Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Христианский канонический метасюжет и литературное творчество
1.1. Мифологический сюжет-архетип о блудном сыне как отражение конфликта поколений: уровни нарратива, внутритекстовые диалоги 25
1.2. Теория сюжетных модификаций и литературное творчество в типологическом освещении. «Межтекстовое единство» как явление литературы 39
Глава II. Модификации сюжета о блудном сыне в древнерусской литературе 58
2.1. «Грешная» мать в «Житии Феодосия Печерского»: модель «Перевернутость» 68
2.2. Система эквивалентностей «Слова о полку Игореве» и евангельской притчи о блудном сыне: модель «Тщеславие» 73
2.3. Мудрый сын в «Молении Даниила Заточника»: модель «Преданность» 79
2.4. «Домострой» и повести XVII века: модели «Моральное высшее», «Договор с дьяволом», «Невозвращение», «Договор с ангелом» 86
2.5. «Комидия притчи о блуднем сыне» Симеона Полоцкого: модель «Скиталец» 114
Глава III. Вариативность универсальной модели в русской литературе XVIII века 129
3.1. Произведения петровского времени («Гистории»: модель «Путешественник», трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир»: модель «Призыв») 135
3.2. Трагедия А.П. Сумарокова «Синав и Трувор»: модель «Трагическая дилемма» 142
3.3. Комедия Д.И. Фонвизина «Бригадир»: модель «Духовная пустота» 153
3.4. «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева: модель «Поиск добродетельности» 160
3.5. «Наталья, боярская дочь» Н.М. Карамзина: модель «Чистота» 172
Глава IV. Трансформация сюжета о блудном сыне в русской литературе XIX – начала XX вв. Межтекстовые диалоги в реализации смыслового единства 183
4.1. Дихотомия «блудный – праведный» в структуре романа А.С. Пушкина «Капитанская дочка» 190
4.2. Трансформация «вечного текста» в повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»: модель «Детоубийство» 197
4.3. Проблема выбора путей и смены поколений в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети»: модель «Духовное одиночество» 205
4.4. Интертекстуальные переплетения в повести А.П. Чехова «Черный монах» 230
4.5. Моделирование вариантов сюжета-архетипа авторским сознанием А.С. Пушкина и Л.Н. Андреева («Станционный смотритель» и «Молчание») 247
4.6. Сюжетообразующие парадигмы в ранних рассказах Л.Н. Андреева «В темную даль», «Мысль»: модели «Символическое отцеубийство» и «Интеллектуальное блуждание» 260
4.7. «Точка зрения» героя-нарратора в стихотворении В.Я. Брюсова «Блудный сын» 272
4.8. Сотворение новой реальности в «Стихах к сыну» М.И. Цветаевой 277
4.9. Межтекстовый диалог в поэме Н.С. Гумилева «Блудный сын» 283
Заключение 289
Библиография 296
Приложения 335
- Теория сюжетных модификаций и литературное творчество в типологическом освещении. «Межтекстовое единство» как явление литературы
- Система эквивалентностей «Слова о полку Игореве» и евангельской притчи о блудном сыне: модель «Тщеславие»
- Трагедия А.П. Сумарокова «Синав и Трувор»: модель «Трагическая дилемма»
- Трансформация «вечного текста» в повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»: модель «Детоубийство»
Введение к работе
Сюжет о блудном сыне, входящий в Священное Писание – антологию древней художественной литературы, составленную из произведений разных родов и жанров и имеющую художественную ценность и мифологическую основу, – рассматривается нами как структурное начало, содержащее конфликт поколений в ситуации выбора жизненного пути, как матрица философской мысли типологической парадигмы художественных произведений русской литературы, содержащих в своей структуре мотив «отцы – дети».
Историко-типологическое и историко-генетическое исследование линии этого древнего сюжета в русской литературе, в разных вариациях представленного авторами-создателями текстов и приоткрывающего смысловые глубины, «высвечивает» существование системы его модификаций: литературные произведения варьируют древний инвариант с учетом представлений своего времени. Модификации первоосновы в движении эпох происходят под влиянием как внешних факторов (исторического контекста, потребностей общества, художественного метода, жанровых особенностей), так и внутренних (механизма личностной и сверхличностной памяти). Сюжетные модели есть концепции, в которых иначе, чем в инварианте, по-новому, раскрываются отношения с людьми и миром. Ситуация конфликта поколений – «генотип», сохраняющийся в моди-фикационных моделях во времени и имеющий всевременной характер.
Актуальность диссертации связана с потребностью современной науки в типологических исследованиях, в поиске новых подходов к тексту как смысло-порождающему устройству, в обнаружении интертекстуальных связей, «вечных» духовных ценностей, расширении смысловых уровней. Сюжет-архетип о блудном сыне представлен как интертекст, генетически давший жизнь множеству разнообразных сюжетных модификаций. Насущное требование современной истории литературы – проследить его развитие в русской литературе, определив закономерности, разработать типологию сюжетных модификаций, выстроить исторические типологии других сюжетов и образов. Типологических описаний произведений русской литературы, сюжеты которых основаны на конфликте поколений, нет, несмотря на то что необходимость типологического подхода к литературе и культуре и потребность в типологических моделях остро ощущается. Проблема изучения сюжетных модификаций во времени еще никем не исследовалась и поэтому значимость обращения к ней является весьма актуальной.
Типологический подход позволяет изучить далекие и близкие явления литературы, исходя из структурного единства всей культуры человечества. Первоочередная задача такого изучения литературы и культуры – выработка метаязыка для их описания. В типологической парадигме художественных реализаций единой основы таким метаязыком стала притча о блудном сыне. Метаязык как язык описания позволяет рассмотреть варианты одной и той же структурной функции и определить типологические закономерности.
Сюжетно воплощенное событие притчи и его значение – это ее смысловые уровни, семиотика вечного. Текст притчи с его первичной формой образного моделирования реальности и содержательным потенциалом осмысляется индивидуально-авторским сознанием, создающим новые тексты, и различно функционирует во времени. Переосмысление текста происходит благодаря разным семантическим и синтаксическим единицам, которые становятся для создателя структурно значимыми.
Типологическая классификация и парадигма определяются системой социального функционирования текстов с единой структурной тематической единицей. Звенья парадигмы представляют собой различные варианты единого инвариантного значения. Инвариант как метаязык исполняет роль организатора системы, мерками которой мы измеряем другие тексты-объекты в движении эпох. Всем известное повествование о блудном сыне со своими образами приобрело, как, впрочем, и многие другие библейские сюжеты и образы, значение символа, выступающего «в роли сгущенной программы творческого процесса» (Ю.М. Лотман).
Степень изученности и разработанности темы можно признать недостаточной. Обращения к явлению сюжетных трансформаций и вариативности, к смыслообразованию в процессе сюжетного моделирования в современном литературоведении носят частный, локальный характер. Произведения русской литературы, в которых нашла отражение проблема «отцов» и «детей», стали предметом рассмотрения целого ряда работ отечественных ученых. Однако они основываются на изучении либо отдельного произведения, либо на сопоставлении двух-трех художественных текстов, созвучных между собой в рамках одной проблемы, так или иначе ее раскрывающих. Существующие исследования не позволяют проследить весь путь одного сюжета и причастных к этому сюжету мотивов в движении эпох. Без всеобъемлющего осмысления, без концептуального анализа текстов разных жанров, без целостного взгляда на развитие сцепленных мотивов «отцы-дети» и «блудный сын» невозможно увидеть и понять всю суть системы сюжетных модификаций. Наше обращение к библейскому сюжету-архетипу о блудном сыне – феномену, который стал объектом наибольшего числа интерпретаций в мировой литературе и искусстве, – предполагает систематизацию типологической повторяемости структурных элементов в парадигме сюжетных модификаций модели-матрицы, выступающей смыслопорождающим и сюжетообразующим компонентом в структуре художественного произведения. «Следы» сюжета-архетипа просматриваются в различных произведениях, в которых русские писатели так или иначе воспроизводят данную сюжетную схему.
Исследования, посвященные изучению функционирования преимущественно мотива блудного сына, – это труды ученых, чье внимание сконцентрировано, как правило, на произведениях русской литературы исключительно XIX века: А.В. Чернов писал об архетипе «блудного сына» в русской литературе XIX века (1994), Ю.В. Шатин обратился к исследованию трансформаций архе-типических мотивов в новой русской литературе (1996), В.И. Тюпа посвятил
ряд своих исследований притче о блудном сыне в русской литературе XIX века (1983, 2001). Это было осуществление мотивного анализа произведений, либо обращение к «присутствию» в их ткани текста евангельской притчи. В 2002 – 2006 годах в научный оборот вошли наши работы, посвященные функционированию архетипического сюжета о блудном сыне в произведениях Древней Руси, XVIII в., в которых исследовался путь этого сюжета и причастных к нему мотивов во времени и был предпринят опыт целостного исследования извечной проблемы «отцов» и «детей», использования темы и сюжета различными авторами. В 2001 году нами впервые было предложено рассматривать архетипический сюжет притчи о блудном сыне как «модель системы человеческого полагания и поведения» (Э.А. Радь). Данная модель поведения отражает идеал взаимоотношений поколений, некий поведенческий канон. Поэтому вполне оправданным является исследование мотива «блудный сын» в связке и взаимообусловленности с мотивом «отцы – дети».
Существенным достижением литературоведческой мысли явились разработка и реализация проекта «Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы» и дополнительной серии «Материалы к словарю мотивов и сюжетов», выполненные Новосибирской научной школой Института филологии Сибирского Отделения РАН под руководством Е.К. Ромодановской. В словаре-указателе, максимально сохраняющем мотивно-сюжетную связь, приведена словарная статья «Блудный сын». В ней дается примерный и далеко неполный, на наш взгляд, список произведений, в которых нашел свою художественную реализацию данный мотив / сюжет. В центре внимания сибирских филологов – теоретические проблемы сюжетообразования (например, авторы Материалов уделяют большое внимание определению функционального значения мотива и сюжета как нарративных структурных элементов) и исследование отдельных сюжетов в их историческом развитии в рамках довольно широкого хронологического охвата (от начала XVIII в. до современности).
К проблеме функционирования мотива блудного сына в произведениях Ф.М. Достоевского и И.С. Тургенева, ссылаясь на наше диссертационное исследование 2002 г., обращается В.И. Габдуллина. Она посвящает свою докторскую диссертацию творчеству Достоевского как иллюстрации художественного осмысления духовного опыта, отраженного в притче о блудном сыне и в литературе XIX века, исследование проведено в русле историко-типологического подхода и мотивного анализа.
Т.И. Радомская в своей монографии «Дом и Отечество в русской классической литературе первой трети XIX века. Опыт духовного, семейного, государственного устроения» анализирует феномен земного Дома в контексте национального уклада и духовной традиции, повлиявших на поэтику художественных текстов. Так в комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» отмечены как особо значимые мотивы парадигмы пути (пути в Отечество, пути-служения, пути, управляемого Промыслом Божьим и, соответственно, пути в Отечество небесное), восходящие к притче о блудном сыне, возвращающемся в свое Отечество. Тема пути-возвращения, как пишет Т.И. Радомская, интертекстуально
оказывается связанной с определенной частью сюжета притчи о блудном сыне и становится общей для Грибоедова, Пушкина, Лермонтова. Автор книги констатирует, что в комедии притча «перерастает» в анекдот о сумасшедшем сыне и несостоявшемся отце. Однако подробного сопоставительного анализа мотивов и сюжетов не предлагает.
К проблемам архетипичности и возможностям смыслообразования («объективно данным возможностям расширения и углубления пространства смысла») в гоголевской прозе обращается В.Ш. Кривонос1. Одним из предметов его детального рассмотрения стали отцовско-сыновние отношения в повести «Тарас Бульба». Структурирование мира в этом произведении основано на антитезах «отцовская воля – сыновнее своеволие», «сон – явь», «носители истинной веры – неверные», «мужское – женское», «свое – чужое», «низ – верх» и др. Ученый отмечает: «Гоголевская повесть способна открыть такие смысловые горизонты, которые остаются пока вне поля зрения исследователей и читателей»2. Его всесторонний анализ структурных свойств произведения выявил потенциалы продуцирования смыслов, используемые автором способы пространственного измерения образа мира и мира образов и характеризующие стиль гоголевского повествования парадоксы времени.
В нашем исследовании представлен процесс сюжетного моделирования, парадигма сюжетных модификаций теоретически обоснована; детально изучено развитие сюжета о блудном сыне и его мотивов «отцы – дети» и «блудный сын» в русской литературе, что стало изначально исключительной задачей. Нами фиксируется процесс художественного моделирования авторских концепций понимания проблемы «отцов» и «детей», образа блудного сына и динамика существования названных мотивов и архетипического сюжета со средневековья до начала XX века: ранее подобная динамика в таком временном охвате не исследовалась, хотя потребность в подобного рода исследовании сюжета-архетипа о блудном сыне в русской литературе и его разнообразных моделей уже давно назрела. Особое внимание в типологических моделях уделено сознанию «блудного сына» и происходящим в сознании трансформациям.
Новизна исследования заключается в том, что впервые предпринята попытка рассмотреть на обширном материале русской литературы типологию конкретного сюжета в большом временном охвате. Подобный подход отвечает традициям русского академического, «классического» литературоведения. Исследуя литературное творчество в типологическом освещении, анализируя «межтекстове единство» в контексте системы сюжетных модификаций, наша мысль движется от структурного анализа инварианта с генерализирующими мотивами его фабулы, выявлении разных уровней текста библейской притчи к
1 См.: Кривонос В.Ш. Повести Гоголя: Пространство смысла: Монография. Самара: Изд-во
СГПУ, 2006. С.13-138. Он же. «Мертвые души» Гоголя: Пространство смысла: Монография.
Самара: ПГСГА, 2012. С.96-116.
2 Кривонос В.Ш. Повести Гоголя: Пространство смысла: Монография. Самара: Изд-во
СГПУ, 2006. С.10.
парадигме ее репрезентативных вариаций и описанию соотношения традиционных и индивидуально-авторских контекстов и смыслов этих вариаций. В рассмотренных произведениях прослежена трансформация как сюжета, так и ключевых фабульных мотивов. Предлагается репрезентация сюжетных моделей в различных видах литературного творчества: эпосе, драме, лирике, теоретическое осмысление и представление механизма порождения сюжетных модификаций как процесса сложного, глубинного, сознательного и бессознательного, отражающего результаты работы индивидуально-авторского сознания в понимании всевременной проблемы «отцов» и «детей».
Материалом исследования являются произведения русской литературы разных жанров и разных эпох – от древнерусской литературы до начала XX века («Житие Феодосия Печерского», «Слово о полку Игореве», «Моление Даниила Заточника», «Домострой», «Повесть о Горе-Злочастии», «Повесть о Савве Грудцыне», «Комидия притчи о блуднем сыне» С. Полоцкого, «Гистории» Петровской эпохи, «Владимир» Ф. Прокоповича, «Синав и Трувор» А.П. Сумарокова, «Бригадир» Д.И. Фонвизина, «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, «Наталья, боярская дочь» Н.М. Карамзина, «Капитанская дочка» и «Станционный смотритель» А.С. Пушкина, «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя, «Отцы и дети» И.С. Тургенева, «Черный монах» А.П. Чехова, «Молчание», «В темную даль», «Мысль» Л.Н. Андреева, «Блудный сын» В.Я. Брюсова, «Стихи к сыну» М.И. Цветаевой, «Блудный сын» Н.С. Гумилева). Их выбор определялся их репрезентативностью для выстраивания типологической парадигмы сюжетных модификаций. Корпус произведений русской литературы выделен с помощью кода – библейско-евангельского сюжета о блудном сыне, содержащего в своей структуре генерализирующий мотив «отцы – дети» и сопряженного с ним мотива блудного сына. Полное описание генетических связей между различными сюжетными модификациями инварианта о блудном сыне далеко превосходит возможный объем данного диссертационного исследования.
Предмет исследования – эпизоды жизни архетипического сюжета о блудном сыне в русской литературе XII – первой трети XX вв., составляющие парадигму сюжетных модификаций. Принципиальное их сходство между собой – «присутствие» в структуре произведений мотивов «отцы – дети», «блудный сын», в освещении конфликта поколений, различие – в следующем: сохраняя связь с инвариантом, они актуализируют потребности своего времени и отражают авторские концепции.
Цель исследования – а) на основании сравнительного анализа проследить развитие инварианта в движении эпох, выявив сходства и различия текстов; б) уяснить, как с помощью канонического текста-кода постигаются конкретные жизненные ситуации, как, трансформируясь, сюжет демонстрирует свою устойчивость, оставаясь способом художественного осмысления и организации событий; в) показать, как индивидуально-авторское сознание моделирует новые варианты, трансформируя сюжет на уровне структуры и смысла; г)
выстроить историческую систему сюжетных модификаций одной и той же основы.
Цели исследования определили его задачи:
-
рассмотреть сюжет о блудном сыне как глубинное кодирующее устройство, своеобразный «текстовый ген» (Ю.М. Лотман), проследив его развитие в развертывании скрытых в нем потенций;
-
определить особенности функционирования архетипического сюжета, сюжетообразующих и взаимообусловленных мотивов «отцы – дети» и «блудный сын» в системе произведений;
-
показать механизм порождения сюжетных модификаций, вариативность которых определяется координатами смыслового пространства евангельской притчи;
-
через изучение процесса вариантообразования, в системе модификаций подчеркнуть, с одной стороны, общую структуру, с другой – единичность, неповторимость и смысловые полутона во внутритекстовых системах каждой сюжетной разновидности в решении проблемы «отцов» и «детей»; в парадигме модификаций – схождения и расхождения с инвариантной моделью;
-
выявить в литературных текстах стабильные, парадигматические последовательности, соответствующие начальному потенциалу, построить типологию сюжета, отражающую трансформации;
-
показать всежанровую и всевременную «жизнь» одного архетипи-ческого сюжета в русской литературе в его вариативной реализации с учетом специфики стилей эпох и исторических особенностей.
Методологическую основу нашей диссертации составляет сочетание ис-торико-типологического, историко-генетического, структурно-семиотического и сравнительно-исторического методов. Структурный метод продуктивен при анализе мифологических влияний, повторяющихся тематических элементов и предполагает, что художественное произведение рассматривается как система разноуровневых отношений, при этом уровни выделяются на основе оппозиций. Семиотический метод позволяет соотнести литературный, часто повторяющийся сюжет, с фольклорными, мифами, обрядами, а также с историко-культурным контекстом. Типологический метод выявляет инвариантные закономерности развития структурных функций на основе сопоставления функционально эквивалентных литературных явлений. Историко-генетический метод показывает устойчивость в художественных реализациях архетипического сюжета.
Методически диссертационное исследование опирается на труды Ю.М. Лотмана, Р. Барта, В. Шмида. Использованы приемы анализа и подходы к исследованию текста, разработанные В.Я. Проппом, который провел огромную основательную и скрупулезную работу по генетической и типологической систематизации фольклора, вслед за ним мы попытались генетически систематизировать произведения русской литературы, в своей структуре содержащие (эксплицитно или имплицитно) евангельский миф о блудном сыне.
Попытка увидеть и соединить закономерность и индивидуальное внутри этой закономерности позволяет нам углубиться в соотнесенность общей нормы, воспринимаемой художником и адресатом произведения как внешняя по отношению к данному тексту закономерность, и конкретных творческих решений, предстающих как индивидуально-совершенные открытия.
Теоретической базой стали труды видных литературоведов - Р. Барта, М.М. Бахтина, С.Н. Бройтмана, А.Н. Веселовского, Б.М. Гаспарова, В.А. Зарец-кого, Б.О. Кормана, Ю.М. Лотмана, Д.С. Лихачева, А.Ф. Лосева, М. Мамарда-швили, В.Я. Проппа, Е.К. Ромодановской, Н.Д. Тамарченко, В.И. Тюпы, О. Фрейденберг, В. Шмида. Теоретическую основу составили принципы структурного и типологического методов, разработанные Д.С. Лихачевым и Ю.М. Лотманом, теория Д.С. Лихачева о концентрации в концептуальной сфере языка культуры в целом, теория М.М. Бахтина о диалогической природе образо-творчества, учение Б.О. Кормана об авторе и субъектной организации художественного произведения, формах выражения авторского сознания в нем, концепция А.Х. Гольденберга, исследующего фольклорные и литературные архетипы в поэтике Н.В. Гоголя вносящего существенный вклад в разработку теории архетипов; основные положения современных исследователей о типологической повторяемости, абстрагированности, матричности как способности архетипов продуцировать на своей основе новые варианты протообразцов, наследственности, способности передаваться от поколения к поколению.
Традиционный мотив «отцы - дети» как сюжетное ядро, раскрывающее взаимоотношения поколений, разворачивается в сюжет, в связи с чем мы можем проследить его развитие от эпохи к эпохе и убедиться в бесконечной актуальности извечной проблемы отцов и детей и невозможности однозначного ее решения, ибо в разные исторические времена вопрос взаимоотношений поколений наполняется новым содержанием и смыслом. Двигаясь во времени, сюжет-архетип как поведенческая модель видоизменяется, заключает в себе оценивающий авторский взгляд и представляет собой не просто схему событий, а реализацию определенного типа поведения. Первообраз впитывает в себя различные мифологемы и современные идеи, благодаря чему переходит в сюжет актуальный и сохраняется в нем наподобие ядра.
Художественные произведения, создаваемые в каждом новом временном отрезке, имеющие в своей основе общую структурную единицу, рассматриваются нами как парадигма типологически разнообразных «модификаций» одной и той же основы. Системно-структурный анализ художественных текстов, включающий в себя изучение типологических схождений и расхождений, утверждает нас в понимании «текста как смыслопорождающего устройства» (Ю.М. Лотман).
Парадигматический ряд сюжетных модификаций, отображающих и изъясняющих конфликт поколений, дает возможность проследить путь одного сюжета и причастных к этому сюжету мотивов, проанализировать и понять суть системы с устойчивым канонизированным типом кодировки, увидеть историю «блудного сына» во времени.
Практическая и теоретическая значимость. Полученные выводы вносят новый вклад в разработку истории и теории литературы. Теория порождения сюжетных модификаций, предложенная в данном исследовании, позволяет рассматривать типологию различных фабул, сюжетов, мотивов. Целостность и широта охвата литературных произведений с их образцами решения извечной проблемы «отцов» и «детей» и различными образами блудных сыновей / дочерей дают возможность проникнуть в процессы художественного исследования тайн человеческой индивидуальности, понять степень свободы и зависимости человека от социальной среды, и, главное определить вечные ценности человеческого бытия, понять истинное предназначение человека в нравственно-философском аспекте. Поэтому материалы диссертации могут быть широко использованы в литературоведческих исследованиях, в вузовской практике преподавателями-филологами (в курсах по истории русской литературы, в спецкурсах и спецсеминарах), педагогами, психологами, учителями словесности.
Кроме того, диссертационное исследование актуализирует проблему преемственности между древнерусской литературой и новой, что выразилось и в использовании авторами разных эпох мотива «отцы – дети» и коррелирующего с ним мотива блудного сына, а также в постижении национального своеобразия русской литературы и отражении исторической памяти русского народа в его литературе.
Основные положения, выносимые на защиту:
1. Сюжет евангельской притчи о блудном сыне – структурное начало,
включающее уровни фабулы, сюжета, смыслов, способствующее распознава
нию внутренних антитетичных отношений; универсальная мифологическая мо
дель взаимоотношений поколений, отражающая образцовость в разрешении из
вечной проблемы «отцов» и «детей»; канонический сюжет с исходом, в кото
ром торжествует идеальное начало, сюжет-макрособытие, поведенческий обра
зец; матрица для создания типологически сходных произведений разных жан
ров русской литературы.
Миф о блудном сыне как язык, на котором говорят авторы разных времен, затрагивающие извечную проблему «отцов» и «детей», имплицитно или эксплицитно присутствующий в текстах, составляет онтологическое поле и является результатом онтологического сознания. Это свойство сюжета-архетипа позволяет рассматривать его в онтологическом плане и говорить о «физических» художественных реализациях.
2. Фабульная ситуация конфликтности инварианта – модели человеческо
го полагания и поведения – порождает разнообразные модификаций формы и
художественные инкарнации в актуальном пространстве (структурные вариан
ты). Инвариант является началом парадигмы сюжетных модификаций по сход
ству и различию, в каждом структурном варианте сохраняя свою устойчивость
в движении эпох, расширяя смысловое пространство текста, становясь метатек-
стом по отношению к другим моделям (т.к. передает во времени отцовско-
сыновние отношения), и предстает способом художественного постижения события.
-
Согласно нашей теории, в механизме порождения сюжетных модификаций участвуют: а) смысловые координаты инвариантной структуры евангельской притчи, потенциально предполагающие вариативность; б) наличие главного «гена» – мотива «отцы – дети» – обладающего моделирующими качествами; в) индивидуально-авторское сознание, моделирующее новый художественный вариант ситуации, вобравший в себя конкретное жизненное событие и особенности исторической эпохи и культурного развития общества; г) память (личностная (авторская) и сверхличностная (память культуры)), которая ретроспективно отсылает читателя к архетипу.
-
Сюжетно-фабульные модели разных эпох демонстрируют смысловую неисчерпаемость и процесс деканонизации в разрешении проблемы «отцов» и «детей». Этот процесс затрагивает не только уровень фабулы, выдавая модификации формы, но и уровень сюжета, отражая смысловую спектральность. Художественные модели как варианты текста-матрицы, созданные индивидуально-авторским сознанием, в системе модификаций репрезентируют смысловое многообразие интерпретации проблемы «отцов и детей» и многоликость образа «блудного сына». Философский смысл притчи, отвечая на запросы времени, проявляясь в модификационных моделях, потенциально бесконечен, актуализируется, соприкоснувшись с другим (чужим) смыслом. Через развертывание смысловых потенциалов инварианта происходит растяжение текста первообраза в его вариантах и смысловой прирост.
-
В системе сюжетных модификаций можно выделить два комплекса сочинений: 1) один составляют сочинения, где притча о блудном сыне сохранена в своем первоначальном композиционном построении, либо с прямыми воспроизведениями сюжетной канвы притчи; 2) второй – произведения, где обнаруживается «присутствие» того же сюжета в значительно измененном виде, это случаи актуализации притчи без воспроизведения ее сюжета в тексте. Парадигма сюжетных модификаций демонстрирует генетическую сюжетную предопределенность и «онтологичность» писательского сознания, впитывающего особенности своей эпохи и проявляющего своеобразие художественного метода. «Ядро» сюжета-архетипа в новых моделях, с одной стороны, обретает новые оболочки, с другой, – остается неуничножимо-вечным.
-
В типологии сюжетов происходит (или подразумевается) изменение состояния героя. Эквивалентности состояний и ситуаций в парадигме сюжетных модификаций отражаются в эпизодах жизни сюжета о блудном сыне. Наличие эквивалентностей подтверждает факт существования типологических черт в системе.
-
Типология текстов с единой структурной единицей, выявляющая сходства / различия, проецирует горизонтальные и вертикальные межтекстовые связи, подразумевает многочисленные многоуровневые межтекстовые и внутритекстовые диалоги (диалог мировоззрений героев, их сознаний; диалог авторского сознания с сознаниями героев, автора и повествователя (нарратора); диа-
лог творческой личности (автора) с жизнью; диалог с мифом; диалог эпох и авторских сознаний; диалог времени и вечности; диалог с культурой).
Апробация исследования. Объектом внедрения материалов и результатов диссертационного исследования является учебный процесс на филологическом факультете Башкирского государственного университета (г. Стерлита-мак): лекции по истории русской литературы, спецкурсы и дисциплины по выбору (например, «Библия и русская литература»). Основные положения и идеи диссертации изложены в периодических изданиях, рекомендованных ВАК РФ (15 статей), в докладах на научно-практических конференциях различного уровня и опубликованы в сборниках их материалов:
Международных (А.С. Пушкин и культура, Самара, 1999; Н.В. Гоголь и мировая культура, Самара, 2009; Проблемы изучения русской литературы XVIII века, Самара, 2011; Гуманитарные науки в XXI веке, Москва, 2011; Дни науки – 2012, Прага, Чехия, 2012; Цветаевские чтения, Елабуга, 2012; Международный Форум словесников, Санкт-Петербург, 2012; Научный прогресс в Европейских странах, Штуттгарт, Германия, 2013; Измайловские чтения, Оренбург, 2013),
Всероссийских (Два века с Пушкиным, Оренбург, 1999; Христианство и культура, Самара, 2000; Русский язык и литература рубежа XX-XXI веков: специфика функционирования, Самара, 2005; Проблемы изучения русской литературы XVIII века, Самара, 2003, 2006; Кормановские чтения, Ижевск, 2006, 2013; Бочкаревские чтения, Самара, 2006; Качуринские чтения, Стерлитамак, 2012; Образотворческие и смыслопорождающие функции художественного текста, Стерлитамак, 2012).
Основные и промежуточные результаты диссертационного исследования обсуждались на кафедре русской, зарубежной литературы и методики преподавания литературы ФГБОУ ВПО «Поволжская государственная социально-гуманитарная академия».
Публикации. По теме диссертационного исследования опубликовано 52 работы, среди них: 15 статей – в изданиях, рекомендованных ВАК России (Вестник ВГУ. Серия: Филология. Журналистика, 2011 (№1, № 2), 2012 (№1, №2); Вестник ТГУ, 2011; Известия Самарского научного центра Российской академии наук, Т.14, №2, 2012; Вопросы филологии, 2012, № 40; Филологические науки. Вопросы теории и практики, 2013 (№ 5 (23), №7 (25), №11 (29), №12 (30)), 2014 (№1 (31), №2 (32), №3 (33)); Вестник УдГУ. Серия: История и филология, 2013; Фундаментальные исследования, 2013), статей в других изданиях – 31, учебных пособий – 2, глав учебника – 1, глав монографий – 1, монографий – 2.
Структура и объем диссертации. Исследование состоит из введения, четырех глав, заключения, библиографии, включающей 488 наименований, приложений. Объем диссертации – 350 страниц.
Система сюжетных модификаций одной и той же основы-матрицы имеет следующие характеристики: целостность как онтологическое качество; «меж-
текстовое единство», структурную внешнюю и внутреннюю диалогичность; смысловую неисчерпаемость; открытость (потенциальное продолжение во времени).
Теория сюжетных модификаций и литературное творчество в типологическом освещении. «Межтекстовое единство» как явление литературы
Библейская притча о блудном сыне – универсальная мифологическая модель взаимоотношений поколений с волеизъявлением, странствованием и страданиями в чужом мире Сына, смирением и всепрощением Отца. Универсальность модели – всевременная (проблема «отцов» и «детей»), всежанровая и связана с идеей Бога-Отца и Его детей. Данная модель – первичный объект, подлежащий моделирующей деятельности; с другой же стороны, это и сама моделирующая структура. Созданные модели возвращают нам «мир уже не в том виде, в каком он был ей изначально дан» . Создаваемый искусством слова фикциальный, виртуальный мир обладает способностью продуцировать представления о разнохарактерных внутренних возможностях мира и человека и выражает собою внутренние неосуществленные возможности реальности. Видение системы модификаций древнего сюжета – литературных произведений, варьирующих древний инвариант с учетом представлений времени – позволило сформулировать теорию сюжетных модификаций на примере архетипического сюжета о блудном сыне и его художественных инкарнаций в русской литературе в движении эпох. В механизме порождения сюжетных модификаций библейской модели важная роль принадлежит коду, заключенному в сюжете-архетипе для дешифровки индивидуальным художественным и нехудожественным сознаниями, коду, адресованному настоящему и будущему и дающему мощный культурный импульс художественной вариативности. Сохраняя в своей структуре главный «ген» – мотив «отцы – дети», передающий актуальным сюжетам конфликтность взаимоотношений поколений, выраженную в тексте явно, либо подразумеваемую в подтексте, информацию которого предстоит распознать читательскому сознанию, миф о блудном сыне (как, впрочем, и миф вообще) оказывает оплодотворяющее влияние на всю последующую культуру и русскую литературу, в частности. Тема «отцы и дети» и ее художественные качества переходят границы конкретных культурных и исторических обстоятельств. Это первый важный компонент в механизме порождения модификаций сюжета о блудном сыне.
Текст притчи о блудном сыне как смысловой инвариант актуализируется и возрождается каждый раз в контексте новой эпохи. В памяти культуры он не просто хранится, а живет своей собственной жизнью, «развивается», «генерирует» новые смыслы в новых структурных вариантах, рождая тем самым разнообразные модификации формы и производя индивидуально-авторские трансформации первоначального содержания. При этом автор стремится «не к исчерпанию смыслового содержания» первообраза, а к «осуществлению того акта, посредством которого производятся все эти исторически возможные, изменчивые смыслы» .
В разных вариациях одной и той же основы трансформация (изменение последовательности ключевых мотивов в сюжете, их последовательности) и диссоциация сюжетной структуры (распад, «пропуск» отдельных мотивов) – это продукты моделирующего сознания, превращающего случайное или типическое в закономерное. Второй компонент: в механизме моделирования, с одной стороны, участвует память, которая ретроспективно возвращает к архетипу; с другой стороны, проявляется способность сознания рождать новые смыслы, облекая их в новые сюжетные структуры.
В «процедуре» варианто- и смыслопорождения писатель чаще всего не сознательно создает текст по существующей модели, а наоборот, универсальная модель «живет» в области бессознательного, в его творческой памяти, влияя на процесс смыслопорождения. Как отмечает Р. Барт, ««искусство» рассказчика – это способность порождать повествовательные тексты на основе определенной структуры (кода)» .
Элементы универсального сюжета связаны с другими элементами отношением корреляции. Ц. Тодоров отмечает: «Значение (или функция) того или иного элемента в произведении – это его способность вступать в коррелятивные связи с другими элементами этого произведения и со всем произведением в целом» . Коррелируют пары: «уход – возвращение», «блуждание – возвращение», «отцы – дети», «грехопадение – покаяние», «воля – доля», «умирание – воскрешение», «часть наследства – расточение», «смирение – радость» и др. Таким образом, можно говорить о порождении совокупности парадигматических смысловых корреляций, обусловленной альтернативной возможностью, открывшейся сюжетной ситуацией выбора и имеющей для дальнейшего хода действия наиважнейшее значение. Предложенная жизнью в ситуации выбора альтернативность, в свою очередь, образует дихотомию понятий: «блудный / праведный», «возвращение / не-возвращение»; «покаяние / не-покаяние»; «вера / неверие»; «диалог состоявшийся / не-состоявшийся»; «земля родная / чужая» и др.
Возможная дихотомия предполагает подчеркнутую диалогизацию внутренней структуры нарратива инварианта. Поэтому в авторских текстопорождающих интенциях, направленных на отражение конфликта поколений, содержатся два сюжетно-смысловых плана: первый – реально-эмпирический план (уровень повествовательного текста и актуального сюжета) и второй – мифологический (уровень сохраненного в повествовательном тексте сюжета-архетипа). Мотив «отцы – дети» в нарративной структуре, развернутый в вариант конфликта поколений (этот мотив предполагает и бесконфликтные отношения, как, например, в случае со старшим сыном в притче), становится образом-метафорой, актуализирующим для читательского сознания семантическое поле мифа, вступающего в диалог с реальностью. Диалог актуального сюжета и мифа заключает в себе возможность трансформации мифического архетипа в разные (и противоположные в том числе) по смыслу образы. Эту возможность художественно реализует авторское сознание.
Индивидуальная память автора, сознательно использующая архетип, коррелирует со сверхличностной памятью культуры, которая сохраняет в произведении предшествующие тексты. В актуальных сюжетах (чья жанровая принадлежность может быть разнообразной), созданных тем или иным способом, всегда сохраняется главный «ген» инварианта, благодаря чему в читательском сознании актуализируется притча без воспроизведения ее в новых текстах, предлагаются разные «результаты» разрешения конфликта поколений.
Несмотря на то, что в сюжетной структуре первоосновы четко распознается мотивный комплекс сопряженных друг с другом мотивов («отцы – дети», ухода, странствия, грехопадения, возвращения, покаяния, прощения), сюжетные модели русской классической литературы в художественном воплощении вечной проблемы демонстрируют смысловую неисчерпанность инварианта. Закодированные смыслы «спрятаны» в системе «высказываний» и действий. Концентрированность, концептуальная лаконичность и наличие большой «подводной», подтекстовой информации (образ отчего дома, многозначность образов отца и сына, образцовость решения конфликта поколений, поведенческая образцовость Отца и т. д.) позволяют писателям «разворачивать» содержание библейского произведения, по-новому расставляя акценты в биографиях героев, а литературоведам – видеть общность произведений с архетипом и его вселенский, общечеловеческий характер.
Система эквивалентностей «Слова о полку Игореве» и евангельской притчи о блудном сыне: модель «Тщеславие»
Библейская притча о блудном сыне – универсальная мифологическая модель взаимоотношений поколений с волеизъявлением, странствованием и страданиями в чужом мире Сына, смирением и всепрощением Отца. Универсальность модели – всевременная (проблема «отцов» и «детей»), всежанровая и связана с идеей Бога-Отца и Его детей. Данная модель – первичный объект, подлежащий моделирующей деятельности; с другой же стороны, это и сама моделирующая структура. Созданные модели возвращают нам «мир уже не в том виде, в каком он был ей изначально дан» . Создаваемый искусством слова фикциальный, виртуальный мир обладает способностью продуцировать представления о разнохарактерных внутренних возможностях мира и человека и выражает собою внутренние неосуществленные возможности реальности. Видение системы модификаций древнего сюжета – литературных произведений, варьирующих древний инвариант с учетом представлений времени – позволило сформулировать теорию сюжетных модификаций на примере архетипического сюжета о блудном сыне и его художественных инкарнаций в русской литературе в движении эпох. В механизме порождения сюжетных модификаций библейской модели важная роль принадлежит коду, заключенному в сюжете-архетипе для дешифровки индивидуальным художественным и нехудожественным сознаниями, коду, адресованному настоящему и будущему и дающему мощный культурный импульс художественной вариативности. Сохраняя в своей структуре главный «ген» – мотив «отцы – дети», передающий актуальным сюжетам конфликтность взаимоотношений поколений, выраженную в тексте явно, либо подразумеваемую в подтексте, информацию которого предстоит распознать читательскому сознанию, миф о блудном сыне (как, впрочем, и миф вообще) оказывает оплодотворяющее влияние на всю последующую культуру и русскую литературу, в частности. Тема «отцы и дети» и ее художественные качества переходят границы конкретных культурных и исторических обстоятельств. Это первый важный компонент в механизме порождения модификаций сюжета о блудном сыне.
Текст притчи о блудном сыне как смысловой инвариант актуализируется и возрождается каждый раз в контексте новой эпохи. В памяти культуры он не просто хранится, а живет своей собственной жизнью, «развивается», «генерирует» новые смыслы в новых структурных вариантах, рождая тем самым разнообразные модификации формы и производя индивидуально-авторские трансформации первоначального содержания. При этом автор стремится «не к исчерпанию смыслового содержания» первообраза, а к «осуществлению того акта, посредством которого производятся все эти исторически возможные, изменчивые смыслы» .
В разных вариациях одной и той же основы трансформация (изменение последовательности ключевых мотивов в сюжете, их последовательности) и диссоциация сюжетной структуры (распад, «пропуск» отдельных мотивов) – это продукты моделирующего сознания, превращающего случайное или типическое в закономерное. Второй компонент: в механизме моделирования, с одной стороны, участвует память, которая ретроспективно возвращает к архетипу; с другой стороны, проявляется способность сознания рождать новые смыслы, облекая их в новые сюжетные структуры.
В «процедуре» варианто- и смыслопорождения писатель чаще всего не сознательно создает текст по существующей модели, а наоборот, универсальная модель «живет» в области бессознательного, в его творческой памяти, влияя на процесс смыслопорождения. Как отмечает Р. Барт, ««искусство» рассказчика – это способность порождать повествовательные тексты на основе определенной структуры (кода)» .
Элементы универсального сюжета связаны с другими элементами отношением корреляции. Ц. Тодоров отмечает: «Значение (или функция) того или иного элемента в произведении – это его способность вступать в коррелятивные связи с другими элементами этого произведения и со всем произведением в целом» . Коррелируют пары: «уход – возвращение», «блуждание – возвращение», «отцы – дети», «грехопадение – покаяние», «воля – доля», «умирание – воскрешение», «часть наследства – расточение», «смирение – радость» и др. Таким образом, можно говорить о порождении совокупности парадигматических смысловых корреляций, обусловленной альтернативной возможностью, открывшейся сюжетной ситуацией выбора и имеющей для дальнейшего хода действия наиважнейшее значение. Предложенная жизнью в ситуации выбора альтернативность, в свою очередь, образует дихотомию понятий: «блудный / праведный», «возвращение / не-возвращение»; «покаяние / не-покаяние»; «вера / неверие»; «диалог состоявшийся / не-состоявшийся»; «земля родная / чужая» и др.
Возможная дихотомия предполагает подчеркнутую диалогизацию внутренней структуры нарратива инварианта. Поэтому в авторских текстопорождающих интенциях, направленных на отражение конфликта поколений, содержатся два сюжетно-смысловых плана: первый – реально-эмпирический план (уровень повествовательного текста и актуального сюжета) и второй – мифологический (уровень сохраненного в повествовательном тексте сюжета-архетипа). Мотив «отцы – дети» в нарративной структуре, развернутый в вариант конфликта поколений (этот мотив предполагает и бесконфликтные отношения, как, например, в случае со старшим сыном в притче), становится образом-метафорой, актуализирующим для читательского сознания семантическое поле мифа, вступающего в диалог с реальностью. Диалог актуального сюжета и мифа заключает в себе возможность трансформации мифического архетипа в разные (и противоположные в том числе) по смыслу образы. Эту возможность художественно реализует авторское сознание.
Индивидуальная память автора, сознательно использующая архетип, коррелирует со сверхличностной памятью культуры, которая сохраняет в произведении предшествующие тексты. В актуальных сюжетах (чья жанровая принадлежность может быть разнообразной), созданных тем или иным способом, всегда сохраняется главный «ген» инварианта, благодаря чему в читательском сознании актуализируется притча без воспроизведения ее в новых текстах, предлагаются разные «результаты» разрешения конфликта поколений.
Несмотря на то, что в сюжетной структуре первоосновы четко распознается мотивный комплекс сопряженных друг с другом мотивов («отцы – дети», ухода, странствия, грехопадения, возвращения, покаяния, прощения), сюжетные модели русской классической литературы в художественном воплощении вечной проблемы демонстрируют смысловую неисчерпанность инварианта. Закодированные смыслы «спрятаны» в системе «высказываний» и действий. Концентрированность, концептуальная лаконичность и наличие большой «подводной», подтекстовой информации (образ отчего дома, многозначность образов отца и сына, образцовость решения конфликта поколений, поведенческая образцовость Отца и т. д.) позволяют писателям «разворачивать» содержание библейского произведения, по-новому расставляя акценты в биографиях героев, а литературоведам – видеть общность произведений с архетипом и его вселенский, общечеловеческий характер.
Трагедия А.П. Сумарокова «Синав и Трувор»: модель «Трагическая дилемма»
Всевременное и общечеловеческое заключено в трагедии А.П. Сумарокова «Синав и Трувор» (модель «Трагическая дилемма»), произведении глубоко психологическом и философском, в котором взаимоотношения поколений представлены как наиболее конфликтные и неоднозначные. Конфликт носит характер внутренней борьбы между патриотической любовью (любовью к родителю и долгом перед отечеством) и любовью-страстью (к возлюбленному). Арена борьбы – сердце главной героини Ильмены. Мотив сердца (общий для целого ряда трагедий Сумарокова) становится смыслообразующим элементом в структуре произведения. Внешний конфликт между отцом и дочерью снят. Оба поколения живут общей нацеленностью на приношение пользы государству. Свидетельством духовного (по чувству долга) единения служит следование дочери отцовским наставлениям. Слова, адресованные отцу: «Я граду покажу, что я тебя достойна…» , «произносит» разум Ильмены, свидетельствующий о ее глубокой гражданственности. Внутренняя, «сердечная» обособленность героини указывает на структурную функцию блудной дочери: ее сердце живет своей жизнью, его не подчинить законам государства, не принудить выполнять чью-либо волю, оно в своем выборе свободно. Между разумом и сердцем возникает противоречие, следствием которого становится своеобразный протест, выраженный в желании уйти из жизни как единственно правильном решении в сложившейся сложной ситуации. В читательском сознании актуализируется событийная канва евангельской притчи о блудном сыне (мотивы «отцы – дети», своеволия, ухода = грехопадения). Фабула сюжета-архетипа в данном актуальном сюжете трансформирована и редуцирована. При этом концептуальный уровень произведения осложняет его структуру мотивом сердца. Внутренний конфликт раскрывает нравственно-психологическую основу драматической коллизии: это изображение, с одной стороны, героини, совершающей психологический подвиг, а с точки зрения христианской морали, – грех; с другой, – изображение монарха, ведомого страстями и несущего горе и смерть. Глубокая философичность трагедии связана с несовпадением взглядов «отцов» и «детей» на значимость внутреннего мира человека перед государством, ставящим все индивидуальное в разряд второстепенного.
Трагическую дилемму определяют равноценные по отношению друг к другу чувства долга и чувства страсти (любви), выраженные в преданности и отцу, и возлюбленному. Оба чувства здесь высоки и красивы, в отличие от таковых в произведениях XVII века, где страсть рассматривается как проявление низменного, греховного начала в человеке. Героиня в ситуации выбора реализуется как индивидуальность.
50-е годы XVIII века знаменуются в русской литературе расцветом русского классицизма и зарождением на грани 50–60-х гг. русского сентиментализма. Творчество А.П. Сумарокова традиционно и закономерно рассматривается с позиций принадлежности его к классицизму. Но в трагедиях Сумарокова – тонкий анализ человеческих чувств, столкновение страстей с разумным началом, чувство долга и психологизм переживаний влюбленных, что свидетельствует о взаимопроникновении двух художественных систем.
Человеческая личность с ее интимными чувствами с разных позиций интересует и классицистов, и сентименталистов. В классицистических произведениях страдания героев писателями не эстетизируются, чувства не возвышаются над обыденностью, а подчиняются ей. Роднит сентиментализм с классицизмом, по мнению В.А. Западова , и важное обстоятельство общеэстетического характера: и для классицистов, и для сентименталистов несомненно существование неких идеальных норм изящного «вкуса», – норм единых, общечеловеческих и всевременных. Любовь-страдание, преданность, долг, достоинство как вневременное и общечеловеческое стали предметом изображения в трагедии А.П. Сумарокова 1750 года «Синав и Трувор», в которой автор, как впрочем и в целом ряде других произведений, использует мотив «отцы – дети». Эти общечеловеческие ценности представлены весьма выпукло и отражают актуальные проблемы своего времени. Заботясь о том, чтобы литература давала прекрасные образцы для подражания, следуя традициям великих французских драматургов XVII–XVIII веков, Сумароков соединяет в своем творчестве историческое прошлое Древней Руси и требования настоящего. Сюжеты своих трагедий, выдержанных в строгих правилах классицизма, он строит, в основном, на материале отечественной истории. Ю.В. Стенник отмечал: «Для Сумарокова это имело принципиальное значение. Смысл его постоянного обращения к сюжетам древнерусской истории объясняется общим подъемом национального самосознания, стремлением деятелей русской культуры утвердить значение собственных исторических традиций. Благодаря во многом Сумарокову в искусстве русского классицизма эпоха Киевской Руси стала своеобразным эквивалентом античности» . Замечено, что в трагедиях Сумарокова отношения «отцов» и «детей» определяются общей нацеленностью на приношение пользы государству. Оба поколения живут одной идеей. Отцы видят в детях свое продолжение не только по крови, но и в делах. Однако подобное положение вещей никак не исключает конфликтности: порой возникающие несовпадения взглядов по сугубо личным вопросам, несогласия молодых жертвовать любовью приводят к страданиям, протесту и к трагической развязке. Страдают сердца героев Сумарокова, и каждый из них не раз говорит о своем сердце. Например, Оснельда в первой трагедии Сумарокова «Хорев»: О честь! О долг! Любовь! Мой князь! Родитель мой! Делите сердце днесь и рушьте мой покой! . Патриотическая любовь к родителю и долг перед отечеством и любовь-страсть к возлюбленному как самые сильные в мире чувства заставляют страдать сердца героинь. Пьеса «Синав и Трувор» – произведение, в котором наиболее часто говорится о сердце. Страдают сердца всех главных героев. Трагедии А.П. Сумарокова, как и вся классицистическая литература XVIII века, отвечают требованию правдоподобного изображения действия и естественности чувств, что было направлено не только на разум, но и обращено к сердцу зрителя (читателя). Трагедия «Синав и Трувор» была самой репертуарной пьесой Сумарокова, поскольку пользовалась особой популярностью у зрителей. Сохранились известия примерно о пятидесяти представлениях ее на сценах русских театров Петербурга и Москвы во второй половине XVIII века.
Идеология времени, русское общественное сознание XVIII века определялись идеей государственности. Приоритет общественного долга перед другими интересами был незыблем. Подобное клишированное сознание сводило на нет все личные интересы и чувства, если они не совпадали с интересами государства, и зачастую приводило героев к смерти.
Трансформация «вечного текста» в повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»: модель «Детоубийство»
Трансформация начального смысла сюжета-матрицы в очередной сюжетной модификации – повести Н.В. Гоголя «Тарас Бульба» (модель «Детоубийство») – затрагивает разные уровни текста: фабулы, сюжета и смысла повествуемой истории. Сюжет этой повести, заключающий в себе вариант трагического решения извечной проблемы «отцов» и «детей», дающий возможность проникнуть в тайну человеческой индивидуальности, – очередной «эпизод» литературной жизни сюжета-архетипа. Евангельская притча актуализируется «в читательском сознании без воспроизведения ее сюжета в тексте» . Притча представляет общечеловеческую норму жизни, повесть – конкретную коллизию конкретного исторического времени и отход от этой нормы.
Мотивный комплекс сюжета библейской притчи о блудном сыне изменяется в «Тарасе Бульбе» в вариант, выраженный в перевернутости, противоречивости, двойственности смыслов и образов, в невозвращении сыновей в отчий дом в силу трагичности финала, а в случае с Андрием – еще и в непокаянии.
Внутренний смысл произведения (от сюжета до внутренних качеств, характеристик персонажей и проблем) пропитан историчностью, атмосферой социального уклада. Перед читателем возникает не отвлеченная семейная ситуация, а ситуация, кодифицированная по правилам эпохи XV века и по правилам Запорожской Сечи с православной верой, товариществом и гульбой – признаком «широкого размета душевной воли» .
Образ Запорожской Сечи включает в себя духовное, социальное, историческое пространство жизни, соединяющее низменное и возвышенное, плотское и сакральное. Как сущностное ядро жизни, трансформирующее поведение запорожцев, Запорожская Сечь предлагает нормы жизни и поведения, проистекающие из начального предназначения запорожца – защищать отчизну. Одна из норм – «соединение множества воль ради общей и великой цели», оно совершается легко и как бы самопроизвольно» . Еще одна важная черта, определяющая мировосприятие и поведение запорожцев, – парадоксальное соединение христианской обрядности, принятия формы и нехристианского неверия в человека.
Перед читателем модель Дома запорожцев не только с пространственным, но и моральным содержанием, обладающим особыми качествами. Феномен Дома – Запорожской Сечи определен пространством, ограниченным не только самим собой, но и «частным» существованием, замкнутым в себе. С другой же стороны, Сечь и есть Дом, его имитация – «как бы родительский дом» во главе с батькой-кошевым (люди «приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом» (выделено нами. – Э.Р.)).
В древнерусской культурной традиции образ дома означал модель дома души, дома семейного, дома государственного и дома Божьего – Отечества Небесного . Являясь смысловым и пространственно-энергетическим центром, воплощением определенного порядка, миромоделирующим ядром, организующим началом, Запорожская Сечь не имеет своего материально-выраженного значения жилища (стены-границы между пространством внутренним и пространством внешним), что связывает его с понятием дома в древнерусской литературе (например, дом в значении «государство» в «Повести временных лет» и в других произведениях литературы Киевской Руси, в которых обозначены только географические пределы). Запорожцы, объединенные единоволием и родством «по душе, а не по крови» (134), в товарищество, воплощают физическое единение в пиршестве, танце и сражениях , хранят атмосферу «старинной» традиции, сберегающей семейно-товарищеские отношения и верность присяге, данной на Кресте, связывающей их словом верности духовно. Так, образ Креста организует пространство Запорожской Сечи. Обряд крестоцелования, традиционный для древнерусской культуры (вспомним сцену крестоцелования в Повести об ослеплении Василька Теребовльского из Повести временных лет), предваряет поход запорожцев на Польшу: «В деревянной небольшой церкви служил священник молебен, окропив всех святою водою; все целовали крест. Когда тронулся табор и потянулся из Сечи, все запорожцы обратили головы назад. – Прощай, наша мать! – сказали они почти в одно слово, – пусть же тебя хранит Бог от всякого несчастья!» (98). Запорожская Сечь, святая и греховная одновременно (норма жизни и поведения оказывается одновременно антинормой с христианской точки зрения), допускающая стихийность чувств, необузданность, низменность плотского и самоистребление, «имевшая столько приманок для молодых людей» (87) («Пришельцы из порочного и несовершенного мира составляют запорожское утопическое общество» ), ассоциируется у самих запорожцев с образом Матери совсем не случайно. Семантика понятий Дом, «гнездо», семья (духовная) и мать сближена изначально и выражает природную человеческую потребность в любви и душевном тепле. Однако понятия любви и семьи в основном смысле этих слов оказываются одновременно чуждыми ей, а наличие женщины – недопустимым. В словах прощания с Запорожской Сечью, воплощенной Матерью, – осознание запорожцами-пассионариями (чей пассионарный импульс поведения, направленный против инстинкта личного самосохранения, порождает жертвенность и является, по мнению Л.Н. Гумилева, яркой, но недолговременной вспышкой ) предопределенности своей судьбы и возможного невозвращения к ней. Церковь символизирует встречу человека с Богом, причастие его земной жизни к жизни бесконечной и виртуальное обретение небесной отчизны, потребность в которой, как в истинном отеческом доме, испытывает каждый человек. Так парадигма товарищеско-семейных отношений (кошевой – казаки – Запорожская Сечь – едино-волие) перерастает в парадигму духовную (Отец Небесный – казаки – Дом Небесный – едино-душие). Мотив ухода на войну из общего дома от отца Небесного и воплощенной Матери по общей воле, мотивированной желанием «отмстить за все зло и посрамление веры и казацкой славы…» (97), ставит казаков в разряд странников, отправляющихся в чуждую сторону со святой / греховной целью. Кошевой, в образе которого соединились личностная воля и воля народная, принимает на себя функции отца духовного, чьим мудрым наставлениям следуют все запорожцы. Однако низменность / возвышенность «братства смерти» порождает подвиги / антиподвиги (проявление жестокости), вызывающие страх и осуждение.
«Греховность» Запорожской Сечи сопрягается с мотивом забвения. «Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей. … …Они сами собой кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов…» (86). «Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей в это разгульное море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и предались новой жизни» (87). Модель бытия заключает в себе «самопорожденный» ген забвения как избавления от груза ответственности за прежнее существование, как отказ от прошлого и потерю родственных связей («ради общей и великой цели»). Он вскоре проявится в действиях Андрия, в той степени легкости, с какой он отправится к своей возлюбленной в стан врага (тоже ради великой, но личной цели).
Запорожской Сечи как антидому (или его имитации) в повести противостоит дом матери Остапа и Андрия с окнами, «как в старинных церквах», столом под образами в парадном углу, чистым и упорядоченным – дом души, воплощение истинно семейного начала. Именно противостоит, потому что в нем и в обрядовых действиях самой матери заметно трепетное отношение к вере, в отличие от небрежения «нищего храма» запорожцев, в котором обрядов не соблюдают, за исключением единственного – крестоцелования. По мнению М. Вайскопфа, такая церковь лишена позитивного, жизненного содержания, а вера только имитирует церковное православие . «Нищий храм» противопоставлен католической церкви, в которой молятся о спасении, звучит «небесная музыка», наблюдается Андрием «чудо, произведенное светом», и которая спасает горожан-поляков от гибели.
