Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Карамзинская традиция и ее судьба в русской исторической повести конца XVIII – начала XIX в . 18
1.1. Специфика исторических повестей Н.М. Карамзина как жанрового образца для творческого диалога последователей .18
1.2. Предромантический историзм в изображении прошлого сквозь призму «чувствительного» повествования («Оскольд» М.Н. Муравьева – «Предслава и Добрыня» К.Н. Батюшкова) 31
1.3. Мотив вины и раскаяния в исторических «декорациях» сюжета о разорении Полоцка («Рогвольд» В.Т. Нарежного – «Рогнеда, или Разорение Полоцка» Н.С. Арцыбашева) 47
1.4. Балладный и элегический лиризм как средство проникнуть в «дух» героев прошлого («Громобой» Г.П. Каменева – «Вадим Новгородский» и «Марьина роща» В.А. Жуковского) . 53
1.5. Карамзинская жанровая модель исторической повести и «массовая литература» конца XVIII – начала XIX в. («Прогулки в окрестностях монастыря Симонова» В.М. Колосова – «Боярин Матвеев» П.Ю. Львова) 64
Глава 2. Проблемы циклизации в сборниках исторических повестей конца XVIII – начала XIX в. и особенности отражения исторической концепции авторов 79
2.1. «Храм славы российских героев» П.Ю. Львова как опыт переходной формы исторических повествований 82
2.2. Особенности осмысления истории в книге Г.В. Геракова «Твердость духа русских» 93
2.3. Тема героев прошлого в сборнике исторических повестей В.Т. Нарежного «Славенские вечера» 108
Заключение .126
Литература .
- Предромантический историзм в изображении прошлого сквозь призму «чувствительного» повествования («Оскольд» М.Н. Муравьева – «Предслава и Добрыня» К.Н. Батюшкова)
- Балладный и элегический лиризм как средство проникнуть в «дух» героев прошлого («Громобой» Г.П. Каменева – «Вадим Новгородский» и «Марьина роща» В.А. Жуковского) .
- Особенности осмысления истории в книге Г.В. Геракова «Твердость духа русских»
- Тема героев прошлого в сборнике исторических повестей В.Т. Нарежного «Славенские вечера»
Предромантический историзм в изображении прошлого сквозь призму «чувствительного» повествования («Оскольд» М.Н. Муравьева – «Предслава и Добрыня» К.Н. Батюшкова)
Необходимо проследить, какими путями шло становление русской исторической повести как особой жанровой формы в период, подготавливавший тот взлет интереса к национально-исторической тематике, который приходится на конец 1810-х – 1820-е гг. Обращение к исследованию русской исторической повести на рубеже XVIII-XIX вв. позволит оценить, насколько значимым был национально-патриотический элемент не только для идейного климата эпохи1, но и для развития новаторских художественных форм. По справедливому мнению В.Ю. Троицкого, «одно из главных мест в этом новом художественном мире по праву принадлежало историческому прошлому народа. События отечественной истории становятся неисчерпаемым кладезем оригинальных сюжетов, героических образов, самобытных воззрений, взглядов и суждений»2. История как предмет интереса писателя, и в первую очередь история Отечества способствовала развитию художественных принципов прозаического повествования. Развитие историзма, поиск новых путей построения сюжета, психологического раскрытия внутреннего мира исторического персонажа – все эти задачи, которые приходилось решать писателям конца XVIII – начала XIX в. при обращении к национальному прошлому, были важны и для развития жанра.
Однако анализ того, какими путями шло становление ранней русской исторической повести на рубеже XVIII-XIX вв., позволяет выйти и к более широкой проблеме – становления романтической картины мира, что также способствует актуальности предпринятого исследования. Понятие «картина мира» стало популярным благодаря культурологическим исследованиям А.Я.
Гуревича1, который определял его как «представления о социальном и природном универсуме, присущие данной цивилизации на определенном этапе ее развития»2. На уровне поэтики картина мира раскрывается в особенностях пространственно-временной организации произведения, что, в свою очередь, оказывает влияние на развертывание сюжета. Отражение картины мира организует внутренний мир героя – носителя той мировоззренческой системы, которая отражает картину мира и ее понимание автором. В случае с романтической картиной мира необходимо учитывать также такое характерное для романтического мировоззрения явление, как «оппозиции»3, присутствующие в тексте в том числе на уровне стиля и языка.
Определяющим качеством романтической картины мира представляется ее внерациональный характер, а также динамика, которая проявляется в устремленности личности к романтическому идеалу, обретаемому путем свободного поиска, не ограниченного категориями разума. Национально историческое прошлое как сфера поиска и обретения такого идеала играет при этом огромную роль. На это явление впервые было обращено внимание в трудах И.И. Замотина4, заложивших основы анализа ранних опытов, стоящих у истоков русского романтизма, – в том числе ранних опытов обращения к истории. В последующем анализ исторических мотивов как источников нового художественного видения мира нередко проводился исследователями в связи с изучением специфики движения литературы от классицизма к романтизму, от сентиментализма к романтизму, а также в связи с исследованием такого явления, как предромантизм (см. работы В.Н. Касаткиной, В.В. Лукова, Т.В. Федосеевой, А.Н. Пашкурова и мн. др.). Таким образом, исследование жанра исторической повести рубежа XVIII–XIX в. в контексте становления романтической картины мира получает особое значение – и как возможность более глубоко проследить особенности жанра, и как средство для анализа малоизученных текстов рубежа XVIII-XIX вв., посвященных исторической тематике. Научная новизна диссертационной работы обеспечивается сравнительно малой изученностью привлеченного к анализу литературного материала – творчества В.Т. Нарежного, П.Ю. Львова, В.Г. Геракова, В.П. Колосова и др., а также обращением к публикациям в журналах рубежа XVIII-XIX вв.: «Московский журнал», «Вестник Европы», «Приятное и полезное препровождение времени», «Русский вестник» и нек. др. Новизна работы связана также с применением методологии комплексного анализа текстов исторических повестей конца XVIII – начала XIX века в аспекте их жанрового своеобразия, а также элементов предромантического историзма, становление которого было важнейшей задачей русской литературой той поры.
Цель диссертационного исследования – проанализировать становление жанра русской исторической повести в период 1790-х – 1800-х гг., предшествовавший тому расцвету жанра, что начинается в конце 1810-х годов, после публикации первых томов «Истории государства российского» Н.М. Карамзина, с учетом специфики жанровых форм «повестей» и возможных путей их циклизации в сборниках, выпускавшихся писателями в конце 1800-х – начале 1810-х годов. В связи с поставленной целью в исследовании решаются следующие задачи: 1. Обобщить исследовательские трактовки исторических повестей Н.М. Карамзина как жанрового образца для творческого диалога последователей. 2. Определить специфику предромантического историзма как способа изобразить прошлое, «приблизив» его к эмоциональному опыту чувствительного читателя; выявить эмоционально насыщенные сюжетные мотивы, способствовавшие разрешению этой задачи в русской исторической повести периода ее становления.
Балладный и элегический лиризм как средство проникнуть в «дух» героев прошлого («Громобой» Г.П. Каменева – «Вадим Новгородский» и «Марьина роща» В.А. Жуковского) .
Исторические повести Н.М. Карамзина «Наталья, боярская дочь» (1792) и «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода» (1803) являются наиболее изученными в кругу произведений русской литературы на историческую тематику, созданных в конце XVIII – начале XIX в. Исследователи рассматривают их в самых разнообразных контекстах – и в соотнесении с творческой эволюцией Карамзина-писателя, и в контексте движения от сентиментализма к предромантизму и романтизму, и в связи с проблемой развития исторических воззрений Карамзина, как своеобразные этапы на пути к «Истории государства российского».
В настоящей работе обращение к этим произведениям Карамзина необходимо для того, чтобы лучше понять писателей, которые пошли вслед за ним, развивая предложенную жанровую модель исторической повести. Работ, посвященных этой проблеме, значительно меньше, поскольку сами произведения писателей, следовавших карамзинской традиции в жанре исторической повести на рубеже XVIII-XIX вв., изучались нечасто. Сам факт следования за Карамзиным оценивался при этом как свидетельство эпигонства, неоригинальности, как недостаток подлинного историзма1 – что представляется не совсем справедливым. Эстетическая идея «подражания» и «соревнования» 2 , господствовавшая в литературе в течение всего XVIII столетия, сохраняла свое влияние и на рубеже веков, поэтому сходство с повестями Карамзина как жанровыми моделями исторического повествования не было в сознании самих писателей той поры свидетельством авторской несостоятельности. Разумеется, некоторые из них были более, а некоторые – менее талантливы в этом соревновании. Однако, чтобы оценить, как оно происходило в творчестве того или иного автора, представляется необходимым вначале еще раз обратиться к историческим повестям самого Карамзина, чтобы кратко резюмировать, в чем состояла жанровая модель предложенного им исторического повествования.
Оценка той разновидности исторической повести, что была предложена русской литературе в творчестве Карамзина, уже у ближайших современников и критиков середины XIX в. оказывалась двойственной. Многие осуждали эти повести – и «Наталью, боярскую дочь», и «Марфу Посадницу…» – за будто бы недостаточное внимание к исторической правде, избыток вымысла и «чувствительности», стремление психологизировать и неизбежно при этом «осовременивать» изображение внутренней жизни героев прошлого. Такие негативные оценки высказывали Н.И. Греч, Н.А. Полевой, А. Старчевский и др.1. С точки зрения этих критиков, в повестях Карамзина «строгая историческая достоверность принесена в жертву литературным красотам»2. В даннром случае критики явно предвосхищали позицию М.Т.Каченовского – представителя т.н. «скептической» школы в историографии, критиковавшего за подобный взгляд и Карамзина как создателя «Истории государства российского». Эта историографическая полемика не раз становилась предметом внимания исследователей; своеобразное обобщение сведений о том, как повлияла она на развитие исторического сознания русских писателей первой трети XIX в. присутствует в труде В.Н.Касаткиной3.
Исторические повести писателя оценили по достоинству В.В. Сиповский в книге «Очерки по истории русского романа XVIII века» 4 , а также Б.М. Эйхенбаум1, Г.А. Гуковский2, Д.Д. Благой3 , В.В. Виноградов4, Ф.З. Канунова5, В.И. Федоров6 , Н.Д. Кочетков7 и др. Многогранное и всестороннее изучение исторических повестей писателя предлагается и во многих работах современных исследователей – Л.А. Сапченко 8 , Л.И. Сигиды9 , С.Е. Подлесовой10 , Т.А. Алпатовой11 и др. Среди тенденций, которые наметились в литературе, посвященной карамзинским повестям, можно выделить следующие. Прежде всего, интересным и важным представляется анализ исторических повестей Карамзина в контексте его философско-исторической концепции в целом. И «Наталья, боярская дочь», и «Марфа Посадница…» выступают при этом как своеобразные этапы в развитии общественно-политической, исторической концепции писателя.
Методологической опорой такого рассмотрения можно считать те работы, в которых исследователи утверждали мысль о глубоких просветительских корнях сентиментализма и предромантизма в русской литературе. Таковы труды П.Н. Беркова1, Г.П. Макогоненко2, П.А. Орлова3, Е.Н. Купреяновой4, Ф.З. Кануновой5, Н.Д. Кочетковой6, Л.Г. Кислягиной7, Ю.М. Лотмана8, В.И. Федорова9 и др. По мысли Г.П. Макогоненко, именно Карамзину «выпала задача сразу после великих и драматических событий Французской революции отвечать на многие важные, самой жизнью выдвинутые вопросы социального и политического существования народов»10.
Карамзин-просветитель глубоко интересовался историей, в которой видел истоки тех процессов, что каждодневно развертывались перед глазами его самого и его современников. По мысли Ю.М. Лотмана, главное направление в эволюции взглядов писателя – переход от просветительского оптимизма и идеи «прогресса» к более сложному, философскому пониманию истории как живого процесса, органичного и не сводимого ни к какой единой умозрительной «схеме» 11 . Исследователи связывали эту особенность мировоззренческого развития Карамзина с влиянием на него идей И.- Г. Гердера12.
Ощущение органичности, живого движения истории, насыщенности ее индивидуальным, подлинно человеческом содержанием и стало философской, мировоззренческой основой для жанра исторической повести в творчестве Карамзина. Если обратиться к анализу с этой точки зрения повести «Наталья, боярская дочь», станет понятной декларированная самим писателем установка отнюдь не во всем следовать исторической истине. Она, эта истина, известна и автору, и, как предполагается, читателю, но не обязательно слепо копировать ее. Этот принцип становится объяснением иронично звучащих в общей тональности повествования «анахронизмов» Карамзина: «Наталья … имела все свойства благовоспитанной девушки, хотя русские не читали тогда ни Локка “О воспитании”, ни Руссова “Эмиля” – во-первых, для того, что сих авторов еще и на свете не было, а во-вторых, и потому, что худо знали грамоте»1; «Читатель догадается, что старинные любовники говорили не совсем так, как здесь говорят они; но тогдашнего языка мы не могли бы теперь и понимать. Надлежало только некоторым образом подделаться под древний колорит» (т. 1, с. 639, курсив Карамзина)2.
Определяющей особенностью того жанрового образца исторической повести, который был введен в русскую литературу Карамзиным, было их особое сюжетно-композиционное строение. Исследователи определяют эту специфическую черту как своеобразное раздвоение сюжетной линии, авторского и читательского внимания – параллельное изображение исторических событий и любовной линии3.
Особенности осмысления истории в книге Г.В. Геракова «Твердость духа русских»
Интересным опытом цикла исторических повествований, созданных в период конца XVIII – начала XIX в., стала книга П.Ю. Львова «Храм славы российских героев» (1803). Как и другие сочинения Львова, эта книга практически не привлекала внимания литературоведов. Однако ее анализ представляет интерес как для характеристики творческих исканий писателя, так и для анализа путей, которыми шло развитие исторического повествования на рубеже XVIII-XIX вв. «Храм славы…» Львова – необычное по своей структуре произведение, в котором сочетаются черты цикла исторических повествований, аллегорической повести (в духе масонско-дидактической литературы XVIII столетия), небольшие исторические «портреты» великих героев прошлого, среди которых, в свою очередь, выделяются несколько собственно повестей, превышающих портреты по своему объему и таким образом представляющих более развернутую характеристику персонажей. Это произведение ярко показывает, насколько было важным для циклов исторических произведений в то время объединяющее начало: связывая отдельные тексты между собой, автор получал возможность , благодаря самой форме цикла, представить более широкую историческую панораму, передать само ощущение истории как единого, развивающегося процесса, единой силы, что связывает между собой на первый взгляд разрозненные имена и факты.
Оригинальность сочинения Львова в ряду других циклических исторических повествований начала XIX в определяется тем, что в функции художественной «рамы» цикла 1 у него оказалось не просто эмоционально-лирическое вступление – «камертон», настраивающий душу читателя на нужный автору сочувственный лад, и не просто обращение к читателю, мотивирующее структуру цикла. «Храм славы российских героев от времен Гостомысла до царствования Романовых2 открывается развернутым вступлением, совмещающим в себе черты эмоционально-лирического и дидактико-аллегорического, даже мистического повествования.
В развернутом (с точки зрения современников писателя, даже растянутом, излишне многословном3) вступлении самым подробным образом воссоздается та ситуации, в которой начинается рассказ. Львов здесь воссоздает условия рождения всякого творческого вдохновения, как их принято было оценивать в теории XVIII в. – как сочетание рационального и эмоционального начала, труда и творческого вдохновения, рождающегося в особом состоянии духа 4 . Таким условием в данном случае оказывается уединение, удаление от света, гармония окружающей природы и ночь как время особой душевной восприимчивости человека 5 . Именно оно создает условия для творческого вдохновения, обеспечивает саму возможность рождения текста, а значит – познания истории.
Автор начинает свой мысленный путь в прошлое «…в недрах сего таинственного убежища, где может быть отзывалося когда-нибудь единственно томное воздыхание первой любви» (I-II)1, в «мирном пристанище, от сует и коловратности удаленном» (II). Его «поучительные размышления» направляет само время; то в прошлое, то в будущее переносится его мысль «по беспредельному Царству мечтания: то носился над мрачными веками давнобытности, то созидал чудесные миры гадательного блаженства» (II).
Прославление уединения в начале «Храма славы» - мотив, безусловно свидетельствующий о сохранении глубинной связи Львова в его исторических повествованиях с сентиментально-предромантической поэтикой. В духе карамзинской школы он восхищается здесь «тихой сенью уединения», само воспоминание о которой «мило сердцу» человека. Именно уединение позволяет ему освободиться от суетного света, дарует «лучшее богатство – мир с самим собой» (IV), «превосходнейшие утехи – постепенное стяжание вездесущего добра, являющегося в разнообразных произведениях щедрой природы» (IV). Сами исторические размышления рассказчика начинаются в сентиментально-предромантической атмосфере гармонии, покоя, полного слияния с природой. Как и многие другие писатели-карамзинисты, Львов здесь обращается к образу вечера – времени особой восприимчивости души: «В один ясный вечер, каковыми плодотворное лето украшает землю, сидя под ветвями многолетних елей, нависших над прозрачною рекою, я читал книгу бытия (IV).
Последний образ здесь – переход от предметно-описательного к аллегорическому плану рассказа. «Книга бытия» воспринимается и как некая «книга» вообще, историческое сочинение, и как воплощение мудрости, некое высшее знание об истории, открывающееся рассказчику (ср. также возникающий в дальнейшем образ «театра света» (V), который также становится двуплановым). Читая эту книгу, он постигает «произведения мира» и «деяния людей», видит «начала возвышения Царств и причины падения их, ужасные перевороты, гибель целых народов, расслабление сильных Монархий» (IV-V). Аллегорический подтекст описания далее усиливается благодаря сравнению исторического повествования с некоей «узорчатою тканью»: «великие мужи блистали тут подобно ярким цветам среди густоты теней».
Перечисляя отдельные исторические факты, Львов-повествователь как будто выделяет для читателя отдельные нити, «цветы» на этой «ткани»; они в первую очередь мрачны и вселяют в душу ощущение трагизма истории: «крестовые походы», «изуверство», «предательства и измены», «Аристид в изгнании», «Сократ в темнице» и т.д. Все это вселяет меланхолию в душу рассказчика. Он не может оставаться равнодушным; предаваясь общему движению истории, которая все глубже и глубже захватывает ее, он словно отдается общему течению событий. На образном, аллегорическом уровне текста это проявляется как образ пловца по бурному морю: «подобно мореплавателю, окинувшему взором пространство океана и с волны на волну стремящемуся на всех ветрилах к отеческому берегу, я преходил от народа к народу, от поколения к поколению; следовал за победами то сих, то тех; странствовал из древнего Вавилона к пресловутым Фивам и в ученые Афины из бранноносной Спарты к гордым стенам Ромулова града, от падшей Капитолии в пышную Константинову столицу…» (VII). И так сознание героя приносит его к древности Отечества – и «начинают являться на поприще славы Российские Ирои; подобно древному светилу, из облак выкатившемуся, сияют в веках прошедших» (VIII).
Появление российских героев в дальнейшем настраивает тональность размышлений рассказчика на высокий, в первую очередь одический лад. Появляются такие ключевые для оды понятия, как «восторг» (IX), «священный ужас» (XV), «доброгласная лира» (Х). Названное в связи с этим имя «неподражаемого Ломоносова» (Х) позволяет Львову ввести в повествование образы одического «парения» - особой душевной восприимчивости ко всему великому и прекрасному.
Одический по своей природе восторг охватывает рассказчика. Это происходит в особом состоянии между сном и бодрствованием – в «краткое время неизреченного восхищения» и поистине «духовного существования»: «Внезапный восторг объял меня всего; какая-то животворная теплота согрела грудь мою; я млел в тихой радости, которая чужда шумной радости земной, а подобна бальзамическому дыханию цветов, носящемуся по зарям утренним и освежающему чувства, она ободряла дух» (IX).
Этот фрагмент повествования Львов насыщает параллелями, в первую очередь отсылающими к «высокой» литературной традиции, – оды и героической поэмы. Сентиментально-предромантический колорит сменяется здесь высоким классицистическим. В связи с этим и названо имя Ломоносова: «да глас мой, подобно твоему сладкословию, пронесется в веки и воспламенит дух позднейших потомков» (Х). Помимо параллелей с одами Ломоносова, читатель может угадать здесь также реминисценции из стихотворений Г.Р.Державина, прежде всего «Видения мурзы».
Тема героев прошлого в сборнике исторических повестей В.Т. Нарежного «Славенские вечера»
Духи витязей, подобно современникам самого рассказчика, несмотря на свою силу и храбрость, любуются закатом, испытывают меланхолические переживания как типично предромантические герои. «Великий муж», князь Михаил Черниговский, также показан в повести как в первую очередь чувствительный человек – в плену у ханя Батыя он «копает гряды для цветника царевны», сажает, поливает и «лелеет» цветы; «князь, лишась сладкого удовольствия управлять народом и делать его счастливым, смотрел с улыбкою, когда юная роза или лилия отверзали к нему свои объятия и кротко благоухали своему повелителю» (с. 75).
Храбрость, верность, подвиги героя, его мученическая кончина не противоречат этому началу чувствительности. Нарежный здесь рассматривает тонкость души героя как основу истинной добродетели, а все его высокие качества – как ее истинное следствие. Думается, такая трактовка персонажа также была связана с традициями предромантизма.
Стиль «Славенских вечеров» во многом определялся влиянием поэтики «Слова о полку Игореве», устного народного творчества. Связь с поэтикой «Слова о полку Игореве» часто обнаруживает себя в описаниях битв и сражений. «Раздался гром и треск; рассыпались искры от булатных мечей и стальных шлемов, кровь багряная пролилась по песку желтому. Издали слышен был вои зверей пустынных и крики вранов плотоядных, собравшихся терзать останки мужей падших» (с. 59). Описание сражающегося Буривоя в повести «Громобой» напоминает мужественного буй-тура Всеволода из «Слова о полку Игореве».
В тексте встречается много устаревших слов: алчба – голод, бунчук – конский хвост на древке, символ власти, вежды – веки, весь – село, деревня, длань – рука, паче – больше, лучше и др.
Очень часто при характеристике своих персонажей Нарежный использует прием уподобления, восходящий к устному народному творчеству. «Как два вихря противные, текущие сразить один другого, роют землю и исторгают древа великие на пути своем, наконец встретясь, борются и, уничтожа друг друга равною силою, исчезают; пыль подъемлется к облакам, и тишина наступает – так сразились мы с Буривоем» (с. 54). В описаниях природы Нарежный также использует поэтику «Слова о полку Игореве». Природа живет своей жизнью, наделяется человеческими страстями, выступает олицетворением добрых или злых сил.
Вечер первый заканчивается описанием природы: в результате боя Дулеб погибает, «дух Дулебов в виде столба огненного грозно носился над вместилищем праха своего, опершись на облака громовые» (с. 31). В «Громобое»: «Волнистый туман плавал на траве злачной, и громкое пение птиц, вьющихся в пространном небе, казалось, приветствовало витязя в благонамеренном пути его» (с. 49). «Печально лицо земли во время зимы свирепой. Окованная природа в каждом дыхании ветра сетует о своем обнажении. Мрачные облака, отягченные снегами и бурями, каждое мгновение грозят ниспасть на лоно земли и погребсти все земнородное. Тщетно солнце стремится расторгнуть воздушную рать эту; оно уступает и от стыда покрывается мраком. Но – среди сих непогод и ужасов, – кто покоен в духе и мирен сам с собою, у того радость прозябает во взорах, и улыбка цветет на устах невинных. Таково было с прелестною княжною косожскою» (с. 36).
В «Мирославе» герой обращается к небу как к живому существу: «О, ты, существо великое и премудрое! На закате дней моих я познал тебя, и душа моя обновилась; природа явилась мне в новом виде, и сердце мое стало биться жизнию, дотоле неизвестною. Благословляю тебя, существо непостижимое, но великое и благодетельное!» (с. 69). Критика положительно встретила «Славенские вечера». Рецензент «Цветника» писал: «Славенские вечера», можно назвать подражанием песням Оссиановым и подражанием весьма удачным. Оссиан пел подвиги бардов, Нарежный открывает славные дела богатырей русских и приключения князей славянских…» 1 . Рецензент обратил внимание и на особенности языка «Славенских вечеров»: «Кому не нравится такая превосходная проза! По крайней мере, мы, со своей стороны, считаем обязанностью отдать полную справедливость дарованиям г. Нарежного и сказать, что его «Славенские вечера» могут служить образцом чистоты языка и хорошего слога»2.
В «Вечерах» автор пытался создать образ целой страны в определенную эпоху – Киевской Руси, образ достаточно условный и стилизованный, но пронизанный единым настроением. «Вечера» написаны в форме рассказа в рассказе. Сами «вечера», как обрамление, как фон к описываемым событиям, как художественный прием, был использован для создания эпизодов для повествования из различных эпох, преодоления исторической дистанции: автор любит думать о прошлом на берегах моря Варяжского, когда его окружает «сонм друзей» и «прелестных дев». В.Т. Нарежный как бы приглашает читателя: «При закате солнца летнего в воды тихие приходите сюда внимать моему пению. Поведаю вам о подвигах ратных предков наших и любезности дев земли Славеновой» (с. 26). Фраза «внимать моему пению» была уместна, так как следовавшие затем рассказы о деяниях предков, ритмизированные поэмы в прозе, автор действительно пел или произносил речитативом. Создавался типичный для русского предромантизма сентиментальный морализаторский тон, в котором документальность летописных свидетельств растворялась оссианическими красками.
В цикле «Славенские вечера» В.Т. Нарежный как истинный патриот обращается к героическому прошлому родины. Чувствовалось приближение битвы с наполеоновской Францией, и своим произведением Нарежный стремился поднять национальный дух, пробудить национальное самосознание, напомнить о величии и непобедимости своего народа. Перед писателем не стояла задача воспроизвести события исторически достоверными, главная задача автора – передать чувство восхищения героической историей своего отечества. О цикле повестей В.Т. Нарежного пишет Л.А. Капитанова в своей работе «Повествовательная структура русской романтической повести (начальный этап развития)». В «Славенских вечерах» литературовед обнаруживает образную реализацию «авторской модели мира». Своеобразная хроника событий из прошлого «славенской земли», имеющая тесную связь с фольклором и генетически соотносимая с «Повестью временных лет», рассматривается в прямой связи с устойчивым мотивом авторских раздумий о мире и человеке. И эпическое, и лирическое содержание повестей выражает оппозиционность авторского сознания по отношению к современной ему реальности, приближающуюся к романтической, но таковой не являющуюся. Образ современного мира устранен из повествования, поскольку он не соответствует авторскому идеалу. Его идеал в прошлом. Цикл повестей Нарежного в целом рассматривается Л.А. Капитановой как переходная от «функционально-заданного» типа повествования к «индивидуальному»1.
Написанные ритмизованной прозой с обилием метафор и перифраз, «Славенские вечера» были близки к историческим повестям Н.М. Карамзина как своей национально-исторической тематикой, так и стилем. В повестях «Рогдай», «Велесил», «Громобой», «Ирена» Нарежный изображает богатырей Киевской Руси времен Владимира. Он наделяет их фантастическими, сентиментально чувствительными чертами, идущими от оссиановских баллад и рыцарских романов и повестей. «Живость картин из дикой природы», «смесь геройства с нежными сценами» и «глубокая меланхолия», бывшие, по словам Н. М. Карамзина, отличительными признаками и «красотами оссиановских песен», сочетаются в «Славенских вечерах» с национально-историческими образами и сюжетами. Это обращение
