Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Феномен детства в контексте философских и духовно-нравственных исканий писателей-символистов 25-60
Глава II. Художественный образ детства в творчестве Ф. Сологуба 61
2.1. Истоки и биографические предпосылки темы детства в творчестве Ф. Сологуба 61-86
2.2. Категория детства в системе миропонимания Ф.Сологуба 86-143
2.3. Ф. Сологуб о трагизме вхождения детей в земное бытие (реальное и идеальное в художественном образе детства) 143-204
Глава III. Мир детства в художественном сознании 3. Гиппиус: хаос эпохи и космос ребёнка 205
3.1. Феномен детства в контексте мировоззренческих и эстетических принципов 3. Гиппиус 205-226
3.2. Поэзия религиозных переживаний в «детских» рассказах З.Гиппиус 226-249
3.3. Дитя - критерий состоятельности человеческой личности в прозе 3. Гиппиус (преодоление «болезни ницшеанства») 249-258
3.4. Дитя как образ обещанного искупления 258-277
Глава IV. Сакральные и профанные значения уз «мать и дитя» в художественном мире 3. Гиппиус 278
4.1. Феномен материнства как воплощение женственности в творческом сознании 3. Гиппиус 278-291
4.2. Драматизм обыденного и апокалиптичность бытийного в конфликте «мать и дитя» и узах «мать и дитя» в малой прозе 3. Гиппиус 291-318
4.3. Проблема Другого в отношениях матери и ребёнка 318-342
4.4. Символистское двоемирие в разрешении духовно-нравственного и социально-нравственного конфликтов личности и общества судьба пасынков «семейного права» в восприятии и изображении 3. Гиппиус 342-359
Глава V. Особенности воплощения образа детства в поэзии и прозе К. Бальмонта 360
5.1. Феномен детства в творческой лаборатории К. Бальмонта-поэта 360-386
5.2. Галерея портретов и ликов детей и детства в художественном осмыслении К. Бальмонта 387-432
5.3. «Тайна» детства в романе К. Бальмонта «Под новым серпом»: смыслообразующие компоненты феномена детства 432-449
Заключение 450-455
Список использованной литературы 456-510
- Категория детства в системе миропонимания Ф.Сологуба
- Поэзия религиозных переживаний в «детских» рассказах З.Гиппиус
- Дитя как образ обещанного искупления
- Символистское двоемирие в разрешении духовно-нравственного и социально-нравственного конфликтов личности и общества судьба пасынков «семейного права» в восприятии и изображении 3. Гиппиус
Введение к работе
Актуальность исследования. Современное отечественное самосознание характеризуется небывалым по интенсивности и глобальным по широте и объемности интересом к русской художественной культуре конца ХIХ – начала ХХ века. В коллективных трудах отечественных и зарубежных литературоведов, в работах таких учёных, как В.А. Келдыш, А.В. Лавров, Н.А. Богомолов, К.Г. Исупов, И.В. Корецкая, Л.А. Колобаева, И.Г. Минералова, Ю.И. Минералов, Л.А. Смирнова последовательно и глубоко анализируются процессы литературного развития той эпохи. Современные культурологи и литературоведы приходят к открытиям и выводам, которые были определены или хотя бы намечены еще самими участниками и создателями шедевров того времени, так сказать, в эпицентре той эпохи.
Уже тогда было ясно многим, что в жизни не только страны, но и человечества заканчивался один исторический период, начинался другой, с которым связывались ожидания изменения мира, его очищения либо рождения нового. «Тогда времена были в некоем смысле младенческие», – проницательно заметил Б.К. Зайцев. Не случайно поэтому столь характерным для русской литературы ХХ века стало обращение к истокам всего, и, в первую очередь, жизни человека – его рождению, миру детства, отрочества.
Детство как важнейшая нравственно-философская и духовно-нравственная тема постоянно волновало отечественных писателей. Если иметь в виду только наиболее значительные художественные произведения, то нельзя не заметить, что к ней обращались непосредственно такие выдающиеся мастера, как С.Т. Аксаков, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, А.П. Чехов, Д.Н. Мамин-Сибиряк, В.Г. Короленко, Н.Г. Гарин-Михайловский и другие.
И все же даже с учетом высших достижений русской классики ХIХ века всплеск интереса к теме детства в литературе начала нового столетия не может не поражать. Ребенок стал восприниматься соотечественниками как знаковая фигура эпохи. Он оказался в центре творческих исканий многих художников слова Серебряного века. Достаточно даже поверхностного взгляда на литературу того времени, чтобы отметить всю серьёзность и принципиальность обращения к этой теме. Мир детства привлёк И.А. Бунина и Л.Н. Андреева, Б.К. Зайцева и И.С. Шмелёва, А.И. Куприна и А.М. Горького, Е.И. Чирикова и А.С. Серафимовича, А.М. Ремизова и М.И. Цветаеву. Однако ещё более принципиальное, проблемно-ключевое значение приобрёл «детский вопрос» в мировоззренческих и эстетических исканиях отечественных символистов, целью которых было не только создание нового искусства, но и выработка новой художественно-философской системы, осмысление места и феноменологического потенциала человека будущего.
Русские символисты Ф. Сологуб и К. Бальмонт, Д.С. Мережковский и З.Н. Гиппиус, Вяч. Иванов и А. Белый, В. Брюсов, А. Блок и другие вписали детскую тему в общий круг вопросов, вызвавших широкий отклик в общественном сознании России на рубеже XIX–XX веков. В их числе были вопросы брака, семьи, деторождения, несовершенства общественных отношений и человеческой личности и др. К сожалению, истоки, глубинная сущность да и сам масштаб художественной философии детства, создававшейся коллективными усилиями русских мыслителей Серебряного века, не вызвали заслуженного внимания и должной характеристики в литературоведении, хотя, разумеется, на протяжении столетия, прошедшего с того времени, сама по себе содержательная и многозначная тема детства в той или иной степени давала о себе знать, отражаясь в частных, но точных и справедливых оценках исследователей, в общих суждениях о литературном процессе, в аналитических работах о стиле русской литературы рубежа XIX–XX столетий. Собственно теме детства посвящён и ряд, правда, немногочисленный, исследований, в которых с различной степенью глубины и охвата материала рассматривается место и значимость «детства» в произведениях отечественной словесности указанного периода.
Литературная общественность рубежа XIX–XX веков обратила внимание и на индивидуальные творческие искания писателей-современников, ставших приверженцами темы детства. Так, многими было отмечено самобытное ее звучание в творчестве Ф. Сологуба. По отношению к другим представителям русской литературы, символистов, в частности, художественное освоение мира детства не было замечено, хотя в работах, дающих объемное и целостное представление об их судьбах и творчестве, не было недостатка. Вне поля зрения современников осталось художественное осмысление темы детства в творчестве З. Гиппиус. Значительность этой темы в произведениях К. Бальмонта, А. Белого, Вяч. Иванова современной им критикой также не была осознана.
В последние десятилетия XX столетия среди прочих аспектов исследования художественной словесности Серебряного века в поле зрения ученых-филологов оказался и феномен детства как глубоко содержательное и устойчивое явление не только в литературе, но и – шире – в художественной культуре той эпохи. В настоящей работе феномен детства понимается как целостная художественная реальность, которая является понятийно-образным воплощением духовно-нравственных истоков бытия человека и представлена в своей самобытности в творчестве художников слова. Термин «феномен детства» употребляется нами, поскольку в наибольшей степени отражает объемную сущность исследуемой категории. Он широко используется в социологических, психологических, педагогических, философских и литературоведческих трудах. В таком общеэстетическом развороте представлено это явление в статье А. Заваровой «Миф о детстве. Осмысление детства в искусстве конца XIX – начала XX веков». В монографии И.Н. Арзамасцевой «„Век ребёнка“ в русской литературе 1900–1930 годов» сделана попытка сформулировать концепцию детства. Особенно последовательно обращаются к исследованию темы и образа детства авторы широко известного и зарекомендовавшего себя в филологической среде периодического издания научных статей «Мировая словесность для детей и о детях».
При этом напомним, что на протяжении десятилетий внимание исследователей к символизму как одному из наиболее значительных литературных направлений Серебряного века было весьма сдержанным и избирательным. Тема детства в творчестве писателей-символистов рассматривалась в еще более ограниченном числе работ. Пожалуй, только в конце XX – начале XXI века наметилась другая тенденция: все чаще ученые-литературоведы стали обращаться к ней. «Детские» произведения З. Гиппиус привлекли внимание Л.Н.Дмитриевской и О.Р.Демидовой. Углубляется интерес к проблеме детства и в творчестве Ф. Сологуба. К работам такой направленности следует в первую очередь отнести содержательную монографию М.М. Павловой «Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф.К. Тетерников», в которой имеется глава «О маленьких и невинных (больные дети больной литературы)». Как самостоятельная проблема феномен детства в творчестве Ф. Сологуба впервые был рассмотрен за пределами России в работе «Sologub’s Literary Children: Keys to A Symbolist’s Prose», автор ее Rabinowitz S.I. (Columbia-Ohio, 1980). Исследователь на материале творчества Ф. Сологуба стремится раскрыть смысл таких понятий-оппозиций, как «ребенок и жизнь», «ребенок и природа» и др. При этом его внимание сосредоточено, главным образом, на характеристике мастерства Ф. Сологуба-психолога. Феномен детства в произведениях К. Бальмонта затрагивается лишь в статьях Л.И. Будниковой и в диссертационной работе И.В. Боровковой. Однако названные исследования представляют собой лишь подступ к осмыслению важнейшей проблемы в творчестве символистов. Они не только единичны, но и избирательны.
Таким образом, историографический обзор исследований, посвященных феномену детства в творчестве символистов, дает основания для вывода о том, что они не создают общего целостного представления о сущности и эволюции этого уникального явления в художественном развитии Серебряного века. Более того, осмысление этой проблемы во всей её полноте в литературоведении и не предпринималось. Между тем, её решение представляется актуальным по целому ряду обстоятельств:
-
Выявление сущностных качеств системы представлений о детстве символизма как одного из центральных направлений искусства Серебряного века позволяет уточнить и конкретизировать особенности русского литературного процесса начала XX века.
-
Постижение открытий символистов в исследовании круга проблем ребенка, семьи, матери и дитя в их социально-нравственном и духовно-нравственном плане дает возможность указать на некоторые важные закономерности в развитии не только литературы, где дитя – персонаж или образ-символ, но и обратить внимание на тенденции в развитии собственно детской литературы, того широкого пласта художественной и познавательной словесности, который нуждается не только в самостоятельном, дискретном, но и контекстном осмыслении.
-
Побудительными причинами «пойти вглубь», к самой сердцевине всех социально-нравственных и духовно-нравственных проблем той далекой от нас эпохи, – феномену детства и дитяти – стало понимание «схожести» не просто временных отрезков, но и проблем, к которым мы возвращены и не решать которые ради «будущности предков» (Вл. Соловьев) права не имеем. При этом художественный опыт символистов, их современников и последователей дает не только филологически глубокие, но и философски доказательные и нравственно безупречные ответы на многочисленные вопросы, поставленные перед нами сегодня.
-
Исследование поэтики символизма может быть значительно углублено именно благодаря изучению особенностей философского и художественного осмысления и претворения символистских идей в декларациях и художественной практике формирования образа ребенка, младенца, дитяти, мотивов и тем, конфликтов и проблем разного уровня, образующих важнейший для рубежной эпохи художественный и религиозно-культурный феномен детства.
Задача целостного изучения феномена детства предполагает не столько учёт и характеристику всех его эмпирических проявлений, сколько выявление и анализ закономерностей его художественного развития. Эту задачу плодотворнее осуществить, сосредоточив внимание на хотя и относительно локальном, но репрезентативном материале. Именно поэтому в центре нашего внимания оказалось творчество трёх крупнейших писателей Серебряного века, которые воспринимались как классические представители символизма и современниками, и литераторами последующих десятилетий. Речь идёт о Ф. Сологубе, З. Гиппиус и К. Бальмонте. Различные жизненные обстоятельства и эстетические мотивы определили потребность названных писателей обратиться к феномену детства. Можно сказать, что внешне они принципиально различны: Ф. Сологуб – педагог, посвятивший «подрастающему поколению» 25 лет своей жизни, З. Гиппиус – женщина, волею судьбы лишенная возможности материнства, К. Бальмонт – счастливый отец. Но при всем различии личных судеб писатели-символисты смогли художественно глубоко, индивидуально-выразительно запечатлеть чаяния современников и культурной эпохи в целом, возлагаемые на дитя в его и житейски-социальном и в сакрально-бытийном значении. Осмысление феномена детства названными художниками рассматривается в контексте общих тенденций литературного процесса начала века.
Объектом диссертационного исследования является художественное творчество, в частности, малая проза, новеллистика, автобиографическое наследие, лирика, публицистика и эпистолярий, а также обстоятельства судеб русских писателей Ф. Сологуба, З. Гиппиус и К. Бальмонта как крупнейших представителей русского символизма. Предметом – сущность и эволюция феномена детства как художественной целостности в мировоззренческих и эстетических исканиях Ф. Сологуба, З. Гиппиус, К. Бальмонта, проявляющая себя на всех уровнях иерархии стиля.
Цель работы: определение содержания, форм и художественных способов проявления феномена детства в творчестве писателей-символистов Ф. Сологуба, З. Гиппиус, К. Бальмонта в контексте философских и эстетических исканий русской литературы Серебряного века.
Задачи:
выявить черты самобытности художественного образа детства в творчестве Ф.К. Сологуба;
определить роль и место образа детства в системе миропонимания Ф.К. Сологуба;
определить характер взаимодействия реального и идеального в художественном образе детства в творчестве Ф.К. Сологуба;
выявить природу образного воплощения мира детства в художественном сознании З.Н. Гиппиус;
охарактеризовать семантику бинарной оппозиции «мать-дитя» в творчестве З.Н. Гиппиус;
исследовать семантику портретов и ликов детей и детства в творческом сознании К.Д. Бальмонта;
раскрыть смыслообразующие компоненты феномена детства в романе К. Бальмонта «Под новым серпом»;
определить значение и роль феномена детства в контексте философских и духовно-нравственных исканий писателей-символистов;
указать на индивидуальные и общие стилевые черты реализации феномена детства в творчестве символистов, оказавших влияние на формирование стиля эпохи и отразивших в своем творчестве важнейшие закономерности развития названного феномена в общих и частных его проявлениях.
Методологические основания и теоретические источники диссертации. Исследование базируется на комплексном подходе, включающем использование сравнительно-исторического, историко-культурного, историко-литературного, сравнительно-типологического, функционального и биографического методов. Существенную методологическую значимость для настоящей работы имели труды А.Н. Веселовского, П.И. Сакулина, Д.С Лихачева, А.Ф. Лосева, М.М. Бахтина, С.С. Аверинцева, Ю.И. Минералова, И.Г. Минераловой, а также философские сочинения Н.Ф. Федорова, В.С. Соловьева, В.В. Розанова, П.А. Флоренского, И.А. Ильина, Н.А. Бердяева и исследования ученых-психологов В.В. Зеньковского, К. Юнга, Э. Фромма, И. Бахофена.
Положения, выносимые на защиту
-
Феномен детства в творчестве русских писателей-символистов отразил общее стремление литературы Серебряного века к обновлению жизни и искусства, к осмыслению плодотворных путей формирования нового мироустройства и развития современного искусства. Он постигался символистами и их современниками через призму ключевых проблем эпохи, определяя доминантные выходы для взращивания человека будущего: бытие и быт; сакральное и профанное; земное и надмирное; сиюминутное (во всех его проявлениях) и вневременное, ахронное, вечное.
-
Феномен детства стал фактором творческого диалога символистов с русской классической литературой.
-
Детство в творчестве символистов стало воплощением многомерности и глубинной сущности человеческого бытия.
-
Самобытность феномена детства в наследии Ф. Сологуба определяется его соотнесенностью с сущностными чертами мироздания, с постижением «общего чертежа вселенской жизни». Вместе с тем, движение мысли писателя о детстве, его страстные переживания неблагополучия жизни ребенка запечатлены в рельефных картинах земного бытия, в зримой плоти характеров героев.
-
Доминантой в творчестве Ф. Сологуба, согласующейся с его символистскими представлениями о новом искусстве, стало «устремление к трагическому», нашедшее свое наиболее полное воплощение в изображении бытия ребенка. В этом смысле его произведения отразили стиль культурной эпохи на рубеже столетий: трагизм уходящего и хрупкость нарождающегося.
-
Выявление сущности феномена детства привело З. Гиппиус к необходимости осмысления фундаментальных сакральных жизненных явлений, среди которых ключевое значение имело явление материнства. Трагически важным для З. Гиппиус как человека и для определения вектора ее художнических и символистских исканий было постижение материнского предназначения женщины, которое, по убеждению писательницы, составляет ее высшую суть и главную ценность, а счастливое сочетание женского и материнского есть то «вечно прекрасное» качество, которое способно обеспечить бессмертие человека.
-
Процесс исследования З. Гиппиус феномена детства, запечатлевшийся в художественных и публицистических формах, способствовал определению ее своеобразной идейно-эстетической позиции и самобытного творческого пути в контексте художественных и мировоззренческих исканий Серебряного века. Вступая в диалог с русской классикой (А.П. Чехов), она одновременно символистски полемизировала и с реалистами, и с символистами.
-
Феномен детства в творчестве З. Гиппиус, являясь воплощением ценностной сущности христианства, есть отражение поисков идеала не только в развитии творческой личности, но и человека вообще. Сознание писательницы запечатлело мир детства как олицетворение смысла бытия и сущности нравственного сознания человека.
-
Самобытный принцип символизации в поэтической системе К. Бальмонта реализуется через определение символических портретных значений, насыщаемых свето-цветовыми характеристиками феномена детства.
-
Общий живописно-музыкальный вектор, намеченный К. Бальмонтом в многообразии детских портретов, отразил неоромантическую тенденцию в литературе и искусстве Серебряного века. Феномен «детскости» осмыслен поэтом в концентруме истинной красоты, умопостижимой не в пределах камерного мира, даже мирка, а открытой беспредельности космоса. В созданном К. Бальмонтом «портрете» детства запечатлелись представления поэта о его значимости в судьбе каждого человека и мира в целом.
Научная новизна диссертации обусловлена выбором объекта и предмета исследования, новыми подходами в осмыслении художественного творчества писателей-символистов, анализом ранее не привлекавших внимания литературоведов произведений, а также ракурсом, который систематически не апробировался на представленном в диссертации художественно-эмпирическом материале:
впервые проводится комплексное исследование творчества Ф. Сологуба, З. Гиппиус, К. Бальмонта с точки зрения феномена детства;
семантика понятия «феномен детства» дополняется ранее не выявленными исследователями составляющими;
в научный оборот вводятся произведения символистов (проза и стихи Ф. Сологуба, З. Гиппиус, К. Бальмонта, В. Брюсова, Вяч. Иванова, А. Белого и близких им по творческим исканиям А. Ремизова, В. Розанова, М. Волошина, М. Цветаевой, публицистика В. Стражева, Конст. Эрберга), прежде в подобном объеме и с избранным научно-филологическим вектором не рассматривавшиеся.
Теоретическая значимость диссертации заключается в том, что её выводы о специфике содержания и формах реализации феномена детства в творчестве названных авторов могут быть использованы при разработке теоретических проблем литературного процесса начала XX века, в частности, при осмыслении сущности эстетических и философских принципов символизма.
Практическая значимость работы состоит в том, что результаты исследования могут быть использованы при дальнейшем изучении как феномена детства в истории русской литературы, так и творчества Ф. Сологуба, З. Гиппиус, К. Бальмонта; при создании учебных пособий для высшей и средней школы, в практике вузовского и школьного преподавания литературы, систематического курса истории русской литературы, детской литературы, а также специализаций и курсов по выбору по проблемам поэтики и стиля и конкретных проблем истории русской и детской литературы.
Апробация работы. Основное содержание диссертации представлено в монографии: «Феномен детства в творчестве русских символистов (Ф.Сологуб, З.Гиппиус, К.Бальмонт)». Сургут, 2009. 22 п.л. Результаты диссертационной работы отражены в 46 публикациях автора, а также излагались диссертантом в докладах на ежегодной Всероссийской конференции «Мировая словесность для детей и о детях» (1998 – 2009, Москва), в выступлениях на Международных, Всероссийских, региональных конференциях и научных форумах в вузах Москвы, Екатеринбурга, Вятки, Волгограда, Ишима, Ханты-Мансийска, Сургута (более 30 раз), научных семинарах кафедры.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, пяти глав, заключения и библиографии, включающей в себя 534 наименования.
Категория детства в системе миропонимания Ф.Сологуба
Сегодня стало очевидным, что важное значение в определении самосознания Серебряного века имело такое мощное художественно-философское направление, как символизм. Ясно, что Ф. Сологуб, в оценке современников - «символист из символистов» (Н. Оцуп), «некоронованный король» символистов (В. Ильин), не мог остаться в стороне от умонастроений пограничной эпохи. Искусству он отводил первостепенную роль в осмыслении вечных вопросов жизни, утверждая: «Когда искусство не остается на степени праздной забавы, оно всегда бывает выражением наиболее общего миропостиоісения данного времени. Искусство только кажется обращением всегда к конкретному, частному, только кажется рассы пающимся пестрыми сцеплениями случайных анекдотов; по существу же искусство всегда является выразителем наиболее глубоких и общих дум современности, дум, направленных к мирозданию человеком в обществе» [С. Т. 6. С. 402]. Интерес к мысли, стремящейся к постижению «общего чертежа вселенской жизни», был свойственен Ф. Сологубу с юношеских лет. «Среди его бумаг, — по сообщению исследователя, — сохранились отрывочные конспекты, свидетельствующие о систематических занятиях философией» . В перечне имен, к которым обращался писатель, значатся Конфуций, Платон, Гераклит, Сократ, Аристипп, Протагор, Анаксагор, Демокрит и др. О неустанном внимании к вопросам философии позволяют судить работы Ф. Сологуба «Афоризмы», «Достоинство и мера вещей», которые, как справедливо заметила М. Павлова, могут быть названы «философскими текстами»66. К началу XX века определился не только круг мыслителей, которым Ф. Сологуб отдавал предпочтение, но и сам способ установления «диалога» с философскими системами И. Канта, А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, Ф. Достоевского, Л. Толстого и др. Стремление Сологуба проникнуть в некие запредельные глубины смысла человеческого детства вынуждало его обращаться к опыту своих великих предшественников и в литературе, и в философии. Здесь следует отметить, что проблема наследования Ф. Сологубом эстетической и, в особенности, мировоззренческой традиции должна занять важное место в сологубоведении, поскольку ее изучение дает возможность выявить самобытные грани творческой индивидуальности писателя и, вместе с тем, четче осознать его значимость в русской культуре Серебряного века. В пределах настоящей работы нет возможности, да и необходимости в том, чтобы развернуть содержание этого вопроса во всей его полноте. Однако без обозначения отдельных его граней обойтись невозможно. Прежде всего внимание исследователя должно привлечь то обстоятельство, что процесс подключения писателя к интеллектуальной и художественной энергии предшественников происходил необыкновенно явственно и бурно, его приметы, так сказать, лежат на поверхности. Писатель, кажется, нимало не был озабочен тем, чтобы эти знаки другой индивидуальности в своих произведениях замаскировать. Кроме того, не может быть незамеченным и то, что Ф. Сологуб был необыкновенно увлекающимся мыслителем, в его художественном творчестве различимы приметы многих концепций, теорий, взглядов, которые в общественном бытовании нередко выглядят противоречащими друг другу, а то и несовместимыми.
Разумеется, простое, механическое их соединение должно было бы вызвать ощущение эклектичности. Между тем, Ф. Сологуб оказывается способным в пределах своего художественного мира совместить разные мировоззренческие представления, акцентируя в них то, что обладает качеством созвучия. При этом основу созвучия определяет собственная мысль писателя, которая, перекликаясь с другими, вовсе не утрачивает своей глубины и самобытности. Можно сказать, что и к феномену детства Ф. Сологуб обратился именно для «миропостижения» эпохи, смысла человеческой жизни, себя, наконец. Отсюда - универсальность и столь широкий разворот этого материала. «Детская» тема проявляется в творчестве Ф. Сологуба в разных аспектах. Есть произведения, где все внимание сконцентрировано на ребенке, его судьбе, его взаимоотношениях с миром, его переживании своего бытия. В других, - хотя основой сюжета и оказывается жизнь взрослого человека, но мотив детства становится той главной точкой отсчета, которая определяет прошлое, настоящее, будущее героя. В-третьих, - лишь обозначено эпизодическое присутствие детей, ребенка, но и оно в художественном пространстве текста играет существенную роль и т.д. Не будет преувеличением сказать, что едва ли не все, в первую очередь, прозаические произведе ния писателя так или иначе связаны с темой детства. Причем имеется в виду связь не поверхностная, сугубо тематическая, но глубинная, затрагивающая сущностный пласт творчества писателя. В этом смысле Ф. Сологуб, безусловно, близок целому ряду художников Серебряного века, в произведениях которых, по справедливому замечанию А. Заваровой, «есть ар-хетипическое ядро, расщепив которое, мы ... найдем архетип „дитя-ти"» . Следует лишь уточнить, что Ф. Сологуб не просто «в ряду», он репрезентативен по отношению к нему, поскольку в его творчестве тема детства звучит, пожалуй, наиболее мощно и самобытно. Художественно-философская доминанта многих его произведений определяется вопросами, затрагивающими истоки бытия человеческого. При этом Ф. Сологуб остается пластическим художником, умеющим с удивительным изяществом и тонкостью не только передать ощущение плоти жизни, но и нарисовать ее фактуру. Однако за этой рельефностью быта, зримостью характера у писателя всегда ощущается мощная энергия мысли. Герои его - и в первую очередь сологубовские дети - становятся как бы невольниками его рациональных построений. Вероятно, именно это обстоятельство послужило поводом Г. Адамовичу для замечания о том, что «это, пожалуй, и не настоящие дети, ... таких детей не бывает» . Свой взгляд на детство, отразивший представление о его значимости в судьбе человека, впервые выразил Ф. Сологуб в обобщенно-символической форме в рассказе «Обруч» (1902). Обращение к анализу этого произведения тем более необходимо, что запечатленная в самобытной образной плоти его проблематика отмечена характерными для автора особенностями философского мышления. Дело в том, что Ф. Сологуб, опиравшийся, как известно, в своих мировоззренческих исканиях на богатый опыт отечественной и мировой философии, отдавая предпочтение тем или иным идеям, чаще всего стремился не к их обособлению и противопоставлению, а, на
Поэзия религиозных переживаний в «детских» рассказах З.Гиппиус
В своей «Первой речи» о Ф.М. Достоевском В. Соловьев, многое определивший в творческих исканиях русских символистов, размышляя об «истинной идее художника», утверждал: « ... художники и поэты опять должны стать жрецами и пророками, но уже в другом, еще более важном и возвышенном смысле: не только религиозная идея будет владеть ими, но и они сами будут владеть ею и сознательно управлять ее земными воплощениями». Итак, по Соловьеву, художнику необходимо не только владеть религиозной идеей, но и управлять ею, чтобы искусство стало «реальной си лой, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир» . Эта мысль философа оказалась органичной и для центральных фигур русского символизма. Так, Вяч. Иванов был убежден, что «истинное символическое искусство прикасается к области религии, поскольку религия есть прежде всего чувствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни. Вот отчего можно говорить о символизме и религиозном творчестве как о величинах, находящихся в некотором взаимоотношении» . Конкретизируя это положение в «Заветах символизма», Вяч. Иванов подчеркнул: «Поэт — всегда религиозен». А далее, осмысливая пушкинское «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв», - пришел к выводу: «Пушкинский Поэт помнит свое назначение — быть религиозным устроителем жизни» . «Проповедником будущего», «жрецом и пророком», творцом, преобразователем жизни являлся поэт для Ф. Сологуба, утверждавшего «религиозные отношения искусства». По мысли писателя, «искусство наших дней религиозно и потому, что оно искусство символическое, а символизм всегда дает ... ощущение всеобщей связности; ... подобно религии стремится проникнуть в смысл жизни». «Искусство наших дней, — настаивал Ф. Сологуб, - и потому религиозно, что оно хочет стремиться к искусству всенародному, т.е. уже и в земных формах осуществить живое ощущение вселенской связности и общности» [С. Т. 6. С. 443]. Констатировав эту особенность художественных поисков своих современников как бесспорную истину, Ф. Сологуб заключил: «Поэтому в искусстве наших дней так сильны религиозно-философские устремления, выраженные в творчестве Минского, Мережковского, 3. Гиппиус, Блока, Чулкова, Вячеслава Иванова, Ремизова» [С. Т. 6. С. 444]. Имя З.Н. Гиппиус в этом перечне религиозно мыслящих мастеров слова Серебряного века, конечно же, не случайно.
Отмеченные тенденции и для нее были незыблемой ценностью, «центральной горящей точкой»58 русского символизма, всегда искавшего, по ее убеждению, «высшую силу». А «единственная человеческая высшая сила, — считала 3. Гиппиус, — это сила религиозная»59. И если отказаться от нее, — уверяла писательница уже в эмигрантский период своего творчества, — то может произойти «катастрофа»: наступит час, когда нам останется только «охнуть и лопнуть». Именно в религиозной направленности символизма увидела 3. Гиппиус ту спасительную «ниточку», за которую следует ухватиться, чтобы избежать всеобщей исторической гибели. 3. Гиппиус знала, по словам М. Ша-гинян, «религиозную полярность»60, она всегда жила религиозным строительством своей личности, что особенно проявилось в ее лирике. Ее отличала целенаправленность «искания правды, счастья, справедливости, Бога» [Д. Кн. 1. С. 265]. «Душа по природе религиозна, - писала она в 1930 году. - Проще говоря: невыносимое ощущение покинутости в мире, если нет Бога [выделено автором. - Н.Д.]. ... Современным (как и несовремен ным) людям жить без Бога несвойственно по самой их человеческой при роде»61. Вопросом «громадной важности» [Д. Кн. 1. С. 168] был для писательницы вопрос о слиянии двух необходимых, с ее точки зрения, «условий жизни» - «хлеба телесного» и «пищи духовной» - «жизни и религии». Его осмыслению посвящена статья 1901 года «Хлеб жизни». В первое понятие - «хлеба телесного» включались «общественная жизнь, культура, наука, социальные и экономические устройства, политическая борьба, взаимные отношения полов». Второе — «хлеб духа» — вбирало в себя только одно «понятие Бога» [Д. Кн. 1. С. 172]. Лишь в соединении этих «хлебов», ста новящихся благодаря этому единым «хлебом жизни», видела 3. Гиппиус путь обретения человеком подлинной свободы. «Когда жизнь и религия, — писала она, — действительно сойдутся, станут как бы одно — наше чувство долга неизбежно коснется и религии, слившись с предчувствием свободы, и вместе они опять составят одно, может быть, ту высшую, ее неизвестную свободу, которую обещал нам Сын Человеческий: «Я пришел сделать вас свободными» [Д. Кн. 1. С. 186]. В представлении 3. Гиппиус такой «высшей свободой», способностью гармонического соединения двух жизнестроительных начал обладают только дети. «И если не все, - считала она, - то многие, более счастливые, помнят еще, что в детстве у них было что-то вроде такого слиянья - детской жизни с детской религией. Не полно, потому что около - жили большие, такие иные! Но все-таки намек, предчувствие было ... ... » [Д. Кн. 1. С. 182]. Искренность веры ребенка, основанная на целостном, нерас-члененном восприятии явлений жизни и религии, ощущалась 3. Гиппиус как естественное состояние бытия: «Утренняя молитва, без которой не дадут чаю; за огнем зеленой лампадки карие глаза того Бога, который любит детей и даст все, чего у него ни попросишь, потому что он еще добрее папы и мамы; тихая гордость своей святостью после причастия: день такой особенный, заветный, с подарками и радостью; страстная неделя, с куличами, пасхами, вкусными и тоже несомненно Божьими; заутреня, когда ночью будят и, дрожа от холода и ожидания, спешишь в церковь, чтобы не пропустить минуты, когда Он воскреснет, и не как-нибудь, а в самом деле воскреснет, вот только что не видишь Его; пасхальное утро, когда солнышко играет, как видел это Багров-внук; была хорошая погода, чтобы папа простил дурную отметку и чтобы все вообще было хорошо. Если заболеет кто — сначала страшно, а потом вспомнишь, что есть Тот, кого попросишь — и будет, и уже не страшно, а хорошо. Вся короткая, несложная жизнь гнулась под Божьими руками, зависели от Его рождения, смерти и любви, и казалось, что и быть иначе не может» [Д. Кн. 1. С. 183]. Представление об уникальности детских религиозных переживаний как идеальном типе отношения к жизни вошло в состав мировоззренческих взглядов известных
Дитя как образ обещанного искупления
Сюжеты большинства «детских» рассказов 3. Гиппиус построены на антитезе, в основе которой - противопоставление двух миров, двух миро-чувствований и мироотношений: детского и взрослого. Педалирование этого конфликта в произведениях о детях — явление далеко не редкое в литературе Серебряного века. Он был весьма характерен, например, как уже было отмечено, для Ф. Сологуба. Когда-то и юная М.И. Цветаева в порыве страстной защиты детства бросила со свойственной ей категоричностью: «Все большие - палачи» . Но у 3. Гиппиус нет таких драматических отношений между детьми и взрослыми, как это представлялось М. Цветаевой и Ф. Сологубу. Во взрослом «сообществе», нарисованном 3. Гиппиус, по отношению к детям отсутствуют явное зло, жестокость; ею снят свойственный Ф. Сологубу мотив жертвенности и безысходности детских страданий. Ее дети (за редким исключением) живут в более благоприятных условиях, чем дети Ф. Сологуба. Однако было бы неверно считать, что острота конфликта детей и взрослых в творчестве 3. Гиппиус, особенно в сравнении с произведениями современников, сглажена. Вернее сказать, что это противопоставление осмыслено ею в несколько иных координатах, с точки зрения ценностной сущности детства как идеала, отказ от которого губителен для образа Божия в человеке. В рассказах 3. Гиппиус читатель видит взрослых глазами детей. Их суждения, поступки отражают снисходительно-высокомерное отношение к этим жизненным «росткам». Большинство взрослых героев оказываются неспособными увидеть в маленьком существе человека, они лишены уважительного отношения к ребенку, отказывают ему в способности думать и понимать. Отец маленького философа из рассказа «Кабан» раздраженно упрекает жену: «Разве это ребенок? Ему нужно в бабки играть да порки бояться, а ты чуть ли с ним не на вы, рассуждаешь с ним Бог знает о чем, вбила ему в голову, что он человек... ... Книги ему все даешь читать, да еще объясняешь! Ну разве он может их понимать?» [Г. Т. 3. С. 22]. Уверенные в своей абсолютной власти над детьми взрослые смотрят на них, как на забаву, игрушку, с которой им потехи ради дозволено любое обращение. На детском языке такие «игры» взрослых оцениваются словами «приставать», «дразнить» и вызывают резкое неприятие и достойный отпор, подобный тому, к которому прибегают маленькие героини рассказов «Тайны» и «Открытие». 3. Гиппиус повторит в них почти один и тот же эпизод „приставания" к детям и детской реакции на него, подчеркнув тем самым значимость подобных столкновений в формировании детских характеров, авторскую солидарность с поведением ребенка, выразив в явном одобрении его действий свои симпатии к нему: «Если большие очень пристают - Люлю умела поставить их на место.
Один из дядей, - Коля -, ... особенный приставала. Шарады выдумал: первое имя Лю, второе тоже Лю, и целое - глупая девочка. И опять: первое Лю, и второе Лю, а целое - капризная дурочка. Отгадала? Люлю только глядела, насупившись, а потом говорит: — Я тоже шараду. Первое мое имя Ко, второе Ля, а целое ... - тут она задумалась на минутку, потом как отрезала: — А целое - бессмертный дурачина!» [А. С. 137]. Не ребенок глуп в изображении писательницы, а взрослые отличаются недалекостью ума, что очевидно и для маленькой девочки, крошечный жиз ненный опыт которой привел ее к убеждению: «...я болъише-то, как раз, ничего и не понимают. ... Оттого они такие и глупые, — почти все» [А. С. 143]. Сердечности и доверчивости, с которыми «миниатюрные люди» (Ю. Айхенвальд) постигают мир, 3. Гиппиус противопоставляет шутовство и насмешливую снисходительность взрослых, в самоуверенности своей полагающих, что они - обладатели только им доступной истины. В смехе «больших» дети, с их повышенной чувствительностью, болезненно ощущают ущемление и умаление их личности, то недоверие к себе, которое подчеркивает их слабость. Не желая смириться с такой оценкой, принять ее, они и негодуют против действий старших. Так, о чувствах маленькой героини рассказа «Тайны» 3. Гиппиус в характерной для нее форме несобственно-прямой речи напишет: « ... все так же они [«большие». -Н.Д.] что-то скрывают, а многого сами не понимают, все так же отвратительно громко хохочут. Хохота Люлю совсем не могла выносить: вздрагивала, хмурилась, а то начинала и реветь» [А. С. 136]. В другой раз, комментируя поведение больших, последовавшее после ее ошибки в определении собачьей породы, девочка заметит: «все стали гадко хохотать» [А. С. 137]. Она еще не раз переживет болезненные уколы самолюбия, вызванные беспардонным смехом «больших», однозначно негативно воспринимая его носителей, как ту гостью дома, о которой скажет: « ... противная, всегда так громко хохочет» [А. С. 142]. Контрастность двух миров с явным нравственно-этическим перевесом детства обнаруживается у 3. Гиппиус на сопоставлении различных жизненных начал. Бестактности взрослых противопоставлена внутренняя сдержанность детей, уверенных в том, что всегда в жизни есть что-то неприкосновенное, к чему нельзя никого допускать, ибо они уже убедились в том, что любое проникновение в тайную жизнь души разрушает очарование хранимого в ней. В представлении писательницы бесцеремонное вторжение взрослых в область детских чувств порождает закономерные гру бость и резкость детских поступков. Стоило взрослым «вытащить» на поверхность влюбленность пятилетней Любочки-Люлю в очаровавшую ее гостью дома и посмеяться над ее чувствами, как охранительная защита ребенка «сработала» мгновенно. В ответ на настойчивый вопрос той, что покорила детское сердце: «Так ты любишь меня, Люлю?» - последовало незамедлительное: «Неправда. Не люблю». И далее, понимая, что у него отнимают «тайну», ребенок во имя ее спасения «усиливает» ответ «ругательными» словами: «Дрянь. Гадость. Тьфу!». Это, с точки зрения 3. Гиппиус, -абсолютно закономерная реакция дитя на бестактность взрослых, утративших способность «тонкого ощущения праведной человеческой само-сти» , в ребенке в том числе. Эту тонкость ощущений в людских отношениях, в любви особенно, она определила словом «целомудрие». Ценя его в детях, 3. Гиппиус не раз демонстрировала его отсутствие у взрослых . В общении взрослых с детьми, по наблюдениям писательницы, нет деликатности, уважения, что неизменно оборачивается утратой в маленьком человеке искренности, доверия к миру. Он «закрывается» в себе, отстраняясь от всех, настороженно, с опаской встречая любые поползновения «больших» в свой адрес, подтверждением чему служат размышления ребенка из рассказа «Тайны»: «Теперь она редко чему верит, сама соображает. Если с большими — осторожно, ничего им не рассказывает, не спрашивает и не верит ...», ибо убеждена: что-нибудь «будет непременно не так» [А. С. 137-138]. Острота проблемы взаимоотношений детей и взрослых, инициированная взрослыми, не была предметом наблюдений и тревог только лишь 3. Гиппиус. Она оказалась созвучной ощущению социально-нравственного неблагополучия, испытываемого в начале XX века представителями различных слоев
Символистское двоемирие в разрешении духовно-нравственного и социально-нравственного конфликтов личности и общества судьба пасынков «семейного права» в восприятии и изображении 3. Гиппиус
Одним из острых вопросов, широко обсуждавшихся русской общественностью в начале XX века, был вопрос о так называемых «незаконнорожденных» детях. В.В. Розанов, для которого он стал ключевым,в целом ряде работ утверждал, что само «существо рождения» является «темой ... высокометафизической, ... богословской»104. Справедливость его представлений подтверждается тем широким резонансом, который она вызвала в различных кругах русского общества, религиозных особенно. Среди корреспондентов В. Розанова, слушателей и оппонентов было немало священнослужителей. Развернулась полемика «о незаконнорожденности» и на заседаниях Религиозно-философского общества. В обсуждении темы проявилось «чрезвычайное напряжение страстей». «Без преувеличения могу сказать, — писал Розанов, — что на меня «бросались с каменьями и у меня целовали руки». Одна телеграмма с юга, что поразило философа, была послана «от нескольких сот (фабричных?!) человек»105. Комментируя его деятельность в указанном направлении, 3. Гиппиус констатировала: «Гениаль ному В.В. Розанову целой жизни не хватило, чтобы достаточно углубить его, а он им горел и страдал, пережил его и опытно, в жизненной своей трагедии. Все-таки кое до чего он тут добрался» [А. С. 396]. До чего же «добрался» Розанов? Понять это необходимо, ибо не была в стороне от этих проблем и сама писательница. В «картограмме рождаемости» философ представил достаточно жесткую «классификацию» возможных судеб детей, появившихся на свет вне брака: «рожденные вне семьи (дети девушек и вдов) и оставленные при матери; подброшенные в чужую семью; воспитываемые тайно на стороне, умерщвленные»106. Одним только перечислением путей «вхождения» в жизнь мыслитель обнажил трагизм жизни пасынков «семейного права». А страницы его работ пестрят многочисленными примерами сломанных судеб, погубленных жизней родителей, матерей, детей. Стыд от клейма на младенца — «отродье прелюбодеяния», позор, которым покрывают женщину, прижившую внебрачного ребенка, толкают матерей к отказу от собственных детей, передаче их в чужие руки, в лучшем случае, в худшем - к детоубийству и самоубийству. В. Розанов обвинил церковь, священнослужителей, которые, по его мнению, вместо того, чтобы помочь оступившейся, «удержать грешницу перед могилою», способствовали этому. Как, с его точки зрения, должно было поступать в таком случае? Возможная «картина» виделась ему в таком свете: «Пусть к ней, болящей, еще до разрешения от бремени, подошел бы священник и научил, да не втихомолку и от себя [курсив В.В. Розанова. —Н.Д.] (ибо все-то дело и заключается в трансцендентном стыде, который нужно преобразовать в нежное и объявленное покаяние): „
Ты согрешила; но Иисус пришел не для оправданных, а именно для грешных. И вот тебе заповедь, именем Иисуса, даю я, Его раб: корми, береги, лелей младенца, отнюдь не отлучайся от него. И попечением матери исправь грех неполного супружества". Какая правда! Но где этот правдивый глагол? Она его не услышала, и мир его не слышит от церкви. Если бы она подвигнулась, если бы громогласно по площадям и улицам она пронесла глагол: „Было некогда, было в древности, было в чужом царстве - одна родившая дева посягнула в стыде на жизнь младенца. Да не будет этого в нашей благочестивой стране и в наш благочестивый век. Нет вины, неискупимой перед св. церковью, и неправедная дева да оправдается как мать: взлелеет вскормит, направит на путь; богобоязненно воспитает. И церковь по ней, одумавшейся грешнице, возрадуется более, чем о ста праведных женах. И усыновит ее, как свою возлюбленнейшую дщерь. И усыновит ей младенца, как точно ее, по плоти и по духу". Все -Иисусово, т.е. в этих словах»107. Но этого «святого движения» с церковной стороны «величайший утвердитель брака» (3. Гиппиус) не видел: «Безмолвна церковь. ... И мать подходит к могиле, своей или младенца своего...»108 [курсив В.В. Розанова. -Н.Д.]. Писатель выступил с протестом против самого понятия «незаконнорожденный», считая его оскорбительным, порочащим имя без вины виноватого. В конце концов главным для него было не «устранение клеветнического и необъяснимого термина»10 , а стремление заставить российских законодателей, религиозных и общественных деятелей понять и осознать, что «вопрос о «незаконнорожденности» есть вопрос о праве закона и религии отнимать у детей — их родителей, налично существующих, а у родителей — их детей, живых, невинных, реальных»110. С клеймом «незаконнорожденный» перечеркивалось родство по крови, отрицался сам факт родственной связи, ребенок лишался родительской фамилии и должен был жить под чужим именем. Но все попытки подыскать для законодателей определения, способные снять позорное клеймо с имени и тем самым смягчить суровый приговор судьбы, не давали результатов. 345 Стремясь защитить детей от жестокостей жизни, В. Розанов обращал внимание прежде всего на главное: нет детей, рожденных вне закона, «все рождается по закону, установленному Творцом» . Он был убежден: «Ребенок — это «капля не от мира сего», «все дети одинаково произошли и их нельзя делить на законных и незаконных» . Всем противникам такого восприятия рожденных он напоминал Христово отношение к детям: «„И приводили к Нему детей, ученики же не допускали к Нему". Да ... ученики, как и теперь, как и сейчас. Что же сделал Он? „И, отстранив учеников, сказал: не мешайте детям приходить ко Мне; разве вы не знаете, что таковых - Царствие Небесное". Вот - глагол. Сказал ли это Он о детях блудниц, о детях жен? Нет - о существе дитяти. Но дети - рождаются; дети не падают из воздуха; не делаются из каучука. Сказать о младенце - значит сказать о рождении, о матери, о родителях. Родительство - Христово»113 [курсив В.В. Розанова. - Н.Д.]. Благодаря твердости позиции по защите прав и участи обездоленных детей, В. Розанову удалось добиться принятия нового закона о внебрачных детях. В откликах печати и частных лиц в связи с этим событием есть письмо, подписанное «Федор Т-ков». Учитывая, что автор его говорит о себе как инспекторе училищ, выскажем предположение, что прислано оно было Федором Сологубом, не только хорошо знавшим проблемы школьной и семейной жизни детей, но и проявлявшим к ним постоянное внимание. Выражая «слова сочувствия и благодарности» Розанову за его деятельность, поздравляя его с «большой победой», автор письма с удовлетворением отмечал: « .. . одна из бесчисленных жестокостей жизни смягчена»114. 3. Гиппиус привлекал этот жгучий вопрос современности, причем обратилась она к нему значительно раньше, чем возникла полемика, инициатором которой стал В.В. Розанов. В 1894 году был напечатан ее рассказ
Похожие диссертации на Феномен детства в творчестве русских символистов : Ф. Сологуб, З. Гиппиус, К. Бальмонт
