Содержание к диссертации
Введение
Глава I. История как тенденция 28
1. Национальная тенденция 32
2. Тенденциозное описание общественной жизни 55
3. «Нравственно-историческая» тенденциозность 64
5. Тенденциозные репрезентации истории в массовой беллетристике конца XIX века . 87
Глава 2. История как вымысел 101
1. Вымысел сказочный 104
2. Вымысел научный 115
3. Вымысел литературный 132
4. Условные формы репрезентации истории в литературе конца XIX века 145
Глава 3. История как факт 159
1. История как интрига 160
2. Репрезентация истории в творчестве А. С. Пушкина 172
3. История как случайность: опыт Толстого 187
4. История «вслед Толстому» 203
5. Сосуществование факта и случая 226
Глава 4. История как вневременной опыт 251
1. Нравственные критерии в системе исторических представлений Н. А. Полевого 253
2. Нравственность и история в художественном мире И. И. Лажечникова 269
3. «Квазиисторические» построения в беллетристике 1870-1900-х годов 288
4. Варианты адаптации «квазиисторической» модели 329
5. Репрезентация исторического опыта в литературе начала XX века 344
Заключение 360
Список литературы 375
- Тенденциозные репрезентации истории в массовой беллетристике конца XIX века
- Условные формы репрезентации истории в литературе конца XIX века
- История как случайность: опыт Толстого
- Нравственность и история в художественном мире И. И. Лажечникова
Введение к работе
Актуальность диссертации обусловлена не только востребованностью исторической литературы, но и терминологическими дискуссиями в литературоведении, позволяющими по-новому интерпретировать судьбы воплощений истории в литературе. История открывается постепенно и в разных формах, в системе эстетических ценностей она далеко не сразу занимает значительное место. Именно осмысление различных целевых установок и методик их художественной реализации и составляет существо нашей работы. Итогом ее должно стать понимание эволюции роли истории в литературе, понимание развития и дифференциации репрезентационных практик.
Диссертационная работа написана на материале произведений как классиков русской литературы (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Л. Н. Толстой), известных литераторов XIX века (от В. Т. Нарежного до Г. П. Данилевского) так и авторов, мало изученных или вовсе забытых (от А. А. Павлова до А. И. Соколовой). Рассматриваются и произведения на исторические сюжеты, и тексты, в которых так или иначе репрезентируется историческое прошлое.
Объектом исследования стал весь корпус русской художественной прозы XIX в., рассмотренной сквозь призму представлений в литературной форме исторического прошлого. Различие форм репрезентации истории в литературе позволяет создать целостное описание разнородных явлений и раскрыть особенности эволюции эпических жанров и художественных установок, представить меняющуюся телеологию литературы.
Цели данного исследования:
последовательно рассмотреть разные формы проникновения истории в литературу,
проанализировать, как менялось положение истории в системе художественных ценностей,
охарактеризовать основные эстетические системы описания исторического прошлого.
Целью исследования обусловлены его задачи:
представить целостное описание тех форм, которые принимает исторический опыт в пространстве художественного текста;
охарактеризовать тенденциозные исторические представления XIX века и их художественные воплощения;
проанализировать специфику исторического вымысла в русской прозе XIX века и его различные варианты;
определить методы репрезентации исторических фактов в прозе;
раскрыть специфику освоения литературой техники описания «смысла истории», поисков в истории вневременных свойств;
охарактеризовать взаимоотношения литературной классики и исторической беллетристики и представить общие закономерности изменения литературной аксиологии.
Теоретико-методологическая база исследования основана на представлении о единстве литературного процесса, которое обеспечивает возможность целостного анализа исторического содержания произведений «классиков» и «беллетристов» XIX в.
Долгое время исследование репрезентаций проходило по ведомству «интеллектуальной истории» с учетом уточнений, вносимых новейшими исследователями: «В отличие от историков экономики или социальных историков — тех, кто воссоздает то, что действительно было, — исследователь истории ментальностей или истории идей ищет не реальность, а способы, которыми люди рассматривают и перегруппировывают реальность». Описание «типов истории», изменение границ «документальных текстов» крайне важны для понимания специфики репрезентаций; однако анализ средств, игнорирующий, по существу, цели, тоже не вполне состоятелен: «Репрезентация есть составная часть интерпретации, а не ее абстрактная рамка». Но при этом закономерности новейшей «writing culture» подчас механически переносились в пространство «истории идей» других эпох, и репрезентация становилась основой для «атомарного» изучения текста, конструктом аналитической философии.
Новейшие обсуждения «теории репрезентаций» дали очень интересные результаты, но усложнение терминологического аппарата сыграло и отрицательную роль, что было отмечено и самими исследователями, обнаружившими, что в историческом дискурсе новомодная теория желаемых результатов не дает. Мы рассматриваем художественные или публицистические произведения, а не научные сочинения, презентирующие историю. Термин оказывается исключительно важен для понимания отношений литературы и истории в русской культуре XIX в. Данное направление исследований способствует пониманию того, как постепенно менялась роль истории в литературе и как структурировались и эволюционировали репрезентационные практики. Такого рода анализ опирается на методологию, вырабатывавшуюся и западными исследователями интеллектуальной истории (К. Гирц, Р. Шартье, П. Берк, Л. Энгельштейн и др.), и российскими литературоведами (Б. В. Томашевский, М. М. Бахтин, Н. Н. Петрунина, Я. Л. Левкович, М. В. Строганов, В. А. Кошелев, Н. Л. Вершинина и др.). И синтез этих двух традиций позволяет от эмпирического описания репрезентационных практик перейти к глубокому осмыслению закономерностей художественной истории.
В основу методологии положен историко-литературный метод исследования. Методологический инструментарий актуализирует и конкретизирует понятия и представления о цельности литературного процесса, об отношениях классики и беллетристики, истории и литературы.
Положения, выносимые на защиту:
1. До сих пор очевидна изоляция исторических жанров в литературоведении; историзм рассматривается вне жанровой системы, вне истории литературы, вне реального литературного процесса. Анализ общих тенденций, очевидных в исторической беллетристике и в «мэйнстриме», необходим. Анализ форм репрезентации истории способствует решению вопроса о функциях исторического материала, о его художественных задачах и об эволюции форм литературного выражения исторических коллизий.
2. Книги признанных классиков русской литературы – это объекты историко-литературного процесса, которые взаимодействуют с другими объектами. Необходимо восполнить пробелы и ввести в научный обиход многочисленные тексты, которые представляют немалый интерес, но которые забыты ныне. Классификация репрезентационных техник – единственная возможность для определения общих закономерностей в развитии художественных представлений об истории в XIX в.; она позволяет определить те ракурсы, в которых представали события прошлого в художественном воплощении. Разные поводы обращения к истории приводили к разным функциональным формам ее репрезентации.
3. Историческая литература XIX в. начиналась с выражения неких вневременных (национальных, политических или нравственных) доктрин. История сводилась к утверждению той или иной тенденции. Изображение исторических событий оставалось по существу предлогом для выражения внешней по отношению к ним идеи – национальной, социальной или «нравственной». В середине XIX в. тенденциозная репрезентация истории способствует обновлению других жанров, помимо исторического романа и повести. Активное использование подобных репрезентационных техник в романе на современные темы, в публицистике и поэзии вполне объяснимо. Стереотипные тенденциозные решения способствуют своеобразной «стабилизации» современности в литературном тексте; мы обнаруживаем сходные формы репрезентации истории в творчестве таких разных авторов, как Загоскин и Герцен, Тютчев и Фет.
4. В литературе первой половины XIX в. реализовано и иное отношение к истории, во многом опиравшееся на опыт XVIII в. Для характеристики этой модели важна антитеза литературной и научной репрезентации истории: историки выступали с концептуальными построениями, писатели создавали художественные изображения. В художественной форме опыт прошлого реализуется как чистая условность, прихотливая игра фантазии. Прошлое репрезентировалось как чистейшая фикция. Место фольклорных реконструкций занимает история литературы, прошлое сводится к одной только истории изящной словесности и такое воспроизведение условных схем способствует цельному описанию разнородного материала.
5. Репрезентация истории как вымысла противопоставлена репрезентация истории как описанию фактов. Эта форма возникла в русской литературе под влиянием А. Дюма-отца, в романах Р. М. Зотова и Н. В. Кукольника. В этих популярных сочинениях независимая ценность исторического факта представлена в особой форме: романические главы в правильном порядке чередуются с историческими. А. С. Пушкин, обращаясь к этому материалу, от имитации уже известных репрезентационных техник пришел к установке на изображение истории как собрания фактов, обретающих значение при осмыслении связей между ними. Апофеоз устремления к художественно организованной фактографической точности можно обнаружить в текстах о пугачевском восстании. Однако позднейшая история этой репрезентационной техники свидетельствует, что абсолютизируется одно из начальных звеньев; история обращается либо в перечисление фактов, либо в такое же протокольное исчисление случаев. Данная репрезентационная техника по-прежнему основывается на признании известной неполноценности истории.
6. Иная репрезентационная модель основана на признании самостоятельной ценности исторического познания, не ограниченного рамками тенденциозных схем, свободного от сомнений в иллюзорности минувшего и от ограниченности скупого перечня фактов. Тогда абсолютизация исторического опыта человечества, обращение к урокам истории приводит к тому, что исторический материал становится не посредником, а основой повествования. В «квазиисторических» произведениях Вс. С. Соловьева, Д. Л. Мордовцева и других обнаруживается стремление перейти от тенденциозных построений на историческом материале к созданию текстов, посвященных «связи времен», а затем – к построению непротиворечивой картины, включающей и опыт прошлого, и факты настоящего.
7. Широкое распространение исторической беллетристики связано с тем, что всякий беллетрист мыслит литературными формулами, уже готовыми, раз и навсегда данными. Это могут быть формулы жанровые, сюжетные, языковые, но для беллетриста их существование не подвержено сомнению. Беллетристические произведения могут быть разными, но они основаны на использовании формул. Тем самым получает объяснение формализация исторических жанров; всё многообразие репрезентаций истории можно свести к нескольким продуктивным формам, которые можно разделить на две группы: исторический материал оказывается либо основой, либо посредником.
Научная новизна исследования состоит в целостном осмыслении репрезентационных техник в русской прозе ХIХ в.; она определяется проведённым углублённым исследованием беллетристической парадигмы, осмыслением всех стратегий репрезентации истории в художественной прозе. Впервые анализируется трансформация отношения к истории, выразившаяся в художественных текстах. Целостная классификация позволяет преодолеть существующий в литературоведении разрыв между «классическими» и «беллетристическими» текстами и создать полное описание тех принципов, на основании которых история входит в литературный текст.
Теоретическая значимость диссертации заключается в корректировании имеющихся в литературоведении представлений об отношениях истории и литературы; в практической разработке теории репрезентации, теории жанров; в апробации новых принципов изучения художественных произведений на исторические темы.
Практическое значение полученных результатов работы состоит в возможности их использования в преподавании историко-литературных курсов, посвященных русской литературе XIX в., исторической поэтики, а также в рамках специальных курсов.
Основные результаты исследования апробированы в 59 публикациях, общим объёмом около 45 п.л., в том числе в монографии, 7-ми публикациях на страницах изданий, рекомендованных ВАК для размещения научных результатов по докторским диссертациям; в учебно-методическом пособии и докладах на научных конференциях разных уровней. Среди них: Ищуковские чтения (Тверь, 1998—2006); международные конференции «Мир, называемый Львовым» (Тверь, 2001, 2003); Фетовские чтения (Курск, 2002—2007), международная конференция «Педагогические идеи русской литературы» (Коломна, 2003), международная конференция «Беллетристическая пушкиниана» (Псков, 2003), международная научная конференция «Национальные картины мира» (Курск, 2003); международные конференции «Мир детства и литература» (Тверь, 2003, 2007); конференции «Драма и театр» (Тверь, 2005, 2007); международная конференция «Липецкий потоп» и пути развития русской литературы» (Липецк, 2006); международная конференция «А. С. Пушкин и мировая культура» (Арзамас, 2007); международная конференция «И. А. Гончаров и XXI век: творческий диалог» (Ульяновск, 2007) и др.
Основные направления исследования обсуждались на заседаниях кафедры истории русской литературы Тверского государственного университета.
Результаты диссертационного исследования использовались в лекционных курсах диссертанта «История древнерусской литературы», «История русской литературной критики», «Русская художественная культура» и на семинарских занятиях, в рамках спецкурсов «Литература и история», «Русский исторический роман XIX века» в Тверском государственном университете.
Структура диссертации включает Введение, 4 главы, Заключение. Приложен список использованной литературы.
Объём работы – 400 страниц.
Тенденциозные репрезентации истории в массовой беллетристике конца XIX века
Интерес к тенденциозным историческим построениям воскресает в 1880-х гг. Думается, причина этого — в расширении круга читателей, способных воспринимать исторические сочинения. Загоскин, Булгарин и Масальский приохотили образованную публику первой половины столетия к историческим сочинениям, основанным на тенденциозных построениях. Их произведения распространяются все шире, появляются переделки и сокращенные варианты. А поскольку к историческому прошлому обращаются все новые группы читателей, беллетристы откликаются на существующий спрос. И вновь появляются тексты, в которых история репрезентируется как переходное звено между «теорией» и читателем. Теории же не слишком значительно варьируются. Легко заметить, какие изменения претерпели уже рассмотренные тенденциозные установки в трудах плодовитых беллетристов рубежа веков.
Романы Н. Э. Гейнце ориентированы на загоскинскую модель «национальной истории». Автор, как можно заметить, проявляет особый интерес к отдельным событиям прошлого, на материале которых наглядно демонстрирует свои любимые идеи. Произведения Гейнце «распадаются на два плохо согласованных слоя: изложение исторических событий ... и изображение частной жизни» . Наскоро пересказанные эпизоды из исторических хроник соседствуют у Гейнце с полуфантастическими бульварными сценами, рассчитанными на самых невзыскательных читателей. Весьма типичен его роман «Первый русский самодержец» (1897), выходивший также под названием «Новгородская вольница».
Стиль романа - смешение православно-патриотической риторики с известными историческими фактами. Вот что из этого получается: «Картина была достойна великого художника: хитрый поляк с сверкающими злобной радостью глазами, с шершавой головой и смуглым лицом, оттененным длинными усами, казалось, был олицетворением врага и искусителя человечества, принимающего исповедь соблазненной им жертвы»". Основу сюжета составляет заговор «Марфы Борецкой и ее шайки» (С. 30), которая будто бы стала орудием польской интриги. Народ, подкупленный Борецкой, начинает буйствовать - и покорение Новгорода становится вынужденной мерой со стороны царя. В романе автор - в соответствии с беллетристическим каноном - дает оценки всем действующим лицам. Носителем нравственных установок вновь оказывается Зосима Соловецкий: «Вы хотите властвовать! Но помните: кто выше станет, тот быстрее падет! Любовь всякая, как и твоя к родине, бывает часто слепою» (С. 14). Разумеется, монах отказывается содействовать Марфе в ее безумных замыслах - и все авторские симпатии на его стороне. Зосима не одинок: многие из новгородцев тоже предостерегают против измены православию и союза с иноверцами. Однако народ действует по указке Марфы; описания массовых движений у Гейнце вообще отличается крайней тенденциозностью. Новго родское вече предстает в его сочинении каким-то бандитским сборищем: «Народ или, вернее сказать, толпа бунтовщиков, возбужденная хмелем, стыдом, жаждой мщения, остервенилась» (С. 30). Неудивительно, что бунтовщиков настигает скорое наказание. Заметим, что сходные описания массовых движений мы уже наблюдали в прозе Загоскина.
Новгород обречен, Иоанн приносит свой «высший суд» и «наводит порядок». Этого требуют и сами новгородцы. Достаточно вспомнить о действиях посадника Захария и дьяка Назария, стремящихся привести Новгород под власть царя. Если Захарий действует ради денег, то причины поступка Назария совершенно иные: он «честно и искренно служил своему отечеству и рукой и головой, но почти перед самым приездом великого князя был обойден своими согражданами, — его обошли посадничеством и избрали по проискам Борецкой какого-то литвина.
Назарий, беседуя с Иоанном, высказал ему свою обиду и открыл ему свое сердце. — Я стерпел за себя, но не могу стерпеть за отечество, — заключил он свой рассказ, — так как чует мое сердце, Марфа снова завладеет новгородскими думами» (С. 81).
Условные формы репрезентации истории в литературе конца XIX века
Особенно сильное ощущение фиктивности истории возникает в беллетристике 1880-х гг., когда в нее проникают «такие атрибуты идеологии авангардистского искусства, как приоритет вымысла над фактом, искушение тайнами древности, потребность в мистификациях, смещение идеала в сторону запредельного» . И это ведет к новой интерпретации связи времен. История становится условностью, чистым вымыслом, подлежащим либо развенчанию, либо восторженному развитию. История становится по существу частью мифологии; все прошлое сводится к более или менее разветвленному варьированию мифологических сюжетов.
Такие исторические построения были заданы в прозе Е. П. Блаватской. Ее религиозно-мистические сочинения («Разоблаченная Изида», «Тайная Доктрина») интерпретируются исследователями как «своего рода литературные произведения ... где реальность всецело подчинена фан-тазии»". Однако «философская беллетристика» Блаватской, изданная на английском языке, оказала лишь опосредованное влияние на русскую литературу. Ее русскоязычные произведения - прежде всего циклы путевых очерков, в которых специфическое видение исторической жизни представлено как нельзя более ярко.
Несомненно, в истории «литературы путешествий» (термин, введенный Т. Роболи в сборнике «Русская проза», 1926) Е. П. Блаватская оставила свой след. Так же несомненно, что ее реплики по поводу колониальной политики англичан в Индии были восприняты в 1880-х гг. как чистая политика, а этнографический материал служил своего рода завлекательным дополнением. Но путешествие в Индию объясняется не стремлением наладить связи с «учеными браминами» или привлечь внимание к колониальной политике. Жизненные реалии Блаватскую интересуют мало: ее занимает праистория человечества, в Индии она обнаруживает первоисточник духовного развития. И вся последующая история - лишь иллюзия, предназначенная для того, чтобы сокрыть извечную тайну .
Оригинальность историософских построений Блаватской можно продемонстрировать на следующем примере. Ее путевые заметки встраиваются в два тематических ряда женских очерков, представленных в русской литературе 1840-1880-х гг. Во-первых, заметки с политическим, во-вторых, с религиозным подтекстом. Неминуемо напрашивается сравнение сочинительницы, рассуждающей о русской и английской политике и о религиях Индии, с такими фигурами, как О. П. Шишкина (два варианта «Записок русской путешественницы») и Е. С. Горчакова (серия очерков о поездках в монастыри).
С Шишкиной, помимо высокой религиозной цели, Блаватскую роднит еще одно обстоятельство. Основательница теософии, как стало известно сравнительно недавно, перед поездкой в Индию предложила свои услу ги III Отделению . Роскошный двухтомник Шишкиной вышел в типографии того же отделения двумя десятилетиями раньше. Высокие цели обеих сочинительниц заявлены на первых же страницах. Шишкина: «Души высокие не подивятся любви моей к Родине и моему желанию убедить рус-ских, что в России также можно наслаждаться жизнью»"". Блаватская: «С терпением, а главное - с помощью ученых браминов, раз войдя в их дове-рие и дружбу, всегда можно докопаться до истины» . Это отличает тексты обеих писательниц от прикладных сочинений Горчаковой, ставившей своей целью «возбудить сознательно чувства благоговения и радостного умиления» , или Е. В. Ивановой, просто пересказывающей в своих очерках о Китае заметки А. Н. Журавлева. Поэтому в первом случае получается очерк, во втором - бытописание, но никак не путешествие, ибо мотив странствия, сюжет, основанный на путешествии в какое-то определенное место, не становится центральным.
Путешественницы, обращаясь к «душам высоким», исходят из одних и тех же предпосылок. Они постоянно упоминают о том, что они русские по происхождению3, и о том, что преследуют цели «вечные», духовные. Шишкина отправилась на поклон к киевским святыням: «Киев сиял в моем воображении — и я старалась мечтами о будущем развеять тоску о настоящем» . У Блаватской явственно противопоставлены собственные задачи и задачи ее спутников. «Скептически настроенная ЕПБ (так в тексте. - А. С.) написала по этому поводу своему другу, что ее компаньон "преисполнился надежд ступить на земли Бомбея с правительственной печатью на заду". Полковник же по-прежнему был убежден, что духовный мир - на его стороне» .
Но из своих странствий Шишкина сделала следующий вывод, ныне (да и в те времена) более чем смехотворный: «Особенно вредно людям, живущим своими трудами, читать книги, которые волнуют ум и воображение»". Блаватская же в ходе путешествий, решая и насущные задачи, сохранила веру в таинственное и чудесное. И потому ее представление об истории Индии не сводится к кастовой системе и колониальной политике. Наоборот, внешние обстоятельства оказываются наименее занимательным материалом. Описание и анализ прошлого бессмысленны; смысл обнаруживается лишь в первоисточниках, в канонических текстах древней мудрости. А ценность истории состоит в описании нравов и занимательных событий.
В увлекательные рассказы о прошлом Индии вплетаются важнейшие для автора указания на тайные знания далекого прошлого; именно они составляют основное содержание традиционных с виду «путевых очерков». Блаватская не оставляет без объяснений ни одного понятия; даже самые закрытые, эзотерические она пытается истолковать доступно своим не постигшим Мудрости читателям. Она подробно описывает различие между «Индией беллати (иностранцев) и Индией гупта (тайной)» (134-135). Так что, казалось бы, сходство с «женскими» путевыми заметками у Блават-ской сугубо формально.
История как случайность: опыт Толстого
Наша задача - не описывать специфику репрезентаций истории в творчестве Толстого во всей полноте, но лишь представить материалы для понимания эволюции художественных воплощений исторического материала в толстовской прозе. Это позволит продемонстрировать, насколько значимые результаты принесла намеченная Толстым линия в разработке исторических сюжетов, и объяснить, почему последователи Толстого в исторической прозе в столь малой степени воспользовались его гениальными находками.
Собственно, уже в первых известных текстах писатель обращается к художественному осмыслению прошлого - и демонстрирует особое отношение к этому материалу. Толстой начал с истории - но с «Истории вчерашнего дня»: «...не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня» . Толстой соединяет в истории «поучительное» и «занимательное», но механическим объединением деталей не ограничивается. В истории писатель изображает «беспредельность мыслей» (там же), посему объектом его внимания становится на первом этапе только история частного человека. Историческая память — способность «группировать впечатления» (1, 359); именно такой подбор впечатлений, подчас прихотливый и всегда индивидуальный, Толстой и предлагает читателям в качестве единственно возможного описания минувшего.
Вот, например, показательное рассуждение из повести «Детство»: «Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствие; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти» (1, 35). «Оъективная» фактография не интересует Толстого; прошлое основано не на перечне фактов, а на учете «малых величин» жизни. Из мельчайших событий и складывается единственно верная история. Определяющим становится описание душевной жизни героя в прошлом. Автора интересует «история постепенного открытия мира, познания героем самого себя»". Заметим, что это прежде всего история, но основанная на особой индивидуальной иерархии явлений.
Нет ничего удивительного, что привычные исторической прозе факты используются в раннем творчестве Толстого весьма своеобразно. И в автобиографических повестях, и в «Севастопольских рассказах» обнаруживаются исторические аналогии — писатель упоминает события прошлого при характеристике настоящего. Но из прошлого отбираются те самые моменты, которые «потеряли значение» и утратили содержание. Упоминания о Наполеоне в «Севастополе в мае» служат дискредитации и «великого» полководца, и его ничтожных последователей: «...всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтобы получить лишнюю звездочку или треть жалованья» (4, 53). История у Толстого представляется набором пустых фраз и ложной героики; в мире мельчайших событий глобальные явления лишены свойственной им масштабности. Так подготавливается дискредитация истории, ограничение ее значимости, превращение исторических фактов, о которых шла речь выше, в ничтожные «случаи».
«Метель» представляет собой опыт воспроизведения архетипической романной ситуации1. Но, ставя в центр произведения национальные характеры, Толстой основное внимание уделяет мельчайшим психологическим нюансам, разрушающим единство «русского национального типа». Каким-то образом свести историю к тенденциозной конструкции такого рода невозможно в рамках той репрезентационной модели, которую разрабатывает писатель. Недавнее прошлое («два года прошло» - 4, 5) — это уже история, ибо отдалились неимоверно все мельчайшие душевные движения, составлявшие сущность пережитого. Преодолеть разрыв возможно, лишь с максимальной точностью восстановив эти нюансы. Именно поэтому «тургеневские» сочинения Толстого («Рубка леса», «Семейное счастье») отнюдь не тенденциозны. Воспроизведение исторического времени в них сводится к индивидуальному, а не общему; изменяется масштаб описания прошлого. Место глобальных событий занимают мельчайшие подробности. Именно этим расхождением объясняется позднейшая оценка Тургенева: «История его - фокус; битье тонкими мелочами по глазам; психология - капризно-однообразная возня в одних и тех ощущениях» . С позиций тенденциозности толстовская модель художественной реконструкции прошлого (без различения временной дистанции) была полна иллюзорных красивостей и лишена реального содержания. Важнейшие события прошлого теряются на фоне подробностей, Толстой в самом деле по-новому фокусирует внимание читателей на событиях прошедшего времени. И обнаруживаются в прошлом случаи того же порядка и той лее степени уникальности, что и в настоящем.
Нравственность и история в художественном мире И. И. Лажечникова
Уже первые исследователи русского исторического романа отводили прозе Лажечникова совершенно особое место в развитии жанра. Скабичевский уделяет его сочинениям едва ли не столько же места, сколько прозе Пушкина, хотя и относит автора «Последнего Новика» к представителям «сказочного» направления, использующим соответствующую модель репрезентации истории: «В основе его романов лежит самая хитросплетенная интрига ... Многие главы имеют чисто сказочный характер»".
В. Ю. Троицкий анализирует творчество Лажечникова как типично романтическое явление, хотя и отмечает в его романах синтез творческих манер Марлинского и Загоскина. Лажечников «склонен к психологической романтизации событий ... Сюжеты его произведений связаны с развитием роковой страсти героев, предрешенных судьбою обстоятельств ...
Ведущим образам присуща яркая романтическая идеализация - контрастность страстей, отсутствие противоречий в поведении» . Достаточно поверхностное рассмотрение прозы Лажечникова и в самом деле может привести к выводу о практически полной тождественности его метода романтическим традициям и к мысли об отсутствии «социально-исторических мотивировок во внешности и поступках героев»". Однако Лажечников — не Вельтман и не Нарежный, система его исторических представлений организована иначе. Поэтому упоминание его имени рядом с Загоскиным, Вельтманом, Зотовым возможно лишь в хронологическом аспекте.
Мы склонны определить манеру романиста как психологический историзм. Личностные, духовные начала у Лажечникова доминируют над событийно-историческими, «внешними». Одним из выражений этого стало очевидное (даже по сравнению с Зотовым) искажение реальных фактов в пользу нравственно-психологических концепций. Автор не уклонялся от обвинений в этом , он старался сохранить «историческую верность главных лиц романа, сколько позволяло ... поэтическое создание; ибо в историческом романе истина всегда должна, должна уступить поэзии, если та мешает этой. Это аксиома» . Если современники, в том числе Пушкин, критиковали романиста достаточно мягко, отчасти воспринимая его доводы, то потомкам подобные искажения показались едва ли не кощунственными: «Для Лажечникова ничего не стоило сочинять свои собственные исторические факты»5.
Несомненно, критико-биографический очерк первого исследователя творчества Лажечникова - С. А. Венгерова - дает для понимания исторической концепции писателя гораздо больше, чем его собственные заметки и письма. Но и лучший исследователь обратил внимание в первую очередь на те проблемы, которые казались ему наиболее насущными. Уже в первом историческом сочинении Лажечникова- повести «Малиновка, или Лес под Тулой» (С. А. Венгеров резко именовал ее «дребеденью» ) — обнаружились и вольное обращение с историческими реалиями, и интерес к психологии героев, правда, понятой в рамках условной карамзинской чувствительности, в соответствии с общим направлением литературного движения эпохи. Но «Походные записки русского офицера», хотя и ограниченные пределами жанра, указывают на появление новых тенденций в прозе Лажечникова, что и стало очевидным в появившемся в 1833 г. историческом романе «Последний Новик».
Художественное описание событий прошлого в этом первом романе может показаться образцом «ложной динамики». Прежде всего впечатляет крайняя запуганность сюжета и композиционной организации. Рассказы и исповеди, которые, казалось бы, должны разъяснять мотивы действий героев, расположены так беспорядочно и сменяют друг друга с такой скоростью, что только еще больше запутывают читателя. Герои движутся по Лифляндии, где происходит большая часть действия, «без руля и ветрил», никакого порядка в их перемещениях установить невозможно. При этом используются конструкции, могущие ввести в заблуждение. Автор объясняет отдельные поступки героев национальной принадлежностью (жадность жида Мозеса, упрямство немца Густава и др.). Однако налицо и ироническое отношение к национальной тенденциозности. Адольф, столкнувшись с отвергнувшей его «прелестной варшавянкой», тут же заносит в записную книжку: «Польская нация непостоянна!»" Но все это — своего рода провокация писателя, мистифицирующая читателя модель. Сюжет ориентирован на то, чтобы усложнить восприятие предельно упрощенной авторской концепции, акцентировать на ней внимание, что достигается ходом инспирированных автором размышлений. Н. И. Надеждин с похвалой отозвался об этом методе, а его суждения были восприняты позднейшими критиками . Однако для критиков цель романа недолго оставалась тайной: «"Последний Новик" - апофеоз любви к Родине ... искренней и горячей ... Герои романа отдали всю жизнь благу отчизны»". Как основная мотивировка всех чувств и поступков героев должен быть принят именно патриотизм, возраставший в России под влиянием событий 1812 г. Это од-па из причин феноменального успеха романа.
Но если бы патриотические постулаты остались единственными и неизменными, нам следовало бы вести речь о тенденциозной репрезентации истории, в рамках которого эта центральная черта делается прерогативой всех положительных героев, независимо от их национального и общественного положения. Можно отыскать в романе немало примеров, подтверждающих мнение о такой негибкости системы исторических построений: «Кому ж иному может служить русский? Иссуши, матерь Божия, руку того, кто поднимет ее на помощь врагам Отечества! И ты, если истинный христианин, если любишь святую Русь, должен не губить меня, а помогать мне» . Однако все обстоит не так просто.
