Содержание к диссертации
Введение
Глава 1 «Бедные люди» и «Двойник»: Поиски диалогической модели мира 67
1.1. «Бедные люди»: проблема гоголевской традиции 67
1.2. «Бедные люди»: проблема пушкинской традиции 37
1.3. «Двойник»: вопрос о природе реализма 104
Глава 2 «Записки из подполья» и «Преступление и наказание»: Обретение диалогической модели мира 124
2.1.«3аписки из подполья»: От внутреннего мира к внутренней правде 124
2.2. «Преступление и наказание»: Оформление ценностно правомочной позиции Другого 149
Глава 3 «Идиот» и «Бесы»: Новые аспекты ценностно-событийного видения реальности 181
3.1. Кенозис автора и героя в «Идиоте» 181
3.2. Ценностная структура «Идиота»: жанровый аспект 208
3.3. «Бесы»: зло и реальность 230
Глава 4 «Подросток» и «Братья Карамазовы»: отец и сын, Бог и человек 251
4.1. «Подросток»: Du-erzaehlung 251
4.2. «Братья Карамазовы»: оборванное откровение о «тайне человека» 282
Глава 5 Ценностная архитектоника произведений Л.Н. Толстого: постановка проблемы 309
5.1. Ценностная архитектоника Толстого с точки зрения диалогической модели Достоевского 309
5.2. Событийная структура мира Толстого в собственной перспективе 321
5.3. Эстетическое освоение истории в творчестве Л.Н. Толстого 342
Заключение
- «Бедные люди»: проблема пушкинской традиции
- «Преступление и наказание»: Оформление ценностно правомочной позиции Другого
- Ценностная структура «Идиота»: жанровый аспект
- Событийная структура мира Толстого в собственной перспективе
«Бедные люди»: проблема пушкинской традиции
Принципы ценностного анализа реализуются в работе по преимуществу на примере архитектоники произведений Ф.М. Достоевского (характер включения материала произведений Л.Н. Толстого будет оговорен ниже). В его творчестве классическая парадигма искусства рефлексивно проолематизируется, переходя в принципиальное новаторство, в сугубо индивидуальные поиски в области сущности художественного, оснований и механизмов ценностного обустройства реальности в искусстве.
Ценностная архитектоника является определяющей для любого писателя, но не всегда её роль отрефлексирована художником в полной мере, У Достоевского она стала предметом напряжённого творческого осмысления, что напрямую связано с общемировым ценностным кризисом второй половины XIX века. Вопросы «С какой позиции возможно ценностное оформление реальности?», «Кто вправе давать оценку, судить, прощать?» становятся центральными для писателя и связываются в его произведениях и публицистике с широчайшим кругом проблем современности: от вопросов религиозных, нравственно-экзистенциальных до вопросов социальной толерантности и даже до таких специальных тем, как судебная практика и государственная национальная политика. (Как уже сказано, ценностно-архитектоническая составляющая смыкается с идеологически-оценочной, первая является событийной подоплекой второй).
Как происходит ценностное обустройство мира, кто и как определяет, что возвышенно или низменно, героично или подло, трагично или комично? Какие условия и процедуры действуют в этой стороне восприятия реальности? Какова, наконец, авторская позиция: какие ценностные полномочия возлагает на себя автор и чем они обеспечены? Этот круг вопросов присутствует в поле зрения великого русского классика, что делает его наследие уникальным материалом для изучения ценностной архитектоники художественного мира.
Природа авторской позиции у Ф.М. Достоевского связана с его новым словом в сфере художественной архитектоники, которое М.М. Бахтин в своей конгениальной концепции свяжет с категорией «диалог».
В связи с тем, что вопрос о диалогическом характере мира Достоевского до сих пор остается дискуссионным (а иногда и просто неверно поставленным), проясним методологические основания видения этой проблемы, принципиальные для предлагаемой работы.
В данном исследовании понятие «диалог» будет интерпретировано максимально широко: речь будет идти не о форме речи, но и не о встрече разных правд и мировоззрений (последнее - довольно частое явление в истории литературы, не требующее диалогичности в духе Достоевского). Под словом «диалог» понимается принципиально новая концепция реальности и положения человека в этом мире.
Главная особенность новой модели мира, которая реализована у Достоевского, - особая событийная роль Другого. Другой бытийио весом, в некоторых аспектах событийной организации реальности (а точнее, в самых важных) именно он становится точкой отсчета (не Я, как это принято считать, скажем, в картезианской традиции, где именно Я оказывается единственным несомненным измерением реальности, главным источником смысла существования, его ценностной наполненности, человечности бытия).
В важнейших аспектах диалогической архитектоники события Другой первичен, причем не в абстрактно-этическом смысле (сначала думать о другом, потом о себе и т.д.), а в ценностно-событийном. Только Другой может дать основу существования Я: подтверждение того, что Я — ценность, существование Я оправданно. Сам из себя человек этого обоснования породить не может, хотя такие попытки также показаны в произведениях Достоевского (история Голядкина в «Двойнике», Раскольникова, который хочет сам себя простить, совершив множество добрых дел, что невозможно, так как прощение тоже в круге полномочий Другого).
Прощение является частным, специальным моментом (хотя и очень важным - в силу принципиального значения фактора вины как меры отношения к самому себе), в нём разница аксиологических полномочий Я и Другого проступает наиболее явственно. Прощение (как и любую другую модальность ценностной обеспеченности) может дать только Другой, только он обладает нужными полномочиями. Без этого оправдания (в широком смысле) жизнь невозможна, но Я не имеет права дать самому себе такое обоснование. Ценностный строй Я, модус бытия Я, оформленностъ моего присутствия — исключительно в руках Другого. Таков принципиальный смысл категории «диалог».
Достоевский формулирует различие полномочий Я и Другого в письме к А.Г. Ковнеру (1877 г.): «Мне не совсем по сердцу те две строчки Вашего письма, где Вы говорите, что не чувствуете никакого раскаяния от сделанного Вами поступка в банке. ... если я Вас и оправдываю по-своему в сердце моем (как приглашу и Вас оправдать меня), то все же лучше, если я Вас оправдаю, чем Вы сами себя оправдаете» (Т. 29/2. С. 139-140)38.
А вот что мы видим уже в самом первом произведении писателя -обретение себя Девушкиным, произнесение слов «сердцем и мыслями я человек», которые традиционно считают квинтэссенцией духовной истории героя, происходит в очень характерном контексте:
Я знаю, чем я вам, голубчик вы мой, обязан] Узнав вас, я стал, во-первых, и самого себя лучше знать и вас стал любить; а до вас, ангельчик мой, я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная, и гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили, что я туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел душевный покой и узнал, что и я не хуже других; что только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек (Т. 1. С. 82; курсив мой-А.К.).
«Преступление и наказание»: Оформление ценностно правомочной позиции Другого
Во Введении сформулированы цели и задачи исследования, охарактеризована научная новизна и актуальность работы. Во вводной части обозначены основные методологические предпосылки анализа ценностной архитектоники как событийного феномена. В частности, установлено, что материалом для позитивного анализа непредметного аксиологического измерения художественного мира Достоевского может стать позиционная архитектоника. У Достоевского она определяется принципиальным различением ценностных полномочий Я и Другого.
В первой главе «"Бедные люди" и "Двойник": Поиски диалогической модели мира» рассмотрены ключевые произведения Достоевского 1840-х гг. В этой главе показано, в какой форме в раннем творчестве проявляются базовые составляющие диалогического мира Достоевского, на основе которого и формируется в его произведениях ценностная архитектоника. Одновременно демонстрируется, каких составляющих будущей диалогической модели не хватает молодому писателю в произведениях 1840-х гг.
Достоевский ведёт творческий поиск в активном взаимодействии с литературной традицией - особенно это важно в дебютном романе «Бедные люди». Этим объясняется повышенное внимание в этой главе к литературной традиции, на которую опирается Достоевский.
В первом разделе «"Бедные люди": проблема гоголевской традиции» анализируется специфическая полемика с Гоголем, которую ведёт герой «Бедных людей». Осмысление в тексте «Бедных людей» гоголевской повести «Шинель» позволяет в этом разделе также поставить проблему взаимодействия первого романа Достоевского с натуральной школой, с программой Белинского, поскольку Гоголь до некоторой степени является условным знаком этой программы. Кроме того, в этом разделе затронут вопрос о месте сентименталистской традиции в истории формирования ценностной архитектоники Достоевского, поскольку именно на её основе во многом ведётся полемика с программой Белинского.
Во втором разделе «"Бедные люди": проблема пушкинской традиции» разбирается другая металитературная проекция дебютного романа: прочтение героем пушкинского «Станционного смотрителя». В «Бедных людях» формируется важнейшая пушкинская (точнее «белкинская») линия, которая пройдет сквозной нитью через всё творчество писателя.
В третьем разделе «"Двойник": вопрос, о природе реализма» характеризуется специфическое художественное исследование, осуществлённое Достоевским в повести «Двойник». Писатель изучает облик реальности без позитивной ценностной высттюенности. В этой л. л. модели собраны его представления и об апофантическом объективизме в духе Белинского; и об аксиологической провокации, которая в «Бедных людях» была связана с именем Гоголя (в «Двойнике такого рода «гоголевская» тенденция торжествует безраздельно).
Модель реальности, которая выстраивается в фантасмагорическом мире «Двойника», соотносится в этом разделе с важнейшими определениями специфики собственной версии реализма, которые давал сам писатель. Кроме того, рассматривается место отрицательной ценностной активности Другого в диалогической онтологии Достоевского.
Во второй главе «"Записки из подполья" и "Преступление и наказание": Обретение диалогической модели мира» исследуется принципиальный перелом, произошедший в творческой эволюции Достоевского в середине 1860-х гг. Как показано в этой главе, в это время обретаются все необходимые составляющие ценностной архитектоники его мира - именно на этой модели архитектоники основываются его важнейшие художественные и антропологические открытия.
Первый раздел «"Записки из подполья": От внутреннего мира ,к внутренней правде» посвяшен первой фазе этого перелома, повести «Записки из подполья».
После небольшого очерка, посвященного возможностям ценностного изучения произведений Достоевского 1840-1860-х гг., которые не стали предметом специального рассмотрения ъ данной работе, внимание концентрируется непосредственно на «Записках из подполья», которую давно по праву воспринимают как специфическое «предисловие» к Пятикнижию.
В названной повести Достоевский находит событийно адекватную модель видения героя (она условно названа в работе «внутренней правдой»). В разделе показано, как в повести прослеживается сама динамика формирования такой модели у Достоевского - в процессе отделения от аксиологии «внутреннего мира» (в работе даётся краткая попутная характеристика этой модели) в духе мечтателя или лишнего человека, с которыми генетически связан подпольный человек.
Как показано в этой части работы, оформление принципа «внутренней правды» в «Записках из подполья» не становится позитивным обретением. Подпольный человек становится своеобразной проблемой, камнем преткновения, но сама эта проблема уже в круге вопросов зрелого творчества Достоевского. В разделе дана характеристика этой проблематичности, архитектонической природы ценностного искажения, характерного для человека из подполья - оно связано с нарушением разделения полномочий Я и Другого, с применением принципа «внутренней правды» к самому себе, тогда как это полностью в круге полномочий Другого.
Ценностная структура «Идиота»: жанровый аспект
«Белкинский» вариант приоткрывает в Девушкине то, что он сам хотел бы в себе видеть. И в некотором смысле здесь видение Другим только того, что приемлемо для самого героя, гарантировано негласной конвенцией, заложенной в традиции. В этом отношении Другой должен быть не свободен, соблюдать правила восприятия, признавать общезначимость аксиологических кирпичиков, из которых герой выстраивает своё бытие. Вот как это формулирует сам Девушкин:
Состою я уже около тридцати лет на службе; служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках никогда не замечен. Как гражданин, считаю себя, собственным сознанием моим, как имеющего свои недостатки, но вместе с тем и добродетели. Уважаем начальством, и сами его превосходительство мною довольны; и хотя еще они доселе не оказывали мне особенных знаков благорасположения, но я знаю, что они довольны. Дожил до седых волос; греха за собою большого не знаю. Конечно, кто же в малом не грешен? Всякий грешен, и даже вы грешны, маточка! Но в больших проступках и предерзостях никогда не замечен, чтобы этак против постановлений что-нибудь или в нарушении общественного спокойствия, в этом я никогда не замечен, этого не было; даже крестик выходил - ну да уж что! Всё это вы по совести должны бы были знать, маточка, и он должен бы был знать; уж как взялся описывать, так должен бы был всё знать (Т. 1. С. 62).
Такого рода несвобода, к слову, присутствует и в сентиментальной «трогательности» героя - читатель до некоторой степени нравственно обязан сочувствовать герою. Об обязывающем характере трогательности и несоответствии её в этой связи свободному характеру прекрасного говорил ещё Кант в «Критике способности суждения»121. Современники также критикуют Достоевского за это свойство его дебютного романа именно с точки зрения чистого эстетического принципа122.
Точка зрения «чужого человека», с которой Бочаров сближает гоголевского повествователя, действительно «обостряет самосознание» по принципу «провокации», как это называл Бахтин123, откликаясь на анализ «Двойника», осуществлённый В.В. Виноградовым. Последний находит возможным сравнить повествователя «Двойника» и образ демона из «Петербургских сновидений» Достоевского: «Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал, и все хохотал!» (Т. 19. С. 71)124. С.Г. Бочаров отождествляет с этим демоном гоголевского повествователя125. Самосознание стимулируется диалогической встречей с враждебным Другим, нарушающим «белкинскую» («биографическую») конвенциональную успокоенность. Такого рода система аксиологического выстраивания действительности совершенно беззащитна перед Другим, цинически пренебрегающим её правилами, её нормами должного и недолжного, перед провокацией126.
Оказалось невозможным сохранить «честь смолоду», по пушкинской модели, просто следуя нормам порядочности (судьба Вареньки Добросёловой, матери Нелли и Наташи Ихменевой реализует эту идею буквально; так или иначе, эта же проблема воплощена и в судьбах других героев). Конвенциональная аксиология беззащитна перед лицом провокации, перед позицией, не принимающей её основ (гоголевский вариант такой провокации действует в «Бедных людях» и «Двойнике», авантюрно-фельетонный - в «Бедных людях» и «Униженных и оскорблённых»).
Другой как «чужой человек», как «они», как «злодеи мои» вскрывает стороны бытия Девушкина, которые тот хочет скрыть от Другого (а может быть, и от самого себя). Такого рода негативная диалогичность связана с принципом свободы Другого - и в этой связи она действительно провоцирует самосознание. Ко встрече со свободой Другого Девушкин не готов, «белкинская» конвенциональная успокоенность на этом фоне перестаёт быть спасительной.
Выше говорилось, что автору в рамках максималистской ценностной установки Достоевского нужно считаться с героем, в некотором смысле, получить от него право на ценностное выстраивание его образа. Но этот долг всецело в его свободе (обязанности тоже укоренены в архитектонике различения позиций Я и Другого — потребовать должного извне нельзя).
Достоевский так формулирует эту соотнесенность долга с позиционной архитектоникой в письме А.Г. Ковнеру (1877 г.): «Христианин, то есть полный, высший, идеальный, говорит: "Я должен разделить с меньшим братом моё имущество и служить им всем". А коммунар говорит: "Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твоё имущество и должен мне служить". Христианин будет прав, а коммунар будет не прав» (Т. 29/2, С. 140). Долг не имеет объективного характера, он возможен только на основе ответственного свободного выбора.
В контексте событийной свободы Другой может выбрать и негативный вариант восприятия героя. Обратим внимание на ещё один аспект негативно ориентированной позиции Другого (связанной с пршщипом свободы у Достоевского) и реальности без ценностной обеспеченности: этот вариант связан с принципом внешней правды о герое. Внешняя правда, претендуя на внеценностный безлико-объективный характер, в контексте самосознания героя становится негативно-ценностной. В рамках события человеческой жизни ничто не может иметь нейтрально объективного смысла, отсутствие позитивной ценностной выстроенности предполагает научную нейтральность.торжество негативности. В контекст внешней правды, недоброжелательного мнения «чужих людей» попадает и социальная антропология, претендующая на объективно-научную нейтральность.
Событийная структура мира Толстого в собственной перспективе
Еще раз нужно подчеркнуть, что образ Мышкина недвусмысленно показывает отсутствие авторитарной претензии в такого рода примерке точки зрения «существа всеведущего и непогрешающего». Напротив, эта позиция существенно связана с аксиологической скомпрометированностью, униженностью, поруганностью и осмеянностью, что коррелирует со свободой Другого. Более того, такая ценностная окрашенность восходит к представлениям о событийном характере встречи человека и самого Бога. Христология Достоевского предполагает повышенное внимание к проблеме кенозиса, что тоже связано со свободой как модусом бытия человека.
Прорисовка событийной сущности встречи человека с Богом предполагает ещё один - последний - шаг: постановку вопроса о нужде в Другом (с его свободой) у самого Бога. Какой бы ни была природа отношений образа Мышкина с Христом (как уже говорилось, в современном достоевсковедении это один из самых дискуссионных моментов), в романе «Идиот» присутствует проблема внутренней правды самого Бога. Впрочем, в этом романе она только намечена, с высшим дерзновением эта проблема будет поставлена в «Братьях Карамазовых» (особенно в идеологическом кругозоре Ивана Карамазова).
На этом фоне можно разъяснить ряд моментов предшествующего произведения Достоевского, романа «Преступление и наказание». Новый шаг, сделанный в «Идиоте», позволяет прояснить многие аспекты первого романа Пятикнижия — так же, как теория «современного преступника» в изложении Мышкина артикулированно формулирует то, что уже было заложено в событийно-архитектоническом строе Расколышкова (и некоторых его двойников).
В частности, видно, что принцип свободы Другого, столь важный в событийном позиционировании «положительно прекрасного человека», не работает по отношению к аксиологическим субстантивам традиционной культуры («заповедям» и «законам»), судьба которых осмысляется в «Преступлении и наказании», в точке слома почвенной традиции, разрыва преемственности поколений.
Природа заповедей предполагает, что они имеют обязьгоающий характер, что они не имеют исключений и т.д. Достоевский выстраивает в «Преступлении и наказании» историю личностного проживания нравственного закона, в ходе которой герой убеждается в его безусловности, поскольку потеряна аксиологическая стабильность, разрушен аксиоматический характер ценностных субстантивов.
Модус бытия героя, «подражающего Христу», также предполагает исключительно личностный характер его приятия. Но если христология Достоевского предполагает сплетенность личностного и свободного, то принцип закона исключает свободу. Отношение к заповедям (в отличие от отношения к Христу) свободным быть не может.
Свобода оказывается заложена в «Преступлении и наказании» только в событийную структуру образа Сони Мармеладовой (её восприятия другими героями и до некоторой степени читателем). Её образ тоже существенно связан с униженностью, скомпрометированностью, поруганностью. Традиционно эти свойства образа героини мыслятся как объективная составляющая реализованной в Соне идеи смирения. Сущность взаимодействия героини с Раскольниковым при этом интерпретируется как урок смирения, который должен впитать герой.
Но не определяет ли отношение Раскольникова к Соне (наряду с другими контекстами) именно принцип свободы? Не приводит ли его к ней (помимо остальных причин) отсутствие авторитарности в её приниженном событийном положении? Не является ли эта причина главной?
В «Преступлении и наказании» эта модель событийной постановки «положительно прекрасного» артикулирована в гораздо менее отчетливой форме, чем в «Идиоте». Сам масштаб «положительно прекрасного» намного локальнее (в героине нет прямого христоподобия). С Соней не связана специальная событийная коллизия восприятия читателем, как это будет с Мьшгкиным.
Но это не значит, что представленный в «Преступлении и наказании» вариант ценностного события каким-то образом «хуже» более поздних художественных решений Достоевского. Здесь в свернутом, пусть и менее артикулированном виде представлено то, что разделится на разные варианты событийного структурирования «положительно прекрасного» в «Идиоте» и в «Братьях Карамазовых».
Это напрямую связано с вопросом, который остался нерешенным в разборе «Преступления и наказания»: почему Соне не дают ценностного искупления её отец и мачеха, воспринимающие её с точки зрения её внутренней правды, зачем ей нужен Раскольников в этой связи! Одного сближения на почве преступления явно недостаточно224. Ведь Мармеладов-старший тоже в существенном смысле является преступником, однако он не обладает нужной ценностно-формирующей позицией.
