Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Истоки наджанрового образования Книга Жизни в русской литературе и творчестве Л.Н. Толстого 28
1.1. Фольклор, литература Руси и России на пути к русской Книге Жизни 28
1.2. Личностно-творческие предпосылки устремления Л.Н. Толстого к созданию Книги Жизни: психологический и эстетический аспекты 56
ГЛАВА II. Начала Книги Жизни в раннем творчестве Л.Н. Толстого 159
2.1. От ранних незавершенных философических опытов Л.Н.Толстого и "Истории вчерашнего дня" к "Люцерну" 159
2.2. Потенции Книги Жизни в "Казаках" 170
ГЛАВА III. "Война и мир": динамика перерастания в Книгу Жизни . 217
3.1. Л.Н. Толстой, критика, литературоведение на пути осознания "Войны и мира" как Книги Жизни 217
3.2. Анализ "Войны и мира" в свете ведущей авторской концепции произведения 240
3.3. Роман-эпопея-Книга "Война и мир" - этап в мировом развитии романного и эпопейного жанров 268
ГЛАВА IV. Создание Книги Жизни в творчестве Л.Н. Толстого 1870 - 1900-х годов 293
4.1. "Азбука", "Русские книги для чтения", романы, повести, рассказы, публицистика, религиозно-философские сочинения и другие произведения Толстого 1870 - 1900-х годов в свете его устремления к Книге Жизни 293
4.2. Цикл "Мысли мудрых людей...", "Круг чтения...", "На каждый день...", "Путь жизни" как Книга Жизни 321
Заключение 355
Библиография 381
- Фольклор, литература Руси и России на пути к русской Книге Жизни
- От ранних незавершенных философических опытов Л.Н.Толстого и "Истории вчерашнего дня" к "Люцерну"
- Л.Н. Толстой, критика, литературоведение на пути осознания "Войны и мира" как Книги Жизни
- "Азбука", "Русские книги для чтения", романы, повести, рассказы, публицистика, религиозно-философские сочинения и другие произведения Толстого 1870 - 1900-х годов в свете его устремления к Книге Жизни
Введение к работе
Еще в первой половине XIX века начали обнаруживаться признаки общей неустроенности социально-государственной жизни России, связанные в первую очередь с тяжелым положением основной, подавляющей части населения страны — многомиллионного крестьянства. Наиболее явно неустроенность вскрылась к середине столетия, когда со всей остротой назрела необходимость реформирования русской жизни. Атмосфера неблагополучия была характерна для России и во второй половине XIX века, что не могло не отразиться в русской литературе указанной эпохи, не могло не сказаться прежде всего на особенностях жанрового развития ее, на особенностях жанрообразования.
В этот период с каждым новым десятилетием заметно возрастает в глазах самих писателей, критиков и читающей публики России познавательная и общественнопреобразовательная роль литературы. Наряду с наукой литература постепенно все более и более осознается мощным средством познания и изменения жизни. С развитием тенденции к демократизации литературного процесса в России XIX столетия, вызванной повышением интереса к жизни трудящегося большинства страны, значительно расширяется идейно-тематический кругозор русской литературы. Все новые и новые, ранее не освоенные или малоосвоенные ею стороны и аспекты российского общенационального бытия — его прошлого и настоящего, особенно связанные с жизнью трудовых низов, становятся объектом ее изображения, предметом углубленного художественного анализа. Начиная с Пушкина, русская литература твердо становится на путь неуклонного сближения с реальной жизнью, стремится активно влиять на все происходящее в ней, стремится действенно участвовать в переустройстве, в усовершенствовании российской действительности, стремится решать самые важные, судьбоносные для своего отечества, для своего народа вопросы.
Вполне закономерным явилось то, что большое внимание в русской литературе, особенно середины и второй половины XIX века, уделяется реальному историческому факту. Отсюда широкое распространение в это время получают различные публицистические жанры и близкие к ним полухудожественные - полунаучные, "пограничные" жанровые формы: очерки, мемуары, записки, хроники, дневники и т.д. Отсюда же и активное проникновение в повествовательно-изобразительную ткань романов, повестей и рассказов русских писателей середины и второй половины XIX столетия элементов аналитико-публицистического письма.
Усложнение, дифференциация общественной жизни и тесно связанное с этим значительное расширение, особенно в середине и во второй половине XIX века, тематического кругозора русской литературы способствовали не только обогащению ее новыми жанрами. Они обусловили и возникновение в русской литературе внутри относительно устойчивых жанровых образований различных их модификаций, разновидностей, так называемых поджанров, сосредоточенных на углубленном художественном исследовании отдельных сфер и аспектов российской действительности. Причем, это коснулось, если говорить, в частности, о прозе, и крупной повествовательной формы — романа, и малых жанровых форм - повести, рассказа, очерка. В русской литературе XIX столетия возникают такие разновидности, например, романа, как роман социальный - социально-психологический, социально-философский, социально-политический, идеологический роман, роман-хроника, роман-обозрение, роман-исследование и т.д.
Однако наряду с тенденцией к обособлению жанров, выделению их разновидностей, связанной скорее с начальными, трудными подступами к освоению нового жизненного материала, новых жизненных пластов, для русской литературы XIX века не менее, а, думается, более характерна другая, противоположная этой тенденции и упрочивающаяся с течением времени тенденция к сложному междужанровому взаимодействию - тенденция "к интеграции жанров, к разработке сложных синтетических жанровых форм, призванных выявить основные всеобщие силы и законы действительности, раскрыть сложную связь различных ее явлений и аспектов, воссоздать для читателя ее широкий, целостный образ, проникнуть во взаимосвязь прошлого, настоящего и будущего, природы и истории, общественной и личной жизни"1. Особенно наглядно тенденция к синтезу разных жанров и их модификаций проявляется в наиболее ярких, знаковых для отечественной и мировой литературы созданиях русских классиков. В "Анне Карениной" нетрудно обнаружить начала и социального, и психологического, и семейно-бытового, и любовного романа, и романа-воспитания чувств и начала романа-трагедии. "Бесы" Ф.М. Достоевского - это и социально-психологический, и социально-политический, и идеологический, и философский роман и одновременно роман-трагедия. В принципе то же самое характерно для многих произведений этих и других выдающихся русских писателей.
Тенденция к интеграции, к синтезу жанровых форм и их разновидностей, тенденция к созданию сложных синтетических жанровых образований, способных охватить широкий спектр российской действительности и в то же время раскрыть глубинную сущностную связь многообразных явлений ее, диктовалась опять-таки усложнением, возросшей дифференциацией тогдашней общественной жизни, острой необходимостью серьезных реформ в стране. Для того, чтобы четко определить пути реформирования, усовершенствования России, полагалось во всей глубине осознать то негативное, что происходило с ней в XIX столетии, и вместе с тем то, что традиционно, всегда было потребно ее человеку, следовало системно осознать исконные корневые основы общенационального бытия ее народа. И эту миссию познания русской жизни в ее вековых основаниях возлагала на себя русская литература ХТХ века — в первую очередь русское романное мышление, которое становится в эту эпоху предельно аналитичным. Роман наиболее из всех других жанров литературы предрасположен на русской почве к широкому, всестороннему воспроизведению прошлого и настоящего российской действительности и одновременно, подвергая тщательному анализу многообразные явления ее, стремится уловить внутреннюю связь их, прийти с синтезу в своих художественных изысканиях, постичь сущностные, корневые основы русской жизни — основы гармоничного, эпопейного сосуществования индивида и общества. Русский роман XIX столетия тяготеет к преодолению собственных жанровых рамок и перерастанию в эпопею Нового времени, обретая часто ярко выраженные эпопейные черты. Тенденция продвижения русского романа к эпопее налицо в "Войне и мире" Льва Толстого, произведении, которое и стало на деле эпопеей - романом-эпопеей Нового времени. Но - забежим вперед — и эта жанровая форма, заключая в себе, внутри себя инерцию романного жанра -его конститутивную предрасположенность к неустанному анализу, стремится, в свою очередь, превозмочь и себя, собственные жанровые пределы, тяготеет обратиться в Книгу, русскую Книгу Жизни. Совсем не случайно Толстой предпочитает подчеркнуто, нарочито называть "Войну и мир" "книгой", усматривая как автор в этом произведении именно книгу (Книгу1), но никак не роман только, о чем детальнее пойдет речь в основной части работы.
Русский роман XIX века охотно вбирает в себя, в свою структуру начала самых разных, в том числе полухудожественных и даже внехудожественных, жанровых форм и их вариантов, поглощая, переваривая эти начала, обращая их порой в своеобразный, в высшей степени внутренне динамичный сплав и обретая тем самым особое национально неповторимое, самобытное лицо, во многом главном часто несходное с западным романом. Характерно в связи с этим признание Льва Толстого, который заявил в набросках предисловия к "Войне и миру", что русские не умеют писать романов, как они понимаются в Европе (13, 55)1. Характерно также, что некоторые русские писатели из числа наиболее значительных, отталкиваясь от романной формы или создавая романы, либо вовсе не считали себя романистами, либо относили себя к таковым в достаточной мере условно. Так, Гоголь отдавал явное предпочтение, по его выражению, "меньшему роду эпопеи" в сравнении его с романом, разъясняя при этом в "Учебной книге словесности для русского юношества", что "меньший род эпопеи" занимает промежуточное, серединное положение "между романом и эпопеей"1. С оглядкой на западноевропейский роман "меньший род эпопеи" Гоголь видел и в своих "Мертвых душах". Не без оснований вскоре после выхода в свет "Мертвых душ" в русской критике разгорелась полемика: роман это или эпос по жанру. К.Аксаков в брошюре "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души" придерживался крайней точки зрения. Не соглашаясь с теми, в частности, с Белинским, кто относил это произведение к романному жанру, он полагал, что Гоголь в "Мертвых душах" следует всецело традициям эпического искусства древности . Белинский же, считая "Мертвые души" романом, вместе с тем находил жанровую форму создания Гоголя весьма оригинальной . Примечательно в высшей степени, что и Достоевский осознавал себя "в первую очередь поэтом, а потом уже романистом". Так же он смотрел и на всех других выдающихся русских романистов4. Б.И. Бурсов справедливо замечает: "В отличие от западноевропейского романа, который исследовал отдельные стороны или же отдельные моменты в жизни страны, русский роман, при своем возникновении, сделал предметом своего изображения судьбу России.
Так был задуман "Евгений Онегин".
Так были задуманы "Мертвые души"5. Показательно, что "Евгений Онегин" и "Мертвые души" Б.И. Бурсов склонен считать - и к этому, на наш взгляд, есть все основания - сверхроманами.
Действительно, русская литература XIX столетия обогатила мировую целым рядом совершенно своеобразных синтетических жанровых форм, непривычных для западноевропейских литератур. К числу такого рода произведений, бесспорно, относятся "Евгений Онегин" Пушкина, "Мертвые души" Гоголя, "Герой нашего времени" Лермонтова, "Записки охотника" Тургенева, "Записки из Мертвого дома" Достоевского, трилогия "Детство", "Отрочество" и "Юность" Толстого, "Былое и думы" Герцена... Примечательно, таковыми эти шедевры осознавал Лев Толстой, подчеркивая их жанровую оригинальность, необычность1.
Чрезвычайно многопланово, сложно по своему жанровому составу, по своей структурно-жанровой организации и творчество Льва Толстого, что вполне отвечало основным направлениям жанрового развития русской литературы ее "золотого века". Думается, не будет особым преувеличением сказать, что в творчестве Толстого имеют место, будучи представленными так, либо иначе - самостоятельно, в отдельности, но больше в слиянии с другими жанровыми формами и их разнообразными модификациями, все или почти все жанровые начала, которые характерны для русской прозы во всяком случае второй половины XIX века. На протяжении своего долгого творческого пути Толстой неоднократно обращается к жанровым формам очерка, рассказа, повести, романа, драмы. Им создается огромное количество публицистических статей, памфлетов, трактатов, множество философских, философско-эстетических, философско-религиозных, богословских сочинений, статей о литературе, педагогических работ. Кроме того, он оставил после себя солидное дневниковое и эпистолярное наследие. Среди всех этих произведений есть подлинно новационные в структурно-жанровом плане, мы бы сказали, уникальные для художественной литературы Нового времени синтетические жанровые образования, стремящиеся нередко даже и преодолеть рамки художественности, стремящиеся подняться над нею. Это такие его создания, как "Война и мир", "Русские книги для чтения", цикл сборников "Мысли мудрых людей на каждый день", "Круг чтения. Избранные, собранные и расположенные на каждый день Львом Толстым мысли многих писателей об истине, жизни и поведении...", "На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях", "Путь жизни", которые сам Толстой подчеркнуто, акцентированно именует книгами, свидетельствуя тем самым об их основной жанровой направленности, именно направленности вылиться в особое, выходящее за рамки традиционных, во всяком случае прозаических, жанров литературы художественное по своей генетической природе наджанровое образование — Книгу (Книгу Жизни). Безусловно, все эти новаторские по своей жанровой организации, по своей жанровой устремленности создания Толстого достойны быть в одном ряду с перечисленными выше произведениями русских писателей XIX столетия, обогатившими мировую художественную литературу оригинальностью присущих каждому из них содержания и формы.
В толстоведении серьезное внимание уделено изучению многообразного в жанровом плане творческого наследия Л.Н. Толстого - рассказов, повестей, романов, драматургии, публицистики, дневников писателя.
Значительный вклад в разработку этой проблематики внесли такие толстоведы, как Н.Н. Арденс , Э.Г. Бабаев , С.Г. Бочаров3, Н.И. Бурнашева4, Б.И. Бурсов5, Г.Д. Гачев6, В.И. Камянов7, Г.В. Краснов8, Е.Н. Купреянова9,
К.Н. Ломунов1, Е.В. Николаева2, А.Н. Николюкин3, В.Г. Одиноков4, Л.Д. Громова-Опульская5, В.Б. Ремизов6, С.А. Розанова7, А.А. Сабуров8, А.В. Чичерин9, А.И. Шифман10, Б.М. Эйхенбаум11 и другие. В то же время почти не исследованной, не получившей должного специального, развернутого освещения в толстоведении осталась существенно повлиявшая на особенности жанрообразования у Толстого, обусловившая во многом особую внутреннюю динамику становления жанров, тенденцию к циклообразованию в его творчестве направленность писателя к созданию произведения в форме книги (Книги), в форме универсальной - всевременной, всечеловеческой значимости — Книги как Учебника Жизни. В такого рода призведении, Книге, Толстой-художник-мыслитель стремился предельно адекватно выразить в прямом, однозначном, понятном всем без исключения людям слове накопленный им художественно-творческий опыт.
Уже в 1850-е годы достаточно отчетливо проявилась тенденция Л.Н. Толстого к воплощению своего художнического видения мира в форме понятной всем людям, независимо от их социальной и национальной принадлежности, Книги Жизни, т.е. произведения, которое, основываясь именно на художественном постижении вечных основ, истин бытия, могло бы прямо, непосредственно служить универсальным — общечеловеческого, всевременного масштаба — нравственно-практическим руководством в жизни. Это та тенденция, которая впоследствии, например, в 1860-е годы приведет писателя, в частности, к развернутым теоретизированно1-историософским "отступлениям"2 в "Войне и мире", а, например, в 1880-е годы — к созданию произведений вроде трактата "О жизни". В сознании же молодого Толстого замысел произведения такого типа, склада -произведения в форме Книги, произведения, вырастающего из художественности, произведения полухудожественного — полунаучного, в данном конкретном случае, полуромана - полутрактата последовательно связывается с "Романом русского помещика", над которым начинающий, опубликовавший еще только повесть "Детство" писатель работает в 1852 году.
К сожалению, в отношении "Романа русского помещика" этот факт остался, следует признать, вовсе без внимания со стороны исследователей творчества Л.Н. Толстого - возможно и скорее всего потому, что замысел этого произведения так и не был осуществлен писателем, трансформировавшись у него в рассказ "Утро помещика". В отношении же "Войны и мира" этот факт обратил, вернее, не мог не обратить на себя внимание во всяком случае некоторой части уже самых первых читателей произведения, современников писателя. Однако толстовское определение "Войны и мира" книгой им показалось необычным, странным, скорее всего не совсем понятным или вовсе непонятным.
Обратили внимание на неоднократное, последовательное поименование Толстым "Войны и мира" книгой и некоторые исследователи-толстоведы. Приведем наиболее характерные примеры этого.
По сути дела, мимоходом коснулся многозначительного, мы бы сказали, основополагающего в творческой практике Толстого наджанрового понятия книга, не осознав в должной мере существа его смысла, известный толстовед С.Г. Бочаров в своей работе "Война и мир" Л.Н. Толстого". Заметное место в ней отведено рассмотрению вопроса о жанровой специфике "Войны и мира" и в особенности присутствию в произведении Толстого трактатного начала. При анализе жанрового своеобразия его исследователь ссылается, в частности, на упомянутую выше статью- разъяснение писателя "Несколько слов по поводу книги "Война и мир". Правильно объясняя функциональную роль в структуре целого часто пространных теоретизированно-публицистических историософских
рассуждений во второй половине и в эпилоге книги, С.Г. Бочаров останавливает свое внимание на толстовском наджанровом определении книга. Но при этом он проходит мимо того, что эти многочисленные развернутые философско-исторические размышления автора как раз и связаны с подспудным, глубинным устремлением его вылить свой замысел в форму Книги Жизни, в основу которой им положены события войны 1812 года, когда тяжелейшему испытанию были подвергнуты все духовно-нравственные силы, потенции русского народа . Совершенно верно устанавливая, что историософские "отступления" в "Войне и мире" —
результат стремления Толстого адекватно перевести семантику своей художественной образности на язык понятийный1, исследователь не замечает, казалось бы, совсем уже очевидного для него — того, что это, по сути своей, и есть попытка писателя обратить свое искусство, свое художество — в данном случае в рамках замысла "Войны и мира" — в открытый, доступный для всех без исключения поколений людей универсальный Учебник Жизни, в Книгу Жизни.
Намного более углубленно по сравнению с С.Г. Бочаровым подошел к осмыслению понятия книга, с которым Толстой как автор всегда чрезвычайно последовательно и прочно связывал в своем сознании "Войну и мир", известный толстовед Э.Г. Бабаев. Для Э.Г. Бабаева слово книга — отнюдь не внешнее, формальное, чисто условное определение "Войны и мира", а сущностный жанровый признак произведения, хотя и могущий показаться, как говорит он, "странным". Об этом Э.Г. Бабаев так пишет в своей работе "Лев Толстой и русская журналистика его эпохи": "Вначале Толстой называл свое сочинение ("Войну и мир". - Ю.П.) романом. "Роман свой я надеюсь кончить в 1867 году и напечатать весь под заглавием "Все хорошо, что хорошо кончается", - обещал Толстой в письме к Фету в 1866 году (61, 139). Потом появилось новое название "Война и мир" и новое жанровое определение: "книга"...
Для Толстого это была разница не в словах только, а в существе дела. Он и позднее иногда называл "Войну и мир" романом, но всегда настаивал на том, что ее настоящее определение — "книга". Это, на первый взгляд, странное жанровое понятие имеет, однако, свои основания" .
Однако придавая, как и сам Толстой, совершенно справедливо толстовскому понятию книга в применении к "Войне и миру" существенный жанрообразующий, жанровоопределяющий смысл, Э.Г. Бабаев склонен всецело сводить этот смысл к эпопейному началу произведения писателя, что, несомненно, так и в то же время не совсем так. Убеждены, что эпопейное начало мышления Толстого-художника, постижение им эпопейной инстанции бытия, инстанции "всеобщего эпического единения" мира предопределили собой не только романный эпос писателя как таковой, но и в самой потенции своей заключали необходимость решения писателем и некой иной сверхзадачи — задачи реализовать свой замысел, в данном конкретном случае замысел "Войны и мира", в форме особого по отношению к традиционным, привычным жанрам литературы наджанрового образования, в форме открытого, прямого универсального учебника-руководства в практической жизни - Книги Жизни, предназначенной именно для всего человечества, рассчитанной на все времена. Имея такую подспудную и уже во многом актуализованную понятийно для писателя установку, целеположенность, романно-эпопейное мышление Толстого-художника-мыслителя претендовало на провидение и осознание сущностного начала для всех времен, на сведение всех времен в этом сущностном их качестве, основании к одному — к вечности, претендовало на постижение извечной фундаментной, сердцевинной первосубстанции бытия.
И тем не менее заслуга Э.Г. Бабаева в подступе к прояснению сущностного смысла толстовского жанрового понятия книга в связи с "Войной и миром" несомненна, тем более, что он затронул этот вопрос, по сути дела, попутно.
Еще более приблизился к осмыслению этой непростой и, главное, непривычной проблематики Г.Д. Гачев, который, подобно С.Г. Бочарову и
Э.Г. Бабаеву, попутно коснулся ее в работе "Содержательность художественных форм. (Эпос. Лирика. Театр)". Для Г.Д. Гачева, как и для Э.Г. Бабаева понятие книга в контексте творческой мысли автора "Войны и мира" имеет явно жанровое, а не формально-условное значение. При всем том, в отличие от Э.Г. Бабаева, Г.Д. Гачев не сводит смысл толстовского жанрового определения книга исключительно только к эпопейному, романно-эпопейному началу "Войны и мира". Г.Д. Гачев утверждает: "... когда он (Толстой. - Ю.П.) написал то, что хотел и мог написать, получилась форма, близкая к жанру национальной Книги (Библии). Недаром единственное из жанровых обозначений, которые Л.Толстой все же относит к своему труду, - это книга "Война и мир"1.
Симптоматично в высшей степени, что понятие книга обретает явно подобный же смысл применительно к творческой практике Толстого и у А.Н. Николюкина. А.Н. Николюкин в подзаголовке своей вступительной статьи к отдельному изданию толстовского "Круга чтения...", которая называется "Эта радостная работа" (Книга жизни Л.Н. Толстого)", именует это произведение, вошедшее в целостный цикл книг-сборников 1900-х годов, как видим, Книгой жизни . Таким образом лишь весьма немногие исследователи творчества Л.Н. Толстого обратили внимание на слово книга, озвученное самим писателем в отношении, например, "Войны и мира". Некоторые из них сумели при этом постичь тот подлинный, сущностный — именно наджанровый смысл, который придавал этому понятию в своем творчестве сам Толстой, именовавший книгой не только "Войну и мир" и "Роман русского помещика", но и многие другие свои вещи.
Тенденцию к перерастанию эпопейно направленного искусства Толстого в Книгу Жизни, думается, предугадывают своей интуицией и некоторые другие толстоведы. Опосредованно прикасается к этой проблематике А.В. Чичерин, когда, размышляя о сочетании в романе "Воскресение" и в публицистике позднего Толстого художественно-образного и субъектно-авторского начал, пишет: "Как в публицистике Толстого много художественной и эмоциональной конкретности, так в его последнем романе стиль гневно написанной статьи постоянно выбивается из образного повествования. Размышления Нехлюдова сливаются в один поток с размышлениями, прямо идущими от автора, и, выделенные из романа, по своему характеру, особенно по характеру настойчивой, упорной аргументации, совпадают со статьями Толстого 1880 - 90-х и 1900-х годов"1. Отталкиваясь от этого наблюдения А.В. Чичерина, другой исследователь творчества писателя В.Г. Одиноков приходит к еще более смелому, категоричному выводу. "Все это, — пишет он, - ведет к новому жанровому образованию, типологически относимому к особому типу"2. Тот же В.Г. Одиноков косвенно затрагивает эту сложную, непривычную проблематику творческого наследия Толстого и тогда, когда рассуждает о подмеченной еще Б.М. Эйхенбаумом сильнейшей предрасположенности отдельных произведений писателя к объединению в циклы, о наглядно проявляющейся в его творчестве общей тенденции к циклизации, когда многие произведения Толстого стремятся к слиянию как бы в одно сверхпроизведение, в одно своего рода сверхжанровое по отношению к каждому из них в отдельности единство. "Толстому, — утверждает В.Г. Одиноков, — никогда не приходило в голову печатать свои ранние произведения циклами. А между тем их можно выделить. И научно осмыслить, и понять замыслы и свершения раннего (да и не только раннего) Толстого можно лишь тогда, когда будет учтена отмеченная особенность его как художника.
Закон "сцеплений" блестяще воплощен в "Войне и мире", найден же он был раньше, до написания романа-эпопеи. Характерно, что этот закон действовал не только внутри одного произведения, но и связывал отдельные сочинения Толстого в гармоническое целое.
Молодой Толстой, как известно, пытался написать большое художественное полотно, где выражалась бы главная идея, отражающая важнейшие вопросы современной ему русской действительности. Ни один из задуманных тогда романов не был закончен. Остались лишь отдельные наброски, черновые варианты. На заготовленном материале созданы повести и рассказы, которые, хотя и являются вполне самостоятельными, несут, однако, свет идеи, вдохновившей писателя на создание романа.
Нам известны обширные толстовские "программы", проясняющие творческий процесс молодого художника. В "Предисловии не для читателя, а для автора" он пишет:
"Главное основное чувство, которое будет руководить меня во всем этом романе, — любовь к деревенской помещичьей жизни. — Сцены столичные, губернские и кавказские все должны быть проникнуты этим чувством — тоской по этой жизни. Но прелесть деревенской жизни, которую я хочу описать, состоит не в спокойствии, не в идиллических красотах, но в прямой цели, которую она представляет, — посвятить жизнь свою добру — и в простоте, ясности ее.
Главная мысль сочинения: счастье есть добродетель"1. Примечательно - заметим попутно — в высшей степени, в процитированном В.Г. Одиноковым высказывании писателя о задуманном им "Романе русского помещика" также и то, что уже в 1850-е годы Толстым-художником руководят прежде всего нравственно-практические задачи, которые он стремится решать художественным путем. Это говорит о том, что с самого начала литературной деятельности Толстого художество, литература для
него есть средство решения нравственно-практических задач, способ осуществления высоких нравственно-практических целей, путь к достижению совершенной, гармоничной в нравственном отношении жизни.
Еще в большей мере тенденцию к особого рода интеграции в толстовском творчестве разнообразных художественных, а также пограничных с ними внехудожественных жанровых форм, направленность к обращению, трансформации их в особое наджанровое образование, единство - Книгу угадывает Е.В. Николаева. Она вплотную подступается к осознанию этой проблематики художественно-творческих исканий писателя. Анализируя нередко причудливое соединение в творчестве позднего Толстого "традиционной формы, результатов углубленного самоанализа, исповедально автобиографического и проповеднического", публицистического начал, Е.В. Николаева приходит к убеждению, что в эту пору в сознании писателя "подспудно готовилось новое творческое открытие, на которое, как думается, у Толстого достало бы сил". Эту свою весьма плодотворную мысль автор книги "Художественный мир Льва Толстого. 1880 - 1900-е годы" заключает такими словами: "Трудно предположить, в какую форму оно могло бы вылиться"1.
Все названные толстоведы, по сути дела, подошли прямо или косвенно к серьезной проблематике, связанной с движением Толстого-художника-мыслителя к Книге Жизни, но не углубились в специальное и подробное ее изучение.
Книга Жизни как творческое устремление, сверхзадача Толстого-художника-мыслителя и одновременно как выражение, мы считаем, магистральной линии развития русской литературы со времен ее зарождения является предметом диссертационного исследования.
Действительно, тенденция к созданию произведения в форме Книги Жизни очень заметна в творчестве писателя. Само это стремление Толстого
воплотить свой художественно-творческий опыт в Книгу было его главным личностно-творческим устремлением, своего рода изначальным и всегдашним его подспудным умоначертанием - тем, что связано со "святая святых" духовной жизни писателя, тем, потребность чего для него как творческой личности, реализующей себя в слове, истекала из глубин присущей ему духовности. Более того, такое внутреннее побуждение Толстого адекватно перевести результаты своего художественно-образного видения мира, свою художественную образность на язык понятийный и тем самым претворить собственный художественный опыт жизни в Книгу-Учебник Жизни не могло не отразиться во всем, что когда-либо было написано им - будь то романы, повести, рассказы, будь то статьи, трактаты, "Русские книги для чтения", книги-сборники "Мысли мудрых людей...", "Круг чтения", "На каждый день...", "Путь жизни" и даже дневники, письма его. Оно не могло не сказаться так или иначе на жанровых, стилевых особенностях вплоть до стилистики всего того, что в разное время вышло из-под пера писателя. Другими словами, потенции Толстого-художника-мыслителя, которые связаны с его общей, генеральной устремленностью к созданию произведения в форме Книги, заложены во всем, что составляет его обширное, разнообразное в жанровом отношении наследие. Это стремление Толстого придало его творчеству в целом особую содержательно-стилевую цельность. Осознать таковые потенции Толстого и конкретные формы их актуализации в его творчестве - значит понять то сокровенное духовное, что постигал художнически-интуитивно и неустанно усиливался выразить в своем творчестве писатель. Осознание этой проблематики позволит, мы убеждены, во многом по-новому оценить и каждое отдельное, единичное из созданного Толстым. Поднять вопрос о стремлении Льва Толстого к созданию произведения в форме Книги, к осуществлению того главного, многотрудного, к чему со времен своего зарождения была предрасположена русская литература, того, что являлось поистине сверхзадачей его самого, литературы, народа Руси - России, - значит попытаться уяснить меру причастности "великого писателя земли русской" к этой доминантной, высокой устремленности русского народа, его литературы, устремленности, которая, думается, придала ей глубоко неповторимые, отличающие ее от других литератур национально-самобытные черты. Благодаря им она в лице наиболее выдающихся своих представителей — таких, как Гоголь, Достоевский, тот же Лев Толстой, стала одной из величайших в мире. Кроме того, озадачиться решением этого вопроса — значит предпринять попытку осознать те громадные, даже и надлитературно-художественные потенции, великие, масштабные цели русской литературы, к реализации которых существенно подвинулись писатели ее "золотого века". В этом полагаем актуальность данного диссертационного исследования.
В пределах диссертационной работы мы не претендуем на всесторонний, исчерпывающе детальный охват проблематики, связанной с доминантной, пусть и не всегда явно, открыто проявляющейся тенденцией Толстого к созданию произведения в форме Книги Жизни, той Книги, о которой он так говорил в письме брату С.Н. Толстому от 2 декабря 1852 года, еще в самом начале своей писательской деятельности, только ступив на эту стезю: "... человеку в жизни довольно написать хоть одну, короткую, но полезную книгу" (59, 217). Данное диссертационное исследование — именно первый, специальный подступ к осмыслению этой еще не освоенной, необыкновенно важной и, думается, не только в отношении творчества Л.Н. Толстого проблематики. Свою задачу мы считали бы выполненной, если бы удалось прояснить эту проблематику в основных, принципиальных ее чертах, высветить пути ее дальнейшей разработки как в отношении творческого наследия Льва Толстого, так и русской литературы вообще, если бы удалось привлечь к этой проблематике внимание исследователей.
Кратко о построении основной части диссертационной работы.
В первой главе речь идет о своеобразии сложившегося на протяжении многих веков отношения народа Руси - России к плотско-материальной стороне бытия, о стремлении его обустроить её на началах подлинной христианской религиозности, духовности, нравственности. Такое традиционное отношение русского человека к плотско-материальному плану жизни, придавшее его мышлению особую - именно духовно-практическую направленность, рассматривается как предпосылка всегдашнего подспудного движения русской литературы, в частности, Льва Толстого к претворению своего художественного опыта в Книгу Жизни. Большое внимание в главе уделено анализу этой глубинной, доминантной тенденции в развитии отечественной литературы — в русском фольклоре, литературе древней Руси, в русской литературе XVIII века и особенно XIX столетия. Значительное место в ней отводится анализу личностно-творческой психологии раннего, зрелого и позднего Толстого, а также отдельных важных аспектов эстетики писателя, связанных с его неустанной - с ранней молодости - потребностью в прямой преобразовательной общественно-практической деятельности, стимулировавшей художника к обращению своего искусства в Книгу-Учебник Жизни.
Вторая глава посвящена рассмотрению характерных признаков проявления тенденции к созданию Книги как Учебника Жизни в творчестве Л.Н. Толстого конца 1840-х — начала 1860-х годов - периода напряженнейших поисков писателем своего места и пути в литературе, периода, когда непосредственно, обнаженно в нем впервые обнаруживается тяготение к выражению своих художнических провидений, открытий в прямом, однозначном слове, в форме Книги.
В третьей главе диссертации анализируется "Война и мир" в динамике перерастания в Книгу Жизни. Вместе с тем здесь показаны принципиальные, сущностные отличия романно-эпопейного мышления Толстого от западноевропейского романного мышления и от эпопеиного мышления древности, реализовавшегося, например, в эпосе Гомера.
В последней, четвертой, главе основное место отведено художественному, философскому, религиозно-философскому, религиозно-богословскому и публицистическому наследию его, книгам-сборникам "Мысли мудрых людей...", "На каждый день", "Круг чтения...", "Путь жизни" и другим произведениям, созданным писателем в период 1880 — 1900-х годов. Все эти произведения, их жанровые особенности и многообразие анализируются в ракурсе проблематики, связанной с отражением в них всегдашней глубинной, подспудной устремленности Толстого-художника-мыслителя к осуществлению своего генерального сверхзамысла — произведения в форме Книги Жизни как универсального - всехшохального, всечеловеческого масштаба - Учебника Жизни.
И, наконец, еще несколько замечаний в предварение основной части диссертации.
Первое. Содержание художественных произведений Толстого анализируется нами в аспекте проблемы автора. При этом мы придерживаемся того истолкования литературоведческой категории "автор", которое принадлежит академику В.В. Виноградову. "Образ автора, — писал он, — это не простой субъект речи, чаще всего он даже не назван в структуре художественного произведения. Это - концентрированное воплощение сути произведения, объединяющее всю систему речевых структур персонажей в их соотношении с повествователем, рассказчиком или рассказчиками и через них являющееся идейно-стилистическим средоточием, фокусом целого"1.
Второе. Здесь используются термины-понятия "эпический", "эпическое". Они употребляются не в значении родовых категорий. В контексте диссертации они — синонимы категории "эпопейный", т.е. содержащий в себе установку на всеохватывающее постижение бытия в его целостности и единстве, установку на постижение универсальной подлинно эпической инстанции бытия, глубинной субстанциально гармоничной первоосновы жизни, начала эпического единения мира.
Третье. Говоря о плоти мира, различаем: 1) плоть феноменальную, т.е. наружно, эмпирически явленную в истории, плоть сниженную, инволюционировавшую в сторону грубой чувственности, материализованной косности, плоть, уклонившуюся к бездуховности и потому к смертности, — объязыченную, в негативном смысле этого слова, плоть и 2) Плоть ноуменальную мировую, богопромыслительную вечную, Плоть высокую, чистую, совершенную, в полноте одухотворенную -Духовную Плоть как моносущностное, целостнослиянное от Создателя гармоничное Дух-Плоть (Плоть-Дух) или Дух (Идея, Мысль)-Плоть (Тело), понимаемое нами как именно фундаментнообразующая монада бытия и всегдашняя, неизбывная творческая цель вечного божественного Логоса — Воплощенная, Чувствуемая Мысль (Идея). Эту богопромыслительную вечную ноуменальную Плоть, Телесность мироздания, скрытую под оболочкой феноменальной, наружно явленной - сниженной - плоти его, постигал, в частности, св. Афанасий Александрийский, неутомимый защитник, истолкователь основного догмата христианства - о боговоплощении Христа и одновременно апологет сущностной онтологической святости, духоносности Плоти, Тела. Св. Афанасий Александрийский говорил об этой ноуменальной Плоти бытия: "У Господа главной целью было воскресение тела, которое имел Он совершить, ибо знамением победы над смертью служило то, что совершено Им уничтожение тления и даровано уже нетление телам (курсив мой. -Ю.П.)"1. Эта богопромыслительная вечная, ноуменальная Духовная Плоть бытия как целостнослиянное от Создателя Дух-Плоть (Плоть-Дух), где все моноосновно и неделимо, где Дух есть сущностно, единовременно совершенная, тонкая Плоть и где Плоть есть в исчерпанности своей Дух, была явлена миру в полномерно Одухотворенной, гармоничной, несмертной Плоти Богочеловека Христа, в которой Он "вознесся на небо и воссел одесную Бога" (Мк., 16; 19). Об этой Духовной Плоти Христос говорит, в частности, в Евангелии от Иоанна: "Я есть хлеб животный, сшедший с небес: ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира..; истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни..; вкусите Тела Моего - и живы будете, испейте Крови Моей — в жизнь вечную..; ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем" (Ин., 6; 51, 53 - 56); "Я есть истинная виноградная Лоза, а Отец Мой - Виноградарь..; Я есть Лоза, а вы — ветви..; всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода" (Ин., 15; 1,5, 2). Показательно, что в Послании Ефесянам о Христе говорится как о Спасителе Тела, Спасителе Плоти: "... Христос... Спаситель тела" (Еф., 5; 23). Это Плоть, чувствующая, осознающая свою сущностную духоносную причастность ко внеположной ей многообразной эмпирически явленной плоти мира, Плоть, чувствующая, осознающая свое сущностное духоносное единство с окружающей Ее многоликой феноменальной плотью бытия. Соответственно нами различается и графическое обозначение двух видов плоти. Одна плоть — с малой буквы; вторая Плоть - с большой буквы, это Плоть Духовная, гармоничная как монослиянное, единосущностное от Творца мира Дух-Плоть (Плоть-Дух). Подчеркнем ради ясности: первая для нас - это внешняя, видимая, эмпирически данная материализованно косная оболочка второй -ноуменальной, составляющей внутреннюю, незримую, постигаемую интуитивно сущностную духоносную основу первой. Это, если позволительно такое сравнение, как в квантовой физике, которая различает два вида материи (плоти): материю в виде вещества и материю в виде поля, образуемого внутренним составом вещества и состоящего из недоступных обычному визуальному наблюдению, труднодоступных даже и для тонкочувствительных специальных приборов мельчайших частиц — нейтрин, кварков и тому подобного.
Фольклор, литература Руси и России на пути к русской Книге Жизни
Русской литературе традиционно свойственна направленность к усовершенствованию жизни, ее плотско-материальной стороны на началах высокой христианской духовности, нравственности. Как и сам народ Руси и России, его литература искони была устремлена на устроение подобия Царства Божия на земле. Это устремление к обретению Царства Божия, Града Грядущего, истинно Небесно-Земного здесь, и в земной жизни, наложило особый, сильнейший отпечаток на склад литературы русского народа, сообщило ей особого рода религиозную окрашенность и проникновенность, активность по отношению к наличной социально исторической действительности. Все это вместе взятое придало фольклору, литературе Руси и России особую, нередко открыто проявляющуюся учительную, просветительскую — нравственно-практическую направленность, предопределило собой движение русской литературы к особому наджанровому образованию - Книге, русской Книге Жизни. Сказанное, впрочем, вовсе не означает, что фольклор, литература, литературно-художественное творчество в России стремятся подчинить себя заранее "готовой", головной идее, стремятся стать лишь картинно-образной иллюстрацией таковой умозрительной идеи. Сказанное означает лишь то, что художественно-познавательное начало в русском фольклоре и русской литературе тесно связано с началом, в частности, нравственно-познавательным, направленным на решение важных жизненнопрактических задач, на преобразование социально-исторической действительности.
Поучающее, учительное начало чрезвычайно развито уже в русском фольклоре. Русские духовные стихи, исторические песни, былины, сказки, частушки не только повествуют, рассказывают о людях, о разных событиях из их жизни, но и прежде всего учат жизни, тому, как жить и обустраивать жизнь по Божиим правде и добру, не говоря уже о притчах, пословицах и поговорках русского народа. Духовные стихи очень часто обращены к отдельным поучительным событиям библейской истории, которые, как правило, самым причудливым образом и вместе с тем органично увязаны в них с контекстом русской жизни. Русские сказки, помимо того, что нередко сообщают о землях, где царит гармония во взаимоотношениях между людьми и всеобщее благоденствие, сплошь поучающи своим сюжетно-композиционным построением. Иной раз учительное начало русской сказки подчеркивается увенчивающими ее прямыми резюмирующими словами: "сказка ложь, но в ней намек - добрым молодцам урок". Русские былины и исторические песни в назидание потомкам воспевают славное героическое прошлое Руси, доблестных мужей, защитников и охранителей отечества, учат любви к родине, патриотизму. Светлая, нравственно просветленная, Духовная Плоть мира, России и ее человека, следующего Божиим правде и добру, - эстетический идеал, тематическая и идейная основа русского фольклора.
То же самое, и еще в большей степени, характерно и для древнерусской литературы. Она теснейшим образом связана с православно-церковной религиозной жизнью России. Ей свойственна неустанная забота о чистоте, одухотворенности плоти государства и народа российских. Она вся поглощена тем, "како надо ставить правду Божию на земле", "како надо править правду Божию в душе". Четьи-Минеи, патерики, поучения, моления, жития поначалу греческих, а затем и русских угодников, доблестных государственных мужей Руси, болящих за нее правдолюбцев и правдоискателей - основные и излюбленные жанры древнерусской литературы. Сами летописи и летописные своды составляются на Руси в назидание, наставление последующим поколениям русских людей. Даже зо хождения, как, к примеру, "Хождение за три моря" Афанасия Никитина, обращены к тому, чтобы высмотреть, что хорошо, а что плохо в других далеких землях, у иных народов, и потом перенять это хорошее для пользы отечества, а на дурном поучиться во избежание подобного. Все эти сказания, повести, слова - "Сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича", "Задонщина", "Слово о погибели Русской земли", "Повесть о Горе-Злочастии", "Повесть о Фроле Скобееве" и т.д. - сплошь и рядом наставительны, поучают как жить основательно и добропорядочно, по христианско-православной правде.
Древнерусская литература XI — XVII веков, открытая для широкого охвата истории отечественной и мировой, особенно христианских народов, сосредоточена в основном на поисках путей устроения прочной, гармоничной, не подавляющей человека государственности — путей устроения Града Небесно-Земного. Постигая сущностное основание мироздания — Духовную Плоть как богопромыслительное целостнослиянное вечное Дух-Плоть, она сосредоточена на вопросах добра и зла, жизни и смерти, на проблематике связей духовного и плотского начал бытия. Древняя русская литература желает видеть плоть земную феноменальную, эмпирически явленную истории в полноте одухотворенной, светлой, чистой. По словам Д.С. Лихачева, "древнерусскую литературу можно рассматривать как литературу одной темы и одного сюжета. Этот сюжет — мировая история, и эта тема — смысл человеческой жизни"1. К подмеченному Д.С. Лихачевым, думается, следует добавить, что все, открытое литературой древней Руси в жизни своего народа и других народов, она стремится осмыслить с точки зрения религиозно-нравственных, социально-общественных, государственных запросов русской жизни, и все свои открытия-прозрения она стремится претворить в реальную жизнь.
От ранних незавершенных философических опытов Л.Н.Толстого и "Истории вчерашнего дня" к "Люцерну"
Уже при написании Толстым самых ранних, первых своих произведений им руководит желание открыть и принести человечеству такие полезные истины, которые были бы пригодны для прямой ориентации в практической жизни. Таковая направленность творческого мышления Толстого и вызывает в нем стремление воплотить свой художнический опыт в открытую Книгу-Учебник Жизни - стремление к теоретизированию, к адекватному истолкованию содержания художественной образности его произведений на языке понятийной логики. Эта тенденция очевидна даже в самых первых "произведениях" Толстого — в его незаконченных философических сочинениях "Отрывки без заглавия", "О цели философии", "Отрывок об уголовном праве", "О насилии", которые создаются им во второй половине 1840-х годов и порождены сознанием Толстого - именно художника по складу своего личностного мировосприятия, носителя именно художнического, художественно-образного, субъектно-объектного, по гносеологической специфике, типа мышления, а не носителя понятийно-логического, объектного, типа мышления - теоретика, каковым по преимуществу он никогда не был. В строгом смысле, все они, эти философические фрагменты, есть, в сущности, не что другое, как попытка тогда еще не помышлявшего о литературно-художественной деятельности Толстого теоретизировать собственную художническую мысль, интерпретировать ее на языке понятийно-логосном, реализовать ее в форме Книги.
Тенденция к созданию Книги как Учебника Жизни налицо уже и в одной из первых писательских проб пера молодого Толстого-художника-мыслителя - в незавершенном его наброске "История вчерашнего дня", который относится к марту 1851 года и где воспроизводимые начинающим писателем эпизоды из его жизни перемежаются с достаточно пространными порой рассуждениями автора по поводу происходящего в этих эпизодах. На этот счет в дневнике Толстого от 24 марта 1851 года есть характерная запись о замысле "Истории вчерашнего дня". Там уже во многом осознанно вступающий на писательскую стезю молодой Толстой конкретно оговаривает связывающиеся в его творческом воображении с этим замыслом задачи. "Написать, - сказано здесь, - нынешний день со всеми впечатлениями и мыслями, которые он породит" (46, 55). В задуманном произведении Толстой намеревается не только описать события "вчерашнего дня", но и выразить те мысли, которые пробудят в его сознании эти события, надеясь, что в результате осуществления такового замысла выйдет "поучительная... книга". И эту свою установку он оговаривает уже в самом начале "Истории вчерашнего дня": "Пишу я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня. Бог один знает, сколько разнообразных, занимательных впечатлений и мыслей, которые возбуждают эти впечатления, хотя темных, неясных, но не менее того понятных душе нашей, проходит в один день. Ежели бы можно было рассказать их так, чтобы сам бы легко читал себя и другие могли читать меня, как и я сам, вышла бы очень поучительная и занимательная книга, и такая, что не достало бы чернил на свете написать ее и типографщиков напечатать. С какой стороны ни посмотришь на душу человеческую, везде увидишь беспредельность и начнутся спекуляции, которым конца нет..." [1 (1), 338].
Предрасположенность Толстого к созданию Книги Жизни проявляется так или иначе - более или менее явно - во многих, если не во всех произведениях раннего периода его творчества. Она дает о себе знать в период осуществления писателем замысла романа "Четыре эпохи развития" (1851 - 1856), окончательно претворившегося у него в автобиографическую трилогию "Детство", "Отрочество" и "Юность". В процессе работы над ним Толстой высказывает предположение, что этот роман "будет поучителен, хотя и не догматический"1 (46, 150 - 151). Потенции Книги Жизни нетрудно обнаружить и в самом автобиографическом цикле писателя - трилогии "Детство" (1852), "Отрочество" (1854) и "Юность" (1856). Прежде всего они выразились в том, какое значительное место в повестях трилогии отводится этической проблематике - проблематике добра и зла, насилия, любви и сострадания к людям, проблематике справедливости, нравственного самоусовершенствования. Повествователю, взрослому Николаю Иртеньеву, необыкновенно дороги картины собственного детства и юности. Они вызывают в нем чувство умиления и оказывают на него "освежающее, возвышающее" нравственное воздействие. "Благой, отрадный голос" "страстного желания совершенства", "столько раз с тех пор, в те грустные времена, когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата, вдруг смело восстававший против всякой неправды, злостно обличавший прошедшее, указывавший, заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастие в будущем", - он и теперь не "перестает звучать" в душе повествующего о своем прошлом Николая Иртеньева [1 (1), 159]. Начала Книги Жизни сказываются и в активности склонного к аналитичности повествователя трилогии, который довольно часто прерывает фабульное действие своими раздумиями по поводу событий из жизни главного героя автобиографического цикла Толстого. Нередко это лаконичные, афористические обобщения вроде: "Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью..." [1 (1), 86] или "Отвлеченные мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в известный момент состояние души и перенести его в воспоминание" [1 (1), 138]. Иной раз это развернутое, трактатного вида суждение наподобие того,
Догматическим романом Толстому в это время мыслится "Роман русского помещика". о любви, которое встречается в одноименной главе повести "Юность". Здесь говорится: "Есть три рода любви: 1) Любовь красивая, 2) Любовь самоотверженная и 3) Любовь деятельная. Я говорю не о любви молодого мужчины к молодой девице и наоборот, я боюсь этих нежностей и был так несчастлив в жизни, что никогда не видал в этом роде любви ни одной искры правды, а только ложь, в которой чувственность, супружеские отношения, деньги, желание связать или развязать себе руки до того запутывали самое чувство, что ничего разобрать нельзя было. Я говорю про любовь к человеку, которая, смотря по большей или меньшей силе души, сосредоточивается на одном, на некоторых или изливается на многих, про любовь к матери, к отцу, к брату, к детям, к товарищу, к подруге, к соотечественнику, про любовь к человеку.
Любовь красивая заключается в любви красоты самого чувства и его выражения. Для людей, которые так любят, - любимый предмет любезен только настолько, насколько он возбуждает то приятное чувство, сознанием и выражением которого они наслаждаются. Люди, которые любят красивой любовью, очень мало заботятся о взаимности, как о обстоятельстве, не имеющем никакого влияния на красоту и приятность чувства...
Л.Н. Толстой, критика, литературоведение на пути осознания "Войны и мира" как Книги Жизни
Если во всецело или по преимуществу повествовательно-изобразительного склада произведениях Толстого - таких, как "Казаки" его стремление к созданию Книги как Учебника Жизни проявилось во бщем-то скрыто, будучи упрятанным в содержательно многозначной художественно-образной ткани, то в "Войне и мире" оно заметно и внешне. В "Войне и мире" тенденция Толстого к реализации собственного художественно-творческого опыта в форме Книги Жизни просматривается очень явственно. Наиболее всего она проявилась в наличии там пространных "отступлений" -рассуждений автора-повествователя на философские и исторические темы. Эти теоретизированные философско-исторические "отступления", особенно обильно представленные в последних частях "Войны и мира" и в его эпилоге, придают произведению Толстого подобие открытого Учебника (Книги) Жизни. В этой связи нельзя не согласиться с верным, тонким наблюдением замечательного русского философа И.А. Ильина, который пишет в своей работе "Лев Толстой как истолкователь русской души ("Война и мир")", что "Война и мир" Толстого - "это нечто большее, чем роман, поэма, повесть; это нечто большее, чем само искусство, — и читатель это постоянно чувствует, дивится этому в умилительном бессилии понять" .
Именно глубокая предрасположенность Толстого-художника обратить свое искусство, художество в Книгу-Учебник Жизни, стремление его сделать свое искусство средством познания всеобщих истин, необходимых для духовно-нравственного руководствования человека в практике бытия, во взаимоотношениях его с окружающим миром — с обществом, природой, растительной и животной, со вселенной, с космосом, явились решающим стимулом в стремлении писателя адекватно "перевести" в ходе работы над "Войной и миром" "свою мысль с одного языка на другой"1 - с языка художественной образности на язык понятийный без малейшей утери всей полноты глубинного смысла этой образности.
Как раз результатом такой устремленности Толстого к информативно адекватному "переводу" в рамках одного произведения - композиционного целого "Войны и мира" - полноты содержания его художественно-изобразительной, "картинной" образности на понятийно однозначный язык и стали обширные теоретического, трактатного вида философско-исторические "отступления" в последних частях и эпилоге книги.
В высшей степени характерно то, что своим "переводом" содержания художественно-изобразительной, "картинной" образности на язык понятийной логики, "переводом", реализованным в философско-исторических, трактатных по виду "отступлениях" "Войны и мира", Толстой всегда необыкновенно дорожил.
Историография о Л.Н. Толстом сохранила немало тому примеров. Вот некоторые из них. Вскоре после первой публикации "Войны и мира" у Тургенева возникло намерение перевести это произведение на французский язык, причем, с пропусками всех авторских рассуждений на философско-исторические темы. Когда же он испросил на это согласия Толстого, то получил от него решительный отказ. Толстой категорично ответил, что "пропустить ничего не позволит". Тогда со стороны Тургенева последовало другое, более уступчивое предложение. "Я хотел, — говорил об этом Тургенев, - по крайней мере, собрать все рассуждения, разбросанные в романе, и поместить в конце книги с умозрениями о войне и пр., чтобы таким образом роман был сам по себе. Он (Толстой. - Ю.П.) и на это не согласился, и я от перевода отказался" .
О том, что Толстой чрезвычайно дорожил философско-историческими "отступлениями" в "Войне и мире", свидетельствует и философ, литературный критик Н.Н. Страхов, одним из первых в 1869 - 1870-м годах отозвавшийся на сочинение Толстого серией критических статей и считавший теоретизированные рассуждения автора более слабыми по сравнению с изобразительно-повествовательной частью произведения писателя, портящими общее впечатление от него. "Читая его (Толстого. -Ю.П.) полемические выходки, — писал Страхов, - замечал, как он начинает горячиться, чуть только дело доходит до его философских идей, можно подумать, что он гораздо меньше занят и увлечен своим существенным предметом, то есть изображением России, победившей Наполеона, чем некоторыми общими соображениями относительно истории"2. Это подтверждает также и письмо Толстого к А.А. Фету от 10 мая 1869 года. "Участие ваше к моему эпилогу, - читаем здесь по поводу эпилога "Войны и мира", - меня тронуло... То, что я написал, особенно в эпилоге, не выдумано мной, а выворочено с болью из моей утробы" (61,216-217).
Существует черновой набросок эпилога "Войны и мира", где Толстой, пытаясь разъяснить природу пространных теоретизированных философско-исторических "отступлений" в его произведении, заметил, что "если бы не было этих рассуждений, не было бы и описаний..." (15, 241). Это признание писателя значительно своей именно неоднозначностью. Оно свидетельствует не только о том, что Толстой как автор "Войны и мира" серьезно дорожил своими "отступлениями"-рассуждениями на философские и исторические темы, но еще в большей мере о том, что они теснейшим образом связаны с повествовательно-изобразительной тканью произведения и вытекают из нее. Примечателен и такой факт из творческой биографии Л.Н. Толстого, связанный с авторскими философско-историческими "отступлениями" в "Войне и мире", который также свидетельствует о том, что писатель очень дорожил ими. Известно, что после выхода в свет "Войны и мира" многие читатели, в том числе такие авторитетные, как Тургенев, тот же упомянутый только что философ Страхов, с осуждением встретили философические фрагменты произведения, подвергли их резкой критике, увидя в них нечто слабое и инородное по отношению к повествовательно-изобразительной части его. Наиболее развернуто и последовательно на философские рассуждения в "Войне и мире" возражал Н.Н. Страхов, мнение которого для Толстого в ту пору значило много. Вот что писал Страхов на эту тему в разных местах своего многочастного критического разбора "Войны и мира": "Толстой сделал большую ошибку против художественного такта. Его хроника, очевидно, подавляет собою его философию, и его философия мешает его хронике. Хроника сама по себе составляет такое стройное, ясное, законченное целое, что для всякого, сколько-нибудь способного понимать художественные произведения, никакие приставки и вводные мысли не могут ослабить неотразимого впечатления, не затемнить в ней ни одной черты, так как все ее черты чисты: просты и вполне отчетливы...
"Азбука", "Русские книги для чтения", романы, повести, рассказы, публицистика, религиозно-философские сочинения и другие произведения Толстого 1870 - 1900-х годов в свете его устремления к Книге Жизни
Стремление к прямому слову, к теоретизированию из собственного художнического опыта, из контекста собственной художественной образности, сильнейшая предрасположенность к адекватному истолкованию многослойного смысла своих полнокровно художественных произведений на понятийно однозначном языке с тем, чтобы сделать свое искусство, художество предельно понятным, доступным широкому читателю и тем самым максимально результативным средством воздействия на практику бытия, — все это, проистекавшее, в свою очередь, из подспудной устремленности писателя к созданию своего генерального труда — Книги Жизни, очень заметно и весьма разнообразно проявилось в творчестве Толстого 1870-х годов, а также в его творчестве позднего периода.
Типологические начала Книги по-своему воплотились в предназначенных для детского чтения "Азбуке", ее переработанном варианте "Новой азбуке" и четырех "Русских книгах для чтения", над которыми Толстой с большим энтузиазмом работает в первой половине 1870-х годов. О том, что писатель работал над этими сборниками с увлечением, свидетельствует такое его относящееся к 1872 году признание по поводу, например, будущей "Азбуки". "Я очень занят и доволен работой (над "Азбукой". - Ю.П.)", - высказывался он в письме к Н.Н. Страхову 16-17 января 1872 года. Аналогичный отзыв писателя о характере его работы над "Азбукой" находим в письме к А.А. Фету от 16 марта того же года. "Азбука моя, — пишет здесь Толстой, - не дает мне покоя для другого занятия.
Печатание идет черепашьими шагами и, черт знает, когда кончится, а я все прибавляю, убавляю и изменяю. Что из этого выйдет, не знаю, а положил я в него всю душу" (61, 277). Об этом же говорит и такой известный любопытный факт из творческой биографии писателя. В 1875 году он настолько поглощен писанием "Новой азбуки" и переделкой "Русских книг для чтения", что из-за них временно и на достаточно длительный срок прерывает работу над "Анной Карениной".
О планах, которые связываются у Толстого, например, с созданием "Азбуки", он делится в письме к своей двоюродной тетке А.А. Толстой от 12 января 1872 года: "Пишу я эти последние года азбуку и теперь печатаю. Рассказать, что такое для меня этот труд многих лет - азбука, очень трудно. Нынешней зимой надеюсь прислать вам, и тогда вы, по дружбе ко мне, может быть, прочтете. Гордые мечты мои об этой азбуке вот какие: по этой азбуке только будут учиться два поколения русских всех детей, от царских до мужицких, и первые впечатления поэтические получат из нее..." (61, 269).
Тип Книги как произведения, предназначенного главным образом для руководствования в практической жизни, призванного быть исполненным высокого нравственно-учительного и серьезного познавательно-образовательного смысла, как произведения, должного быть написанным ясным, доступным всякому человеку языком, явственно просматривается в "Азбуке", "Новой азбуке" и "Русских книгах для чтения". Прежде всего они выразились здесь в том, что своим содержанием, проблематикой составляющее "Азбуку", "Новую азбуку" и "Русские книги для чтения" детское чтение максимально приближено к реальной жизни, к повседневной жизни современного Толстому трудового народа, как нельзя более отвечало его нуждам, потребностям. В первую очередь это подчеркнуто подзаголовками к включенным сюда произведениям, которыми указывается на жанровые разновидности их. В этой связи обращает на себя внимание то, что многие из этих произведений представлены как были, истории, описания, рассуждения, рассказы, например: "Булька" - это рассказ офицера, "Солдаткино житье" - рассказ мужика, "Как я выучился ездить верхом" -рассказ барина, "Охота пуще неволи" - рассказ охотника. Да и другие составляющие сборники жанровые разновидности - сказки, стихи-сказки, басни необычайно актуальны для бытовых условий жизни народа, созвучны ее каждодневным запросам. С предельной приближенностью содержания, проблематики вошедших в сборники произведений тесно связан их нравственно-воспитательный и познавательно-образовательный учительный пафос. Они учат доброте, честности, терпению и выносливости в преодолении разного рода невзгод, взаимовыручке, мудрости, сообразительности, трудолюбию, любви к людям, животным, уважительному отношению к старшим, патриотизму. Некоторые из них пробуждают тягу к учению, приобщают к новым жизненноважным, в том числе и пригодным в обыденном быту, знаниям (например, быль "Филипок", рассказ "Яблони", рассуждения "Отчего потеют окна и бывает роса", "Куда девается вода из моря?", "Сырость", "Солнце - тепло", "Кристаллы", "Газы", "Гальванизм", "Магнит"), приучают к хозяйственной распорядительности (быль "Корова", басня "Топор и пила"). Все эти были, истории, описания, рассуждения, рассказы, сказки, стихи-сказки, басни, написанные Толстым для "Азбуки", "Новой азбуки" и "Русских книг для чтения", отличает простота, ясность, лаконизм их содержания и языка. По словам С.А. Толстой, при создании каждого из этих повествований для детей Толстой стремился до конца реализовать свое представление о литературном произведении "чистом, изящном, где не было бы ничего лишнего, как вся древняя греческая литература, как все греческое искусство"1. Сам же Толстой, касаясь этой стороны своей работы, например, над "Азбукой", сообщал в письме Н.Н. Страхову 3 марта 1872 года: "Азбука моя кончена и печатается очень медленно.., но я по своей привычке все мараю и переделываю по 20 раз...
