Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Поэтика жанровых форм в исторической прозе Ю. Давыдова 1960-х - начала 1990-х гг .
1.1. Формирование авторской концепции исторической личности в романах Ю. Давыдова 1960-х - начала 1980-х гг. Типология героев прозы писателя 17
1.2. Особенности художественного воплощения исторической проблематики в дилогии повестей 1970-х-1980-х гг 52
1.3. Поэтика малой прозы Ю. Давыдова второй половины 1980-х - начала 1990-х гг: своеобразие субъектных форм повествования 66
Глава II. Поэтика исторического романа Ю. Давыдова конца 1990-х - начала 2000-х гг .
2.1. Особенности художественного осмысления личности в потоке истории 91
2.2. Мотивно-образная система романов Ю. Давыдова
2.3. Жанрово-стилевое своеобразие романов Ю. Давыдова 128
Заключение 153
Список литературы 162
- Формирование авторской концепции исторической личности в романах Ю. Давыдова 1960-х - начала 1980-х гг. Типология героев прозы писателя
- Особенности художественного воплощения исторической проблематики в дилогии повестей 1970-х-1980-х гг
- Особенности художественного осмысления личности в потоке истории
- Мотивно-образная система романов Ю. Давыдова
Введение к работе
В русской исторической прозе последней трети XX века происходят значительные культурно-эстетические сдвиги. В литературе второй половины 1980-х - начала 1990-х гг., а затем и в постсоветский период исторический жанр претерпевает трансформации, связанные с изменениями в социально-политической жизни России. Отсюда возникает потребность общества в знании отечественной истории. В анализе нуждается тенденция к переосмыслению проблем «человек и история», «личность и государство», «человек и власть», наметившаяся ещё в 1960-е -1980-е гг. в произведениях Д. Балашова, В. Пикуля, В. Бахревского, С. Бородина, Н. Задорнова, Э. Зорина, В. Лебедева, Ю. Давыдова. В конце XX века назрела необходимость исследовать жанрово-стилевую динамику современной исторической прозы и, таким образом, воссоздать целостную картину ее развития.
Историческая проза в жанрово-стилевом аспекте в разные годы исследовалась Л. Александровой [13], А. Коваленко [67], Т. Колядич [81], Е. Мелетинским [114], А. Пауткиным [128], А. Петровым [130], С. Петровым [131], Н. Щедриной [192]. Несмотря на интерес современного литературоведения к этому вопросу, представление о тенденциях развития исторической прозы остается неполным. Так, до сих пор недостаточно изучено творческое наследие Ю. Давыдова, не определено место произведений писателя в прозе последней трети XX - начала XXI вв. Анализ исторической прозы Ю. Давыдова поможет представить картину развития современной прозы в её полноте.
В связи с изучением проблемы жанра1 исторического романа исследователю исторической прозы необходимо учитывать общетеорети-
В интерпретации понятия «жанр» мы придерживаемся определения, данного М. Бахтиным: «типическое целое художественного высказывания, притом существенное целое, целое завершенное и разрешенное» [113, 144]. При осмыслении структуры жанра мы также исходим из точки зрения М. Бахтина: жанр включает в себя три компонента - тематическое содержание, стиль, композиционную завершенность.
ческие аспекты. Теория романа освещается в работах М. Бахтина [20], Б. Грифцова [40], Л. Гроссмана [41], В. Днепрова [45], В. Кожинова [76, 77], М. Кольхауэра [80], Г. Косикова [85], Н. Лейтес [99], А. Михайлова [116], И. Смирнова [150], Н. Тамарченко [159], А. Чичерина [180].
Специфику исторического романа исследуют Ю. Андреев [14], Д. Балашов [18], Д. Благой [22], И. Варфоломеев [28], О. Васильева [29], Я. Гордин [39], Е. Добренко [46], С. Долгов [47], Н. Донченко [48, 49], Т. Дронова [50], С.Лебедева [92], Г. Ленобль [100], Р. Мессер [115], В. Оскоцкий [125], А. Пауткин [127, 128], П. Рудяков [143], В. Сипов-ский [146], А. Скабичевский [147], Ю. Сорокин [153], А. Спектор [155], 3. Тарланов [161], А. Филатов [171], Л. Чмыхов [181], И. Щеблыкин [189, 190], В. Юдин [200].
Жанр исторического романа в его эволюции (начиная с 20-х гг. XIX века) изучают В. Линьков [102], О. Октябрьская [124], А. Сорочан [154], О. Христолюбова [176], Н. Щедрина [192]. Среди кандидатских диссертаций на историческую тему выделим исследования В. Малкиной [111] и Л. Шаляпиной [188]. Л. Шаляпина ставит одной из задач своей работы исследовать эволюцию концепции истории на материале романов Вс. Иванова, В. Шукшина, Д. Балашова. Автор диссертации обобщает опыт советского литературоведения, конспективно представляет тенденции развития исторического жанра в отечественной литературе 1930-х - 1990-х гг. В диссертации В. Малкиной исследуются понятия «историзм», «исторический роман».
При характеристике жанра исторического романа мы ориентируемся на точки зрения нескольких ученых, учитывая специфику творчества исследуемого в диссертации писателя: совмещение художественного вымысла и документальности; соединение исторической и частной жизни, а также преодоление замкнутости прошлого и достижение полноты времени (М. Бахтин); изображение исторических событий и исто-
рических деятелей в русле авторской интерпретации (И. Щеблыкин); обязательное наличие исторического конфликта, помимо дистанцированное автора от описываемых событий или местного колорита (Г. Ленобль).
Актуальные проблемы изучения исторической прозы сформулировал В. Оскоцкий ещё на рубеже 1970-х - 1980-х гг.: проблема эюанра исторического романа, форм исторического повествования, соотношения документального факта и худоэ/сественного вымысла.
Для исследования исторической прозы необходимо осмысление такого понятия, как «историзм». Проблему историзма в разных аспектах исследуют: Н. Воробьёва [35], В. Кожинов [72], С. Козлов [78, 79], И. Кон [83], С. Кормилов [84], П. Николаев [122], М. Соколянский [152], А. Эткинд [199], а также зарубежные исследователи Г. Ленобль [100]. Глубокий анализ данной проблемы представлен в монографии А. Петрова [130]. В нашей диссертации учитываются важные аспекты понятия «художественный историзм», сформулированного литературоведом: «Художественный историзм - это специфическое свойство художественного сознания, позволяющее, во-первых, увидеть любое явление (от мимолетного чувства до исторической эпохи) как индивидуальное, неповторимое и незавершенное во времени и одновременно как часть целого (включая сверхисторическое, трансцендентное), также находящегося в постоянном становлении; и, во-вторых, отобразить его в идейно-образном строе произведения с помощью индивидуально-авторских средств изобразительности и выразительности» [130, 48].
Данная трактовка понятия «художественный историзм» методологически вооружает исследователя, позволяет охарактеризовать всю глубину содержания и многообразие форм исторической прозы Ю. Давыдова, учитывая её жанрово-стилевую динамику - от традицион-
ных произведений 1960-х гг. - начала 1980-х гг. до новаторской прозы второй половины 1980-х - начала 2000-х гг.
Развитие русской литературы во второй половине 1980-х - начале 2000-х гг. подтверждает актуальность проблем, поставленных историками и теоретиками литературы в связи с необходимостью осмысления проблематики современной исторической прозы, в её жанрово-стилевом многообразии.
На рубеже веков публикуются исторические романы, в которых писатели обращаются к общечеловеческим, христианским ценностям, акцентируют нравственные категории в оценке исторической личности, ставят проблему личности по-новому: «личность и тоталитарное государство». Исторический роман запечатлевает изменения, происходящие в сознании современников кризисных эпох: личность стремится сохранить свою индивидуальность в период духовной и культурной деградации общества. В такие моменты истории закономерен интерес к прошлому: «Исторические катастрофы и переломы, которые достигают особенной остроты в известные моменты всемирной истории, всегда располагали к размышлениям в области философии истории, к попыткам осмыслить исторический процесс» [21, 4]. Соответственно, активизируются все формы исторического жанра.
Новая интерпретация проблемы личности в 1990-е гг. связана с усвоением художественного опыта «возвращенной литературы» и литературы русского зарубежья: М. Алданова, Ю. Домбровского, В. Максимова, А. Солженицына, В. Шаламова. Только с учетом этих составляющих литературного процесса русская историческая проза последней трети XX века может предстать во всей полноте, динамике и жанрово-стилевом многообразии.
В исторической прозе 1990-х- 2000-х гг. возникают новые формы: «В этот период создаётся не только собственно исторический роман, в
котором соблюдается парадигма жанровой формы, но появляются и парафразы исторических событий в зависимости от авторской концепции и конкретных целей» [81, 190]. В русле этих тенденций возникает множество повествовательных форм: сказовая, притчевая форма (Ф. Искандер), «утопия» («антиутопия») (Т. Толстая, Д. Липскеров), «альтернативная фантастика» (А. Белянин, X. ван Зайчик), ретродетек-тивы (Б. Акунин, Л. Юзефович, М. Юденич), авантюрные и приключенческие романы (А. Бушков).
В литературный процесс активно включается историческая проза, которая осваивает исторический материал согласно постмодернистским принципам. Обращаясь к исторической тематике, писатели нередко отказываются от изображения прошлого с позиций рационального понимания истории. Утратившая ориентиры мысль ищет опору в действительности, ранее казавшейся абсурдной, и находит ее в исторической метафоре (В. Пелевин, В. Макании, А. Битов).
По мнению литературоведа М. Липовецкого, «исторический процесс [на рубеже XX - XXI вв. - А.С.] предстает как сложное взаимодействие мифов, дискурсов, культурных языков и символов, то есть как некий незавершимый и постоянно переписываемый метатекст. В этом контексте разрушается традиционная, еще Аристотелем определенная, антитеза истории и литературы как, соответственно, реального и возможного, факта и вымысла (домысла)» [103, 230]. В произведениях многих современных авторов усиливается «исторический нигилизм»: русская история становится объектом художественной игры (Дм. Быков, Вик. Ерофеев, В. Пьецух, М. Кураев, В. Шаров, В. Залотуха, Дм. Липскеров, Ю. Буйда, В. Аксенов). Зачастую писатели отказываются от задачи познания закономерностей истории. Предметом смелых игровых манипуляций становятся фигуры исторических лиц (проза В. Сорокина, Е. Попова, А. Королева). Бутафорское изображение истории на-
блюдается в романах Б. Акунина. Нередко авторы создают альтернативные версии исторических событий. Свободная игра в исторический «пасьянс», постмодернистская деконструкция советских идеологических клише - это проявление деполитизации и деидеологизации литературы в 1990-е гг. Разочарование, скепсис, утрата веры в смысл истории приводят к утверждению новой крайности: поскольку истины не существует, то истинна лишь игра в относительные истины. История превращается в декорацию, на фоне которой разыгрываются мизансцены.
Специфика изображения истории в том или ином произведении зависит в равной степени от авторской концепции истории и стилевой манеры писателя. Для одних (Ю. Буйда, В. Шаров, А. Королев, П. Кру-санов) история представляет хаос, который писатели пытаются освоить средствами фантастики и пародии. Другие (Д. Балашов, С. Смирнов) стремятся выявить закономерности и случайности исторического процесса в более традиционных формах. К таким авторам относится и Ю. Давыдов.
Библиография исследований по творчеству писателя включает статьи, очерки, эссе Я. Гордина, А. Дмитриева, Е. Ермолина, М. Жануза-кова, В. Зверева, В. Кардина, С. Кравца, Э. Лассан, А. Немзера, П. Нуй-кина, А. Пауткина, Н. Поселягина, С. Рассадина, Б. Рогинского, Н. Румянцевой, С. Смирнова, Л. Юзефовича. Концептуальными для нас являются идеи литературоведа Н. Щедриной [192] о стилевых тенденциях в современной исторической прозе, а также о трансформации жанра исторического романа в литературе последней трети XX века. Отдельные аспекты проблематики и поэтики произведений «Глухая пора листопада», «Африканский вариант», «Завещаю вам, братья», «Скаковое поле», «Соломенная сторожка» рассматриваются в статьях С. Кравца [86], А. Пауткина [126], С. Рассадина [140]. Так, А. Пауткин анализирует способы повествования и формы авторского присутствия в романах
Ю. Давыдова 1960-х - начала 1980-х гг. В статье С. Рассадина интерес представляют размышления о соотношении достоверности и вымысла в «Глухой поре листопада», «Африканском варианте», «Соломенной сторожке». Интересен анализ образа Г. Лопатина в его взаимоотношениях с народовольцами и провокаторами. С. Кравец обращается к проблеме типологии героев прозы Ю. Давыдова.
До сих пор мало изученная проза Ю. Давыдова 1990-х - 2000-х гг. является объектом рассмотрения в статьях Е. Ермолина [51], М. Жанузакова [52], Э. Лассан [89], Н. Румянцевой [144]. В статье Е. Ермолина на примере романа «Бестселлер» анализируется такое качество прозы Ю. Давыдова, как автобиографизм. М. Жанузаков выявляет постмодернистские тенденции в стиле писателя, в частности, характер иронии. В статье Э. Лассан интересен анализ поэтики «Бестселлера»: концепция времени; характер интертекста, специфика иронии; диало-гичность, ритмизованность повествования. В работе Н. Румянцевой удачен анализ языка данного романа.
В настоящее время отсутствуют монографические исследования творчества Ю. Давыдова. Сведения об авторе включаются в обзорные главы учебных пособий, посвященных исторической прозе. При этом произведения 10. Давыдова сопоставляются с творчеством М. Алданова иЮ. Трифонова1.
Во второй половине 1980-х - начале 2000-х гг. Ю. Давыдов, наряду с авторами «иронического авангарда» (Е. Поповым, Вик. Ерофеевым, М. Кураевым, В. Пьецухом), стремится преодолеть идеологические схемы советского исторического романа. Изображая русскую историю, писатель отказывается от стереотипов, предполагающих обязательную триаду: герой истории - историческая закономерность - народные массы. Ю. Давыдов развенчивает мифы советской исторической науки: ца-
1 См. указанные работы Н. М. Щедриной и Т. М. Колядич.
ризм - это плохо, а народное восстание - это хорошо, «царская Россия -тюрьма народов» и т.п.
Прозу Ю. Давыдова исследователи относят к «параболической» тенденции развития исторического романа XX века, наряду с произведениями В. Бахревского, В. Лебедева, В. Личутина, Ю. Трифонова. Эта тенденция предполагает философское абстрагирование от повседневной действительности, выявление в ней онтологической проблематики1.
Актуальность работы обусловлена интересом отечественного литературоведения к исследованию современной исторической прозы. Тем
не менее, картина развития данной прозы по-прежнему остаётся неполной. Комплексный анализ произведений Ю. Давыдова позволил бы восполнить пробелы в представлениях о жанрово-стилевом многообразии литературного процесса последней трети XX века - начала века XXI.
Объект исследования: творчество Ю. Давыдова в контексте русской исторической прозы последней трети XX века.
Предмет исследования: проблематика и жанрово-стилевое своеобразие исторической прозы писателя.
Материалом исследования послужили романы Ю. Давыдова «Глухая пора листопада» (1966-69) «Завешаю вам, братья» (1975), «Скаковое поле» (1978), «Соломенная сторожка» (1972-1982), «Такой вам предел положен» (2001), «Бестселлер» (1998-2000); повести «Африканский вариант» (1970), «Вечера в Колмове» (1986), «Подколодный Ба-шуцкий» (1988), «Зоровавель, или Рожденный в Вавилоне» (1992); рассказы «Мальчики» (1991), «Дорога на Голодай» (1992).
Целью работы является изучение жанрово-стилевых особенностей исторической прозы Ю. Давыдова 1960-х - начала 2000-х гг.
Задачи работы определены следующим образом:
Щедрина Н. М. Русская историческая проза в литературе последней трети XX века: уч. пос: издание Башкирского ун-та. Уфа, 1997. 132 с.
Выявить принципы циклизации произведений в системе исторических романов, повестей и рассказов Ю. Давыдова.
Проанализировать авторскую концепцию истории в её эволюции.
Исследовать оригинальную концепцию исторической личности в её развитии, и, соответственно, выявить и охарактеризовать типологию героев исторической прозы писателя.
На материале произведений 1960-х - начала 1980-х гг. проанализировать особенности художественного воплощения исторической проблематики в жанре повести и романа.
Исследовать стиль прозы Ю. Давыдова второй половины 1980-х - начала 1990-х гг. в аспекте выявления элементов постмодернистской поэтики в традиционном повествовании.
Изучить жанрово-стилевое своеобразие исторических романов Ю. Давыдова конца 1990-х - начала 2000-х гг., охарактеризовать их мотивно-образную систему.
Методологической основой диссертации явились труды отечественных литературоведов М. Бахтина, А. Веселовского, В. Кожинова, Н. Лейдермана, М. Липовецкого и др. Для изучения современной исторической прозы важны исследования Л. Александровой, Е. Добренко, А. Коваленко, С. Козлова, Т. Колядич, Е. Мелетинского, В. Оскоцкого, А. Пауткина, А. Петрова, С. Петрова, Н. Щедриной.
Методы исследования. Исследование носит историко-литературный характер. В работе используются сравнительно-исторический, типологический, историко-генетический, биографический, интертекстуальный методы. Кроме того, в исследовании применен комплексный подход.
Новизна диссертации заключается в том, что впервые предпринята попытка комплексного анализа произведений Ю. Давыдова 1960-х -2000-х гг.; исследованы проблематика и жанрово-стилевые особенности
исторической прозы писателя в ее динамике, охарактеризована авторская концепция исторической личности, выявлена типология героев исторической прозы Ю. Давыдова.
Творческая индивидуальность Юрия Владимировича Давыдова (1924-2002) формировалась под влиянием Великой Отечественной войны, сталинских лагерей. В 1942 году Ю. Давыдов ушел в армию и прослужил в Военно-морском флоте СССР до 1949 года (в том же году писатель был арестован по обвинению в шпионаже и провел 5 лет в ГУ-ЛАГе). Ю. Давыдов выстрадал право на собственное видение трагических эпизодов русской истории в XX веке.
При жизни Ю. Давыдова собрания его сочинений не издавались: любители исторической прозы могли знакомиться лишь с отдельными романами писателя. Ярким явлением в литературе стала публикация в 2004 г. собрания сочинений автора в пяти томах (издательство «Пропаганда», Санкт-Петербург).
Творчество Ю. Давыдова представляет собой систему исторических романов, повестей, рассказов. В литературной деятельности писателя мы выделяем три периода. Главным критерием периодизации являются изменения на проблемно-тематическом уровне и в поэтике прозы Ю. Давыдова.
/. 1950-е - начало 1980-х гг.
В 1949 году вышел первый исторический роман Ю. Давыдова «В морях и странствиях (Жизнь Ф. Ф. Матюшкина)», который был первым в ряду произведений, посвященных знаменитым русским путешественникам и ученым: «Южный Крест» (1957), «Капитаны ищут путь» (1959); «Иди полным ветром» (1961); «О друзьях твоих, Африка» (1962); «Вижу берег» (1964); «Головний» (1968); «Нахимов» (1970); «Сенявин» (1972).
С 1959 года романом «Март» открывается цикл произведений Юрия Давыдова, посвященных истории русского революционного дви-
жения: «Этот миндальный запах» (1965); «Глухая пора листопада» (1966-1969); «Завещаю вам, братья» (1975); «Скаковое поле» (1978); «Соломенная сторожка» (1972-1982); «Герман Лопатин, его друзья и враги» (1984).
II. Вторая половина 1980-х - начало J990-х гг.
С 1986 по 1993 гг. Ю. Давыдов создает произведения малой жанровой формы - повести и рассказы: «Вечера в Колмове» (1986-87), «Каржавин Фёдор, волонтёр свободы» (1986), «Подколодный Башуц-кий» (1988-89), «Мальчики» (1991), «Дорога на Голодай» (1992), «Зоро-вавель, или Рожденный в Вавилоне» (1992).
III. 1990-е - начало 2000-х гг.
В 1998-2001 гг. Ю. Давыдов пишет свое главное произведение -роман «Бестселлер», который был отмечен премией Аполлона Григорьева. В июне 2002 г. (журнал «Знамя») уже после смерти писателя (17 января 2002 г.) публикуется незавершенный роман «Такой вам предел положен».
В своей исторической прозе Ю. Давыдов не ограничивается рамками периода 1870-х - 1880-х гг., но обращается к эпохе декабризма, а в последние годы жизни - к осмыслению отечественной истории от начала XX века до его середины. Таким образом, временной охват в произведениях автора - не менее полутора столетий.
Творчество Ю. Давыдова требует осмысления в контексте проблем изучения исторического жанра в целом. Для произведений писателя актуальны проблемы, выделенные В. Оскоцким, в частности: «...о мере документализма исторического повествования, о роли документа в его образной структуре, о характере взаимодействия документа и творческого воображения писателя, реального факта и домысла или вымысла» [125, 270].
Достоверность - это обязательное условие работы Ю. Давыдова с историческим материалом; историчность - качество его прозы. Однако исторический фон для писателя - это не цель, а средство глубокого исследования личности в ее связях с эпохой. Поэтому главным направлением анализа мы избираем эволюцию авторской концепции исторической личности.
В 1970-е - начале 1990-х гг. Ю. Давыдов ведет поиск новых способов повествования, новых возможностей традиционных жанров исторической повести и рассказа. Особенности художественного воплощения исторической проблематики анализируются в данной работе на материале малой прозы и романов писателя.
Для исследователя творчества Ю. Давыдова также важен вопрос о месте писателя в современной исторической прозе, о направлении художественного поиска автора в контексте жанрово-стилевых тенденций развития литературного процесса второй половины 1980-х - начала 2000-х гг.
В современном историческом романе наметились новые явления в области поэтики, которые требуют специального анализа - это тенденция усиления авторского присутствия, которая отмечалась литературоведами в творчестве Д. Балашова, В. Пикуля еще в 1970-е - начале 1980-х гг. Исследование форм авторского сознания в исторической прозе становится важнейшей проблемой при изучении поэтики прозы Ю. Давыдова 1990-х - начала 2000-х гг.
Специфика поэтики произведений писателя связана с особенностями восприятия Ю. Давыдовым исторического времени, как особой категории. Еще в 1980 г. в интервью Ю. Болдыреву Ю. Давыдов охарактеризовал специфичность своего восприятия исторического бытия: «...У меня ощущение времени, истории несколько шарообразное. Мне кажет-
ся, что мы сосуществуем со своими предками: они решали проблемы, сходные с теми, над которыми бьемся мы» [4, 549].
Концепция истории Ю. Давыдова пересекается с размышлениями европейских философов первой половины XX века. Еще в конце XIX века в науке и культуре Европы обозначились изменения в восприятии категории времени: «...на месте абстрактного объективного универсального времени возникло понятие субъективного, собственного времени наблюдателя. Одновременно с изменением взгляда на мир представителей точных наук в конце XIX - начале XX в. весьма сходные интуиции о природе времени обнаруживаются в работах философов, историков, социологов, писателей» [175, 208]. Представления Ю. Давыдова об историческом времени коррелируют с идеей субъективного времени, субъективной непрерывности Анри Бергсона.
Ю. Давыдов не был первым, кто пытался художественно осмыслить исторический период становления и распространения революционных идей в России последней трети XIX века, исследовать роль личности в потоке истории. Одним из его наиболее известных предшественников является Марк Алданов - писатель «первой волны» русской эмиграции. В исторических романах Ю. Давыдова 1960-х - начала 1980-х гг. обнаруживается ряд аспектов, которые сближают его с М. Алдановым на уровне тематики (народовольческое движение) и поэтики (ирония)1. Тем не менее, в художественных поисках Ю. Давыдова и М. Алданова есть принципиальные отличия (концепция истории и личности; особенности стиля).
Исследователю произведений необходимо учитывать такую специфическую особенность прозы писателя, как цикличность. Историче-
Щсдрина Н. М. Формы выражения авторского сознания в романах М. Алданова // Проблемы эволюции русской литературы XX века. III Шешуковскне чтения: Материалы межвузовской научной конференции. Вып. 5. М.: Кафедра русской литературы XX века МПГУ, 1998. С. 333-337.
екая проза Ю. Давыдова представляет собой циклическую систему исторических романов, повестей, рассказов.
Творчество Ю. Давыдова представляет широкое поле для исследования различных форм исторического повествования - традиционных и новаторских.
Формирование авторской концепции исторической личности в романах Ю. Давыдова 1960-х - начала 1980-х гг. Типология героев прозы писателя
Объектом внимания Ю. Давыдова в его исторических романах 1960-х - начала 1980-х гг. является период последней трети XIX века -времени распространения в России революционных идей и террора («Общество народной расправы», «Народная воля»). Ю. Давыдова интересует борьба идей эпохи правления Александра II и Александра III. В основе сюжетов его произведений лежит, прежде всего, идейный конфликт между героями.
Автор стремится к достоверности - образная система включает в себя фигуры исторических лиц: М. Бакунин, С. Витте, А. Герцен, С. Дегаев, Д. Лизогуб, Г. Лопатин, А. Михайлов, С. Нечаев, В. Плеве, Н. Судейкин, Л. Тихомиров. По признанию самого писателя, «невымышленный, подлинный исторический персонаж стал интереснее ... живой, невымышленный человек всегда, на мой взгляд, успешнее сопротивляется шаблону, он не даёт загнать себя в привычную литературную или историческую схему. Он сопротивляется заскорузлому литературному мышлению, он мне сопротивляется, - и это мне интересно» [4, 554]. В романах «Глухая пора листопада», «Завещаю вам, братья», «Скаковое поле», «Соломенная сторожка» конфликт имеет не только идейную, но и нравственно-этическую подоплеку.
«Повествование в произведениях [Ю. Давыдова -А. С] строится на отталкивании двух несовместимых нравственных полюсов» [192, 40]. По мысли Н. Щедриной, критерий нравственности в оценке исторической личности у Ю. Давыдова является определяющим.
Проблематику романа «Глухая пора листопада» (1966-1969) составляют характерные для исторического жанра проблемы «личность и государство», «человек и история», а также нравственная проблематика. Ю. Давыдов исследует феномен провокации, возникший в русской действительности последней трети XIX века. Размышляя о роли исторической личности, писатель оценивает нравственность или безнравственность её поступков, обращает внимание на проблему выбора средств для достижения целей.
Характеризуя героев романа «Глухая пора листопада», Ю. Давыдов концентрирует внимание на внутренних монологах бывшего народовольца Л. Тихомирова. Герой разочаровался в идеалах народовольчества и обратился к христианским ценностям: «Общество, думал Тихомиров, стараясь не глядеть на чудищ, общество, утратившее Христа, есть бунт и хаос» [4, 447]. Мотив веры связан и с семьей Тихомирова: «Сашина болезнь была наказанием; Сашино выздоровление - не медицинским феноменом, а милостью. Милостью, но еще не отпущением грехов» [4, 476]. Исследователи отмечают динамику характера Л. Тихомирова: «Тихомиров интересен уже тем, что сложен. Это один из немногих героев писателя, кто пребывает в движении не только внешнем. Живой, не окаменевший, не засохший. Духовным беспокойством, готовностью к самопреодолению ... он сродни героям «Войны и мира» [51].
Другой персонаж, который выявляет порочность идеи террора, -это профессор В. Карелин. Дискутируя в одном из кульминационных эпизодов романа со студентом-народовольцем П. Якубовичем, профессор противопоставляет революционному радикализму и нонконформизму молодости жизненную мудрость. Авторская симпатия оказывается не на стороне народовольца - моральная победа остается за В. Карелиным, в словах которого слышен голос самого писателя: «Разумеется, террор, бомба, кровь при всем их ужасе, напряжении, эффекте кажутся все-таки легче, чем ученье ... Того не ведают, что кровь зовет кровь, как бездна - бездну» [4, 377].
И Л. Тихомиров, и В. Карелин являются в романе положительными героями, поскольку способны подняться над своим временем и прозреть перспективу текущего исторического момента. Антагонистами по отношению к ним выступают инспектор тайной полиции Г. Судейкин и народоволец-предатель С. Дегаев. Будучи центральными персонажами «Глухой поры листопада», Г. Судейкин и С. Дегаев, тем не менее, не способны к объективному осмыслению текущих общественно-политических тенденций.
Некоторые исследователи определяют роман «Глухая пора листопада» как жанровую разновидность исторического детектива, имея в виду главную интригу романа - разоблачение Дегаева-Яблонского1. По мнению С. Рассадина, в романе «соблюдена наипервейшая профессиональная тонкость детективной завязки, сформулированная ещё в начале нашего века основоположником теории детектива Роналдом Ноксом: ставя перед читателем загадку, сочинитель обязуется предоставить ему все ключи для разгадки, ни одного не утаив. Давыдов - предоставляет» [140, 37-38]. Однако детективная составляющая в «Глухой поре листопада» обусловлена исторически - Ю. Давыдов опирается на исторический документ, от себя ничего не добавляя. Детективная интрига, созданная на основе двойничества Дегаева, целесообразна, если читатель не осведомлён о деталях реальной деятельности этого исторического лица. В противном случае она служит дополнительным средством характеристики образа С. Дегаева. «Когда роман выходил в издательстве «Молодая гвардия», художник воспроизвёл на форзаце полицейское объявление о ... награде за пособничество в поимке отставного штабс капитана Сергея Петрова Дегаева, обвиняющегося в убийстве подполковника Судейкина. Разгадка, результат разоблачения Дегаева, таким способом откупившегося от революционной мести, были вынесены вперёд ... Для детектива этот трюк оказался бы смертельным; «Глухая пора листопада» перенесла оформительскую опрометчивость спокойно» [140, 39].
Образ Г. Судейкина в «Глухой поре листопада» представляет особый интерес. Автор отказывает этому герою в способности прозревать историческую перспективу. Судейкин позволяет себе компрометировать не только символы российской государственности, но и духовные ценности, основанные на принципах русского православия: «Судейкин меньше всего умилялся великорусским святыням, хотя, конечно, обнажал голову в воротах Спасской башни, как делали все православные со времен Алексея Михайловича, и крестился на соборы, как делали все православные со времен еще более стародавних. ... Инспектору секретной полиции подполковнику Судейкину все эти строения на Боровицком холме, обнесенные зубчатой стеною с башнями, были огромным, сложным, чертовски путаным хозяйством с бессчетными лазейками и щелями, потайными ходами и закоулками, полутемными сенями, коридорами, подклетями, подвалами» [4, 80]. Кроме того, Ю. Давыдов ассоциирует с образом Судейкина проблемы власти и провокации, которые оказываются определяющими в проблематике прозы писателя 1990-х - 2000-х гг.: «Испрашивая отставку, Георгий Порфирьевич мыслил двойное покушение. Как рычаг, как средство триумфального возвращения. Да, да, господа, вы получили бы двойное покушение! Одно фиктивное, другое всамделишное; одно, револьверное, на... инспектора секретной полиции, другое - бомбой, метательным снарядом...» [4, 168].
Образ Г. Судейкина в «Глухой поре листопада» интерпретирован в ироническом ключе. Примечателен эпизод, в котором инспектор осматривает место проезда царского кортежа накануне коронации Александра III. Результат работы Г. Судейкина автор характеризует по-платоновски ёмкой фразой: «Все было готово к единению верховной власти с народом» [4, 83].
Особенности художественного воплощения исторической проблематики в дилогии повестей 1970-х-1980-х гг
В прозе Ю. Давыдова выделяются две повести «Африканский вариант» (1970) и «Вечера в Колмове» (1986-1987). До сих пор исследователи творчества писателя не обращали внимания на связь этих произведений. Мы объединяем повести в дилогию. В основании такого подхода - общность изображаемого исторического периода (последняя треть XIX века), ряд схождений в проблематике (поворотные моменты в историческом развитии России, парадоксы русского национального характера), «сквозной» герой - интеллигент Н. Усольцев. Обе повести связаны сюжетной линией Н. Усольцева - участника событий в каждой части дилогии.
Повесть «Африканский вариант» - это первая часть дилогии. Сам факт ее создания свидетельствует о художественном поиске, в котором находится писатель в этот период. Поэтика повести в контексте других исторических произведений писателя необычна, имеет экспериментальный характер. Эксперимент затрагивает все уровни идейно-художественного целого. В «Африканском варианте» жанровый поиск позволяет Ю. Давыдову актуализировать конкретную историческую проблематику - предупреждение о последствиях русской революции в XX веке.
Повесть «Африканский вариант» - это произведение, содержащее в себе черты жанра антиутопии, каноны которой обусловливают сюжет-но-композиционную специфику повествования1. Особенности жанра антиутопии оригинально сочетаются с чертами других жанровых модификаций.
Так, в первой части повести проявляются признаки авантюрного повествования. События в произведении разворачиваются в 1888 г., когда группа единомышленников - дворяне, офицеры из казачьей среды, известной своим вольнолюбием, крестьяне - под предводительством капитана Н. Ашинова решается на рискованный шаг: герои предпринимают попытку основать земледельческую общину. Вдали от России, в Абиссинии, колонисты строят счастливое будущее, а фактически, реализуют утопическую мечту. Первая часть повести выявляет особый тип сознания героев - «трансцендентный», по выражению немецкого социо- лога К. Мангейма . Сознание героев «не находится в соответствии с окружающим его бытием» [112, 5]. Поэтому они стремятся освободиться от несовершенства и порочности окружающего их мира, бегут от него в буквально «новый мир», terra incognita - неизведанный и оттого притягательный: «...в Новой Москве, несомненно, восторжествует братское единство, ибо там соберутся лишь люди труда, «аще кто не трудится да не яст», что работники (на земле или в мастерской - это все равно) в высшей степени наделены инстинктом справедливости, равенства, добра» [5, 335].
Создавая повесть-антиутопию в 1970 г., писатель вряд ли мог опираться на классику жанра (романы Е. Замятина «Мы» и А. Платонова «Чевенгур»). Ю. Давыдову были доступны романы Ф. Достоевского («Бесы», «Братья Карамазовы») и зарубежная литература (возможно, «Повелитель мух» У. Голдинга): «У начала цепочки антиутопий XX в. стоит, конечно, Достоевский: он полемизировал с утопиями, владевшими еще умами, а не жизнью» [36, 219]. В качестве примера приведем роман «Идиот»: многие исследователи убеждены, что образ главного героя, князя Мышкина, создан в корреляции с образом Дон Кихота: «проблема взаимодействия «идеального» героя с миром раскрывается в романе Достоевского ... в традициях сервантесовского реализма: отстаивая свой идеал в условиях, противоречащих этому идеалу, «положительно прекрасный человек» приходит в состояние глубокого нравственно-психологического кризиса» [15, 125].
Подобно «положительно прекрасному человеку», в первой части повести Ю. Давыдова герои (Н. Ашинов, Н. Усольцев, В. Фёдоровский) также стремятся к некоему идеалу. Писатель актуализирует проблематику национальной истории XX века: момент основания Новой Москвы -это прозрачный намек на события октября 1917 г. «Мы вышли из России наследниками нищеты, отсталости, и Новая Москва располагала лишь минимумом, ну, хоть бы малым запасом хлеба. Нам не на кого и не на что было рассчитывать. К тому же мы уже сознавали враждебность соседей-европейцев» [5, 353].
Община «Новая Москва» в произведении символизирует утопические умонастроения героев: «Чем дальше мы говорили, тем сильнее охватывало нас чувство какого-то полета. Короче, мы были по-настоящему счастливы, как никогда не были прежде»; «О, будущие цветущие сады Новой Москвы!» [5, 332-333].
Примечательно, что характерная для классических антиутопий авторская ирония в стиле повести «Африканский вариант» открыто не проявляется. Восклицание героя-повествователя, интеллигента Н. Усольцева «О, будущие цветущие сады Новой Москвы!» может быть воспринято двойственно: в подтексте очевидны серьёзность мыслей героя и скепсис автора.
Показательно, что в первой - «авантюрной» - части повести нет идейных антагонистов, однако зачатки будущего конфликта все же возникают. Впервые они обозначаются еще до знакомства Н. Усольцева с атаманом Н. Ашиновым: к Усольцеву приходит некий таинственный персонаж и пытается отговорить от путешествия в Абиссинию. Таким образом, в повести обнаруживаются элементы фольклорного канона1: к герою обращаются с запретом, но этот запрет нарушается. Красноречивой является и сцена знакомства Н. Усольцева с атаманом: «Он [Ашинов - А.С.] слушал молча, с одобрительной и понимающей улыбкой, но мне вдруг почудилось, что в глазах его улыбки не было» [5, 335].
Особенности художественного осмысления личности в потоке истории
Проза Ю. Давыдова 1990-х - начала 2000-х гг. представляет собой опыт создания эпического полотна, в котором писатель (согласно авторской концепции истории и в свете перипетий собственной судьбы) воспроизводит панораму исторического бытия 1890-х - 1950-х гг. Амбициозный авторский замысел художественно осмыслить проблематику «личность и государство», «человек и время», «личность и власть», «свобода личности» предопределил жанровую принадлежность произведений писателя в этот период.
Концепция личности в романах Ю. Давыдова конца 1990-х - начала 2000-х гг. усложняется. Писатель обращается к вечным проблемам человеческого бытия: в романе «Бестселлер» (1998 - 2000) - это проблема провокации; в романе «Такой вам предел положен» (2001) - это проблема власти. Обновленная концепция личности обусловливает усложнение проблематики, определяет место героев в системе образов, степень авторской симпатии к ним.
Роман «Бестселлер» - наиболее масштабное и автобиографическое произведение во всем творчестве Ю. Давыдова: временной диапазон в исторической части повествования - не менее 50 лет жизни публициста, издателя Владимира Бурцева (1890-е гг. - 1942 г.). Автору удается расширить хронологию за счёт воспоминаний повествователя, которые охватывают период примерно с 1949 по 1954 гг. Воспоминания о лагерной жизни 10. Давыдова в романе тщательно детализируются. И в «исторической» части повествования, и в воспоминаниях о трагических событиях русской истории отчетливо звучит авторский голос. «Бестселлер» знаменует решительный поворот писателя к поэтике исторического романа нового типа. В позднем романе Ю. Давыдов освобождается от ограничений объективированного повествования: «Его путь - путь художника от условностей к свободе, от чуть ли не нарочитого объективизма к господству авторской личностности, от самоограничения к почти безрамочному артистизму» [51].
В художественную орбиту романа «Бестселлер» попадают трагические моменты русской истории первой половины XX века: 1905 год, Февральская и Октябрьская революции, Первая мировая, Гражданская и Великая Отечественная войны, сталинский ГУЛАГ. Формируется историческая панорама с множеством действующих лиц.
В романе «Бестселлер» Ю. Давыдов после значительного перерыва возвращается к исследованию «сквозных» персонажей своих произведений: «в «Бестселлере» Давыдов устраивает смотр своим героям, возвращаясь к сюжетам, обработанным прежде столь тщательно и трепетно: снова Бурцев, снова Лопатин, снова Азеф, снова Тихомиров. Такие - и не такие. Конечно, симпатии и антипатии остаются в силе, но сколь существенно усложняется психологический рисунок» [118, 212]. В прозе 1960-х - начала 1980-х гг. критерий нравственности личности был определяющим: герой мог быть определенно положительным или отрицательным согласно авторской концепции личности. Соответствие цели средствам представляется писателю в начальный период творчества наиболее существенным фактором, который обусловливает авторское отношение к герою. Потому Г. Лопатин, Л. Тихомиров, В. Бурцев становятся «сквозными» героями, а А. Михайлов и Д. Лизогуб остаются персонажами романов 1970-х гг.
В романе «Бестселлер» проблема провокации является структурообразующей и сюжетообразующей. Все образы исторических лиц в произведении проходят морально-этическое испытание, связанное с этой проблемой. Провокацию в романе «Бестселлер» Ю. Давыдов рассматривает как феномен русской жизни последней трети XIX века - это и система деструктивных действий, направленных против государственности, и принцип русской государственной политики. Кроме того, провокация в «Бестселлере» - это симптом духовной аномалии личности.
Симптоматично, что в художественном исследовании проблемы провокации писатель углубляется в далекие времена. Ю. Давыдов расценивает провокацию как необходимую предпосылку предательства. Поэтому значительное место в «Бестселлере» посвящено размышлениям, связанным с библейскими образами Христа и Иуды: «сюжет Иудина преступления - это и предмет раздумий героев и антигероев «Бестселлера», и точка, от которой ведет свой счет автор» [118, 212-213].
Тема предательства порождает в образной системе романа ассоциативное авторское сопоставление образа Иуды с образом Азефа. Канонический образ Иуды из апостольских евангельских книг приобретает противоречивость художественного образа, впрочем, без оправдательных интонаций: «Искариот страдания причинял Христу не только и не столько своею странною любовью. Христос страдал его грядущею изменой, грядущим преступленьем. Страдая, сострадал» [8, 19].
Ю. Давыдов четко обозначает суть концепции, которую он развивает в романе применительно к образу Иуды: «Наш век - век Иуды, предательства. И вот я в Париже несколько часов был - поминки по Максимову. И я там рассказывал - вот, мол, письмо XVIII века с обратным адресом: гостиница Иисуса на улице Иуды. Оказалось, это улица другого Иуды. Концепция рухнула! И что же? Я ее сохранил...» [44, 178].
Писатель пытается сообщить библейскому преданию реальное историческое основание и тем самым сделать его равноправным элементом художественного пространства текста; освоить историческое время посредством собственной интерпретации образа Иуды. Примечательно, что его образ подвергается демифологизации не только сквозь призму представлений Ю. Давыдова, но и через восприятие других писателей -Я. Голованова и Ю. Нагибина, создавших произведения на ту же тему.
В интерпретации Ю. Давыдова Иуда - образ безусловно трагический, его предательство неотвратимо: «...был Искариот лишенцем — Вседержитель лишил Иуду права выбора. Лишил даже моления об избавлении от чаши, когда, как всякий смертный, затосковал бы он пред-смертною тоской. Христос жалел Иуду; жаленье - высший род любви, а может быть, ее синоним» [8, 19]. В то же время Азеф, с которым Иуда сопоставляется по принципу типологического сходства, такого права лишен не был - его сознательный выбор показан Ю. Давыдовым еще в романе «Соломенная сторожка». Однако при очевидной общности их образов автор выявляет и существенные отличия.
Мотивно-образная система романов Ю. Давыдова
Своеобразие сюжетно-композиционной организации романа «Бестселлер» обусловлено особенностями системы повествования, спецификой мотивно-образного комплекса. Линия центрального героя В. Бурцева связана с производными от неё - Г. Лопатина, Л. Тихомирова, Б. Барта и линиями антагонистов (Азефа, Сталина). Основой сюжета является повествование о В. Бурцеве, однако на первый план в «Бестселлере» нередко выходит автобиографическое начало - воспоминания повествователя о событиях собственной жизни 1949 - 1954 гг. Авторское присутствие ощущается на всех уровнях повествования: автор пристрастен в оценке исторических личностей и событий, не скрывает своих эмоций в комментариях.
В романе «Бестселлер» все мотивы и образы семантически связаны друг с другом: они в равной степени соотносятся и с фигурами воспроизводимых исторических персонажей, и с повествователем.
Лейтмотивом романа является мотив эюертвы. В первом параграфе данной главы мы дали характеристику основным действующим лицам романа. В связи с лейтмотивом всех персонажей «Бестселлера» можно классифицировать по двум типам - палачи и жертвы. Первая группа малочисленна - это Азеф, Сталин, Ленин. С их образами автор ассоциирует феномен провокации в первую очередь. Большинство персонажей относится ко второй группе - среди них Бурцев, Лопатин, Бруно Барт, Тихомиров. Ко второй группе также тяготеет образ повествователя . Мотив жертвы позволяет выделить в указанной типологии и второстепенных персонажей.
Представим типологию героев в соответствии с ведущим мотивом романа. Во-первых, это «сквозной» для прозы Ю. Давыдова образ русского праведника. На страницах романа возникает целая галерея персонажей, подобных правдоискателю Ермилу Гирину Н. Некрасова или праведнице Матрёне А. Солженицына. В «Бестселлере» - это Илья Рогачёв и Ва-сёна Мангазейский. Так, Рогачёв, конторщик купеческой конторы в Енисейске, «стал на. площадях говорить, народ собирал: «Пора бороться с силами адовыми, пора мир от грехов очистить» [8, 133]. Однако его «замкнули ... в узилище, а потом тайно увезли на далекое расстояние да там, в пустыне великой, где камень и снег, бросили один на один с диким зверем. Безо всяких жизненных припасов» [8, 134]. Васёна Мангазейский в «Бестселлере» выступает как жертва купеческого произвола: «...ликом светел, нравом чист. Служил богатому купцу совсем иного ндрава: имел наклон к поклёпам. Васёне пробил страшный час. Стрель 1 В связи с образом автора необходимо отметить следующее: ко второму типу героев относится лишь одна из его ипостасей - образ лагерного заключенного схватили да волоком на съезжую. Огнем прожгли, железом изорвали. Воевода Пушкин притопывал ногой; он был нетерпелив, он жалости не ведал. Васёна помер в пытошной избе ... Но мощи Василья Манга-зейского в забвенье не остались. Перенесли их в монастырь, что вознесен над Енисеем и Тунгуской» [8, 128-129]. Таким образом, автор создает проекцию на трагические эпизоды русской истории XX в. Образ Ва-сёны возникает в повествовании при перечислении жертв сталинских «троек». «Бестселлер» - это своего рода роман-реквием по бесчисленным жертвам репрессий.
Во-вторых, это «сквозной» образ заключенного - каторжника царских времен или заключенного сталинского лагеря. В связи с этим образом существенное значение имеют два факта:
1. Мотив жертвы ассоциирован не только с образом лагеря, но и с кругом проблем, которые возникают при изучении этого социои-сторического феномена (личность и тоталитарное государство, свобода личности). Образы заключенных в романе по своему мироощущению близки и В. Бурцеву, и повествователю. Несмотря на трагические обстоятельства судьбы, они в состоянии сохранить человечность, тем самым сопротивляясь системе. В этом - общность героев Ю. Давыдова и А. Солженицына. Таковы, например, образы Ю. Ингороквы из лагерного прошлого самого автора и С. Нюберга, ссыльного, поселившегося у Бурцева, когда тот находился в царской каторге. Один (Ю. Ингороква) воздвигает внутренний барьер между собой и лагерным начальством благодаря чувству юмора и иронии; другой (С. Нюберг), имея талант портретиста, не только пишет образы святых, но и символически воссоздает на холсте по-новому интерпретированный образ Иуды, прототипом которого стал тов. Джугашвили: «Иуда Нюберга бочком сидел на нартах. Вполкруга перед ним располагались псы с кровавыми глазами. Иудиных губ касалась коварная и беглая улыбка; его зрачки были болотными огнями. И все это на фоне желто-тусклом, как рыбий жир. Двух мнений быть не может: дюбаный из Курейки был alter ego Иуды из Кариота» [8, 156]. 2. Образ заключенного связан в романе не только с мотивом жертвы и образом лагеря, но и с другим мотивом, который в таком контексте выглядит неожиданным - это мотив бунта. Он имеет иную, нежели в малой прозе, функцию.
Если в рассказах и повестях второй половины 1980-х - начала 1990-х гг. бунт - это проявление стихии толпы, то в романе рубежа XX -XXI вв. бунт - это воплощение крайнего отчаяния жертвы, в частности, заключенных. История бегства и сопротивления заключенных наглядно демонстрирует принцип авторских ассоциаций. Повествование о побеге каторжников с царской каторги на Север рождает воспоминание о сталинском лагере. Чрезвычайно выразительными и емкими в своей лаконичности становятся эпизод с гигантской буквой «Т», выстроенной из смерзшихся тел зеков как ориентир для самолетов и эпизод с «сотней мертвецов», тащивших в обычных рюкзаках плутоний для атомной бомбы.
На примере образов заключенных писатель исследует внутренний потенциал человеческого духа, возможность сопротивления системе; способность в пограничных ситуациях проявить не только терпение, но. и напрасное, на первый взгляд, чувство надежды, подкрепленное ощущением собственного морального превосходства и правоты. «В «Бестселлере» русская жизнь, русская история - изначально страшны и безнадёжны. В таких координатах стойкость становится стоицизмом, чем-то похожим на безнадёжное мужество героев Камю, на терпеливость персонажей Беккета» [51].
