Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Историко-культурные предпосылки, обусловившие появление новой петербургской прозы конца XX - начала XXI веков 13
1 Новая петербургская проза конца XX - начала XXI веков как продолжение традиции классического петербургского текста 13
2 Переосмысление образа Петербурга — «окна в Европу» в новой петербургской прозе конца XX - начала XXI веков 24
3 Актуализация образа города - культурной столицы в произведениях М. Кураєва, Н. Галкиной и др 30
4 Обращение современных прозаиков к образу Петербурга —имперского города 36
5 Диалог Москва-Петербург в новой петербургской прозе конца XX —начала XXI веков 47
ГЛАВА ВТОРАЯ. Мотивная организация новой петербургской прозы конца XX - начала XXI веков 71
1 Мотивная структура новой петербургской прозы в контексте традиции 71
а) мотив двоевластия природы и культуры 79
б) апокалипсический мотив 86
в) мотив миражности 90
г) мотив столкновения «властелина судьбы» и «маленького человека»... 92
д) мотив братства 98
е) мотив проникновения реалий петровского времени в современность... 104
ж) мотив взаимодействия Европы и Азии 106
2 Обновление мотивной структуры петербургской прозы конца XX —начала XXI веков 110
а) мотив оживающего изображения 111
б) мотив двойничества 119
в) мотив противостояния божественного и животного начал в человеке... 138
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Новая петербургская повесть конца XX - начала XXI веков в контексте жанровой традиции 145
1 Место петербургской повести в жанровой системе петербургской прозы 145
2 Повесть «Член общества, или Голодное время» С. Носова в контексте жанровой традиции петербургской повести А.С. Пушкина... 150
Заключение 193
Список литературы 198
- Новая петербургская проза конца XX - начала XXI веков как продолжение традиции классического петербургского текста
- Мотивная структура новой петербургской прозы в контексте традиции
- Обновление мотивной структуры петербургской прозы конца XX —начала XXI веков
- Место петербургской повести в жанровой системе петербургской прозы
Введение к работе
Историко-литературный процесс конца XX - начала XXI веков еще только начинает изучаться исследователями. Однако уже сейчас можно отметить несколько методологических подходов, выработанных учеными. Так, востребованной оказалась идентификация произведений современных писателей с позиции принадлежности к постмодернистскому и реалистическому направлениям в историко-литературном процессе.
В последнее время появились исследования, цель которых выделить и проанализировать типологические общности писателей, сложившиеся в конце XX - начале XXI веков1. Речь идет прежде всего о корпусах текстов, представляющих «женскую прозу», «новую петербургскую прозу», «новую деревенскую прозу». Перечисленные типологические общности, безусловно, явления разного порядка. Если «женская проза» репрезентируется как «истори-ко-типологическое литературное явление», которое периодически возрождается в историко-литературном процессе, то «новая деревенская проза» и «новая петербургская проза» непосредственно продолжают классические традиции деревенской прозы и «петербургского текста», развивающихся в ценностном русле сельской и урбанистических культур2.
Выделенные типологические общности писателей, безусловно, нуждаются в изучении прежде всего как эстетические явления. Анализ поэтики женской прозы, новой деревенской прозы, петербургской прозы конца XX — начала XXI веков и подобных историко-литературных феноменов — одна из главных задач, стоящих перед учеными. Известно, что в науке существуют разные точки зрения на поэтику как на один из разделов теории литературы, поэтому необходимо определить свой подход к данному вопросу. Под поэтикой мы прежде всего понимаем литературоведческую дисциплину, обратившуюся к широкому кругу проблем: от изучения стиля и художественной речи до ис следования литературы как целостной системы, а также произведений в их родовой и жанровой принадлежности.
В данной работе исследуется новая петербургская проза конца XX - начала XXI веков. Эта категория, еще явно нуждающаяся в научном наполнении, впервые появилась в статьях критиков, диссертациях в начале XXI века. Так, в диссертации Ю.Н. Сипко «Экзистенциальное содержание петербургской прозы конца XX века» под петербургской прозой конца XX века понимается «блок художественных текстов, созданных петербургскими писателями различных литературных поколений в приблизительный период с 1985 г. по 2000 г. и испытывающих на себе в той или иной степени влияние Петербург-ского текста» . В статье Е. Козлова «Неомифологизм в петербургской прозе девяностых» утверждается: «Среди молодых петербургских авторов, недавно выпустивших свои романы, с очевидностью выделяется некая группа, объединенная не то чтобы общностью художественного направления или стиля, — скорее, общностью понятий, тем, духовных ориентиров. Речь идет о Павле Крусанове, о его романе «Укус ангела», о Вадиме Назарове («Круги на воде»), Сергее Носове («Член общества, или Голодное время») и Александре Секацком («Моги и их могущества»). Не испытавшие решающего воздействия постмодернистской поэтики, эти писатели - именно те, через кого, как кажется, получает свой шанс на существование петербургская «нео-проза», интегрирующая в свой состав петербургский миф и вообще явно склонная к мифологизации»4. Подобного рода словосочетания («петербургская "неопроза"»; «петербургская проза конца XX века» и т.д.) встречаются и в заглавиях литературных сборников. Так, под общим названием «Новые петербургские повести» изданы произведения четырех современных писателей (Андрей Ефремов «Любовь и доблесть Иоахима Тишбейна»; Василий Голу бев «Лоб»; Владимир Шинкарев «Квартира», Анатолий Сударев «Отче наш»)5.
Итак, приведенные факты указывают, что и терминологически и с позиции выделения вышедших в последнее время рассказов, повестей, романов, продолжающих петербургскую литературную традицию, новая петербургская проза признана одной из составляющих историко-литературного процесса конца XX - начала XXI веков.
Проблема существования-функционирования новой петербургской прозы связана с вопросом открытости-закрытости петербургского текста русской литературы. Так, ряд известных исследователей (В. Топоров, 3. Минц) определяют петербургский текст как замкнутый и не считают возможным включать в него произведения, появившиеся после 30-х годов XX века, хотя тот же В.Н. Топоров делает при этом ряд многозначительных оговорок. «Здесь не рассматривается специальный вопрос о закрытости «Петербургского текста», хотя очерченный его объем вполне может рассматриваться как самодовлеющее целое. При обсуждении же этого вопроса нужно помнить о нескольких категориях текстов: тексты-имитации (А.Н. Толстой, Тынянов, Фе-дин и др.); тексты, которые могут рассматриваться как субстрат Петербург-І ского текста и/или его «низкий» комментарий (петербургские повести о бедном чиновнике, петербургский фельетонизм и анекдот, низовая литература типа петербургской беллетристики Вл. Михневича или «Тайн Невского проспекта» Амори): тексты с более или менее случайными прорывами в проблематику или образность Петербургского текста, которые будут неизбежно всплывать (актуализироваться) по мере выявления и уточнения особенностей этого текста, - отмечает автор работы «Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему)». - Наконец, нуждается в определении по отношению к Петербургскому тексту петербургская тема в поэзии 30-60-х годов (Мандельштам и Ахматова). Особо должен решаться вопрос о соответствующих текстах Набокова. Тем более это относится к прозе Андрея Битова («Пушкинский дом» и др.). Основная трудность в решении вопроса об открытости или закрытости Петербургского текста лежит не в формальной сфере. Главное зависит от наличия конгениальной этому тексту задачи (идеи), если исходить из того, что в течение века определяло Петербургский текст. При отсутствии ее - неизбежное вырождение этого текста. При конкретной же оценке нужно помнить о возможности более позднего втягивания (или постредактирования) несовершенных заготовок в целое текста»6.
Другие литературоведы (и в частности, М. Амусин, М. Рождественская), наоборот, утверждают принципиальную открытость петербургского текста «Что ж, надо думать, последняя глава Петербургского текста еще не дописана, не может быть дописана. Он еще способен преподносить сюрпризы, влиять своим мощным мифопоэтическим полем на миры авторов и читателей, навевать причудливые сны о метаморфозах, о единстве всего со всем, о власти над временем, пространством, памятью и забвением», - отмечает в статье «В Зазеркалье Петербургского текста» Марк Амусин .
Исследования ученых, посвященные проблеме петербургского текста, позволяют выделить следующие этапы данного городского сверхтекста русской литературы. Основной - начинается с рубежа 20-30-х годов XIX века и продолжается до 20-30-х годов XX века (В. Топоров); ленинградский текст или «ленинградская глава петербургского текста» (И.З. Вейсман «Ленинградский текст Сергея Довлатова»8) - с 50-х до конца 80-х годов XX века; третий - с конца XX века по настоящее время (Ю.Н. Сипко «Экзистенциальное содержание петербургской прозы конца XX века»; М. Амусин).
Новая петербургская проза конца XX - начала XXI веков своего освещения как в критической, так и в научной литературе не получила.
В упоминавшейся кандидатской диссертации Ю. Сипко обратилась к важной проблеме воплощения экзистенциального типа сознания в петербургской прозе конца XX века, однако такая постановка вопроса еще не гарантирует рассмотрение проанализированных в работе произведений в контексте петербургского текста русской литературы (в исследовании автор интерпретирует рассказы, повести, романы С. Арно, М. Веллера, А. Житинского, Н. Катерли, М. Климовой, А. Мелихова, М. Палей, Р. Погодина, И. Стогова, нами выбраны другие тексты других авторов). Отмеченная диссертация -наиболее полное на настоящий момент монографическое обращение к петербургской прозе. Учитывая ракурс поднятой проблемы и ее косвенное отношение к петербургскому тексту, отметим, что новая петербургская проза в исследовании Ю. Сипко еще не получила адекватного научного освещения.
В нашей работе под новой петербургской прозой конца XX - начала XXI веков понимаются произведения, созданные с 1985 года по настоящее время, для авторов которых концептуально воплощение образа Петербурга и следование традиции петербургской литературы XIX - начала XX веков.
Таким образом, актуальность предпринятого исследования обусловлена тем, что проведен анализ современной петербургской прозы как единого явления типологического характера. О подобного рода работах на материале петербургских рассказов, повестей, романов конца XX — начала XXI веков нам не известно.
Объект исследования — петербургская проза конца XX - начала XXI веков, представленная произведениями М. Кураєва, П. Крусанова, А. Секацко-го, Н. Подольского, Т. Толстой, Н. Толстой, С. Носова, Н. Шумакова, А. Вяльцева, И. Долиняка, И. Шнуренко, Н. Галкиной, В. Конецкого, А. Бузулукского, Д. Елисеева, А. Неклюдова.
Предмет исследования — преемственность классического петербургского текста новой петербургской прозой конца XX - начала XXI веков и художественное развитие традиции современными писателями.
Цель диссертационного исследования - рассмотреть петербургскую прозу конца XX - начала XXI веков как новый этап развития классического петербургского текста XIX — начала XX веков.
Достижение цели исследования потребовало решить ряд задач:
1. Выявить концептуальность воплощения образа Петербурга в новой культурно-исторической ситуации конца XX - начала XXI веков современными писателями.
2. Проследить развитие традиции петербургской литературы в произведениях петербургских писателей конца XX - начала XXI веков.
3. Рассмотреть единую мотивную структуру новой петербургской прозы как стабильное и обновляющееся эстетическое явление.
4. Проанализировать воздействие жанровой традиции классической петербургской повести на новую петербургскую повесть.
Теоретическую базу исследования составили работы Н.П. Анциферова, М.М. Бахтина, В.В. Вейдле, О.Г. Дилакторской, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского. Анализ соотнесения классического петербургского текста с новой петербургской прозой проводился с опорой на труды М.Ф. Амусина, И.З. Вейсман, К.Г. Исупова, Ю.Н. Сипко, М.С. Кагана.
Решение поставленных в диссертации задач повлекло за собой необходимость использования различных методов исследования, в том числе сравнительно-исторического, историко-функционального, генетического и типологического.
Научная новизна работы связана с монографическим изучением темы исследования и обусловлена анализом новой петербургской прозы конца XX — начала XXI веков как художественной системы и литературного направления. Преемственность современными прозаиками классического петербургского текста рассматривается на уровне концептуальности образа Петербурга, мотивной структуры, «памяти жанра», цитат и реминисценций. В работе впервые исследуется проблема творческого обновления классической петербургской поэтики в произведениях писателей конца XX - начала XXI веков.
Новизна предпринятого исследования определяется и тем фактом, что рассказы, повести, романы прозаиков, рассматриваемых в диссертации, не стали предметом серьезного научного анализа. Имеются отдельные критиче ские статьи, где произведения лишь призваны проиллюстрировать то или иное положение о развитии современного литературного процесса.
Практическая значимость диссертации состоит в возможности использовать ее результаты в вузовском курсе лекций по «Истории русской литературы конца XX - начала XXI веков. Кроме того, материал исследования может быть полезен при разработке спецкурсов и спецсеминаров по проблемам петербургского текста и современной прозы.
Положения, выносимые на защиту:
1. Новая петербургская проза конца XX - начала XXI веков рассматривается как художественная система, целостность которой обусловлена обращением к традиции петербургского текста XIX - начала XX веков, концепту-альностью образа города, мотивнои структурой, ориентированностью на классические образцы жанра петербургской повести.
Новый этап развития петербургской прозы связан с актуализацией образа Петербурга в условиях разрушения советской государственности и становления демократической России. По сравнению с «ленинградской главой» петербургского текста писатели конца XX — начала XXI веков делают художественный акцент на характеристиках города как культурного центра, ,хранителя имперского духа. В рассказах, повестях, романах современных прозаиков Санкт-Петербург осмысляется как самодостаточный, доминирующий по отношению к окружающему пространству топос. Появление новой петербургской прозы конца XX - начала XXI веков и связано с художественным освоением идеи города как вечного культурного ценЗфй&назииіетербургская проза характеризуется развернутой мотивнои структурой, восходящей к мотивнои организации классического петербургского текста XIX - начала XX веков. Наиболее важными, несущими надтек-стуальные значения можно считать мотивы миражности (как одно из частных его проявлений - двойничество); апокалипсический (с таким индивидуальным его воплощением, как вторжение темных сил в человеческую жизнь); двоевластия природы и культуры (с вариантами — насыщенность петербург ского топоса водной стихией, аномальность природных явлений («восстание природных стихий»)); столкновения властелина судьбы и маленького человека, человека и чина; братства и братьев (в самых разнообразных звучаниях — от идеологического до родственного); проникновения реалий петровского периода русской истории в современность; противопоставления Европы и Азии (петербургской европейской цивилизации и азиатской неустроенности; европейского права и восточной деспотии).
Одновременно с художественным воплощением современными писателями мотивных инвариантов, концептуальных для петербургского текста, происходит и обновление мотивной структуры. Изменения, произошедшие в социальной, исторической, культурной сферах города на Неве на рубеже столетий, привели к выдвижению на передний план и модернизации в петербургской прозе конца XX - начала XXI веков таких мотивов, как мотивы оживающего изображения, двойничества, происхождения человека.
4. Центральным звеном жанровой системы новой петербургской прозы конца XX - начала XXI веков является петербургская повесть. Петербургская повесть воплотила ведущий конфликт - столкновение маленького человека и властелина мира, обратилась к типу героя, который не может выстроить свою жизнь и судьбу. Стоящие у истоков классического петербургского текста петербургские повести А.С. Пушкина послужили типологической моделью, которой следовали современные писатели, и в частности, С. Носов («Член общества, или Голодное время»). Жанр петербургской повести как «декабристской картинки-загадки», основателем которого был автор «Медного всадника» и «Пиковой дамы», оказался востребован и в новой исторической ситуации конца XX - начала XXI веков. Проведенный анализ повести «Член общества, или Голодное время» позволяет говорить о подвижности жанровых границ, вызванных модернизацией концепции личности в произведениях С. Носова.
Апробация работы. Основные положения и выводы диссертации были изложены и обсуждены на аспирантском объединении и заседаниях кафедры русской литературы XX века Брянского государственного университета. Работа прошла апробацию в ходе спецкурса, прочитанного в Брянском государственном университете, в Брянском институте повышения квалификации работников образования, а также в публикациях и докладах на научно-практических конференциях, проводившихся в Брянском университете.
Структура диссертации. Работа состоит из Введения, трех глав, Заключения и списка литературы, который насчитывает 455 источников. Структура работы определена темой исследования: в первой главе рассматриваются историко-культурные предпосылки, обусловившие появление новой петербургской прозы конца XX - начала XXI веков. Во второй -проанализирована мо- тивная организация произведений М. Кураєва, П. Крусанова, А. Секацкого, Н. Подольского, Т. Толстой, Н. Толстой, С. Носова, Н. Шумакова, А. Вяльцева, И. Долиняка, И. Шнуренко, Н. Галкиной, В. Конецкого, А. Бузулукского, Д. Елисеева, А. Неклюдова. В третьей главе рассматривается новая петербургская повесть конца XX - начала XXI веков в контексте жанровой традиции (на примере повести «Член общества, или Голодное время» С. Носова как модификации пушкинской «петербургской декабристской повести в картинках-загадках»). :
Объем диссертации - 237 страниц.
Новая петербургская проза конца XX - начала XXI веков как продолжение традиции классического петербургского текста
Изначально город ориентирован на обретении себя в двух ипостасях: в предметно-архитектурной форме и словесном выражении. Священные знамения, указывающие расположение урбанистического поселения, обожествление личности основателя, строительная жертва и другие ритуалы, призванные обеспечить благоденствие создающемуся полису — основные части этого сакрального текста. Обретение городом названия - ещё один важный момент урбанистического мифа. Этот процесс сродни выбору имени для человека. Город на Неве, несколько раз терял и обретал свои названия. Последнее переименование произошло в конце XX века. Превращение Ленинграда в Санкт-Петербург не только вернуло городу исконное название, но и стало для писателей, философов, культурологов символом преемственности в истории Северной Пальмиры. М. Кураев сознательно делает акцент именно на таком подходе: "Собственно, говорить о возрождении Санкт-Петербурга могут только заезжие провинциалы... Для своих обитателей этот город никогда не умирал, ни под каким именем. Перемены названий обозначили лишь различные этапы его жизни!" [203, 25]. Однако дело не только в отношении к названиям города на Неве. Оно самое различное: от полного неприятия советского имени - Ленинград ("А мы-то десятилетиями, стыдясь навязанного силком прозвища, старались заменить его то фамильярным «Питер», то высокопарным «Петрополь»" [247, 309]), до уравнивания имен Санкт-Петербург — Петроград — Ленинград ("Город отречется от имени Санкт-Петербург... Город отречется от имени Петроград... Отречется он и от имени Ленинград, от имени, не посрамленного его жителями, сообщившими своим нравом и мужеством слову «ленинградец» весомое звание" [203, 54]). За негативной, нейтральной или положительной реакциями на различные названия города на Неве проступает отношение писателей, философов, культурологов к трем периодам жизни Северной Пальмиры (дореволюционному, советскому и перестроечному). Для М. Кураєва: "Смена имен - это смена масок, это обозначение новых правил игры, нового карнавального пространства, где прежняя жизнь, отчасти вывернутая наизнанку, отчасти идущая задом наперед, и есть органическая форма самореализации" [203, 54]. Поэтому-то писатель и считает, что переименование Ленинграда в Санкт-Петербург не «возрождение», а лишь другой этап в жизни города: "Если город не был мертв даже в феврале 1942 года, то не надо хлопотать сегодня о его втором рождении!" [203, 26]. Развивая эту мысль, М. Кураев устанавливает полное соответствие между событиями «петербургского периода» истории и «советского»: указ 1723 года Петра Великого об изъятии излишнего хлеба — «продотряды» большевиков; поимка и наказание беглых рекрутов -58-я статья; взяточничество, мошенничество, подкуп, коррупция «птенцов гнезда Петрова» - перестроечная приватизация и т.д. А.Битов придерживается другой позиции: советская власть и Санкт-Петербург — соперничающие, враждующие противоположности, и город на Неве после революции, по мнению автора «Пушкинского дома», превращается в «Ленинград - великий город с областной судьбой» [36, 10]. И все же независимо от того, признавали ли писатели, философы что-то общее между Петербургом и Ленинградом, или считали их разными величинами, безусловно, в официальной литературе советского периода не могла быть полностью реализована традиция петербургской литературы. "И образ города, и идея его судьбы в произведениях многих советских авторов серьезно деформируются, окутываются облаком официозности. Город в значительной степени трансформируется в «Ленинград», его облик и сопутствующие ему семантические ореолы густо насыщаются пропагандистскими эмблемами и клише: «Аврора», Смольный, Зимний (как объект легендарного штурма) и т.д. ... Город становится колыбелью нового мифа - революционаристско-героического. Но то был уже воистину миф «XX века»", - справедливо отмечает специфику воплощения «темы Петербург-Ленинград» в литературе советского периода М. Амусин [10, 182]. Даже характеризуя «ленинградскую школу прозаиков» - «неформальную общность 50-60-х годов», которая «пробилась на поверхность в семидесятые, а в девяностые стала точкой отсчета для беллетристики», - литературовед подчеркивает невостребованность А. Битовым, Б.Лахтиным, С.Вольфом, В. Голявкиным, Р. Грачевым, В.Губиным, С.Довлатовым, И.Ефимовым, В. Марамзиным, В.Поповым традиции петербургской литературы. Амусин в статье «В Петербурге мы сойдемся вновь...» (Ленинградская школа прозаиков «Петербургские тексты в русской литературе») считает, что «представители этого поколения стали декларировать свою приверженность особой ауре города, его символике и семантике» «лишь позже, задним числом», и по «ряду причин они не стали продолжателями традиций Петербургского текста в её наиболее характерных эстетических и смысловых аспектах» [10, 183, 204].
Такая позиция, на наш взгляд, обусловлена следующим: в связи с ОЧЄВИД шемся «ленинградском романе» А.Битов декларирует мысль о похожести -стереотипности советских Ленинграда и Москвы, превращающихся в безликий мегаполис конца XX века («Они говорили, что погода стала совершенно другая, что раньше в Москве - так был совершенно другой климат: крепкая зима, жаркое лето, а теперь, что Ленинград, что Москва - одно и то же » [38, Т.2, 267]). Примечательно, что в приведенной цитате речь идёт о таком сугубо петербургском явлении, как погода. Однако даже уникальный характер синоптических, погодных условий в городе на Неве тиражируется, повторяется на территории всей России. Если в одном ряду вспомнить и весьма популярный в 70-е годы XX века фильм режиссера Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или с легким паром», по сюжету которого герой перепутал Москву и Ленинград, то становится очевидным, что идея похожести двух советских мегаполисов оказалась весьма распространенной в 70-80-е года XX века в среде творческой интеллигенции.
Мотивная структура новой петербургской прозы в контексте традиции
Проблема функционирования мотивов в лирических, драматических, эпических произведениях, творчестве отдельных художников слова (алло-мотивы) или нескольких писателей, в том числе и принадлежащих к различным направлениям, всегда привлекала внимание исследователей. В основной «словарь» литературоведения прочно вошло понятие «мотивная организация» (структура) романов, повестей, рассказов. Ученые-филологи одним из основных свойств мотива считают его воспроизведение за рамками одного текста (то есть мотив по своей природе интертекстуален и функционирует в нескольких художественных произведениях).
С этой точки зрения очень важным представляется указание исследователей на дуальную природу мотива: общий инвариант мотива (надконтексту-альное значение) и многочисленные индивидуальные значения мотива, выявляющиеся в результате его воплощения в разных художественных текстах. В свете сказанного новая петербургская проза может быть признана наследницей петербургской школы лишь при условии ее тяготения к устойчивому набору повторяющихся мотивных значений, определяющих целостность и единство петербургского текста.
Литературоведы, предметом анализа которых становились произведения, относящиеся к «Петербургскому тексту», неоднократно констатировали его монолитность, преемственность, повторяемость, заданность.
«Художественный мир своих петербургских повестей Достоевский сориентировал на материал петербургских повестей Пушкина и Гоголя, открыто заявляя о своей преемственности, - считает О.Г. Дилакторская. - В «Хозяйке» отражается «Портрет»; в «Слабом сердце» узнаются текстовые переклички с «Медным всадником» и «Пиковой дамой» Пушкина, с «Шинелью» и «Записками сумасшедшего» Гоголя; в «Двойнике» перевоплощаются многочисленные мотивы «Медного всадника», «Мертвых душ», «Носа», из «Записок сумасшедшего», «Шинели»; в «В записках из подполья» проступает «Невский проспект» целыми композиционными блоками; в «Крокодиле» -«Нос»». [111, 338].
«Целостное единство» петербургского текста, по мнению исследователей, определяется его непосредственной связью с «внетекстовым» - географическим местоположением, погодными условиями, архитектурой города, особой маркированной петербургской лексикой. В контексте обозначенной проблемы очень важным представляется, что фактором, задающим монолитность петербургского текста, по мнению литературоведов, в том числе и В.Н. Топорова, выступают и мотивы.
«Можно говорить о сюжетной схожести, своеобразной коррекции мо-тивных структур художественных произведений. Это обуславливается их деривационной схожестью с инвариантом», - пишет СВ. Сойнов в статье «Творчество Константина Вагинова и Петербургский текст русской литературы» [366, 312].
Таким образом, очень многое, написанное литературоведами, анализировавшими произведения, воплотившие образ северной столицы, выводит к проблеме выявления мотивной структуры петербургского текста.
Какие же доминирующие мотивы в произведениях А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского, А. Белого и др. выделяют исследователи?
Так, В.Н. Топоров в работе «Петербург и Петербургский текст русской литературы» выделяет мотивы «крайнего положения Петербурга, места на краю света, на распутье», «весенней осени», «осенней весны», «легкой просматриваемое Петербурга», «апокалипсические», «призрачности», «эфемерности», «миражности» [247, 90, 213, 231, 233, 347].
В своих книгах «Быль и миф Петербурга», «Душа Петербурга» Н.П. Анциферов выявляет следующую мотивную структуру произведений, запечатлевших образ северной столицы: «борьбы человеческого творчества с косными стихиями», (как вариация — мотив «творчества созидания»); мотив «ненастной ночи» (как вариация - исчезновение гармонии, её замещение мертвенным духом), мотив «вечного раздора мечты с естественностью», мотив мгновенной гибели города от разъяренной стихии (как вариация — мотив гибели как медленного замерзания); мотив «суеты суетствий»; мотив страшной бездвижности петербургских пустынь; мотив «фонарных огоньков, вносящих радостные, возбуждающие, оптимистичные тона», мотив смерти (как вариация - мертвеца), мотив восстания стихий, мотив «Медного всадника, духа проклятого города», мотив связи Петербурга с судьбой страны, нежные религиозные мотивы в поэзии А.Ахматовы, реализующиеся при воплощении образа заповедного города [14, 56, 57, 61, 67, 71, 83, 89, 128, 105, 116, 139, 165, 212].
СВ. Сойнов в уже упомянутой статье пишет о мотивах оживающей статуи, сумасшествия, водной стихии и стихии творчества [366, 312-313; 344]. Л.П. Григорьева в работе «Константы Петербургского текста в прозе 20-х годов», написанной на материале произведений Е. Замятина, А. Грина, М. Козырева, выделяет связь главных мотивов петербургского текста с эсхатологией северной столицы, её гибелью, поиском путей к спасению. Кроме того, в статье «О "петербургских пространствах" Михаила Зощенко» исследовательница отмечает и пародийный инвариант мотивов: образ города, лишенного духа Петербурга; трансформация «апокалипсиса в быт»; столкновение петербургского сущностного сознания и нового, порожденного советским строем.
Подробный анализ мотивной структуры петербургских повестей Ф.М. Достоевского дает в монографии «Петербургская повесть Достоевского» О.Г. Дилакторская. Исследовательница выделяет не только мотивы, организующие выход в петербургский контекст, но и микромотивы, имеющие значение лишь в рамках отдельных произведений. Так, в повести «Хозяйка» О.Г. Дилакторская отмечает функционирование гофмановских (мотивы прекрасного волшебного сада с роем фей, эльфов, духов, выглядывающих из свежих цветов; сказочного озера, где волна бьет о волну с неизъяснимо нежной мелодией) и гетевских (мотив хвастливого ученика, не одолевшего заповедной тайны), уголовно-авантюрных, эсхатологических, московских мотивов [111, 23, 32, 40, 42]. Среди алломотивов важнейшими, по мнению исследовательницы, являются те, которые связаны с изображением секты «божьих людей» : мотивы исцеления и веры; братства; моления; черной немочи; молитвы; чудесного исцеления; «ровни» [111, 36, 49-50]. Кроме отмеченных, О.Г. Дилакторская выделяет мотивы женского прельщения; красного и белого платка; ружья как художественного воплощения легенды о чудесном спасении; «блаженности»; принадлежности к Москве по топографическому принципу; Божественного прозрения; мошенничества; сна [111, 50, 51, 55, 60, 64].
Обновление мотивной структуры петербургской прозы конца XX —начала XXI веков
Анализ рассказов, повестей, романов М. Кураєва, П. Крусанова, Н. Галкиной, А. Вяльцева, Н. Шумакова, А. Бузулукского, Н. Толстой, А. Битова, Н. Подольского, И. Долиняка и др., проведенный в первом параграфе второй главы, показал, что надтекстуальное значение основных мотивов, присущих петербургскому тексту в целом, в новой петербургской прозе конца XX -начала XXI веков в основном осталось прежним. Отдельные индивидуальные значения, отмеченные в ряде случаев (например, столкновение властелина судьбы и маленького человека; человека и чина; противопоставление Европы и Азии и др.) прежде всего вызваны произошедшими изменениями в социальной, исторической, культурной сферах города на Неве на рубеже столетий. Можно даже сказать, что авторы, творчески фиксируя действительность, имплицитно воплощали художественное оформление того или иного мотива.
В этом плане, на наш взгляд, обновление мотивной структуры — результат концептуального, осознанного вмешательства писателей. Во втором параграфе второй главы будут рассмотрены наиболее значительные для петербургского текста инварианты, несущие следы воздействия художественной программы авторов, творчески развивающих традиции «Медного всадника», «Пиковой дамы» А.С. Пушкина, «Петербургских повестей» Н.В. Гоголя, «Хозяйки», «Слабого сердца», «Записок из подполья», «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского, «Петербурга» А.Белого и др.
а) мотив оживающего изображения
Остановимся на таком важном для указанных писателей мотиве, как мотив оживающего изображения (памятника, портрета, карты). Свое наиболее полное и адекватное выражение этот мотив нашел в поэме «Медный всадник» А.С. Пушкина в эпизодах преследования скульптурой Фальконе убегающего «бедного Евгения», посмевшего погрозить изваянию «чудотворного правителя».
В новой петербургской прозе конца XX - начала XXI веков писатели художественно не зафиксировали «тяжело-звонкое скаканье» медной статуи основателя города по улицам и проспектам северной столицы. Только в романе «Архипелаг Святого Петра» есть упоминание о движении Медного всадника, однако движение названо автором «микронным»: «... в течение столетия статуя поворачивает голову на сантиметр, складки ее одежды смещаются на полтора» [75, 40]. Это единственная из многочисленных скульптур Петербурга, которая лишена свободы передвижения в хронотопе северной столицы («По одной из городских легенд, царь Петр Первый, основавший на островах российскую столицу, был вызван из гроба карельскими ар-буями, ижорскими ведуньями, двумя заезжими западными магами и одним тибетцем, превращен в статую, в каковом обличье обречен пребывать веками в здешнем климате в римской тоге, венке и сандалетках на вздыбленном коне. Говорят, в лютые морозы еле заметная гримаса искажает лик закованного государя, и тогда все приведения города стекаются поглядеть на тектонические уступы лица его» [75, 89]). Все другие же статуи совершают, по городской легенде, «массовые вылеты в воробьиные ночи» [75, 39] В романе «Зеркало Монтачки» М. Кураєва и рассказе «Огурец на вырез» В. Конецкого можно выделить два эпизода, несомненно, восходящих к погоне Медного всадника за «бедным Евгением», однако вместо изваяния царя-основателя города писатели используют другие архитектурные памятники северной столицы. В обоих случаях «оживление» собора и скульптуры обусловлено святотатством героев произведений. В романе М. Кураєва Акиба Иванович, всеми силами способствующий превращению Казанского собора в Музей истории религии и атеизма, является виновником и непосредственным исполнителем уничтожения старого Петербурга, и «оживший собор» стремится отомстить одному из тех, кто способствовал превращению города Петра в обычный советский город («Перебежав мост, он ... двинулся влево... но, сделав несколько ... шагов, отшатнулся: ему показалось, что собор, бывший местом его прочной службы и фундаментом всех надежд, никогда ничем его не пугавший и даже напротив, вдруг вздыбился темным лесом исполосованных ложбинками колонн, каменными клешнями необъятной колоннады придвинулся к проспекту и готов схватить запоздалого путника. Он пробежал еще немного, стараясь не смотреть на собор, на колоннаду, но все-таки оглянулся, и облепленные снегом ряды колон показались ему исполинскими белыми зубами чудовищно разверстой пасти. Он в ту же минуту представил себе холодную утробу храма борьбы с невежеством и предрассудками и впервые рядом с собором испытал не гордость, а чувство, близкое к страху» [203, 289]). В рассказе В.Конецкого взгляд скульптуры Монферана смущает пьянчугу Савельича, забравшегося в Исаакиевский собор («Мильтон помолчал, потом кивнул на Савельича:
- Не простой пьянчуга. Стало быть, знаменитость. О нем в газетах писали «Застенчивый хулиган». Ночью залег в Иссакиевский собор. Сторожа обезвредил бревном по голове и забрался в музей. Лунная ночь была, стало быть, он сломал решетку придела Александра Невского, куски ее рассовал по карманам - на сувениры, стало быть. Кстати, та вон старуха... Ее Норкина фамилия?
- Да, - сказал я.
- Она на шухере стояла. А Савельич успел бы смыться, но - вот уж дурак! - увидел скульптуру Монферана. И стало дураку стыдно перед хозяином собора. Пока портрет с подставки стаскивал да лицом к стене поворачивал, его и взяли. Хоть гражданин тогда и объяснял, что взгляд знаменитого архитектора его смущал, но пятерик ему за злостное хулиганство впаяли. И отсидел он от звонка до звонка» [180, 38-39]).
Место петербургской повести в жанровой системе петербургской прозы
Жанровая система новой петербургской прозы включает и очерки, и рассказы, и повести, и путешествия, и романы и т.д. Однако в третьей главе нашей работы рассмотрена только новая петербургская повесть конца XX — начала XXI веков в контексте классической петербургской повести А.С. Пушкина. Такой подход обусловлен прежде всего тем, что, по мнению исследователей, в жанре повести воплотилось «многообразие коллизий», связанных с Петербургом и петровской цивилизацией. «Именно повесть способна была выполнить эту функцию, а не роман, — считает О.Г. Дилакторская, — потому что повесть несла правдивую весть о сущности петровских реформ, выделив своим героем «детище» Петра I — Санкт-Петербург» [111, 344]. Исследовательница объясняет это следующим образом: в центре всех петербургских повестей стоят «город и «сторожевая тень» Петра в виде Медного всадника, и уже от них зависят судьбы всех Евгениев, Германнов, Башмачкиных, По-прищиных, Голядкиных, Шумковых», последние всегда и всего лишь «приложение к петербургскому социуму... его порождение», «всегда жертвы символической власти города, всегда вторичны по отношению к главному герою — символу имперского могущества и бюрократического государства» [111,345].
Действующие лица «Медного всадника», «Пиковой дамы» А.С. Пушкина, «Невского проспекта», «Шинели», «Носа», «Портрета», «Записок сумасшедшего» Н.В. Гоголя, «Хозяйки», «Слабого сердца», «Двойника», «Записок из подполья», «Крокодила» Ф.М. Достоевского — прежде всего герои, обусловленные жанровой особенностью петербургской повести, они «вследствие своей вторичности» не смог ли бы «стать героями петербургского романа, претендовать на центральное место, самостоятельно решать свою собственную судьбу и судьбу России» [111, 345].
«Так получилось, что не в романе, а в повести, именно в петербургской повести, была дана оценка содержанию целой эпохи русской жизни, сосредоточившей свои исторические идеи и символы в образе новой, европейского типа столицы, чужой народному миру России, но и чужой, азиатской - для мира Европы», - делает вывод О.Г. Дилакторская [111, 345].
Обращение С. Носова, Н. Шумакова, Н. Подольского и др. к жанровой традиции петербургской повести во многом объясняется схожестью исторического периода 30-60-х годов XIX века и конца XX - начала XXI веков. К 30-40-м годам наступил момент, когда «необходимо было осмыслить преобразования, происходившие в России под влиянием «петровских реформ», когда «виднее стали результаты пройденного пути, высветились яснее исторические противоречия, отчетливее сформировались все типы социальных сословий с учетом их исторического развития, окончательно отчеканился и образ Петербурга в своих главных очертаниях, в законченности своих исторических форм, своего исторического центра» [111, 344]. Начавшаяся в конце XX века перестройка во многом оказалась «исторической рифмой», «зеркальным отражением» событий второй трети XIX века и предшествующих им в XVIII веке. 90-е годы знаменовали закат советской империи так же, как «шестидесятые годы XIX века знаменовали начало конца самодержавной власти в России, империи Романовых» [111, 344]. Эра Горбачева открывала новую эпоху реформ, по западной направленности во многом созвучную петровским преобразованиям.
Не случайно М. Кураев назвал одну из глав «Путешествия из Ленинграда в Санкт-Петербург» «Петр Великий как основоположник пробуксовывающих реформ». Писатель находит многочисленные и многозначительные совпадения деяний первого русского императора и совершаемого правительством в 90-ые годы XX века (передача государственных крупных мануфактур и металлургического производства Демидову — приватизация «по Чубайсу» и т.д.). Вывод, сделанный писателем, негативен: Петр Великий «заложил фундамент государственной системы», «не способной к саморазвитию, получающей жизненную энергию лишь от верховной власти», так как «реформы имеют подражательный характер», «недостаточно учитывают свои» «бытовые, национальные, современные особенности» [203, 161, 166]. Однако для нашей работы не столько важна положительная или отрицательная оценка петровских преобразований современными прозаиками, сколько их подход к перестройке 90-х как времени, истоки которого уходят в XVIII век к деятельности первого русского императора, попытавшегося направить Россию по «западным рельсам».
Реформы конца XX века привели к социальному расслоению общества, разрушили его устоявшуюся структуру. Эти изменения и стремилась осмыслить петербургская повесть конца XX — начала XXI веков. Тем более, что концепция личности, определяющая особенности жанра, явно восходит к предшествующему литературному периоду XIX столетия. Герои новых петербургских повестей по-прежнему повторяют судьбу своих генетических двойников из произведений А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского: они не могут выстроить свою жизнь, и их судьба, как и в «железном веке», зависит от новых властелинов.
Петербургский роман конца XX - начала XXI веков развивался совершенно по-другому пути. В XX столетии особенности жанра петербургского романа прежде всего определял «герой нового времени, сам способный влиять на ход исторических событий, - Родион Раскольников, ставший в творчестве Достоевского первым в ряду бунтарей, которым не нравится "лик мира сего"» [111, 345].
Петербургский роман конца XX - начала XXI веков данный тип персонажа и связанную с ним концепцию личности художественно не осваивал. Главные герои «Зеркала Монтачки» М. Кураєва и «Архипелага Святого Петра» Н. Галкиной - «люди культуры, петербургской культуры», живущие в ее хронотопе и не входящие в мир социальных противоречий и исторических катаклизмов советской и постсоветской действительности. Персонажей названных романов нельзя назвать бунтарями, бросающими вызов несправедливому миру и его властителям. И Аполлинарий Иванович Монтачка, и Настасья, Валерий, Звягинцев и др. уходят от окружающей реальности в реалии культуры. Герои создают свой мир - город, в котором каждая деталь, черта (топонимическая, мифологическая, историческая), материально-предметная сфера (архитектурная, ландшафтная) исполнены особым ценностным смыслом.
Данный тип петербургского «культурологического» романа во многом близок жанру романа утраченного времени (прежде всего известного по многотомной эпопее М. Пруста «В поисках утраченного времени»). Однако если герои французского писателя реконструируют мир на основе воспоминаний, то персонажи современного петербургского романа моделируют свою реальность за счет мифологических, исторических, культурных петербургских коннотаций. Именно в сотворении собственной «личной» вселенной на основе петербургского микрокосма и в защите ее от посягательств «непосвященных» смысл и цель их жизни. Реконструированный мир герметичен, он лишь для «избранных» - «людей культуры». С посторонними - равнодушными, а также теми, кто по недомыслию или сознательно наносит вред всему, что связано с образом истинного Петербурга, и Монтачка, и жители архипелага Святого Петра (Настасья, Валерий, Звягинцев, Теодоровский) находятся в состоянии непрекращающейся войны. Так, Аполлинарий Иванович, входящий в группу по спасению культурных ценностей в домах, предназначенных на снос, бьет молотком грабителя, растаскивавшего оставленные бывшими жильцами вещи и уничтожавшего интерьер аварийного строения по улице Плеханова. Можно сделать вывод, что у героев нового петербургского культурологического романа преобладает пассеистическое отношение к окружающему миру. Воздействие на реальность для них процесс избирательный. Герои сохраняют и защищают лишь то, что в их сознании ассоциируется с образом истинного Петербурга. Новая петербургская проза сформировала в «недрах» своей жанровой системы еще один тип романа - историософский («Вечера с Петром Великим» Д. Гранина). Данная жанровая модификация возводится исследователями к «Капитанской дочке» А. Пушкина, «Войне и миру» Л.Н. Толстого, трилогии «Христос и Антихрист» и «Царству Зверя» Д. Мережковского, романам А. Белого, А. Солженицына. Важно отметить, что ряд указанных произведений (прежде всего «Петр и Алексей» Д. Мережковского, «Петербург» А. Белого) восходят к петербургскому периоду русской истории и связаны с антиномией «империи и свободы» (по выражению Г. Федотова из статьи «Певец империи и свободы»).
