом внутри редакции «Вестника Европы»33. Т) противоречиях между журнальными концепциями говорила и переписка Жуковского и Каченовского, опубликованная Р.В. Иезуитовой.
Обсуждая обратный переход «Вестника Европы» в свои руки, Каченовский писал из Москвы 24 сентября 1810 г. Жуковскому: «Я вам охотно сдал журнал, когда он был доведен мною до цветущего состояния, а вы так ли со мною поступаете?»34. 27 сентября Жуковский отвечал: «Вестник, доведенный вами до цветущего состояния, не поблекший и при мне, сохранивший древнее великолепие свое и при нас, принадлежит вам теперь безраздельно» .
Жуковский и «национальное» направление в журналистике
В свете возможного соперничества «Вестника Европы» и «Русского вестника» особенного комментария требует желание Жуковского публиковать в своем журнале патриотические тексты Силы Богатырева, т.е. Ф. Ростопчина:
«...и я и всякий истинно русский были бы, конечно, рады, когда бы какому-нибудь доброму человеку пришла счастливая мысль подслушать, записать и напечатать в «Вестнике» некоторые монологи Силы Андреевича Богатырева, которого теперь надобно искать не на Красном крыльце, а, верно, в каком-нибудь уединении, где в недре семейства, довольный самим собою, наслаждается он ясным вечером жизни, работает в саду, рассказывает детям о прежних своих подвигах, учит их добру и привязанности к земле русской и часто, может быть, покоясь один под древним прародительским дубом, разговаривает с самим собою о том и о другом... Но, виноват! Я отклонился от материи; люблю помечтать; на старости лет бываю иногда ребенком» 00.
Выражение «ясный вечер жизни» было выделено Жуковским курсивом. В соответствии с распространенной в то время практикой таким образом автор помечал включение чужого слова в собственный текст. В данном случае мы можем довольно точно установить генеалогию этой метафоры: образ спокойной старости восходил к начальным строкам известной басни Ж. Лафонтена "Филемон и Бавкида" ("Philemon et Baucis", книга ХН, басня XXV): «Ni Гог, ni la grandeur ne nous rendent heureux; Ces deux Divinites n accordent a nos voeux Que des biens peu certains, qu un plaisir peulranquille: Des soucis devorants c est I eternel asile; Veritables Vautours, que le fils de Japet Represente enchai ne sur son triste sommet. L humble toit est exempt d un tribut si funeste Le Sage у vit en paix, et meprise le reste; Content de ces douceurs, errant parmi les bois, II regarde a ses pieds les favoris des Rois; II lit au front de ceux qu un vain luxe environne Que la Fortune vend ce qu on croit qu elle donne. Approche-il du but, quitte-il ce sejour, Rien ne trouble sa fin, c est le soir d un beaujour»m.
Перевод: «Ни золото, ни знатность не делают нас счастливыми; Два эти божества даруют нашим желаниям лишь ненадежные блага, лишь беспокойную радость: Вечное убежище пожирающих тревог; Настоящих хищников, терзающих сына Япета прикованного к его скорбной скале. Скромная же кровля свободна от столь зловещей дани, Мудрец живет здесь в спокойствии, и презирает все прочее; Довольный сей благостью, бродящий средь дерев, Он видит у своих ног любимцев Королей; Он читает на челе тех, кого окружает тщетная роскошь, что Судьба продает то, что, как полагают, она дарует. Приближается ли он к концу, покинет ли он сие пристанище, Ничто не тревожит его старость, это вечер прекрасного дня».
Оборот «le soir d un beau jour» нередко использовался как русскими, так и французскими писателями, подчас с прямым указанием на авторство Лафонтена102. Так, Н.М. Карамзин в "Письмах русского путешественника" подобным же образом охарактеризовал старость немецкого писателя Х.Ф. Вейсе:
"Наконец я с ним простился. "Путешествуйте щастливо, сказал он, и наслаждайтесь всем, что может принести удовольствие чистому сердцу! Однакожь я постараюсь еще увидеться с вами в Лейпциге". - А вы наслаждайтесь ясным вечером своей жизни! сказал я, вспомнив ла-Фонтенов стих: Sa fin (т.е. конец мудрого) est le soir d un beau jour - и пошел от него, будучи совершенно доволен в своем сердце"103.
Еще один пример уподобления старости ясному вечеру жизни находим в статье близкого друга Жуковского А.И. Тургенева «О возрастах человеческих»:
«Наконец почтенная глава его украшается сединами; дети радуют его, и Sa fin est le soir d un beau jour. La Fontaine»104.
В русской поэзии начала XIX в. встречались и другие случаи употребления этой метафоры105, и она легко опознавалась читателями как цитата из басни Лафонтена «Филемон и Бавкида». Наиболее известный перевод выражения «le soir d un beau jour» принадлежал Карамзину и несколько отличался от французского оригинала106. Именно карамзинский вариант и воспроизвел в «Письме из уезда к Издателю» Жуковский.
Сила Богатырев, таким образом, именовался мудрецом, в тишине и покое доживающим свою праведную и разумно проведенную жизнь. Внешне все выглядело весьма уважительно: одна литературная маска (Стародум, от лица которого произносилась реплика) выносила вполне благожелательное суждение о другой (Богатыреве). Богатырев же в сознании читателей,
особенно московских и петербургских, был неразрывно связан с его «изобретателем» -Ростопчиным. Если вспомнить биографию Ростопчина, то описание уединенной жизни Богатырева обретало новый смысл.
Мы имеем в виду не столько давнюю опалу Ростопчина еще времен павловского царствования, сколько обстоятельства минувшего, 1807 года. Тильзитский мир с французами поделил этот год надвое, резко изменив соотношение политических и идеологических сил в стране. Ростопчин, опубликовавший в мае того же 1807 года "Мысли вслух на Красном крыльце", стал заметной фигурой в стане радикальных противников не только мира с Наполеоном, но и влияния французской культуры на русские умы в целом.
Договор с ненавистным французским императором заставил "славенофилов" на время уйти с политической сцены, их отношения с властью заметно ухудшились: Шишков был обвинен в распространении антифранцузских стихов107, Г.Р. Державин лишился доверия Александра I108 и, недовольный происходящим при дворе, писал эпиграммы на новых приближенных русского монарха109. В схожей ситуации оказался и Ростопчин.
Между тем, тот же Державин уже находился в «сельском уединении»: в августе 1807 г. в «Вестнике Европы» было опубликовано его известное стихотворение «Евгению. Жизнь Званская». Хронологически описываемые в его тексте события приходились на весну 1807 г, однако представленные на суд публики после Тильзитского мира, стихи прочитывались как реакция Державина на новую опалу. Поэт предпочитал уединенную жизнь в деревне придворному обществу и наслаждался «горацианской» идиллией на лоне русской природы110.
На Шишкова в «Письме из уезда к Издателю» намекал сам Жуковский. Фраза «когда бы какому-нибудь доброму человеку пришла счастливая мысль подслушать, записать и напечатать в «Вестнике» некоторые монологи Силы Андреевича Богатырева» отсылала читателей ко второму - майскому - изданию «Мыслей вслух на Красном Крыльце» (1807). Впервые «Мысли вслух» появились тремя месяцами ранее и были с исправлениями опубликованы Шишковым без ведома Ростопчина. Раздосадованный Ростопчин вскоре перепечатал свой текст, дополнив его соответствующими пояснениями - в приложении «Письмо Силы Андреевича Богатырева к одному приятелю в Москве». Автор так описывал первую публикацию:
«Мысли вслух» были напечатаны почти небывалым по тем временам тиражом и после Тильзита стали еще популярнее. В этом контексте роль подслушивающего монологи Богатырева должна была прочно ассоциироваться с Шишковым как издателем «Мыслей вслух» и одним из идеологов партии «славянофилов».
