Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Мистика монархической власти в мировоззрении и творчестве Н.В. Гоголя 28
1.1. Восприятие царя человеком Средневековья. Богоустановленность царской власти 29
1.2. Царская власть в народном сознании 35
1.3. Гоголь и Николаевская эпоха: восприятие царя и отношение к государству 38
1.4. Концепция монархической власти Н.В. Гоголя. «Выбранные места из переписки с друзьями» 46
1.5. Николай Гоголь и Николай Романов: миф и (или) реальность 50
1.6. «Царь», «монарх», «Государь» в художественной прозе Гоголя 56
1.7. Царь исторический: находки исследователей 69
Глава 2. Секуляризация власти и ее преодоление в художественной прозе Н.В. Гоголя 76
2.1. Социальная иерархия 78
2.2. Иерархия чинов 79
2.3. Зоологизмы и образы чиновников в «Мертвых душах» 92
2.4. Чин и человек. Башмачкин, Поприщин, Чартков 99
2.5. Маленький человек «капитан Копейкин» 108
2.6. Иерархия власти и духовная вертикаль 115
2.7. Мотив «своего места». «Нет власти, которая не была от Бога» 122
2.8. Павел Иванович Чичиков. Стремление к мнимой власти или путь истинного восхождения? 126
2.9. Власть поэтического слова. «Искусство, художник выше всего» 131
Заключение 136
Библиография 144
- Восприятие царя человеком Средневековья. Богоустановленность царской власти
- Царская власть в народном сознании
- Социальная иерархия
- Иерархия чинов
Введение к работе
Диссертационное исследование посвящено рассмотрению мотивов власти в художественной прозе Н.В. Гоголя.
Цель - рассмотреть ключевые, «сюжетогенные» гоголевские мотивы власти в их непосредственном внутритекстовом воплощении. Анализ мотивов как на «этическом» (сюжетном), так и на «эмическом» (авторско-мировоззренческом и фабульно-архетипическом) уровнях текста позволяет выявить не только те или иные аспекты художественной модели мира писателя, характеризуемые обозначенными мотивами, но и особенности художественного мышления автора, остававшиеся прежде в тени, существеннейшие аспекты его мировоззрения.
Сверхзадача исследования - через обращение к мотивам власти в художественном творчестве писателя заглянуть в его внутренний мир, попытаться выявить и сформулировать отношение Гоголя к таким ключевым для его мировоззрения и его жизненной философии понятиям, как власть, монархия, государство, власть царя и власть Бога, закон государственный и закон нравственный, власть чиновников, власть творчества и власть слова.
Под властью в диссертации подразумевается прежде всего государственная власть, и в работе сосредоточенно исследуется именно этот феномен, сложно преломленный в художественном сознании Гоголя. Семантические потенции, заключенные в многогранности самого понятия власти, а также многосторонний и пристальный творческий и мировоззренческий интерес Гоголя к этому явлению на протяжении всей его жизни открывают широкий спектр возможных направлений исследования. Нас интересуют социальный, нравственный, философский, историософский и религиозный аспекты государственной власти в произведениях Н.В. Гоголя. Именно с этими аспектами и связаны чаще всего размышления писателя о власти.
Для достижения поставленной цели необходимо решить ряд исследовательских задач. В диссертационной работе мы пробуем выявить и охарактеризовать многозначные мотивы власти в гоголевских текстах, определить параметры реализации ключевых образов, связанных с этими мотивами, раскрыть их семантику с опорой на мировоззренческие ориентиры Гоголя, а также на основе текстов Гоголя выявить и обозначить иерархическую модель власти в представлении писателя.
Важность и особая значимость мотивов власти в художественной прозе Гоголя очевидна и подчеркивается многими ведущими исследователями его творчества. Властные отношения - один из основных объектов изображения и наблюдения Гоголя-художника и мыслителя. Мир гоголевских персонажей почти всегда строится по принципу иерархии, как правило, отражающей современную ему социальную действительность. Среди его героев - чиновники разных должностей и классов. На страницах произведений Гоголя представлена почти вся табель о рангах: от коллежского регистратора до действительного тайного советника. Мотив власти всегда присутствует на страницах гоголевских текстов либо как основной, генерирующий, либо как один из важных мотивов в произведении. Иерархия властных отношений, наличие подчиняющего и подчиняемого - постоянный компонент гоголевского текста.
Практически во всех крупных работах, посвященных произведениям Н.В. Гоголя, так или иначе затрагивается тема власти, какой-то ее аспект (как правило, социологический, если речь идет об образах гоголевских чиновников и представителей власти, или социально-психологический по преимуществу, когда рассматриваются отношения между героями). Не раз говорилось о власти как таковой, о монархической, государственной власти в связи с разговором о религиозно-нравственных основах гоголевского мировоззрения. Таких кратких или развернутых упоминании-констатации, связанных с темой власти у Гоголя, так много, что нет резона предъявлять здесь более или менее полный свод авторов, высказывавшихся по данному поводу. Однако необходимо отметить
5 несколько исследований о Гоголе, в которых слово «власть» и сама проблема власти являются ключевыми.
Наиболее значимой для нас является монография И.А. Иваницкого [Иваницкий 2000], в которой рассматривается тема власти, связанная с культурной антропологией и психологией «маленького человека» и тесно переплетенная с архетипичеким образом земли. К этой книге мы еще не раз обратимся в ходе нашей работы над темой.
Статья А.В. Моторина «Художественное воплощение темы политической власти в творчестве Н.В. Гоголя» тоже напрямую соотносится с темой диссертации. Исследователь, анализируя образы представителей власти в разных произведениях, приходит к выводу, что «противопоставляя добрую «нечистую силу» злой политической власти, Гоголь смещает понятие «нечистоты» от «силы» к «власти» и с помощью сверхъестественного вскрывает противоестественное в государственном устройстве» [Моторин 1998, С.13].
Необходимо также отметить многочисленные публикации таких исследователей, как В.В. Воропаев и И.А. Виноградов, посвященные мировоззрению писателя, и в частности его отношению к монархической власти, в которых также нашли отражение новые биографические факты из жизни Гоголя, имеющие непосредственное отношение к теме нашего исследования.
На этом список предшественников заканчивается. Конечно, есть исследования, посвященные другим аспектам власти, такие, например, как работы В.В. Гиппиуса (Гиппиус В. Гоголь- М., 1924.), Сузанны Франк (Франк С. Страсти, пафос и бафос у Гоголя), Вайскопфа (Вайскопф М. Сюжет Гоголя-М, 1993.), немецких исследователей X. Шрайера и Зейдель-Дрефке (Тарасова Е.К. Н.В. Гоголь в немецкоязычном литературоведении: 70-90-е гг. XX века. М.: УРСС, 2002. 160с). Все они говорят о подчиненности гоголевских героев страстям и выделяют тему власти страстей (как правило, порочных) над человеком как главную в его творчестве. Но этот аспект проблемы выходит за
рамки целей нашего исследования, поэтому перечисленные исследования не являлись предметом пристального рассмотрения.
Но несмотря на то, что проблема власти в творчестве Гоголя не часто становилась объектом отдельного исследовательского внимания, власть и государство, тем не менее, - предмет постоянных раздумий писателя, и его отношение к ним может по-новому представить личность Гоголя-мыслителя и художника. Тем более что в последнее время именно исследования писательского мировоззрения вызывают наибольший интерес в гоголеведении.
В советское время «свободное, объективное исследование идейного содержания творчества Гоголя <...> было невозможно прежде всего в силу жестких идеологических рамок, которые были наложены на исследование личности и творчества писателя <...>» [Феномен «Шинели» 2002, 9]. Между тем, В. Зеньковский отмечал необходимость изучения именно идейной стороны творчества Гоголя (подразумевая под этим философские и жизненные раздумья, его размышления на религиозные темы): «<...> до сих пор не изучена с достаточной серьезностью идейная жизнь Гоголя, не изучены его идейные искания. Обычно эта сторона в творчестве Гоголя отодвигается на задний план или изучается слишком бегло и поверхностно,- в то время как в диалектике внутренней жизни Гоголя основное значение имели как раз его идейные искания и построения. Художественное творчество Гоголя, при всей внутренней свободе Гоголя как художника, находилось в несомненной, хотя часто и скрытой зависимости от его идейных построений» [Зеньковский 1994, 192].
Многие гоголеведы выделяют какой-то один аспект темы власти. Целостного системного анализа этой темы в творчестве Н.В. Гоголя и мотивов, с ней связанных, предпринято не было, несмотря на важность и очевидную необходимость такой работы. Этим обусловливается новизна и актуальность данного исследования.
Собственно предметом исследования является реализация мотивов власти в художественных текстах Н.В. Гоголя, а объектом - произведения
7 Гоголя, в которых отразилось зрелое, сложившееся мировоззрение писателя с его внятно определенным взглядом на проблему власти.
Основным материалом послужили «Петербургские повести» Н.В. Гоголя, поэма «Мертвые души» и «Выбранные места из переписки с друзьями». Выбор текстов для анализа продиктован поставленными целями и задачами и обусловлен внутренней логикой исследования.
Базовая научная литература по теме состоит из нескольких тематических блоков, что обусловлено задачами работы: это научные монографии и статьи, обеспечивающие теоретическую и методологическую основу исследования, а также работы, посвященные изучению отдельных произведений, подробно анализируемых в диссертации, проблемам творчества и мировоззрения Гоголя в целом.
Практическое значение работы: материалы диссертации могут быть использованы при чтении общих и специальных лекционных курсов по истории русской литературы первой половины 19 века на филологическом и других гуманитарных факультетах высших учебных заведений, на уроках литературы в средней школе, а также при издании и комментировании текстов Н.В. Гоголя.
В современном гоголеведении (наряду со ставшими уже традиционными биографическим, сравнительно-историческим, историко-функциональным подходами) устоялось два направления в изучении творческого феномена Гоголя (два типа построения теоретических концепций):
Формально-аналитический (сциентический). В его рамках используются сруктуралистский, семиотический, постструктуралистский подходы и их разновидности: исследование мифопоэтики, психопоэтики (структурный психоанализ), интертекстуальный анализ;
Философско-антропологический (экзистенциальная критика, рецептивная эстетика).
К первой группе направлений (с большей или меньшей степенью условности) относятся такие значимые исследования художественных текстов Гоголя, их образов, мотивов, особенностей структуры, как «Поэтика Гоголя»
8 Ю.В. Манна, работы Ю.М. Лотмана, В.Ш. Кривоноса, «Морфология власти» А.И. Иваницкого, «Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст» М. Вайскопфа и др.
Второй подход нашел отражение в работах И. Виноградова, В. Воропаева, И. Мочульского, М. Вайскопфа, В. Зеньковского, С.А. Гончарова, В. Глянца, а также во многих других исследованиях и критических статьях, посвященных мировоззрению Гоголя, попытке понять его характер, творческую индивидуальность, и очень часто отражающих интуитивно-субъективное восприятие его личности и таланта.
Мотивный анализ текста выбран нами как наиболее подходящий для исследования художественной прозы, для проникновения в особенности гоголевской поэтики, как метод, позволяющий объединить обращение к мировоззрению писателя и миру его произведений. Наш методологический подход можно охарактеризовать как эстетический, так как в своей работе мы ставим задачу рассмотреть ключевые гоголевские мотивы в их внутритекстовом бытовании. Такой подход к тексту можно назвать еще и «имманентным», в скафтымовском понимании этого термина: «Только само произведение может за себя говорить. Ход анализа и все заключения его должны имманентно вырастать из самого произведения» [Скафтымов 1994, 139]. Иными словами, исследование наше обращено к «внутреннему составу произведения», что позволяет соотнести «части» и «целое», ведь в художественном произведении идеи «существуют во взаимной связи» [Скафтымов 1994, 144].
Наряду с эстетическим подходом в работе используются и элементы биографического метода, который применен в первой главе диссертации, посвященной не столько художественным, сколько реально-событийным и мировоззренческим граням жизни Гоголя. Здесь же, как, впрочем, и в других главах, отражен и антропологический подход к творчеству писателя. Хотя стержневым методом исследования все же является эстетический, основанный на приемах мотивного анализа художественного текста.
Методология мотивного анализа разрабатывалась в отечественном литературоведении на протяжении всего XX века. Мотивный подход до сих пор остается актуальным и активно используется в литературной науке. С развитием лингвистики речи и теории текста (в частности, изучения структуры художественного текста) происходит переосмысление понятия «мотив». Теория мотива разрабатывается многими литературоведами. Несмотря на свою столетнюю историю, мотив как литературоведческий термин до сих пор не получил единого, целостного научного истолкования. В значительной степени расхождения в трактовке этого термина объясняются различиями в методологических подходах и целях исследований.
Иногда понятие мотива трактуется достаточно условно: «Мотив не имеет, как нам кажется, собственной очерченной телесной оболочки. Он являет собой нечто вроде души, которая в конкретном тексте может обретать любое воплощение, не замыкая себя при этом в жестко обозначенных границах» [Медпис 1995, 79].
В других случаях мотив соотносят с другими литературоведческими понятиями. «Мотивом стали называть и характерные для поэта лирические темы или комплекс чувств и переживаний, а также константные свойства его лирического образа» [См. Лермонтовская энциклопедия 1981, 290-292].
Несмотря на присутствие определенной доли условности при использовании термина в практических исследованиях, есть довольно много работ, основательно рассматривающих мотив на теоретическом уровне.
Считается, что «приоритет в постановке означенной научной проблемы принадлежит А.Н. Веселовскому» [Тюпа, Ромодановская 1996, 3]. Он использовал понятия «формулы» и «схемы» вместо принятых в современной науке «мотивы» и «сюжеты». Он говорил об «общей повторяемости» семантических единиц поэтического мышления, об их переходе «от мифа к эпосу, сказке, местной саге и роману» [Веселовский 1989, 300]. В понимании Веселовского, писатель мыслит мотивами, которые до него уже сформировались в процессе долгой исторической жизни. Такая концепция по
10 сути напоминает теорию речевых жанров, впервые стройно изложенную М.М. Бахтиным. Ученый утверждал, что все мы говорим определенными жанрами, хотя даже можем и не подозревать об их наличии (хотя в первом случае речь идет о художественно-семантических константах, а во втором - о синтезе разных - формальных и содержательных — постоянных речевых признаков).
Основатель исторической поэтики размышлял о наличии определенных пра- или архимотивов. Таким образом, в его понимании, любой мотив интертекстуален. При любом понимании мотива ключевым словом в его определении является «повтор». Веселовский считает мотивами лишь те повторяющиеся семантические компоненты художественного текста, которые имеют всеобщий характер для данного культурного пространства и повторяются в ряде текстов разных авторов. Сюжет понимался как комплекс мотивов, а мотив представлялся простейшей неделимой повествовательной единицей.
Новый этап в развитии учения о мотиве пришелся на 1920-е годы и ознаменовался критикой положения Веселовского о мотиве как о неразложимой и устойчивой единице повествования в работах В.Я. Проппа. Автор «Морфологии сказки» доказывает возможность разложения приводимых Веселовским мотивов на более мелкие компоненты. Пропп подошел к целостности мотива не с точки зрения его единой семантики («образности»), а с точки зрения логической целостности мотива. В итоге он вообще отказался от понятия «мотив» и ввел новое понятие - «функция действующего лица» [Пропп 2003, 14-19].
Фактически Пропп углубил понятие мотива, а не заменил его, поскольку «многие варианты функций, перечисленных В.Я. Проппом, являются типичными мотивами» [Мелетинский 1983, 121]. Идеи «Морфологии сказки» выступают основанием дихотомической концепции мотива. Именно понятие функции действующего лица, в сочетании с дихотомическими идеями структурной лингвистики, позволило фольклористам и литературоведам прийти к строгим представлениям о функционально-семантическом инварианте
мотива и его фабульных вариантах. По существу, функция действующего лица представляет собой обобщенное значение мотива, взятого в отвлечении от множества его фабульных выражений. Прибегая к семиологической терминологии, можно сказать, что функция- это генеральная сема или совокупность генеральных сем, занимающих центральное и инвариантное положение в структуре значения мотива.
Понимание мотива как инструмента исследователя, а не как компонента, изначально присущего художественному произведению, представлено в работе Б.И. Ярхо «Методология точного исследования» (1930-е годы). В ней автор опровергает трактовку мотива как повествовательной единицы. По мнению Ярхо, мотив «есть некое деление сюжета, границы коего исследователем определяются произвольно» [Ярхо 1984, 221]. Итогом его рассуждений стало отрицание реального существования мотива: «Ясно, что мотив не есть реальная часть сюжета, а рабочий термин, служащий для сравнения сюжетов между собой» [Ярхо 1984,222].
Проблему вариантности мотива, которая стала очень актуальной в современном литературоведении, пытался решить еще А.Л. Бем. Почти одновременно к ней обратился и А.И. Белецкий. И.В. Силантьев называет А.Л. Бема и А.И.Белецкого предшественниками современной дихотомической концепции мотива [См. Силантьев 1999]. Исследователь имеет в виду статью А.Л.Бема «К уяснению историко-литературных понятий», опубликованную в 1919 году [Бем 1919], и монографию А.И.Белецкого «В мастерской художника слова», вышедшую в свет в 1923 году [Белецкий 1964].
В развитие представлений о мотиве значительный вклад внесли работы Б.В. Томашевского, который не только развил идеи Веселовского, но и обосновал собственную концепцию мотива. Б.В. Томашевский определяет мотив через категорию темы. «Тема неразложимой части произведения называется мотивом. В сущности - каждое предложение обладает своим мотивом» [Томашевский 1931, 137]. Таким образом, элементарная, неразложимая тематическая единица произведения и есть мотив. Совокупность
12 мотивов в их логической причинно-временной связи является фабулой, а под сюжетом в таком случае понимается «совокупность тех же мотивов в той последовательности и связи, в какой они даны в произведении» [Томашевский 131, 137]. Томашевский выделяет «связанные» мотивы, которые определяют основной замысел произведения и главнейшие события, двигающие действие, и «свободные», второстепенные или эпизодические мотивы, которые касаются деталей действия и могут быть устранены, не нарушая цельности причинно-временного хода событий. Кроме того, Томашевский делит мотивы на динамические (изменяющие ситуацию) и статические (не меняющие ситуации).
Проблемой теоретического обоснования понятия «мотив» и его практического применения в 1920-е - 30-е годы занимались многие литературоведы. Помимо перечисленных выше исследователей, к этой проблеме обращался А.П. Скафтымов («Тематическая композиция романа "Идиот"», 1924), В.Б. Шкловский («О теории прозы», 1929), М.М. Бахтин («Формы времени и хронотопа в романе», 1937-1938).
Фактически в 1920-е - 30-е годы были сформулированы все основные положения и направления в теории мотива. Но с конца 1930-х годов на несколько десятилетий интерес к теории мотива вынужденно падает. Вынужденность связана была прежде всего с жесткой, официозно-проработочной критикой формализма «во всех его проявлениях», с фактическим табу на идеи формальной школы. Новый виток в изучении «мотива» начался во второй половине XX века.
Первенство на какое-то время переходит к фольклористике, где получают развитие дихотомические представления о структуре мотива [См. Силантьев 1999, 38-40]. В литературоведении к проблеме определения сущности мотива обратился Ролан Барт. В основу структурного анализа повествовательных текстов он положил лингвистическую модель. Трактуя повествовательный текст как иерархическую систему, Барт выделяет в качестве самого первого -уровень «функций» (в том смысле, какой это слово имеет у Проппа), главным критерием выделения которых должен стать смысл. Барт выделяет два больших
13 класса функций - дистрибутивные и интегративные. Первые он соотносит с функциями Проппа и закрепляет за ними само понятие «функция». «Второй крупный класс единиц, имеющий интегративную природу, состоит из «признаков», когда единица отсылает не к следующей за ней, а к более или менее определенному представлению, необходимому для раскрытия сюжетного смысла» [Барт 1987,396-397].
Во многом развитие теории мотива сводилось к попытке усовершенствования системы Проппа с целью сделать ее пригодной для описания и других повествовательных произведений. Широкую известность получила теория А.К. Жолковского и Ю.К. Щеглова. В статье «К описанию структуры детективной новеллы» Ю.К. Щеглов определяет место мотивов в поэтике выразительности «в качестве готовых «блоков-полуфабрикатов», используемых на разных этапах деривации. Они не являются первичными и неразложимыми, как у Проппа, а представляют собой самостоятельные художественные построения, прямо или косвенно связанные с темой или какими-то ее аспектами. Будучи пересечением меняющихся наборов функций; такие блоки (а также предметы, персонажи и т.п.), естественно, оказываются менее ригидными, менее жестко привязанными к одному и тому же месту сюжета и более способными к варьированию, чем мотивы в пропповском описании сказок» [Жолковский, Щеглов 1996, 96].
В работах Жолковского инвариантные мотивы также понимаются как выразительная реализация темы. А.К. Жолковский и Ю.К. Щеглов развивают в своей теории дихотомические представления о мотиве, основу которым в отечественной науке положили работы А.Л. Бема, А.И. Белецкого и В.Я. Проппа. Согласно этим представлениям, мотив имеет дуалистическую природу, которая реализуется в соотнесении обобщенного инварианта мотива, отвлеченного от его конкретных реализаций и совокупности вариантов мотива, реализованных в нарративе.
Можно пользоваться разной терминологией (Проппа - функции и их фабульные варианты, Белецкого - мотив схематический и мотив реальный), но
14 суть одна: мотив имеет много- (по крайней мере, двух-) уровневую структуру. В современном литературоведении закрепились термины, предложенные американским фольклористом Дандесом, опубликовавшим в 1960-х годах ряд статей по проблематике мотива. Он называет два уровня обращения к мотиву -этический и эмическии. Этический уровень изучения мотива, по А.Дандесу, предполагает эмпирический и преимущественно описательный подход исследователя, изучающего мотив с точки зрения тематической. Это, так сказать, конкретная, видимая реализация мотива в тексте, в его индивидуализированном воплощении.
Эмическии уровень предполагает изучение мотива в структуре нарратива, с учетом его релевантных системных свойств и признаков, как парадигматических, так и синтагматических, с учетом всех его возможных, потенциально в нем заложенных вариантов [См. Силантьев 1999; Дандес 1985].
Таким образом, в соответствии с этими двумя уровнями можно выделить две различные единицы: мотив (алломотив) и мотифему. Их названия образованы по аналогии с лингвистическими терминами: фонема (общий образ звука) и аллофон, или просто фон (ее позиционный, или синтагматический, вариант).
Современный исследователь, разрабатывающий теорию мотива, И.В. Силантьев в своей работе «Дихотомическая теория мотива» обращается к истории становления этой литературоведческой категории. Он отмечает, что литературоведы в последние десятилетия в основном опирались на теорию и термины, предложенные А. Дандесом: Л.Парпулова, Н.Г.Черняева, Б.Н.Путилов, Г.А.Левинтон, Н.Д.Тамарченко, Ю.В.Шатин, Э.А.Бальбуров, В.И.Тюпа.
Большинство ученых, разделяющих дихотомические представления о мотиве, в своих работах уделяют значительное внимание еще одной проблеме, связанной с функционированием мотивов в нарративе - проблеме художественной значимости употребления мотива для порождения и восприятия художественного смысла. Ю.В. Шатин в своих работах развивает
15 идеи о ведущей роли художественного контекста произведения в формировании сюжетного смысла алломотива на основе мотифемы. «Вне контекста мотивы - это абстрактные единицы, смысл которых равен их лексическому значению без всякого намека на сюжетность» [Шатин 1995, 6].
Еще одно направление, в котором шло развитие трактовки мотива, связано с теорией интертекста. При интертекстуальном подходе претерпевают коренные изменения представления о целостности литературного произведения, границы текста уже не имеют решающего значения. Именно мотивы обеспечивают смысловые связи внутри текста и между текстами, они объединяют тексты в единое смысловое пространство. Наиболее отчетливо такая трактовка представлена в работах Б.М. Гаспарова [См. Гаспаров 1993].
Краткий обзор различных трактовок понятия «мотив» показал, что единого мнения пока не существует. Такую же картину мы обнаружили и в литературоведческих словарях. Большинство авторов дают некое сводное толкование, перечисляя возможные трактовки. В сравнительно недавно изданной «Литературной энциклопедии терминов и понятий» толкование термина мотив вообще заменено кратким историографическим комментарием (А.Н. Веселовский, А.Л. Бем) [Литературная энциклопедия терминов и понятий 2001,594].
В данной работе мы придерживаемся дихотомической теории мотива. Однако для нас интересны не только два уровня мотивного воплощения: мотифема (архетипический) и непосредственно явленный в ткани художественного текста мотив. Для нас важным является и авторско-мировоззренческий уровень, сквозь который и преобразуется мотифема в конкретный мотив. С «личностью автора, его художественным миросозерцанием, а также с анализом целостной структуры произведения» понятие «мотив» связывали Г.В. Краснов, В.А. Викторович и некоторые другие исследователи [Литературный энциклопедический словарь 1987, 230]. В своей работе мы раскрываем художественную семантику обозначенных мотивов с опорой на мировоззренческие ориентиры Н.В. Гоголя и в ходе исследования
пытаемся использовать разные методологические направления: социально-психологичекое, мифопоэтическое, религиозно-мировоззренческое. Это становится возможным из-за специфики выбранного мотива.
Основными признаками, позволяющими считать то или иное «смысловое пятно» мотивом, по мнению А.Н. Шехватовой, «служит его пространственно-временная повторяемость» (при обращении к интертекстуальным мотивам, «эта повторяемость не должна ограничиваться рамками единичного текста»), способность к модификации («причем не только в содержательном плане, но и с точки зрения формы, при условии сохранения отчетливой связи с ключевым словом (понятием)») и образование некоего надконтекстуалъного значения [Шехватова 2003, 15].
В своей работе мы воспользуемся определением мотива, данным А.Н. Шехватовой, поскольку оно кажется нам наиболее полно отражающим все главные аспекты этого понятия:
«Мотив — относительно устойчивый формально-содержательный компонент художественного произведения, формирующийся вокруг ключевого слова (понятия), характеризующийся пространственно-временной повторяемостью, способный к модификации и стремящийся к накоплению надконтекстуалъного значения» [Шехватова 2003, 16].
В гоголеведении не раз применялся мотивный подход, но чаще как методологический прием, нежели в качестве основного методологического принципа при анализе художественного текста. Можно выделить три современных исследования, в основе которых лежит мотивный (или очень близкий ему по методологии) анализ гоголевских произведений. Это книга израильского исследователя М. Вайскопфа «Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст» (впервые была издана в 1994 году), монография А.И. Иваницкого «Гоголь. Морфология земли и власти», исследование В.Ш. Кривоноса «Мотивы художественной прозы Н.В. Гоголя». По сути, все три работы, выделяя разные мотивы в творчестве Гоголя и возводя их к
17 определенным мировым, мифологическим, философским архисюжетам, стремятся выявить историко-культурные истоки мироощущения писателя.
Трех исследователей объединяет желание сквозь призму текста заглянуть в душу писателя, увидеть то, что сокрыто в глубине произведений, что, может быть, вырвалось и запечатлелось в слове помимо воли художника. А.И. Иваницкий говорит об «интимных, «задушевных» мотивах его творчества»: «Изображаемое Гоголем - его душа, а не внешний мир» [Иваницкий 2000, 5]. В.Ш. Кривонос обращается к произведениям, в которых «связь с архаическими жанровыми структурами не выводится на «поверхность» повествования и скрыта в глубине текста» [Кривонос 1999, 5], то есть в них отражается не столько творческое сознание, сколько подсознание, мироощущение.
Во всех трех книгах мотивы возводятся к архаике и формулируются как предельно-обобщенные мифологические архисюжеты (или архиобразы), например, «ведьма-жена», «брак как обряжение», «отказ от животного родства» (Иваницкий), «заколдованное место», «чудесное рождение», «город», «окраина» (Кривонос), «дьявол-вожатый», «поиски наставника», «путешествие за гнозисом» (Вайскопф).
В своей работе мы обратимся к интертекстуальным мотивам гоголевской прозы, поскольку почти все исследователи отмечают неизменность, «стойкость» гоголевской художественной картины мира, что позволяет рассматривать все творчество Гоголя как единый текст. Именно такой подход применяет В.Ш. Кривонос [Кривонос 1999, 3]; о единой «емкой художественной схеме», инвариантной для всего творчества писателя, пишет М. Вайскопф [Вайскопф 1993, 99]. В центре исследовательского внимания -мотивы власти, то есть мотивы, связанные с выражением авторского отношения к проблеме государственной власти. Круг и объем этих мотивов разнообразен: от философских, мировоззренческих мотивов мнимой власти и «своего места» до семантически конкретных мотивов «значительного лица» и «маленького человека-чиновника». Некоторые из них довольно специфические, оригинальные, имеющие непосредственное отношение к гоголевской картине
18 мира, его философским умопостроениям (например, мотив «своего места»), а некоторые являют собой авторскую реализацию распространенных в литературе, культуре и эстетике XIX века мотивов, восходящих в своей основе к мифологическим архисюжетам (например, мотив праведного монарха, мотив продвижения по социальной лестнице, мотив маленького человека и пр.). Формально лексический «объем» реализации мотива может быть разным: от одного словообраза до сюжетной схемы всего или части произведения. А.И. Иваницкий отмечает также случаи, когда сюжет (имеется в виду архетипический мотив) переходит в творчестве Гоголя в троп [Иваницкий 2000, 11]. Гоголевские мотивы богаты своим внутренним содержанием, они многоплановы, никогда не сводятся к точечному значению, почти всегда вырастают в философскую концепцию, поэтому одни и те же мотивы проявляются как в художественных произведениях, так и в публицистических, эстетических размышлениях, хотя, безусловно, их конкретно-образная реализация будет сильно различаться. Некоторые мотивы сохраняют связь с архетипическим значением, но, обогащенные оригинальной авторской манерой видения, никогда не сводятся к нему полностью.
Для того чтобы обозначить круг исследовательских проблем и конкретизировать художественную семантику выбранных мотивов, обратимся к ключевому понятию нашей работы и рассмотрим значение слова «власть». Сложность заключается в его многомерности и полисемантичности. Интерес к разным аспектам этого глубинного явления проявляют многие научные направления и дисциплины: философия, история, социология, политология, психология, филология и т.д. Это подтверждает, что подходов к рассмотрению этого понятия необыкновенно много. Рассмотрение проблемы власти сейчас весьма актуально, так как этот социальный феномен, равно как и другие (например, право, государство, правосознание), является объектом междисциплинарных исследований, что способствует диалогу и взаимообогащению целого ряда общественных наук.
Кроме всего прочего, объективная трудность в определении власти связана, во-первых, с тем, что власть рассматривается с различных методологических и эпистемологических позиций, формируя концептуальное пространство, и можно потеряться в накопленном веками материале; а во-вторых, как правило, проблема знаний о власти погружалась в заидеологизированное и политизированное поле.
Для нас важно уяснить суть властных отношений, определенные критерии, по которым можно выявить признаки властных отношений в художественном тексте, а не разрабатывать свою собственную концепцию власти.
Поэтому для того, чтобы полнее представить объем исследуемого понятия, мы обратились к справочникам, словарям и энциклопедическим изданиям разных научных направлений.
Слово «власть» имеет латинское происхождение (protere), оно было образовано от формы глагола «posse» - «мочь», состоящего из двух компонентов: potis «господин», «тот, кто может» и esse «быть».
Общеупотребительные словари дают наиболее общее, «бытовое» определение «власти». Так, «Толковый словарь русского языка» СИ. Ожегова и Н.Ю. Шведовой характеризует власть как «право и возможность распоряжаться кем-чем-н., подчинять своей воле». В Большом энциклопедическом словаре добавлено, что подчинение это осуществляется при помощи «воли, авторитета, права, насилия» [БЭС 1998]. Также власть определяется как «политическое господство, государственное управление и его органы» и как «лица, облеченные правительственными, административными полномочиями» [Ожегов, Шведова 1997, 86].
В «Современном политологическом словаре» В.И. Даниленко это понятие рассматривается в разных концепциях и сферах бытования. Автор словаря замечает, что власть - «один из наиболее расплывчатых терминов-понятий и одновременно один из самых спорных в общественных науках» [Даниленко 2000, 137]. В.И. Даниленко прослеживает историю понятия власти
20 от субстанционалистского осмысления (власть как предмет обладания), типичного для классической философии политики, и реляционной концепции (власть как свойство общественного отношения). Вопрос о том, является ли власть атрибутом действующего лица или одним из аспектов некоего отношения, пока не нашел решения.. Возможны при этом два разных взгляда на общество и на межличностные отношения: как на конфликтные или по крайней мере соревновательные и как на строго закрепленные функционально, когда власть сосредоточивается в определенных институционализированных ролях в рамках политической подсистемы (концепция Т. Парсона, Н. Лумана). В последнем случае власть - «циркулирующее средство», способное быть предметом накопления и обмена.
Интересная статья посвящена рассмотрению понятия «власть» в «Большом толковом психологическом словаре» Артура Ребера [Ребер, 2000]. Здесь внимание уделяется социально-психологическому аспекту власти. Социологи и социальные психологи выделяют различные формы власти:
- власть законная, то есть специально установленная законом с целью
контролирования и регулирования специальных функций;
власть незаконная, то есть полученная с применением силы и поддерживаемая системой наград и наказаний;
власть рациональная, то есть полученная прежде всего благодаря знаниям в определенной области или способностями индивидуума. Такая власть обычно определяется какими-то личностными факторами или принадлежностью к определенному социальному классу и, как правило, ограничивается специфической областью, в которой человек является экспертом;
власть социальная, то есть контроль, которым обладает человек или группа над другими людьми. С этой точки зрения различают формальные власти и тайные манипуляции, которые могут сделать их бессильными. Физическая сила и принуждение - очевидные средства осуществления
21 контроля, но, по мнению автора словаря, больше распространены тонкие и мягкие способы убеждения, основанные на хитрости и обмане;
власть традиционная, то есть власть, законность и сила которой определяются социальными и культурными традициями;
власть харизматическая, то есть установившаяся прежде всего благодаря экстраординарным свойствам человека.
Такая классификация типов власти, построенная на различении самих властных основ, причин, по которым тот или иной человек приобретает возможность оказывать воздействие на людей и подчинять их поступки, а иногда и сознание, помогает нагляднее представить виды реализации властных отношений в жизни, увидеть наличие разных отношений между субъектом и объектом власти. Проследить, на каких принципах основана власть в гоголевской модели мира, - одна из задач нашей работы.
В «Новой философской энциклопедии» приводится четыре различных философских концепции власти: волюнтаристская (власть рассматривается сквозь призму намерений и страстей; вся общественная жизнь сводится к притязаниям и отношениям индивидов; здесь не принимаются во внимание идеологические и культурно-исторические предпосылки); герменевтическая, или коммуникативная (власть конституируется благодаря разделяемым членами данного социума смыслам); структуралистская (власть обладает объективностью; люди рассматриваются как социальные агенты, обладающие властью в силу существующих в обществе устойчивых отношений); постмодернистская (власть концентрируется не только в политической сфере, она существует повсюду: в личных отношениях, в семье, университете, офисе, больнице, в культуре в целом) [Новая философская энциклопедия 2000, 418-419]. Именно с разработкой теории власти М. Фуко становится актуальным анализ «микро-власти», то есть не власти «вообще», а ее конкретного воплощения в определенных обстоятельствах, условиях и между данными людьми.
Такие многочисленные подходы к феномену власти, наличие разнообразных смысловых аспектов понятия определяет и широкий спектр исследовательских проблем, связанных с обращением к мотивам власти в художественной прозе Н.В. Гоголя.
Учитывая все эти философские концепции и определения, нельзя забывать о сложившихся традициях восприятия власти в культурном и историческом пространстве России XIX века, а также о тех смысловых, оценочных и экспрессивных коннотациях этого понятия, которые нашли отражение в языковой картине мира русского народа. Как известно, Н.В. Гоголь был необыкновенно чуток к языку, ко всем семантическим и экспрессивным потенциям, содержащимся в богатстве русского слова. Русское национальное сознание наделяет власть множеством особых значений и дополнительных смыслов, изначально ей не свойственных. В.В. Прозоров отмечает, что для русской традиции власть - это прежде всего категория нравственно-психологическая. Власть связывается с представлением о высшей силе, о Боге, о судьбе. «У нас слово «власть» очень богато также с точки зрения метафорических возможностей; властными функциями русский язык наделяет практически все на свете. Власть богатства, власть слова, власть красоты, власть любви - понятие «власть» в русской культурной традиции сверхуниверсально, это одно из ключевых понятий, которыми определяются не только политические, но и нравственно-психологические, духовные и другие стороны бытия» [Родионова 2004, 9].
В своей статье, посвященной семантике власти в русской традиции В.В. Прозоров, опираясь на культурную, литературную, языковую традицию осмысления этого понятия, определяет «семантический кругооборот отношений к власти»:
ощущение и признание силы власти;
явный или тайный страх перед властью;
скрытая или внятная ненависть к власти;
понимание угрозы, исходящей от власти;
представление о власти как о должном порядке;
власть как защита от жизненных напастей;
неиссякаемая надежда на власть;
ощущение и признание силы власти... [Прозоров 2004, 158]
Именно определению философско-культурологического феномена политической власти, его отражения в сознании народа, восприятию образа монарха - верховной фигуры власти в Российском государстве человеком гоголевской эпохи и посвящена первая глава диссертационного исследования. В этом же разделе мы считаем необходимым остановиться на вопросе отношения Гоголя к власти, поскольку для него вопрос об основах государственной власти, принципах монархии был один из насущных, ключевых вопросов жизни, к которому он обращался и возвращался постоянно.
Сразу оговоримся, что разделение на главы (обе посвящены исследованию феномена государственной власти в творчестве и художественном сознании Гоголя) происходит не по хронологическому принципу и не по произведениям, а по предмету исследования, в основе каждой главы - внимание к разным мотивам, разным художественным объектам.
В первой главе предложена попытка представить философию монархической власти в восприятии Н.В. Гоголя, показать историко-культурные и биографические предпосылки отношения писателя к фигуре царя и феномену государственной власти, а также выявить и сформулировать отношение Гоголя как человека (несостоявшегося чиновника, не реализовавшего себя на госслужбе) и как писателя (осознающего свою пророческую миссию) к феномену власти вообще, в различных ее аспектах. В основном эта часть главы построена на анализе историософских исследований проблем власти (феномен сакрализации монарха, политическая теология христианства, философия восприятия монархической власти в историческом аспекте), а также на основе гоголеведческих работ, посвященных биографии писателя, его взаимоотношению с властями, осмыслению его картины мира и этических представлений; а также эпистолярного и публицистического
24 наследия Гоголя, где нашли отражение его высказывания, касающиеся нашей темы.
Другая - уже практическая, «прикладная» - часть первой главы — это анализ образа монарха в художественных произведениях Гоголя. Царь — благоговейный, священный объект служения для молодого Гоголя, а затем постоянный предмет его религиозно-философских размышлений, не мог не найти воплощение в художественном творчестве писателя. Царица в «Ночи перед Рождеством», Поприщин - испанский король, государь в «Повести о капитане Копейкине» (в окончательной и более ранней редакциях), всевозможные аллюзии на русских царей в петербургских повестях и «Мертвых душах», государь-император в речи героев «Ревизора» - предмет исследовательского интереса в первой главе.
Во второй главе внимание сосредоточено на современном Гоголю властном аппарате, строящемся по принципу чиновничьей бюрократической иерархии. Если в центре первой главы был образ царя, то в центре второй — образы чиновников.
Пространство и система образов гоголевской прозы иерархичны. При этом в художественном мире Гоголя отражаются как привычные социальные властные отношения, так и действующие только по своим внутритекстовым законам отношения подчинения. В связи с этим одним из аспектов работы является рассмотрение такого важного гоголевского мотива как мотив служебного чина (немецкий исследователь Р. Лауэр рассуждает об этом мотиве, когда говорит о комедии Гоголя «Ревизор» [Тарасова 2002, 81], однако этот мотив является, безусловно, одним из генеративных, основных мотивов творчества писателя). С этим мотивом, из которого вырастает и важная для нашего исследования тема маленького человека, связан круг исследовательских вопросов:
какое место гоголевский герой занимает в социальной иерархии?
как соотносятся в персонажах Гоголя чин и человек? возможно ли их гармоничное сочетание?
кто из героев наделен властью формальной и кто властью реальной?
какими средствами изображаются «властители» в мире произведений Гоголя, какими признаками наделяются?
как выглядит собирательный образ гоголевского чиновника?
- почему с темой служебного чина соседствует тема страха перед
властью, «значительным лицом»? и т.д.
Другой спектр проблем связан с нравственно-психологическими и религиозными аспектами мотива власти:
- что властвует над гоголевскими персонажами, чему они подчиняются и
чему, по мысли Гоголя, следует подчиняться?
- власть страстей как одна из ключевых тем, отраженных в
произведениях Гоголя;
как решается Гоголем выбор: подчиняться или властвовать?
способен ли человек выбирать свой жизненный путь или он живет в мире, «доминированном судьбой» (fate-dominated world) [Tikos 1997, 1]?
- как реализуются в художественном мире Гоголя компоненты
оппозиций:
власть людей (мирская) - власть Бога (небесная),
власть идеи - власть вещи,
власть над другими - власть над собой,
власть истинная - власть мнимая,
закон государственный - закон нравственный.
По сути, вторая глава посвящена разным мотивам образа власти в иерархическом аспекте. В центре - маленький человек, стремящийся вырваться за пределы отведенной ему власти и «продвинуться» по социальной лестнице, механизмы и результат такого продвижения, а также связанные с ним мотивы службы-служения и «теория мест» писателя.
В заключении подводятся итоги работы, формулируются основные выводы, намечены перспективы дальнейшего развития основных идей работы,
26 расширения и в то же время углубления проблематики, которой посвящено настоящее диссертационное исследование.
В ходе проведенного исследования сформулированы следующие основные положения, выносимые на защиту:
Гоголь построил парадоксально противоречивую модель государственной власти, которая характеризует его собственное отношение к этому явлению. Она включает в себя «напластование» двух противоположных моделей власти в его сознании: с одной стороны, это уже устоявшаяся в XIX веке (и усилившаяся в эпоху Николая I) секулярная система легитимной власти, с другой стороны, это средневековая сакрализованная монархия во главе с православным царем, наместником Бога на земле. Будучи человеком своего времени, Гоголь остро, почти болезненно чувствовал негибкость, нечеловечность современного властного аппарата и был угнетаем осознанием того, что все вокруг починяется законам чиновничьей иерархии. В то же время образ монарха в представлении Гоголя не был равен главному (верховному) чиновнику государства, он не воспринимался как светский монарх, служащий всенародной пользе, а продолжал ассоциироваться с Божественным образом, вызывая в писателе священное, благоговейное чувство по отношению к себе.
Весь творческий путь Гоголя выразил стремление писателя художественно воссоздать, возродить образ православной России во главе с праведным государем, преодолеть противоречия секулярной власти «первой реальности» в реальности «другой».
Государственная (социальная, чиновничья) иерархия в мире гоголевских героев обратно пропорциональна духовной иерархии (показательный пример - Башмачкин и Значительное лицо). Иными словами, речь идет о соотношении черт чиновника и человеческих (больше - духовных) качеств персонажей Гоголя. Чем больше у героя чин, тем меньше у него духовности и даже человечности. (Напомним, государь стоит априорно выше чиновничьего аппарата, к нему данная закономерность не относится).
Иерархичность социума в творческом сознании Гоголя связана с «теорией мест», согласно которой каждый человек должен стремиться приносить пользу, служить (в высоком, гоголевском, понимании этого слова) на своем месте. Именно поэтому гоголевский «маленький человек», стремящийся «продвинуться» по социальной иерархии, обречен на экзистенциальный крах. Собственно, творческий и жизненный путь самого писателя и был поиском «своего места» в мире.
Власть монарха - власть Бога на земле, но большей властью в России наделены поэты. Божественное, пророческое начало в них явлено сильнее, нежели даже в личности царя. Власть слова в гоголевской картине мира оказывается сильнее власти государства: «Благоуханными устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакою властью» [VIII, 244]'.
Тексты Гоголя цитируются по изданию: Гоголь Н.В. Поли. собр. соч.: в 14 т. М.: изд-во АН СССР, 1937-1952. Указание тома и страницы приводится в квадратных скобках. При цитировании из других изданий дается ссылка на цитируемый источник.
Восприятие царя человеком Средневековья. Богоустановленность царской власти
Для того чтобы понять истоки неординарной философии власти Гоголя, его «странного» (с точки зрения многих его современников) отношения к царю и монархической власти в принципе, необходимо обратиться к рассмотрению феномена власти в историософском аспекте.
Царский образ в восприятии русского народа со времен Древней Руси имеет свои особенности. Власть царя объединяет в себе признаки и функции трех разных типов власти: законной, традиционной и харизматической. Это связано с идеей богоустановленности царской власти. Царские полномочия рассматриваются не только как благословенные свыше, а именно как Божественные. Идея параллелизма монарха и Бога, во многом закрепленная и традиционными церемониальными атрибутами при вступлении на царство, была заимствована из Византии. При этом царь в сознании русского народа еще наделяется и личной харизмой, что приводит к сакрализации монарха. «Царь оказывается сопричастником Божества на личных началах, и это определяет его отношение как к Богу, так и к человеку» [Успенский 1996, 220]. Б.А. Успенский отмечает, что благодаря сакрализации верховной власти на Руси (главы государства и главы церкви) - царя и патриарха - «симфония власти, характерная для Византии, претворяется в симфонию харизмы» [Успенский 1996, 204].
Мировоззренческое обоснование сакральности монархической власти берет свое начало с христианизации Руси, с правления князя Владимира - как ни парадоксально, еще задолго до появления собственно царей. Однако в основе психологии сакрализации власти лежат именно религиозные представления. «Христианство в мировоззренческом аспекте было призвано легитимизировать автократический характер княжеской власти как земного сущего, поскольку именно по монархическому принципу устроено христианское должное» [Андреева 2003, 207].
Уже в самых ранних, по большей части переводных, памятниках литературы, которые стали появляться в Древней Руси, запечатлено религиозное отношение к фигуре царя. Конечно, изначально предполагалось, что есть вообще только один истинный царь в православном мире, место которого занимал византийский император. Поэтому в письменных источниках речь идет о «вселенском царе», который воспринимается как «богочеловек». В «Пчеле», переведенной с уже составленного греческого сборника, содержится двадцать первая глава «Наставления» Агапита о сущности «вселенского царя»: «Плотским существом равен есть во всем человеком царь властью же основною подобен есть богу вышнему. Не имать бо на земли вышыпаго себе. И достойно ему не гордети, зане тленен есть, ни пакы гневатися (зане) яко бог есть. По образу божественну честен есть ... » [Дьячок 1985, 9].
Вторая цитата о богочеловеческих функциях царя включена в Лаврентьевскую летопись под 1175 годом, повествующем об убиении Андрея Боголюбского: «Естеством бо земным подобен есть всякому человеку царь, Властью же сана яко Бог» [Дьячок 1985, 9].
Именно с введением христианства на Руси начинает укореняться мировоззрение, основанное на постулате о том, что земная власть принадлежит Богу («Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона). Сакральное должное предстает в форме монархически устроенного Царствия небесного. Тезис о том, что власть на земле принадлежит Богу, является одним из посылок доктрины о символическом участии земных властителей в Божественной власти. Идея властителя как «живого образа» своего сакрального первообраза — Царя Небесного проникает на Русь вместе с византийскими письменными памятниками [См. Андреева 2003, 207].
Историки связывают формирование наместнической модели сакрализации власти на Руси с концепцией «Москва - третий Рим», оформившейся в конце XV - начале XVI вв., с наследованием Москвой политического и религиозного ореола Константинополя. Б.А. Успенский в своем исследовании по семиотике истории отмечает, что Константинополь был не только «новым Римом», но прежде всего «новым Иерусалимом»: «в качестве нового Рима Константинополь воспринимался как столица мировой империи, в качестве нового Иерусалима - как святой, теократический город» [Успенский 1996, 87]. Таким образом, идеологически Москва как наследник Рима и Иерусалима (а вместе с ней и все русского государство) содержит в себе две потенциальных перспективы развития - Божественную и человеческую, -которые соответствуют двум пониманиям царства: как Царства Небесного (Отца и Сына и Святого духа) и как царства земного (христианской империи).
Можно предположить, что допетровская эпоха следовала первой модели власти, ориентируясь на ее святость и божественность, а, начиная с царствования Петра I, государство стало реализовывать имперские потенции власти.
Начиная с крещения Руси, в течение нескольких столетий формировался мировоззренческий образ власти, развивалась психология восприятия русского монарха-правителя. Теократическая доктрина власти окончательно оформилась в эпоху Ивана Грозного. Согласно этой доктрине московский князь был не просто «могуществом, силой Бога на земле», а его «живым образом» на земле -мессией всего народа Божьего.
Царская власть в народном сознании
Однако мировоззрение, тем более мировоззрение русское, не всегда поддается революционным историческим изменениям. Традиционное национальное сознание продолжает жить в народном языке, обычаях, фольклоре. Для Н.В. Гоголя, родившегося в Малороссии, впитавшего народную украинскую культуру, на всю жизнь сохранившего любовь и уважение к народной мудрости, запечатленной в живом, образном языке фольклора (песенном, пословичном, сказочном), было характерно органичное восприятие этого языка как отражения национальной культуры, сознания, мировоотношения. В письме «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» Гоголь в качестве одного из самобытных источников русской поэзии называет пословицы, «в которых видна необыкновенная полнота народного ума, умевшего сделать все своим орудием: иронию, насмешку, наглядность, меткость живописного соображенья, чтобы составить животрепещущее слово, которое пронимает насквозь природу русского человека, задирая за все ее живое» [VIII, 369]. Гоголь, выросший в украинской «глубинке» и воспитывавшийся в атмосфере традиций и религиозного мировосприятия, сохранил во многом и позже, уже будучи петербуржцем, традиционный, «провинциальный» взгляд на многие явления, в том числе и на феномен власти. Соотношение Царь - Бог, которое в николаевские времена уже было чуждым просвещенному населению, сохранило для Гоголя свою актуальность. Память об этом соотношении, восходящем к средневековой модели сакрализации власти, осталась и в русских пословицах. В пословицах, затрагивающих тему царской власти, сохранилось трепетное отношение к царю, которое во многом объясняется его богоизбранностью. Все пословицы о царе можно разделить на несколько групп, которые отражают определенные положения, твердо закрепленные в народном сознании: 1. Власть царя — от Бога. Царь — наместник Бога на земле. Параллелизм небесной и земной власти. Бог на небе, царь на земле . Один Бог, один государь. Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится. Воля Божья, а суд царев. Никто против Бога да против царя. Никто, как Бог да государь. Все во власти Божией да государевой. Все Божье да государево. У Бога да у царя всего много. Суди меня Бог да государь. Суди Бог да великий государь. Ведает Бог да государь. Бог знает да царь. Царь от Бога пристав. Правда Божья, а воля царская. Что Бог, то Бог, а свята и воля царская. Бог милостив, а царь жалостив. Богат Бог милостию, государь жалостию. Кого милует Бог, того жалует царь. Милует Бог, а жалует царь. Божьи дела проповедуй, а тайну цареву храни. 2. Бог выше царя. Царь — ответчик перед Богом. Кто Богу не грешен, царю не виноват! Суд царев, а правда Божия. Душой Божьи, а телом государевы. Душою Божьи, а телом княжьи (старин.). Бог - батька, государь - дядька. Одному Богу государь ответ держит. Царский гнев и милость в руке Божьей. Сердце царево в руке Божьей. За царское согрешение Бог всю землю казнит, за угодность милует. Коли царь Бога знает, Бог и царя, и народ знает. 3. Народ оправдывает царя а) Царь не виноват — всё советнички... Жалует царь, да не жалует псарь. Царь гладит, а бояре скребут. Царские милости в боярское решето сеются. Не от царей угнетение, а от любимцев царских. Не царь гнетет народ, а временщик. Не князь грешит, а думцы наводят. Не бойся царского гонения, бойся царского гонителя. Не ведает царь, что делает псарь. Царю застят, народ напастят. Царю из-за тына не видать. б) Царь неподсуден, народ не вправе осуждать его действия. Ни солнышку на всех не угреть, ни царю на всех угодить. Не Москва государю указ, а государь Москве. Царское осуждение бессудно (или: суду не подлежит). Воля царя - закон. На все святая воля царская. Не судима воля царская. Государь знает, кто ему друг, кто недруг (то есть не наше дело). Итак, пословицы отражают и фиксируют черты мироотношения, которые даже при секулярнои системе власти сохранились в традиционном сознании религиозного русского народа. Конечно, религиозное восприятие фигуры царя, беспрекословная вера в его правду и силу свойственны были больше «простому» народу, крестьянам, а также людям, далеким от светской жизни столиц. Именно они были хранителями традиционного отношения к монархической власти. Генетическое сознание народа, укорененное прежде всего в языке, фольклоре, народных традициях, было частью сознания Гоголя, которому в принципе был присущ архетипический взгляд на мир. К тому же, все три типа отношения к царю, закрепленные в пословичной памяти (Параллелизм небесной и земной власти; Царь - ответчик перед Богом; Царь неподсуден, народ не вправе осуждать его действия), характерны и для картины мира самого Гоголя. Кроме того, именно русские традиции, базирующиеся на православных основах бытия и религиозном сознании народа, вновь актуализируются в XIX веке, в идеологии славянофильства, а также отдельных указах и действиях Николая Первого. Однако это осуществляется уже на уровне рассудочно создаваемой политической идеологии на фоне прочно укрепившейся секулярнои власти.
Социальная иерархия
Мир гоголевских текстов полон чиновников самых разных: толстых и тоненьких, важных и жалких, — и все они подчинены строгой системе иерархии и живут по ее особым законам. Отношения власти и подчинения, строгая закрепленность служебного места, функций, степени властности, соотношения прав и обязанностей за каждым гоголевским персонажем определяют характер взаимодействия героев и их мироощущение. Иерархичность отношений, мира, социума накладывает отпечаток и на сознание гоголевских героев, которое насквозь пропитано иерархическими категориями. Дело даже не в том, что каждый из них имеет тот или иной чин и занимает определенную должность. Мир в их сознании (как, смеем предположить, и в сознании автора в 30-е годы) поделен на чины, должности, власть имущих, им подчиняющихся, он имеет четкую структуру, согласно которой определяется и его собственное положение.
М.Ю. Лотман отмечал «обостренное чувство чина» у Гоголя [Лотман http://www.ruthenia.ru/document/529234.html]. Герой не чувствует себя абсолютом, он, его поведение, ценность его жизни относительны, они зависят от места в этой социальной иерархии власти. Наглядный пример иерархичности сознания - восприятие Поприщиным, мнящим себя испанским королем, отношений душевнобольных и врачей в сумасшедшем доме: «Когда я сказал: «Господа, спасем луну, потому что земля хочет сесть на нее», - то все сразу бросились исполнять мое монаршье желание, и многие полезли на стену, с тем, чтобы достать луну; но в это время вошел великий канцлер. Увидевши его, все разбежались. Я, как король, остался один. Но канцлер, к удивлению моему, ударил меня палкою и прогнал в мою комнату. Такую имеют власть в Испании народные обычаи!». Искаженное сознание Поприщина отражает вполне реальные категории власти, именно на почве властных отношений и строится его умопомешательство.
Табель о рангах, в которой получили официальное закрепление социально-иерархические отношения в правовом обществе, во многом определяет мировоззрение человека XIX века, его взаимоотношения с другими, ставит человека «на место» и диктует его поведение. Ранги и чины постепенно заслоняют людей, которые их носят.
У чиновников нет имен, к ним должно обращаться: ваше «высокоблагородие», «высокородие», «превосходительство», «высокопревосходительство». Утрачена даже половая принадлежность: о высокопоставленном лице не говорили «он» или «она» - только «они-с». «Из «всего человека» выделяется, «параметризуется», лишь одна его «сторона, один «параметр», которые представляют «социальное достоинство» человека по отношению к другим членам общества» [Степанов 1997, 595].
Безусловно, этот учредительный документ не только определял новый принцип бюрократической иерархии вместо прежнего аристократического, но и устанавливал социальные, служебные качества выше человеческих и духовных.
Для Гоголя такой принцип иерархии был неприемлем. Картина мироздания писателя иерархична, но принципы ее построения совсем иные. В своем творчестве (как художественном, так и публицистическом) Гоголь изобразил разные модели иерархии, разные подходы к построению вертикали власти. На сюжетно-фабульном уровне текста отразилась действительная социально-бюрократическая система государственной власти (представленная с ярко выраженной негативной оценкой писателя); на авторско-мировоззренческом уровне строится совсем иная, духовно-религиозная иерархия мира. В этой главе осуществляется попытка охарактеризовать и соотнести эти модели, выявить схему гоголевской идеальной иерархии власти. Иерархия чинов
В мире гоголевских произведений всегда есть четкая иерархия, согласно которой определяются «сильные мира сего». А таких неимоверно много: губернаторы и вице-губернаторы, чиновники всех мастей (от титулярных советников до тайных, действительных и надворных), полицеймейстеры, председатели палаты и т.д. Гоголь именует их «значительными лицами», «почетными людьми», «сильными мира сего», «властителями» и др. Характерно, что в разных произведениях автор наделяет их одинаковыми (или очень схожими) признаками, качествами, которые необходимы человеку, чтобы обладать властью (а точнее, чтобы считаться обладающим ей). Это словно набор условных атрибутов, которые наследует человек, получив определенный чин.
Все гоголевские чиновники вполне узнаваемы. Они похожи друг на друга и делятся только на определенные категории, но никогда не выделяются как личности. «Петербургские повести» - это своего рода исследование феномена чиновничества, своеобразная «художественная чинология», рассказывающая обо всех особенностях, привычках, внешних приметах и образе жизни представителей этого человеческого подвида. «В «Петербургских повестях» герой-чиновник предстает как национально-психологическая загадка, которую задает петербургский период русской истории - с его табелью о рангах, чиноманией, разрывом между знаковым обликом человека и его личностью» [Кривонос 1999, 79]. Хочется добавить, что социальная знаковость приобретает гораздо большее значение, чем личностные качества, и часто заменяет их наличие. По словам В.Ш. Кривоноса, «в гоголевском Петербурге происходит своего рода сакрализация чина» [Кривонос 1999, 84].
Интересно проанализировать те признаки, которыми маркируется гоголевский чиновник. Попробуем нарисовать собирательный образ чиновника, опираясь на тексты петербургского цикла и поэму «Мертвые души».
Иерархия чинов
Особая манера разговаривать, призванная приводить в трепет и ужас нижестоящих, значительность голоса и речи: «Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?» («Шинель») [III, 167]. « ... когда попался ему на улице какой-то писарь, показавшийся ему невежливым, он немедленно остановил его и в немногих, но резких (курсив мой - СР.) словах дал заметить ему, что перед ним стоял поручик, а не другой какой офицер» («Невский проспект») [III, 36]. «Сам генерал был дюж и тучен, впрочем хороший начальник, как отзывались о нем офицеры. Говорил он довольно густым, значительным басом» («Коляска») [III, 180]. «Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: "На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши"» («Мертвые души») [VI, 142]. «Надобно сказать, что палатские чиновники особенно отличались невзрачностью и неблагообразием ... Говорили они все как-то сурово, таким голосом, как бы собирались кого прибить» («Мертвые души») [VI, 228-229]. 3. Досуг, стремление «предать наслаждениям» свободное время, среди коих преобладают: 3.1. Приобретение одежды, домашнего инвентаря и прочих «модных вещей»; 3.2. Увлечение театром; 3.3. Особая любовь к гастрономическим удовольствиям; 3.4. Прогулки по Невскому: «Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются ... » («Невский проспект») [III, 15]; «Майор Ковалев имел обыкновение каждый день прохаживаться по Невскому проспекту» («Нос») [III, 53]. 3.5. Приятное препровождение времени в женском обществе; 3.6. Игра в карты; 3.7. Сплетни и анекдоты: « ... рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества ... » («Шинель») [III, 146]. Из этих и других способов препровождения свободного времени чиновники у Гоголя предпочитают игру в карты и обеды, зачастую устраиваемые каким-нибудь гостеприимным чиновником. « ... старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки» («Невский проспект») [III, 15]. « ... он отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров» («Невский проспект») [III, 45]. « ... когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями...» («Шинель») [III, 146]. «Так и быть, я вместо Акакия Акакиевича даю вечер и прошу ко мне сегодня на чай» («Шинель») [III, 157]. «Потом... все... обратились, как водится к столам, назначенным для виста» («Шинель») [III, 160]. «Тут же ему всунули карту на вист, которую он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному» («Мертвые души») [VI, 16]. «На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи» («Мертвые души») [VI, 17]. «На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда» («Мертвые души») [VI, 17].
