Образы прошлого в структуре политической культуры России Глебова Ирина Игоревна

Содержание к диссертации

Введение

Глава I. ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА И ОБРАЗ ПРОШЛОГО:ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ ТЕМЫ 26

1. Основные подходы к изучению политической культуры .27

2. Проблема преемственного движения политий в социальном времени 48

3. Концептуализация понятия «образ прошлого» . 68

Глава II. ХАРАКТЕР ТЕМПОРАЛЬНОГО САМОПОЛАГАНИЯ РУССКОЙ ПОЛИТИЙ В XX В 86

1. Особенности политической преемственности и специфика «работы памяти» в России 87

2. Политико-культурные предпосылки «сбросов» памяти в русской политической системе 123

Глава III. РОЛЬ ОБРАЗОВ ПРОШЛОГО В ФОРМИРОВАНИИ ПАМЯТИ ПОЛИТИКИ 150

1. Интеграция травматического политического опыта в память сообществ и актуальную политику 153

2. Значение памяти для интегративных и идентификационных процессов в политике 172

Глава IV. ПАМЯТЬ РУССКОЙ ВЛАСТИ: ПРОБЛЕМЫ ХРАНЕНИЯ, ТРАНСЛЯЦИИ, АКТУАЛИЗАЦИИ 208

1. Роль политического опыта в процессах трансляции власти в России 209

2. Потенциал «памяти» и социально-политические практики власти 233

ЗАКЛЮЧЕНИЕ 254

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 264

• Основные подходы к изучению политической культуры
• Особенности политической преемственности и специфика «работы памяти» в России
• Интеграция травматического политического опыта в память сообществ и актуальную политику

Введение к работе

Актуальность темы. Едва ли не общим местом современных социальных исследований стала констатация факта усложнения общественных процессов, их стремительной нелинейной динамики, принимающей подчас хаотический, обвальный характер. Меняя собственную логику и направленность, они предоставляют меньше возможностей для научного предвидения. Соответственно трансформируется и политика, обновляется природа политического. С известной долей условности можно сказать о наступлении эры «постклассической» политики и, наверное, постклассической политической науки (подобно постклассической фазе развития естественных дисциплин). Политику уже невозможно объяснить с помощью господствовавших еще недавно в социальных науках подходов, методов, представлений. В то же время новизна, обновляющаяся сущность политического, предполагающие изучение и артикуляцию, превратились в важную теоретическую интенцию, направляющую научный поиск.

Одна из характеристик этой трансформации - изменение понимания времени, преобразование образов темпоральности. Это дает импульс к пересмотру («ревизии») основных подходов ко всему комплексу проблем, связанных с темпоральным бытованием политий, иначе говоря их историческим самополаганием в социальном времени.

Под влиянием катастроф XX в. и нарастающего ускорения темпорального ритма трансформировались традиционные представления о социальном времени, в котором были линеарные прошлое, настоящее и будущее. Линейка прогресса, когда настоящее лучше прошедшего, а будущее - настоящего и одно следует за другим, сломана. На смену ей пришло такое видение мира, где прошлое-настоящее-будущее составляют неразрывное единство. Они полноправно включены в каждый конкретный миг бытия. И не просто включены - они его образуют¹. Разумеется, это не означает, что традиционные представления о социальном времени абсолютно нерелевантны. Современность включила их в себя как частный случай, как один из способов восприятия времени. Однако критика идеи прогресса в политической перспективе ломает (или, во всяком случае, ставит под сомнение) уверенность в достижимости «устойчивого» («равновесного», стабильного) общества, а также все больше «субъективизирует» общественные практики, усиливая в них иррациональные мотивы.

¹ Не случайно, определяя темпоральный режим современности, М.Кастельс говорит о «вневременном времени», а Д.Харви - о «пространственно-временном сжатии».

Вследствие распада традиционного образа времени настоящее превратилось в категорию нашего понимания самих себя - и во многом подчинило себе время (отсюда метафора Т.Х.Эриксена - «тирания мгновения»). Но это особое настоящее: лишенное уверенности в необратимом характере времени и прогрессистской устремленности в будущее, оно ищет устойчивости в прошлом, видоизменяя, приспосабливая его к себе. Наше настоящее не обременено задачей познать «реальность» прошлого - оно стремится управлять им, его моделировать и использовать, ощутить как реальность образы прошлого. Растворяя ту «временную идентичность», что скрывала разрывы истории, настоящее делает чем-то само собой разумеющимся конструирование традиций, преемственности, любых символических объектов. Их социальное значение чрезвычайно возросло - они признаны, материализованы, как бы приравнены к объектам физическим.

Особые качество и смысл придает этой «ментально-темпоральной революции» (МТР) революция информационно-коммуникативная. Теперь в разных общественных подсистемах (в том числе политической) иначе, чем раньше, выстраиваются пространственно-временные связи. При селекции системно-специфического прошлого и формировании принципиально важных для системы «вариантов» будущего все больше ориентируются на медийные образы, составляющие единой «массмедийной конструкции реальности» (Н.Луман). Политическая преемственность обращается в медиатизированное, социально конструируемое явление, что придает ей отчасти имитационный характер. Она формируется и за счет управления массмедийными образами прошлого. Поэтому современное общество репрезентирует и интерпретирует себя политически во многом посредством и через эти образы, в публичном информационном пространстве приобретающих характер «политических текстов».

Для российской политий образы прошлого имеют особое значение. Это объясняется специфическим характером ее темпорального бытования. В западных политиях преемственное движение во времени обеспечивается как культурно-«генетическими», так и институциональными способами. В России при очевидной неустойчивости, слабости институциональной системы и неразвитости институциональных традиций трансформация происходит за счет специфического самовоспроизводства особого типа («моносубъектной») власти и не менее специфического преемства культурного кода («генотипа»)¹. Специфика этих способов преемственности заключается в принципиальном разрыве каждой

¹ Речь вдет о глубинных, устойчивых структурах политической культуры, действие которых задает своеобразную «генетическую программу». Политико-культурная динамика во многом регулируется этой программой. В то же время развитие связано не только с реализацией «генетического» влияния, но и с постоянным выбором способов преемственности. В периоды трансформаций влияние культурного кода («генотипа») усиливается, что ощущается и в «изобретенных» социальных практиках.

наступающей эпохи (исторической фазы социополитического развития) с наследием ей предшествующей. Трансформация осуществляется - как бы это ни было парадоксально -посредством видимой, кажущейся аннигиляции транслируемого и его сущностного воспроизводства в новых, соответствующих современности формах. Такой тип эволюции требует использования особых трансляционных механизмов, возмещающих недостаток институционального наследия и позволяющих скрыть перерывы в преемственности. Политическая стабилизация и системное воспроизводство реализуются с участием «изобретенных» в настоящем опыта, образцов, традиций, что предполагает активную информационно-символическую деятельность. Одну из ключевых скрепляюще-трансляционных ролей играют в русской политий образы прошлого.

В последние десятилетия вследствие «подключения» России к современной «мир-системе» с ее темпоральными сломами и коммуникативными сдвигами значение массмедийных образов прошлого постоянно возрастает. Преимущественно под их влиянием формируются представления людей о значимом прошлом, составляющие (среди прочего) «ткань» политических ориентации и во многом определяющие темпоральный «ход» политий.

Степень научной разработанности темы. Темпоральное бытование политий - одна из важнейших тем, обозначенных Г.Алмондом и С.Вербой в концепции политической культуры¹. Фактически они ввели тему времени в политические исследования. При этом апеллировали к тем темпоральным представлениям, которые сложились в современных им социальных науках: политическая темпоральность понималась несколько упрощенно; традиции рассматривались как нечто изначально данное и в основном неизменное. В том же ключе толковалась и сама политика (как порядок, связанный с действием целой системы обезличенных норм, процедур, нормативных смыслов и институционализированных практик), поэтому понятие «политическая культура» использовалось создателями концепции и первым поколением ученых, ее развивавших, преимущественно в нормативистском значении.

Существенное воздействие на изучение тем политической преемственности, исторической обусловленности политической культуры оказали исследования социального измерения темпоральное, предпринятые в XX в. Они занимают значительное место в

¹ См.: Almond G. Comparative political systems II J. of politics. Austin, 1956. Vol.18, N 3; Almond G., Verba S. The civic culture: Political attitudes and democracy in five countries. Princeton, 1963. См. также: Aron R. Democratic et totalitarisme. P., 1965; Pye L. Political culture II International encyclopedia of the social sciences. N.Y., 1965. Vol.12; Greene J. Changing interpretations of early american politics II Interpreting Early America: Historiographical essays.

общественных науках. В психологии к этим проблемам обращались У.Джеймс, З.Фрейд, К.Юнг, П.Жане, Е.Минковский, К.Левин, Ж.Пиаже; в этнологии - Р.Кодрингтон, Т.Ходсон, М.Нильсон, Б.Малиновский, Э.Эванс-Притчард, К.Леви-Стросс, К.Гирц; в экономике -Е.Бем-Баверк, А.Маршал, К.Викселль, Л. фон Мизес, И.Фишер, Г.Мюрдаль, Ф.Найт, Дж.М.Кейнс, Дж.Хикс, Дж.Шэкл; в социологии - А.Юбер, Э.Дюркгейм, М.Вебер, М.Хальбвакс, П.Сорокин, Дж.Мид, А.Шюц, Т.Лукман, Н.Элиас, Ж.Гурвич, И.Гоффман, У.Мур, Э.Гидденс и др.

Особое внимание исследователей привлекла проблема темпоральной самоидентификации. Еще Э.Эриксон показал опасность для личности ее конфликта со временем¹. На фоне макроизменений эта опасность представляется весьма существенной². В нестабильные эпохи время служит, с одной стороны, внешней рамкой для измерения процессов и событий, а с другой - для упорядочивания их хаотического потока, высвечивая внутренние свойства, продолжительность или краткость, тот или иной темп, ритмичность или беспорядочность и т.п. Освоение социального времени, ощущение временной перспективы (как «личной хронологии», по выражению П.Жане) способствуют адаптации индивида ко времени своей эпохи, позволяют адекватно использовать роли, ею востребованные.

В социальных науках активно изучались механизмы формирования представлений о прошлом (памяти) и о будущем (ожиданий), связанных с самоидентификацией личности и социальных общностей в потоке времени. Предметом исследования стала, прежде всего, индивидуальная память (в психологии и психоанализе). Кроме того, в 1920-е гг. французский социолог М.Хальбвакс начал разработку концепции коллективной памяти³. Он показал, что память - не только психофизиологическая, но и социальная функция. По Хальбваксу, индивидуальная память сплавлена с памятью коллективной, воплощенной в традициях, социальных институтах и т.д., а социальное взаимодействие есть важный фактор запоминания и вспоминания.

Charlottensville, 1996; Формизано Р. Понятие политической культуры // Pro et contra. 2002. Т.7, № 3. С. 183-194 и

др.

¹ См.: Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М., 1996.

² О значении времени для социальных изменений говорил П.А.Сорокин: «...любое Становление, Изменение,
Процесс, Сдвиг, Движение, Динамическое состояние, в противоположность существованию, предполагает
Время» (Цит. по: Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С.67).

³ Halbwachs М. Les cadres sociaux de la memoire. P., 1925. См. также: Halbwachs M. La memoire collective. P.,
1950.

В социологических, экономических, исторических, этнографических работах анализируются разные типы темпоральных воззрений, характер их эволюции во времени¹. Проблема формирования представлений о прошлом рассматривается с точки зрения получения и усвоения информации, технологий ее трансляции и актуализации, динамики социальной системы накопления и передачи значений. Представлениям о будущем, т.е. ожиданиям действующих субъектов, значительное внимание уделяется, например, в экономической теории. Здесь создан ряд моделей, определяющих видение будущего: в зависимости от характера информации и опыта, на основании которых они формируются, ожидания классифицируются на экстраполяционные, адаптивные и рациональные². В этнологических и антропологических исследованиях подчеркивается, что темпоральные представления отличаются высокой степенью социальной и культурной дифференциации (за исключением лишь самых примитивных обществ).

Специфический срез проблемы восприятия социального времени представлен у К.Мангейма³. В связи с темами идеологии и утопии он указал на «политизированный» характер темпоральной самоидентификации. Его типология политического сознания (либеральное, консервативное, социалистическое) основана на разных представлениях о времени.

¹ См, например: Sturt М. The psychology of time. N.Y., 1925; Meinecke F. Die Entstehung des Historismus.
MUnchen, 1946; Hoffer W. Geschichtsschreibung und Weltanschauung. Miinchen, 1950; Rothacker E. Mensch und
Geschichte. Bonn, 1950; Litt Th. Die Wiedererweckung des geschichteichen BewuBtseins. Heidelberg, 1956; Aron R.
Dimensions de la connaissance historique. P., 1961; Shell B. Entdeckung des Geistes: Studien zur Entstehung des
europaischen Denkens. Hamburg, 1964; Mommsen W. Die Geschichtswissenschaft jenseit des Historismus. Diisseldorf,
1972; Arrow K. The future and the present in economic life II Economic inquiry. Apr. 1978. V.16, N 1. P.157-169;
Sticher G. Gesellschaft und Geschichte. Koln; В., 1974; Whitrow G. The nature of time. N.Y., 1975; Blumenberg H.
Lebenszeit und Weltzeit. Frank./Main, 1986; Kaselleck R. Futures past: On the semantics of historical time. Cambridge;
L., 1985; Hareven T. Family time and industrial time. N.Y.; Cambridge, 1982; Stone L. The past and present revisited.
L., 1987; The rythms of society. L.; N.Y., 1988; Blyton P. Time, work and organisation. L., 1989; The sociology of
time. L., 1990; Chronotypes: The construction of time. Stanford, 1991; Гуревич А.Я. Время как проблема культуры
// Вопросы философии. 1969. № 3. С.105-116; Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод //
Философские проблемы исторической науки. М, 1969. С. 186-224; Барг М.А. Эпохи и идеи: Становление
историзма. М, 1987; Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992; Ломан Ю.М.
Культура и взрыв. М., 1992; Фомичев П.Н. Современные социологические теории социального времени
(Научно-аналитический обзор). М., 1993; Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек - текст - семиосфера
- история. М., 1996; Зиммель Г. Проблема исторического времени // Зиммель Г. Избранное. Т.1. М., 1996.
С.517-529; Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М, 1997; Штомпель Л.А.
Смыслы времени. Ростов-на-Дону, 2001; Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб., 2002; Пространство
и время социальных изменений / В.НЛрская и др. М; Саратов, 2003; Соколова М.Е. Социальное время и новые
электронные технологии: Аналитический обзор. М., 2006.

² См., например: Lihndal Е. Studies in the theory of money and capital. L., 1939; Myrdal G. Monetary equilibrium. L.,
1939; Katona G. The powerful consumer. N.Y., 1960; Katona G. Psychological economics. N.Y., 1975; Sargent Т.,
Wallace N. Rational expectations and the theory of economic policy II J. of monetary economics. 1976. V.2, N 1.
P.169-183; Lucas R. Studies in business-cycle theory. Cambridge, 1981; Кейнс Дж. Общая теория занятости,
процента и денег. М., 1978; Проблемы экономических циклов и кризисов в буржуазной экономической науке:
Сб. обзоров. М., 1988.

³ Мангейм К. Идеология и утопия. М., 1994.

Важное место анализ темпоральных представлений занимает в изучении мифического (мифологического) сознания. Начало этому направлению было положено трудами ЭДюркгейма, А.Юбера, М.Мосса; классический статус ему придали работы М.Элиаде, Г.Беккера, С.Брэндона и др. Заметный вклад в его развитие внесли российские авторы -Е.А.Мелетинский, С.С.Аверинцев, В.Б.Иванов, С.А.Токарев, В.Н.Топоров и др.

Роль темпоральных воззрений в социальных взаимодействиях оказалась в центре, прежде всего, социологических исследований (хотя анализируется представителями самых разных социальных дисциплин и научных школ). В них подчеркивается, что представления о времени (его ценности, возможностях овладения им и использования в качестве социального ресурса, общественной роли) влияют на поведение социальных субъектов и во многом определяют характер социальных взаимодействий. Тема влияния времени на формирование поведения действующего субъекта, будучи лишь обозначена М.Вебером и Э.Дюркгеймом, получила подробное освещение в теории символического интеракционизма². Время как фактор, обусловливающий целерациональное или целевое (purposive) поведение, анализировалось в работах сторонников феноменологического подхода³. Тема влияния темпоральных представлений на поведение рассматривалась и в рамках концепции рутинизации социальных действий и интеракций, подчеркивавшей внешнюю заданность и социальную обусловленность повторяющихся взаимодействий⁴. Здесь время трактуется как параметр, структурирующий социальную реальность: учитывается роль индивидуального темпорального сознания действующих, но указывается, что темпоральные категории

¹ См.: Becker Н. Through values to social interpretation: Essays on social contexts, actions, types and prospects. N.Y.,
1968; Brandon S. Time and mankind: A historical and philosophical study of mankind's attitude to the phenomena of
change. L., 1951; Brandon S. History, time and deity: A historical and comparative study of the conception of time in
religious thought and practice. Manchester; N.Y., 1965; Элиаде M. Миф о вечном возвращении (архетипы и
повторение) // Элиаде М. Космос и история. М., 1987; Он же. Священное и мирское. М., 1994; Он же. Мифы,
сновидения, мистерии. - М.-Киев, 1996.

² См.: Mead G. Mind, Self and society. Chicago, 1934; Mead G. The philosophy of the act. Chicago, 1938; Tillman M.
Temporality and role-taking in G.H.Mead II Social research. 1970. Vol. 37, N 1. P.57-72 и др. Особенно важна
критика Дж.Мидом бихевиористского подхода к понятию времени (у Дж.Уотсона), в котором прошлое (как
"стимул"-причина) детерминирует будущее ("ответ"-следствие). Мид считал, что это исключает из социальных
взаимодействий возможность выбора. В социальной психологии Мида указано на существование такого
момента в настоящем, в котором человек интерпретирует ситуацию и выбирает подходящий ответ. Эта
избирательность в отношении к опыту является источником нового, неопределенного в социальном
взаимодействии. Тема темпорального выбора присутствует у А.Шюца, Г.Гарфинкеля, Э.Гидденса. Такое
понимание социальной темпоральное усвоено современной политической наукой.

³ Schutz A. The phenomenology of the social world. Evanston, 1967; Schutz A. Collected papers. V. 1: The problem of
social reality. The Hague, 1962; Schutz A., Luckmann T. Strukturen der lebenswelt I, II. Neuwied; Darmstadt, 1975;
Luckmann T. The constution of human life in time II Chronotypes: The construction of time. Stanford, 1991. P.151-166
и др.

⁴ См., например: Goffman Е. Interaction ritual. L., 1972.

формируются в процессе социальных взаимодействий и затем становятся их регуляторами, синхронизаторами, ограничителями¹.

Тезис об использовании времени для контроля, регулирования и синхронизации социальной жизни выдвигался в работах П.Сорокина и У.Мура². Важный аспект изучения времени как элемента социальной организации связан с категориями власти и контроля. М.Вебер показал, как контроль над информацией (в т.ч., над информацией о прошлом) превращается в инструмент бюрократической власти и контроля³. Заметное развитие тема использования времени во властных интересах получила у М.Фуко⁴, а затем активно разрабатывалась в социологии. Вообще, в современной научной литературе тема эксплуатации темпоральности (или использования времени) чаще всего рассматривается в рамках двух внешне взаимоисключающих концепций: дисциплины и аллокации, разработанных соответственно М.Фуко и экономистом Гэри Беккером. Последняя акцентирует внимание на проблеме выбора и принятия решений индивидом⁵. Фактически же эти концепции, скорее, дополняют, чем отрицают друг друга, рассматривая время в качестве категории социального смысла, элемента общественной организации (структуры).

Еще один важный аспект влияния темпоральных воззрений на социальное поведение - борьба со временем, обретающая особое значение в современном контексте⁶. Подчинение времени связано с покорением пространства - две эти социальные категории соединены в сознании людей. Поэтому революция в развитии транспортных средств и средств связи

В западной литературе 1980-1990-х годов преобладает точка зрения: социальное время может рассматриваться и в исторической перспективе, и сквозь призму индивидуальной жизненной хронологии; темпоральность как измерение количественных отношений (длительности, интенсивности, скорости) не может быть отделена от социального значения; время есть фактор социальных изменений.

² Sorokin P. Sociocultural causality, space, time: A study of referential principles of sociology and social sciences.
N.Y., 1964; Moore W. Man, time and society. N.Y.; L., 1963.

³ Weber M. Economy and society. Berkeley, 1978. См. также: Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории
структурации. М., 2003.

⁴ Foucault М. Discipline and punish: the birth of the prison. L., 1977.

⁵ Беккер Г. Теория распределения времени [1965] // США: экономика, политика, идеология. 1996. № 1. С.75-84;
№ 2. С.114-124. Экономический подход ориентирован, в том числе, на изучение эволюции представлений о
ценности времени.

⁶ Schwartz В. Queuing and waiting. Chicago, 1975; Melbin M. The colonisation of time II Timing space and spacing
time. L., 1978. Vol.2; Rifkin J. Time wars: The primary conflict in human history. N.Y., 1987; Бурстин Д.
Американцы. Т.З. Демократический опыт. М., 1993 [1973]; Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. 2-
е изд. М., 1984 [1972]; Зомбарт В. Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного
экономического человека. М., 1994. [1913] и др. В современных организационных исследованиях
темпоральности подчеркивается тезис о возможности управления временем (См., например: Brown R. Mapping
the temporal landscape II Management learning. L., 2005. Vol. 36, N 4. P.451-469). Такое управление может
рассматриваться как способ конструирования культуры. Значительное место в современной социологии
занимают работы Э.Зерубавеля и др. по социальном конструированию и управлению временем. Большой
интерес вызывает и тема использования времени (use time), активно разрабатывающаяся в рамках прикладных
дисциплин, связанных с менеджментом (См. Time Management).

имеет следствием трансформацию не только пространственных представлений, но и темпорального сознания человека.

Изучение механизмов образования темпоральных представлений и их воздействия на поведение взаимодействующих субъектов потребовало систематизации и структуризации этих представлений. В самом общем смысле можно выделить две категории темпоральное - «индивидуальное» и «институциональное» время. П.Сорокин и Р.Мертон фактически первыми указали на два типа времени - «астрономическое» (календарное) и «социокультурное», имеющее «социальный смысл»¹. Французский социолог Ж.Гурвич сформулировал различия между временами, в которых одновременно существует индивид: «микросоциальным», характерным для социальных групп, и «макросоциальным», присущим социальным системам и институтам . Дж.Лейвис и Э.Вейгарт классифицировали социальное время на «организационное», «время взаимодействия» и «личное»³. Для политических исследований особый интерес представляет теория структурации Э.Гидденса, выделившего три пересекающихся временных среза: время непосредственного опыта, постоянный поток ежедневной жизни (по А.Шюцу); жизненный цикл организма; «длительная протяженность» институционального времени (по Ф.Броделю)⁴.

В рамках всех выделенных подходов сформировалось несколько базовых характеристик социального времени, имеющих принципиальное значение для нашей работы. Еще в начале XX в. французский социолог А.Юбер определил время как символическую структуру, выражающую организацию общества через временные ритмы⁵. Сейчас большинство исследователей признает, что понятие «время» не существует изначально, а зависит от придаваемого ему смысла (значения); при этом в разных культурах оно приобретает конкретную символическую форму. Темпоральные представления всегда конструируются коллективно, являясь социальной категорией, продуктом группового сознания⁶. Индивидуальные же восприятие и видение времени формируются под воздействием коллективных, зависят от средового влияния и подвержены постоянным

¹ Sorokin P., Merton R. Social time: a methodological and functional analysis II American j. of sociology. 1937. V.42,
N5.P.615-629.

² Gurvitch G. The spectrum of social time. Dordrecht, 1964.

³ Lewis J. Weigart A. Structures and meaning of social time II Social Forces. 1981. V.60, N 2. P.433-462.

⁴ Giddens A. A contemporary critique of historical materialism. Vol. 1. Berkeley; Los Angeles, 1981.

⁵ Hubert H. Etude sommaire de la representation du temps dans la religion et la magie II Annuaire de l'Ecole Pratique
des Hautes studies. 1905. P.l-39; Hubert H., Mauss M. Melanges d'histoire des religions. P., 1909.

⁶ Законченную форму эта идея приобрела в работах Э.Дюркгейма (См.: Durkheim Ё. The elementary forms of
religious life. Glencoe (III), 1947). В современной социологии особое значение придается изучению характера и
механизмов репрезентации времени в индивидуальных и групповых представлениях, что дает возможность
воздействовать на образы темпоральное, их конструировать (См. об этом: Нестик Т.А. Социальное
конструирование времени // СоцИС: Соц. исследования. М, 2003. № 8. С. 12-20).

изменениям. И, наконец, темпоральные представления и образы времени обусловлены не только социально, но и культурно (впервые это положение сформулировал П.Сорокин). В разных культурах чрезвычайно разнообразны характер восприятия времени и знаковые системы его выражения . В сложных обществах с развитой социальной дифференциацией сосуществует целый набор социальных времен (комплексов темпоральных представлений), в результате чего восприятие времени приобретает сложный, синтетический характер. Тип темпоральной самоидентификации во многом определяет характер социальной активности². И, наконец, синхронизация представлений («времен») индивидов и множества социальных групп, действия по моделированию темпорального опыта снижают уровень конфликтности в обществе.

Многие мыслители XX в. - П.Валери, В.Беньямин, Л.Февр, Х.Арендт, П.Рикёр, Ф.Артог - уделяли особое внимание проблеме времени, причем не столько непрерывности истории, сколько разрывам, сломам, «лакунам». «Все они... пытались создать новый образ истории, отказываясь от идей непрерывности и поступательного развития в пользу представлений о ее прерывистом, изломанном ходе»³. На рубеже 60-70-х гг. XX в. активизируется и становится явным процесс распада фундаментальных очевидностей европейской культуры, радикальный переворот в ее представлениях о самой себе и о своих ценностях. Одним из результатов пересмотра традиционного образа времени стало падение «футуризма» - этого определяющего (и не только для Европы) социального проекта XX в. Прогнозы прогрессистского типа в современном мире заменяют такие «операции» как «выбор» и «сценарий»; образ будущего постоянно перепрограммируется в соответствии с потребностями «самоускоряющегося» времени, всегда изменяющейся реальности⁴. Происходит «переход» от «века прогресса» к «веку моделирования», воспроизведения (simulation)⁵.

В современных исследованиях обосновано: темпоральное сознание является ключевым для понимания различных культур и их когнитивной адаптации друг к другу (См., например: TenHouten W. Time and society. Albany; N.Y., 2005).

² Многие исследователи темпоральной проблематики 1980-1990 годов (Р.Резсохази, Дж.Б.Шрайбер,
М.Флэхерти, Б.А.Гутек, Дж.Хассард и др.), например, отмечали особую роль усвоения временных стереотипов
в процессах социализации современного человека.

³ Артог Ф. Типы исторического мышления: презентизм и формы восприятия времени: Реферат //
Отечественные записки. М, 2004. № 5(20). С.214.

⁴ «Все авангарды прошлого, - пишет Ч.Дженкс, - верили, что человечество куда-то идет. Они видели свой долг
и удовольствие в том, чтобы открывать новые земли и следить, чтобы люди пришли туда вовремя.
Поставангард верит, что человечество идет одновременно в разных направлениях» (Fenks С. Post-Avant-garde //
Art and Desigh. 1987. V.3. N 7/8. P.20).

⁵ Об изменении хроносферы человека в информационном обществе см.: Кастельс М. Галактика Интернет.
Екатеринбург, 2004; Жуков Д.С., Лямин С.К. Постиндустриальный мир без парадоксов бесконечности. М.,
2005; Колосов А.В. Визуальная культура: Опыт социологической реконструкции. М., 2005; Модусы времени:
Социально-философский анализ. Сб. ст. СПб., 2005 и др. Наряду с темами ускорения и компрессии времени в

Это демонстрирует хронософия постмодернизма, предлагающая совершенно новый подход к прошлому как общечеловеческому «архиву». Между ним и актуальным временем нет резкой границы - все сосуществует в одном временном и пространственном измерении. В ходу потребительское отношение к прошлому-«архиву»: все его элементы могут извлекаться по воле «действующего субъекта» и произвольно комбинироваться. При этом исчезают стилистические различия «текстов» разных времен, единая темпоральность становится экспериментальным пространством для настоящего. Тем самым утрачивается ретроспективное понимание прошлого - оно превращается в резервуар потенциально актуальной информации («текстов»). «Презентистское использование прошлого» (Ф.Артог) требует и «архив» рассматривать в презентистской проекции: это уже не хранилище, а «блок» актуальной памяти единой системы - человеческого сообщества. Чем мощнее «блок памяти», тем эффективнее, креативнее сама система.

Мы имеем дело с принципиальным изменением природы темпоральности - и трансформацией толкования времени, его социальной и культурной нагрузки, что предполагает модификацию природы политического - и понимания политики. Все это формирует своеобразный интеллектуальный фон и дает важные методологические импульсы изучению политического аспекта темпоральности¹. В политико-культурных исследованиях подходы к теме темпоральной самоидентификации и координации политий усложнились и обогатились, как, впрочем, и понимание самой политической культуры. Она трактуется как «особый пространственно-временной континуум», олицетворяющий «преемственность в историко-политическом развитии какой-либо общности» . Акцентировка темпорально-коммуникативной природы политической культуры³ требует ее изучения в широкой и многомерной темпоральной перспективе, с точки зрения исторической преемственности, политического наследования.

современных исследованиях рассматривается проблема замедления темпорального ритма, являющегося следствием столкновения социальных изменений с инерционностью сложившихся общественных форм. Инерция считается не препятствием движения, приводящим к стагнации, а его условием, обеспечивающим устойчивое воспроизводство социальной системы. В этом смысле «инерционность» близка «традиции» (См. об этом: Матвеева Н.А. Социальная инерция: К определению понятия // СоцИС: Соц. исследования. М., 2004. № 4. С. 15-23).

¹ Показательно, что изучение темпоральности в политике оформляется в отдельную область современной
политической науки (См.: Ильин М.В. Феномен политического времени // Полис. 2005. № 3. С.5-20; Чихарев
И.А. Хронополитика: Развитие исследовательской программы // Полис. 2005. № 3. С.21-33).

² Важно, что такая трактовка закреплена в учебной литературе. См.: Политология: Учебник / Под ред.
А.Ю.Мельвиля. М., 2004. С.426.

³ Завершинский К.Ф. Политическая культура как способ семантического конституирования политических
коммуникаций // Политическая наука. 2006. № 3. С.36.

Изучение темпоральной проблематики связано с двумя актуальными направлениями. В центре первого - традиции, рассматриваемые не с точки зрения фиксации политического порядка (сквозь призму «неподвижного» или «медленного» времени), но в перспективе развития, самоускоряющегося движения, постоянного обновления. В исследовательском фокусе второго направления - социокультурная память, действующая в рамках политических систем, способная их программировать и перепрограммировать.

Вследствие изменения представлений в западной науке (прежде всего, этнологии и антропологии) о традиции и традиционном существенно модифицировался взгляд на проблемы политической преемственности. Политическая динамика связывается уже не только с влиянием неких устойчивых (неосознанных, репродуктивных, социобиологических) факторов, но и постоянным выбором способов преемственности, а также обретением ею преимущественно социального характера¹. Поэтому в современных исследованиях указывается на сложную структуру политического опыта, подчеркивается наличие в нем как естественной (социогенетической, социобиологической), так и искусственной (культурной) составляющих.

Восприятие традиции как отчасти виртуального явления, характерное для нашего времени, вполне вписывается в параметры нового видения времени и пространства, составляющих единую виртуальную реальность. Не случайно особое внимание уделяется сейчас изучению того пласта традиций, который является «социальным изобретением», результатом «социальной инженерии». При этом политологи обращаются к трудам Б.Андерсона, П.Бурдье, Э.Хобсбаума, Т.Рэнджера и др., в которых в феномене традиции выделяются элементы «воображения», «изобретения», «конструирования», во многом являющиеся следствием деятельности элит.

Изменившийся подход к традиции, соответствующий новому видению социальной реальности, особенно актуален при обращении к проблеме темпоральной координации политий в сложные, переломные моменты существования («переходные эпохи»). Центральный вопрос в рамках этой проблематики: каков уровень изменчивости той или иной политической культуры, способности ее адаптации к изменениям и пределы такой адаптации? Иначе говоря, как переплетаются импульсы к обновлению, социальная

¹ См.: Derrida J., Habermas J. Nach dem Krieg: Die Weidergeburt Europas II Frankfurter, allg. Ltg. 2003.31.05;
Alexander J. Political culture in post-communist Rossia: Formlessness and receation in a traumatic transition. N.Y.,
2000; Petro N. The rebirth of russian democracy: An interpretation pf political culture. Cambridge, 1995; Саква P.
Политическая культура: возможности и сложности в применении понятия для анализа процессов ускоренных
преобразований // Полития. № 4(35). Зима 2004-2005.

² См.: The invention of tradition I Ed. by Hobsbowm E., Ranger T. Cambridge, 1983; Anderson B. Imagined
communities: reflections on the origins and spread of nationalism. L., 1991; Бурдье П. Начала. M., 1994 и др.

потребность в модернизации - и преемственность в исходных предпосылках национальной традиции и центральных символах (атрибутах) культурной идентичности? Заметное место в трудах представителей разных направлений и школ (Г.Экстайна, С.Хантингтона, Б.Мура, Л.Пая, СЛипсета, Ст.Роккана и др.) занимают проблемы революций и социальных изменений, исторических путей политической модернизации. Многие исследователи исходят из положения о несостоятельности дихотомного восприятия нашей социальности как противостояния традиции и современности. Адекватным с точки зрения политологии является учение Ш.Эйзенштадта о традиции как сложном феномене, в котором слиты креативные и стабилизирующие элементы, играющей неоднозначную роль в политике¹.

Актуализация проблематики памяти в политической науке связана (в том числе) с возникновением «нового институционализма», рассматривающего политические институты с точки зрения взаимосвязи формальных норм и неформальных правил игры, образующих сложные организационные отношения, формы взаимодействий и самой кооперативной деятельности людей, поддерживающих стабильность и воспроизводящих порядок в обществе². Тем самым институциональному параметру мира политики задается более широкая перспектива; учитывается влияние культурного фактора. В рамках этого подхода особое значение приобрели историческая, философская, социокультурная и политическая традиция, человеческий поступок, ценностное содержание политики и человеческое измерение политического анализа. Уделяется внимание социокультурным символам и ценностям, стереотипам и регламентам, влияющим на структурирование макрополитики. Роль исторического времени, характер институциональной эволюции стремятся выявить исторические институционалисты³, а также представители неоинституциональной версии теории организации⁴. «Историки» делают особый акцент на зависимости институтов, институциональных изменений от прошлой траектории развития .

¹ См.: Eisenstadt S. Modernization: Protest and change. Englewood Cliffs; N.Y., 1966; Eisenstadt S. Tradition, change
and modernity. N.Y., 1973; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: Сравнительное изучение
цивилизаций. М., 1999.

² См.: Патрушев СВ. Институционализм в политической науке: этапы, течения, идеи, проблемы // Зарубежная
политология в XX столетии: Сб. науч. тр. / Политическая наука, 2001. № 2. С. 149-189.

³ См., напр.: Nelson, Winter S. An evolutionary theory of economic change. Cambridge; L., 1982; Skocpol T. States
and social revolutions: A comparative analysis of France, Russia and China. Cambridge, 1979; Skowrenek S. Building
a New American State: The expansion of national administrative capitalism. N.Y., 1982; North D. Institutions,
institutional change and economic performance. Cambridge, 1990; Thelen K. Historical instirutionalism in comparative
politics II Annual rev. of political science. Norwood, 1999. N 2 ect.

⁴ A new instirutionalism in organizational analysis I Ed. by DiMaggio P., Powell W. Chicago; L., 1991; Scott R.
Institutions and organizations. Thousand Oaks; Sage, 1995 ect. В теории организации подчеркивается значение
символических кодов и роль институтов в генерации значений, а также указывается на нормы и «соответствие»
как категории действия.

⁵ При этом рассматриваются базовые элементы институтов - рутины, правила, нормы, ценности и идеи. К
ключевым терминам эволюционного институционализма относятся «кумулятивная причинность»

В современных политологических исследованиях институты определяются (наряду со всем прочим) как длительные структуры во времени и пространстве (Э.Гидденс)¹, правила и рутины (Дж.Марч, И.Олсен), т.е. помещаются в темпоральный контекст. Для указания на темпоральную протяженность политических систем и ее описания используется термин «системная память». Э.Гидденс понимал ее как «неотъемлемую характеристику рекурсивности процессов институционального воспроизводства»³. Б.Роккман ввел определение «организационная память» для характеристики памяти, поддерживающей функционирование системы государственной власти⁴. Во всех этих случаях память выступает элементом упорядочения политической организации, средством поддержания динамического равновесия системы.

Существенное место эта проблематика занимает в концепции политического Н.Лумана⁵. Он указывает на существование специфического среза памяти - «системной памяти» политики. По Луману, ключевую роль в процессах запоминания-забывания играют в социальных системах ценности и интересы. Ценности фиксируют для памяти «предпочтения» и «отстранения»: предпочтение, получившие статус ценности, продолжает существовать в актуальном поле политики, а отстраненное остается в памяти системы, благодаря чему негативный опыт не предается забвению, а служит дальнейшей рефлексии. Интерес позволяет реактуализировать ценность, извлечь ее из памяти и трансформировать в цель. Тем самым посредством различения ценностей и интересов система «запускает» свою память, обеспечивая системную интегрированность всех политических действий. Благодаря наличию памяти, отвергнутое системой не исчезает, а сохраняется как одна из существовавших альтернатив.

На этом фоне интерес к социально-исторической памяти в политико-культурных исследованиях выглядит совершенно естественным. Проблема темпорального бытования политий должно быть рассмотрение на двух взаимосвязанных уровнях - системном и ориентационном. Только это позволяет изучить ее во всей полноте, с учетом совокупности факторов институционального и политико-культурного характера. Интеграция проблематики

(исследованная еще Т.Вебленом), «гистерезис» (зависимость конечных результатов системы от предшествующих), «блокировка» (неоптимальное состояние системы как результирующая прошлых событий).

¹ Giddens A. The constitution of society: Outline of the theory of structuration. Cambridge, 1984.

² March J., Olsen J. Rediscovering institutions: The organisational basis of politics. N.Y., 1989.

³ Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М., 2003. С.360-361.

⁴ Rockman В. The new institutionalism and the old institutions II New perspectives of american politics I Ed. by Godd
L., Jilson С Washington, 1994.

⁵ Luhmann N. Temporalization of complexity II Sociocybernetics: An actor-orientated social systems approach. The
Hague, 1978; Luhmann N. World-time and system history II Luhmann N. The differentiation of society. N.Y., 1982.
P.289-324; Luhmann N. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt a.M., 2002.

социальной памяти в политико-культурные исследования предполагает использование двух подходов.

Первый условно может быть назван информационно-коммуникативным. Исходным для него является положение К.Дойча о политической системе как сети коммуникаций и информационных потоков, в которой выделяется блок «памяти и ценностей»¹. Фактически «блок памяти» у Дойча есть своего рода аналог алмондовской политической культуры. Чем мощнее и сложнее - в качественном отношении - «блок памяти» (или «архив») системы, тем выше ее способности к адаптации, креативность. Тем самым эффективность политической системы оказывается непосредственно связана с ее культурным «запасом», во многом определяющим «антропологический потенциал». Реализация посыла Дойча требует обращения к комплексу работ, в которых политика представлена как коммуникационный процесс.

В фокусе другого подхода - память как социокультурный и коммуникативный феномен. В последние тридцать лет в гуманитарном знании сформировалось целое направление, в рамках которого активно взаимодействуют историки, социологи, политологи, психологи. Оно нацелено на изучение конструирования прошлого в процессе коммуникации, роли репрезентаций прошлого в массовой культуре. Здесь память понимается как процесс управления прошлым в настоящем, имеющий в том числе политическое измерение. В рамках этой проблематики изучаются общественные исторические представления, а также масскоммуникативные образы прошлого, на основе которых эти представления во многом и формируются². Кроме того, память трактуется как явление неоднородное, а потому нуждающееся в структурировании. В политической науке востребована концепция «мест

¹ См.: Deutsch К. The nerves of government: Models of political communication and control. N.Y., 1963.

² См.: Les lieux de memoire I Ed. by Nora P. P., 1984-1992. T.l-7; Mnemosyne: Formen und Funktionen der
kulturellen Erinnerung / Hg. Assmann V., Harm D. Frankfurt a.M., 1991; Assmann J. Das kulturelle Gedachtnis:
Schrift, Erinnerung und politische Identitat in friihen Hochkulturen. Miinchen, 1992; Assmann J. Agypten: Eine
Sinngeschichte. Miinchen; Wien, 1996; Nora P. Realms of memory: Rethinking the French Past. N.Y., 1996; Jaspers K.
The question of German quilt. N.Y., 2000; European history: Challenge for a common future. Hamburg, 2002; Buruma
I. The wages of quilt: Memories of war in Germany and Japan. L., 2002; Mythen der Nationen. I Flacke M. (Hrsg.).
1945. Arena der Erinnerungen. В., 2004; Франция-память I Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж. де , Винок М. СПб.,
1999; Про А. Двенадцать уроков по истории. М., 2000; Эксле О.Г. Культурная память под воздействием
историзма // Одиссей-2001. М., 2001. С. 176-198; Артог Ф. Время и история // Анналы на рубеже веков:
антология. М., 2002. С.147-168; Ассман Я. Культурная память: Письма, память о прошлом и политическая
идентичность в высоких культурах древности. М., 2004; Преодоление прошлого и новые ориентиры его
переосмысления. М.; 2002; Россия и страны Балтии, Центральной и Восточной Европы, Южного Кавказа и
Центральной Азии: Старые и новые образы в современных учебниках истории. М., 2003; Рикер П. Память,
история, забвение. М., 2004; Отечественные записки 2003. № 5(20) / Присвоение прошлого; Неприкосновенный
запас: Дебаты о политике и культуре. 2005. № 2-3(40-41) / Память о войне 60 лет спустя - Россия, Германия,
Европа; Миллер А.И. Дебаты об истории и немецкая идентичность // Политическая наука. 2005. № 3. С.66-75;
Андреев Д. Бордюгов Г. Пространство памяти: Великая победа и власть. М., 2005; Линднер Р. Путинское
обращение с историей // Возрождение России. 2006. Июль-август. С.48-56 и др.

памяти» французского историка П.Нора, в фокусе которой находятся не столько исторические события, сколько их отражения в памяти какой-либо общности. Память у Нора выступает объектом пространственного (а не временного, как история) кодирования. В целом концепции «памяти» не только согласуются с политико-культурным подходом, но и позволяют его интенсифицировать.

Сквозь эту призму диссертант рассматривал работы, посвященные политической культуре, для которых характерно особое внимание к темпоральному измерению культурных процессов. В рамках заявленной проблематики диссертант обращался к исследованиям политической культуры России. Принципиально важные наблюдения относительно русской политической культуры сделаны в работах В.Айхведе, Дж.Биллингтона, Г.Зимона, Э.Кинана, М.Малиа, Р.Мак-Мастера, Э.Морена, Д.Орловски, Р.Пайпса, С.В.Патрушева, В.Пфайлера, М.Раева, В.М.Сергеева, А.Силади, Э.Тадена, Х.Тиммермана, Э.Фёгелина, Ш.Фицпатрик, К.Г.Холодковского, К.Шлёгеля и др. Существенное теоретическое значение для диссертанта имели книги и статьи российских ученых, в которых рассматриваются как общие, так и частные аспекты темы «политическая культура»: А.С.Ахиезера, Э.Я.Баталова, Н.И.Бирюкова, Ф.М.Бурлацкого, К.С.Гаджиева, А.А.Галкина, О.В.Гаман-Голутвиной, К.Ф.Завершинского, А.Б.Зубова, М.В.Ильина, А.А.Кара-Мурзы, А.Ю.Мельвиля, В.Б.Пастухова, А.С.Панарина, С.В.Патрушева, Ю.С.Пивоварова, В.О.Рукавишникова, А.М.Салмина, В.М.Сергеева, А.И.Соловьева, К.Г.Холодковского и др.

В фокусе внимания диссертанта находились как обобщающие исследования, посвященные политической культуре¹, так и работы теоретического характера, выполненные

¹ The civic culture revisited I Ed. by Almond G., Verba S. Boston, 1980; Almond G. Communism and political culture theory II Comparative politics. 1983. Vol.15; Brint M. Genealogy of political culture. Boulder, 1991; Welch S. The concept of political culture. L., 1993; Political culture and democracy in developing countries. Boulder (Col.); L., 1994; Culture matters: Essays in honor ef A.Wildavsky I Ed. by Ellis R., Thompson M. Boulder (Col.), 1997; Johnson J. Conceptual problems as obstacles to progress in political science: Four decades of political culture research II J. of theoretical politics. 2001. Vol. 15, N 1. P.87-115; Scott D. Culture in political theory II Polit. theory. L., 2003. Vol. 31, N 1. P.92-115; Щегорцов B.A. Политическая культура: Модели и реальность. М., 1990; Политическая культура: Теория и национальные модели / Под ред. Гаджиева К.С. М, 1994; Градинер И.Б. Политическая культура: Мировоззренческое измерение. СПб., 1996; Пивоваров Ю.С. Политическая культура: Методологический очерк. М., 1996; Ачария Б., Чаморро СМ. Особенности воздействия политической культуры на политическую систему общества. М., 1998; Арутюнян Л.Н. Концепция политической культуры: Состояние и перспективы // Политическая наука современной России: Тенденции развития. М., 1999. С.33-46; Гельман В.Я. Политическая культура, массовое участие и электоральное поведение // Политическая социология и современная российская политика. СПб., 2000; Завершинский К.Ф. Когнитивные основания политической культуры: Опыт методологической рефлексии // Полис. М., 2002. № 3. С.19-30; Культура имеет значение. М., 2002; Завершинский К.Ф. Политическая культура как способ семантического конституирования политических коммуникаций // Политическая наука. 2006. № 3. С.31-46; Малинова О.Ю. «Политическая культура» в российском научном и публичном дискурсе // Полис. 2006. № 5. С.106-128 и др.

на российском материале . Кроме того, диссертант обращался к исследованиям состояния политической культуры в период ускоренных преобразований², а также особенностей политической преемственности в России³, придающих особую сложность и неоднозначность процессам посткоммунистической трансформации.

В диссертации использованы труды, в которых обобщаются, анализируются и интерпретируются информационные данные о состоянии и динамике диспозиционных ориентации россиян в 1990-2000-е годы⁴, т.е. основных компонентов российской

¹ Political culture and change in communist systems I Ed. by Brown A., Gray I. L., 1979; White St. Political culture and
soviet politics. L., 1979; Keenan E. On certain mythical beliefs and Russian behaviors II Russian littoral project. 1993.
N 1. P.l-35; Simon G. Zukunft aus der Vergangenheit: Elemente der politischen Kultur in Russland II Osteuropa. Koln,
1995. Jg. 45, N 5. S.455-482; McDaniel T. The agony of the russian idea. Princeton, 1996; Каменец A.B.,
Онуфриенко Г.Ф., Шубаков А.Г. Политическая культура России. М, 1997; Назаров М.М. Политическая
культура современного российского общества. М., 1997; Кара-Мурза А. Российская политическая культура и
проблемы становления партийного плюрализма // Формирование партийно-политической системы в России /
Московский центр Карнеги: Научный доклад. Вып.22. М., 1998. С.7-19; Верчёнов Л.Н. Политическая культура:
Российские пути и перепутья // Политическая наука современной России: Тенденции развития. М., 1999;
Политическая культура России: История, современное состояние, тенденции, перспективы. СПб., 2001;
Ахиезер А.С. Специфика российской политической культуры и предмета политологии (Историко-культурное
исследование) // Pro et contra. М., 2002. Т.7, № 3. С.51-76; Соловьев А.И. Институциональные эксперименты в
пространстве политической культуры: Реалии российского транзита // Политическая наука в современной
России: Время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004. М., 2004. СЗ13-337; Бирюков Н.И. Российская
политическая культура: Когнитивный подход // Политическая наука. 2006. № 3. С.47-74 и др.

² Eckstein Н. A culruralist theory of political change II Amer. polit. science rev. 1988. Vol. 82, N 3. P.789-804; Urban
M. The politics of identity in Russian's postcommunist transition II Slavic Review. 1994. Vol. 53, N. 3. P. 733-756;
Truscott P. Russia first: Breaking with the West. L., 1997; Alexander I. Political culture in post-Communist Russia:
Formlessness and recreation in a traumatic transition. N.Y., 2000; Karaman T. Political efficacy and its antecedents in
contemporary Russia II J. of Communist studies and transition politics. 2004. Vol. 29, N. 2. P. 30-48; Political culture
and post-Communism I Ed. by Whitefield S. Oxford, 2005; Российская повседневность и политическая культура:
Возможности, проблемы и пределы трансформации. М., 1996; Грунд З.А., Кертман Г.Л., Павлова Т.В.,
Патрушев СВ., Хлопин А.Д. Российская повседневность и политическая культура: Проблема обновления //
Полис. 1996. № 4. С.56-72; Рукавишников В.О., Халман Л., Эстер П. Политическая культура и социальные
изменения: международные сравнения. М., 1999; Соловьев А.И. Культура власти российской элиты:
Искушение институционализмом? // Полис. 1999. № 2. С.65-80; Кертман Г.Л. Катастрофам в контексте
российской политической культуры // Полис. 2000. № 4. С.6-18; Шевцова Л. Как Россия не справилась с
демократией: Логика политического отката // Pro et contra. 2002. Т.8, № 3. С.36-55; Саква Р. Политическая
культура: Возможности и сложности в применении понятия для анализа процессов ускоренных преобразований
// Полития. № 4(35). Зима 2004-2005. С.41-68; Патрушев СВ. Власть и народ в России: Проблема легитимации
институциональных изменений // Политическая наука в современной России: Ежегодник. 2004. М., 2004. С.287-
312 и др.

³ Nahn J. Continuity and change in Russian political culture II British j. of political science. 1991. Vol. 21. P. 393-412;
Petro N. The rebirth of Russian democracy: An interpretation of political culture. Cambridge, 1995; Daniels R.
Revolution, modernization and the paradox of twentieth-century Russia II Canadian Slavonic papers. Vol. XIII, N. 3.
Sept. 2000. P. 249-268; Рое M. The Russian moment in world history. Prenceton, 2003; Cohen S. Was the Soviet
system reformable? II Slavic Review. Vol. 63, N 3. 2004. P. 459-488; Гудименко Д.В. Политическая культура
России: Преемственность эпох // Полис. 1994. № 2. С.156-164; Ачкасов В.А. «Взрывающаяся архаичность»:
Традиционализм в политической жизни России. СПб., 1997; Пивоваров Ю.С, Фурсов А.И. Русская Система //
Политическая наука: Теория и методология. М., 1997. Вып.2. С.82-194; Вып.З. С.64-190; Гаман-Голутвина О.В.
Политические элиты России: Вехи исторической эволюции. М., 1998; Межуев В. Традиции самовластия в
современной России // Свободная мысль. 2000. № 4. С.54-102; Крадин Н.Н. Элементы традиционной власти в
постсоветской политической культуре // Образы власти в политической культуре современной России. М.,
2000; Пивоваров Ю.С Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М., 2006 и др.

⁴ См., например: Грушин Б.А. Массовое сознание: Опыт определения и проблемы исследования. М., 1987;
Перспективы демократии в сознании россиян // Общественные науки и современность. 1996. № 2. С.45-61;

политической культуры. Особое значение при этом имели систематические исследования ВЦИОМ и Левада-центра. Взгляды диссертанта на российские политические процессы во многом определены работами Г.Г.Дилигенского, Ю.А.Левады, Л.Д.Гудкова, Б.В.Дубина¹, имеющие ярко выраженный политико-культурный оттенок.

Вместе с тем изучение темпоральной проблематики в политике потребовало привлечения исследований по следующим направлениям: политическая мифология², политическая идентичность³, политическая социализация⁴, политическая коммуникация⁵. Они задавали диссертации соответствующий теоретический ракурс.

Ментальность россиян (Специфика сознания больших групп населения России). М, 1997; Современное российское общество: Переходный период. М., 1998; Лапкин В.В., Пантин В.И. Ценности постсоветского человека // Человек в переходном обществе: Социологические и социально-психологические исследования. М, 1998; Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России / Под ред. Ильина М.В., Бусыгиной И.М. М., 1999; Мелешкина Е.Ю. Политические установки // Политическая социология и современная российская политика. СПб., 2000; Грушин Б. Четыре жизни России: Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Т. 1-4. М., 2001; Докторов Б.З., Ослон А.А., Петренко Е.С. Эпоха Ельцина: Мнения россиян. Социологические очерки. М., 2002; Горшков М.К. Российское общество в условиях трансформации. Мифы и реальность (Социологический анализ). 1992-2002. М., 2003; Изменяющаяся Россия в зеркале социологии. М., 2004; Патрушев СВ. Российская политическая культура как система диспозиционных ориентации: Что нового? // Политическая наука. 2006. № 3. С.75-94 и др. Ретроспективное измерение придают изучению политических образов, предпочтений, ориентации работы: Чистов К.В. Народные традиции и фольклор. Л., 1986; Громыко М.М. Мир русской деревни. М., 1991; Лурье СВ. Историческая этнология. М., 1997 и др.

¹ Дилигенский Г.Г. Российский горожанин конца девяностых: Генезис постсоветского сознания (социально-
психологическое исследование). М., 1998; Левада Ю.А. От мнений к пониманию: Социологические очерки
1993-2000. М., 2000; Дилигенский Г.Г. Люди среднего класса. М., 2002; Гудков Л. Негативная идентичность.
М., 2004; Дубин Б. Интеллектуальные группы и символические формы: Очерки социологии современной
культуры. М., 2004; Левада Ю.А. Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005. М., 2006 и др.

² Reszler A. Les mythes politiques modemes. P.U.F., 1981; Durand G. Introduction a la mythologie: Mythes et societes..
P., 1996; Girardet R. Mythes et mythologies. P., 1996; Кассирер Э. Техника современных политических мифов. М.,
1990; Современная политическая мифология: Содержание и механизмы функционирования. М., 1996;
Мифология и политика. М., 1997; Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах.
М., 1997; Кольев А. Политическая мифология. М., 2003; Мифы и мифология в современной России. М., 2003;
Мосейко А.Н. Мифы России. М., 2003; Цуладзе А. Политическая мифология. М., 2003; Флад К. Политический
миф: Теоретическое исследование. М., 2004 и др.

³ Social theory and the politics of identity I Ed. by Calhoun С Oxford, 1994; The identity in question I Ed. by
Rajchman J. N.Y.; L., 1995; Questions of cultural identity I Ed. by Hall S., Du Gay P. L., 1996; Castells M. The
power of identity. Cambrigde; Mass., 1997; Delanty G. Social theory in a changing world: Conceptions of modernity.
Cambridge, 1999; The disguise construction of national identity. Edinburgh, 1999; Bell D. Mythscapes: memory,
mythology and national identity II Brit, j. of sociology. L., 2003. Vol. 54, N 1. P. 63-81; Права человека и проблемы
идентичности в России и в современном мире / Под ред. Малиновой О.Ю., Сунгурова А.Ю. СПб., 2005;
Политическая наука: Идентичность как фактор политики и предмет политической науки: Сб. науч. трудов. М.,
2005; Соловьев А.И. Политические и культурные основания идентификационных моделей в российском
обществе // Политическая наука. 2006. № 3. C.95-113 и др.

⁴ Mannheim К. A man in society in the period of reconstruction. N.Y., 1967; New direction in political socialization.
N.Y., 1975; Handbook of political socialization: Theory and research /Ed. by D.Schwartz. N.Y., 1977; Merelman R.
Revitalization political socialization II Political psychology I Ed. by Hermann M. San-Francisco, 1986. P. 279-319;
Inglehart R. Culture shift in advanced society. Princeton, 1990; Wasburn Ph. A life course model of political
socialization II Politics and induvidual. 1994. Vol. 4, N. 4. P. 1-26; Inglehart R. Modernization and postmodernization.
Princeton, 1997; Шестопал Е.Б. Политическая социализация и ресоциализация в современной России // Полития.
№ 4(39). Зима. 2005-2006. С.48-60 и др.

⁵ Moles A. Information theory and esthetic perception. Urbana, 1968; Iyengar S., Kinder D. News that matters:
Television and american opinion. Chicago; L., 1987; Habermas J. The theory of communicative action. Vol. 1. Boston,
1994; Agents of power: The media and public policy I Ed. by J.Actchull. N.Y., 1995; Communication theory today I

Диссертант обращался к работам по политической социологии , политической психологии, политической антропологии, формировавшим интеллектуальный фон исследования.

Значительный интерес для диссертанта представляли исследования символического аспекта современной политики⁴. Диссертант обращался к работам, совмещающим в себе начала политической истории и политической антропологии, посвященным изучению русской власти - символики, характера репрезентации, ее места в политических

Ed. by Crowley D., Mitchell D. Cambridge, 1995; Mcnair B. An introduction to political communication. L.; N.Y., 1995; Stevenson N. Understanding media cultures. L., 1997; Уилхем Д. Коммуникация и власть. СПб., 1993; Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение: Открытие спирали молчания. М., 1996; Дубицкая В.П. Телевидение: Мифотехнологии в электронных СМИ. М., 1998; Дмитриев А.В., Латынов В.В. Массовая коммуникация: Пределы политического влияния. М., 1999; Задорин И., Бурова Ю., Сюткина А. СМИ и массовое политическое сознание: Взаимовлияние и взаимозависимость // Российское общество: Становление демократических ценностей. М., 1999; Кастельс М. Информационная эпоха. М., 1999; Вершинин М.С. Политическая коммуникация в информационном обществе. СПб., 2001; Аронсон Э., Праткинс А. Эпоха пропаганды: Механизмы убеждения. М., 2002; Назаров М.М. Массовая коммуникация в современном мире: Методология анализа и практика исследований. 2-е изд. М., 2002; Политические коммуникации / Под ред. А.И.Соловьева. М., 2004; Соловьев А.И. Политический дискурс медиакратий: проблемы информационной эпохи // Полис. 2004. № 2; Уэбстер Ф. Теории информационного общества. М., 2004; Луман Н. Медиакоммуникации. М., 2005; Он же. Реальность массмедиа. М., 2005 и др.

¹ Lasswel G. On political sociology. Chicago-L., 1977; Амелин B.H. Социология политики. М., 1992; Шварценберг
Р.-Ж. Политическая социология. М., 1992; Бурдье П. Социология политики. М., 1993; Шампань П. Делать
мнения: новая игра политических сил. М., 1997; Политическая социология и современная российская политика
/ Под ред. Г.В.Голосова, Е.Ю.Мелешкиной. СПб., 2000; Шереги Ф.Э. Социология политики. М., 2003 и др.

² Steck P. Grundzuege der politischen Psychologic В., 1980; Political psychology: contemporary problems and issues.
San-Francisco; L., 1986; Stane W., Schoffner P. The psychology of politics. N.Y.; Berlin, 1988; Дилигенский Г.Г.
Социально-политическая психология. M., 1994; Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов-
на-Дону, 1996; Психология и психоанализ власти. Самара, 1999; Шестопал Е.Б. Психологический профиль
российской политики 1990-х. М., 2000; Политико-психологические проблемы исследования массового сознания
/ Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2002; Образы власти в постсоветской России: Политико-психологический анализ /
Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2004 и др.

³ См., например: Political anthropology. Chicago, 1966; Balandier G. Anthropologie politique. P., 1967; Fried M. The
evolution of political society: An essay in political anthropology. N.Y., 1967; Claessen H. Politieke anthropology.
Assen, 1974; Adams R. Energy and structure: A theory of social power. Austin, 1975; Political anthropology. New
Brunswick; L., 1980; Abeles M. Anthropologie de l'Etat. P., 1990; Anthropological approaches to political behaviour.
Pittsburgh, 1991; Lewellen T. Political anthropology: An introduction. Westport, 1992; Этнические аспекты власти.
СПб., 1995; Масс М. Общество. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996; Левин К.
Теория поля в социальных науках. СПб., 2000; Крадин Н.Н. Политическая антропология. М., 2004.

⁴ Baake D. Kommunikation und Compentent: Grundlegung einer Didaktik der Kommunikation und ihrer Medien.
Miinchen, 1980; Rust H. Geteilte Offentlichkeit: Alltagskommunikation und Massenpublizustik. M., 1982; Sarcinelli U.
Symbolische Politik: Zur Bedeutung symbolisches Handelns in der Wahlkampfkommunikation der Budesrepublik
Deutschland. Opladen, 1987; Luhman N. Theorie der Gesellschaft. San Foca, 1989; Meyer T. Inszenierung des Scheins:
Voraussetzungen und Folgen symbolischer Politik. Frankfurt a.M., 1992; Meyer T. Die Transformation der Politischen.
Frankfurt a.M., 1994; Speth R. Symbol und Fiktion. Institution-Macht-Rapraesentation: Wo fuer politische
Institutionen stehen und wo sie wirken. Baden-Baden, 1997; Meifert J. Bilderwelten: Symbolik und symbolische
Politik im ProzeB der politischen Kommunikation. Duisburg, 1999; Edelman M. Politik als Ritual: die symbolische
Funktion staatlicher Institutuinen und politischen Handelns. Franfurt a.M., 2005; Кардамонов O.A. Семантика
политического пространства: опыт кросскультурного транссимволического анализа // Журнал социологии и
социальной антропологии. 1998. Т.1. Вып.4; Степанова Л.А. Социальная символика России // Социс. 1998, № 5;
Мисюров Д.А. Политическая символика: между идеологией и рекламой // Полис. 1999. № 1. С.168-174;
Грибакина Н.В., Степанова Л.А. Политический символ как средство политического воздействия //
Политические технологии. 2002. № 5; Елизарова О. Образы государства и нации в политической культуре

представлениях граждан . Кроме того, привлекались труды, акцентирующие внимание на символических конфликтах по поводу власти, способов ее легитимации и общественной интерпретации . Общую методологическую рамку анализа составили исследования Дж.Томсона, Ш.Эйзенштадта с их вниманием к символическим принципам общественного «устроения», формирующим социальный порядок и вызывающим в нем изменения, взаимозависимости «установок на преемственность» и обеспечением устойчивости институтов³.

Большое значение для диссертанта имели классические труды по истории русской политической традиции и политической мысли последней трети XIX - первой четверти XX в., содержащие (помимо прочего) эмпирический материал, а также актуальные подходы к анализу исторического измерения и символического компонента политики.

Анализ литературы позволяет утверждать: при всем разнообразии и неоднозначности трактовок концепция политической культуры предполагает обращение к проблемам временного бытования и временной координации политий. При этом она дает методологический импульс - искать возможности стабилизации различных политий в рамках демократии. Теоретико-методологический потенциал концепции требует своей реализации с учетом и в контексте современных подходов к темпоральной проблематике, сложившихся в социальных науках вообще и политологии в частности. Одно из актуальных направлений такой реализации - изучение образов прошлого, с участием которых «изобретаются» традиции современной политики, происходит трансляция политического опыта. Для этого создана уникальная научная база, позволяющая выйти на принципиально новый уровень - теоретического синтеза и создания «рабочей» исследовательской модели.

Объект исследования - образы прошлого как коммуникационные феномены, обеспечивающие преемственное движение политий во времени и участвующие в процессах репрезентации и интерпретации политики.

современной России // Pro et Contra. 2002. Т.7, № 3. С.92-110; Кара-Мурза А.А. Нужны ли демократии символы? 20.08.2002. и др.

¹ См.: Лобачева Г.В. Самодержец и Россия: Образ царя в массовом сознании россиян (конец XIX - начало XX
в.). Саратов, 1999; Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1-2. М., 2002 и др.
См. также: Захаров А. Народные образы власти // Полис. 1998. № 1.

² См., например: Figes О., Kolonitskii В. Interpreting the russian revolution: The language and symbols of 1917. New
Haven; L., 1999; Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры
российской революции 1917 г. СПб., 2001.

Thompson J. Ideology and modern culture: Critical social theory in the era of mass communication. Oxford, 1990; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. М., 1999.

Предмет исследования - процессы темпоральной самоидентификации и координации, создание временных связей и эксплуатация темпоральности в российской политике.

Цель исследования - разработка теоретической модели, в рамках которой раскрываются особенности темпорального развития русской политий, место и роль образов прошлого в воспроизводстве политического опыта, характер взаимодействия масскоммуникативных конструкций прошлого и политической культуры.

Задачи исследования:

обобщение и систематизация современных подходов к изучению политической культуры, оценка возможностей их теоретической конвергенции с исследованиями роли памяти в процессах трансляции и актуализации политического наследия;

выявление характера связи трансляционных процессов в политической культуре с обеспечением стабильности политической системы и предсказуемости ее развития;

уточнение представлений о феномене политической преемственности, определение роли массовых репрезентаций прошлого и сконструированных традиций в создании временных связей в политике;

проведение сравнительного анализа темпорального развития русской и ряда западноевропейских политий, раскрытие специфики политической преемственности и политического использования образов прошлого в России в условиях социальных трансформаций;

выявление и анализ роли образов прошлого в идентификационных и интеграционных процессах в политике, обеспечении базового консенсуса в отношении негативного, травматического политического опыта;

уточнение содержания, динамики и степени эффективности «памяти власти» в России; характеристика влияния политического опыта и традиций на процессы властного воспроизводства;

определение и обоснование роли образов прошлого как символических ресурсов в процессах эволюции политической культуры России.

Теоретико-методологические основания исследования. Теоретико-

методологическую базу исследования составляет совокупность теоретических подходов, приемов и способов научного анализа, целесообразность применения которых определяется характером объекта и предмета исследования.

В современных полититологических исследованиях обычно выделяются три методологических подхода, господствующих в социальных науках: онтологически-

нормативный, эмпирико-аналитический, диалектико-исторический . В той или иной степени все три этих подхода оказались важны для диссертанта. Кроме того, в методологическом отношении диссертант ориентировался на то направление в политико-культурных исследованиях, которое сфокусировано на изучении смысловой составляющей политики². Это предполагало обращение к «культурному анализу», герменевтическим истолкованиям, а также методам «эмпатического понимания» и «вопрошания», об особой роли которого в социальном познании говорил М.Хайдеггер³.

Теоретико-методологическими ориентирами для диссертанта служили также следующие подходы: теоретико-коммуникационный, нацеленный на изучение процессов коммуникативной рационализации политического мира, социально-конструктивистский с характерными для него отрицанием «данности» и подтверждением «сконструированности» социальных объектов, а также дискурс-аналитические подходы. И, наконец, позиция диссертанта во многом определена исследованиями, адекватными задачам понимания и описания диссипативных структур (по И.Пригожину).

Среди методов научного анализа, позволивших решать конкретные исследовательские задачи, следует назвать компаративистский и типологический, актуализацию-интерпретацию взглядов мыслителей прошлого в современном контексте, формально-логические приемы, включенное наблюдение и др.

Научную новизну исследования определяют следующие результаты, полученные автором:

- систематизированы и обобщены современные варианты концептуализации
политической культуры, акцентирующие ее темпорально-коммуникативную природу,
выявлены возможности их интеграции с исследованиями роли «памяти» в политике;

- разработана авторская модель, в рамках которой уточняются и расширяются
представления о природе и параметрах феномена политической преемственности с учетом
взаимосвязи его культурных и институциональных аспектов. Выделен и описан фактор
влияния преемственности на некоторые базовые характеристики российской политической
системы;

¹ См.: Berg-Schlosser D., Maier Н., Stammen Th. Einfuhrung in die Politikwissenschaft. Munchen, 1974. S.40.

² Диссертант учитывает наличие двух (очень широких и внутренне подвижных) подходов к определению
категории смысла и путей ее исследования: один, идущий от К.Гирца, совмещает дефиницию смысла с опытом
или «культурной практикой»; другой, ориентированный на построения М.Фуко, - с текстом или «дискурсивной
практикой». Современные исследователи пытаются поместить свой предмет в фокус пересечения
разнообразных компонентов бытия, конструируя его тем самым во множестве граней

См.: Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопросы философии. М., 1989. № 9; Он же. Работы и размышления разных лет. М., 1993. Метод «вопрошания» связан со спецификой диалогичности постижения «истины» в гуманитарных науках.

- раскрыто политологическое содержание категорий «образ прошлого», определены
возможности ее интеграции в изучение коммуникативного и символического аспектов
современной политики, процессов трансляции и актуализации опыта, составляющего ткань
политической культуры. Обоснована роль образов прошлого в освоении и публичной
репрезентации актуального политического наследия, моделировании традиций,
поддерживающих политическую социализацию;

- выявлены отличительные черты темпоральной динамики русской политики,
особенности взаимодействия в трансляционных процессах «инстинктивных»
(социобиологических) и сознательно сформированных традиций. Проанализирована связь
темпоральной динамики с рецидивирующей «исторической амнезией» русского
политического мировоззрения и активизацией компенсирующих ее механизмов, с
функционированием адаптационных и креативных, традиционалистских и модернистских
пластов политической культуры;

- на основе сравнительного анализа ряда политико-культурных параметров развития
стран Западной Европы (прежде всего, Германии и Франции) и России определена
специфика и описаны технологии освоения травматического политического опыта, практики
использования образов прошлого в идентификационных процессах;

раскрыто значение информационно-символической политики в обеспечении гражданской лояльности, активизации мобилизационной поддержки власти и легитимации современного политического порядка. Эксплуатация прошлого определена в качестве важнейшего символического ресурса господствующих групп, служащего навязыванию обществу кратократических и традиционалистских смыслов;

теоретически описаны процессы воспроизводства русской власти, выявлена взаимообусловленность специфических «сбросов» памяти и кризисов властной преемственности с минимизацией значения институционализированного опыта и гипертрофией субъектного, персонифицированного начала;

- раскрыты механизмы влияния особого типа хранения и освоения политического
опыта в России на динамику российской политической культуры, обоснованы ее
неотрадиционалистские «дрейфы» в эпохи социальных трансформаций.

Теоретико-методологическое и научно-практическое значение исследования.

Теоретическое значение диссертации состоит в разработке и уточнении концептуальных и методологических оснований для углубленного анализа роли социоисторической памяти в политике. Выводы работы расширяют возможности изучения

коммуникативного и символического аспектов современной политики, процессов накопления и эффективной адаптации политического наследия к актуальным вызовам.

Практическая значимость исследования определяется содержательностью полученных результатов для выявления возможностей массового осмысления и преодоления прошлого и либерализации российской политической культуры, выработки эффективных стратегий политического просвещения. Основные положения и выводы диссертации могут быть использованы в учебном процессе в высшей школе для разработки и обновления ряда дисциплин гуманитарного цикла (политология, политическая культура, политическая история России и др.).

Апробация работы. Результаты исследования отражены в публикациях автора. Положения диссертации докладывались и обсуждались на заседаниях Ученого совета ИНИОН РАН, круглых столах «Политического журнала», международных и российских научных конференциях и семинарах, проводившихся в РАН, РАПН и РГГУ, университетах г.Ганновера (Германия) и Г.Будапешта (Венгрия). Материалы работы используются при чтении специальных курсов в РГГУ.

Диссертация обсуждена на кафедре политического анализа факультета государственного управления Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова и рекомендована к защите.

Поставленные цели и задачи предопределили структуру исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы.

Основные подходы к изучению политической культуры

В настоящее время существует множество (чуть ли не более ста) определений политической культуры и подходов к ее изучению. Представители различных научных школ пытаются уточнить, конкретизировать и расширить это понятие. Это неизбежный процесс, в ходе которого происходит обогащение концепции и ее «адаптация» к современной исследовательской среде. Пребывая в динамичном, постоянно обновляющемся интеллектуальном пространстве, в котором возникают новые проблемы и темы, концепция «political culture» нуждается в развитии, адекватном запросам современности, а также - в смысле К.Поппера - верификации/фальсификации. В то же время попытки «развить» базовую модель отчасти способствуют размыванию содержательного контура понятия: политическая культура нередко толкуется «своевольно» и расширительно; в результате утрачивается ее исходное значение. Поэтому при определении политической культуры целесообразно обратиться, в первую очередь, к классическому наследию ее авторов.

В настоящей работе «political culture» трактуется в духе классической концепции Г.Алмонда и его последователей (в том числе российских). В соответствии с ней, политическая культура есть прежде всего анализ политической системы на ориентационном уровне. «Political culture» - это структура ориентации; «ориентации относительно политической системы суть базовые компоненты политической культуры»3. Ориентация является в известном смысле материалом, на основании которого кристаллизуется та или иная политическая культура. Сравнительный анализ различных моделей ориентации позволил Г.Алмонду и С.Вербе разработать весьма убедительную типологию политических культур.

Алмонд сделал эмоциональную и символическую стороны политической жизни предметом специального анализа. Политическая культура у Г.Алмонда не включает интересы, поведение, институты. Она интерпретируется как совокупное распределение ожиданий, ориентации, убеждений, связанных с политикой. «Мы исходили из предположения, - поясняли Г.Алмонд и С.Верба, - что взаимосвязь между установками и мотивациями отдельных индивидов, формирующих облик политических систем, и тем, как эти системы выглядят, может быть раскрыта систематическим образом в концепте политической культуры» . «Когда мы говорим о политической культуре общества, -подчеркивали они, - мы имеем в виду политическую систему, интериоризованную в знаниях, чувствах и оценках его членов».

Г.Алмонд и С.Верба толковали политическую культуру как интерсубъективный феномен, некую совокупность социально-психологических свойств, проявляющихся на индивидуальном уровне («Термин «политическая культура» подразумевает специфические политические установки (attitudes) в отношении политической системы и ее различных частей и установки по отношению к собственной роли в системе»4). Вслед за Т.Парсонсом они выделяли когнитивные, аффективные и оценочные аспекты ориентации, которые считали «следствием» сходного политического опыта или исторических условий существования социальной группы.

В то же время политическая культура, по замыслу авторов концепции, могла быть представлена как «специфическое распределение типов ориентации (patterns of orientations) по отношению к политическим объектам среди членов той или иной нации»5. Тем самым она понималась как «свойство» сообщества, выявляемое на социетальном уровне. Так преимущественно это понятие толкуется и теперь: «Политическая культура - это термин, относящийся к таким диспозиционным ориентациям, которые настолько широко распространены среди членов политической системы, что могут использоваться для характеристики данной системы как таковой. Определеннее, политическая культура относится к установкам, верованиям и чувствам, а также к знаниям и информации о политических объектах»1. Г.Алмонд и С.Верба предполагали, что ориентации обладают внутренней связностью, а их устойчивые комбинации образуют некие модели. Выделяя три базовые идеальные модели (типа) конфигурации ориентации, они указывали на сложный (смешанный, комбинированный характер) реальных политических культур. Так, характеризуя гражданскую политическую культуру, отмечали: «активный гражданин сохраняет свои традиционалистские, неполитические связи, равно как и пассивную роль подданного... Более того, ориентации прихожанина2 и подданного не просто сосуществуют с ориентациями участника, они пронизывают и видоизменяют их. Так, например, первичные связи важны в становлении типов гражданского влияния»3. Речь идет о «довольно сложной и вместе с тем динамичной системе сбалансированных политико-культурных ориентации» (таково определение Э.Я.Баталова).

Итак, различные типы ориентации входят между собой в противоречивые (возможно, даже конфликтные) и динамичные отношения, а также складываются в определенные конфигурации, которые не являются устойчивыми, раз и навсегда заданными. Особое сочетание «идеальных» типов обусловливает особенности национальной политической культуры4. Таким образом, в самой «базовой» концепции политической культуры заложен элемент динамики: соотношение культурных моделей (идеальных прототипов и реальных типов) в рамках национальной культуры подвержено колебаниям - и их модуль есть проявление степени стабильности (или нестабильности) системы. Г.Алмонд и С.Верба выделили в качестве наиболее предпочтительного (оптимального) для обеспечения стабильности западной демократии «гражданский» тип. Его характерные черты преобладают в политических культурах Великобритании и США. Следуя за авторами концепции «политической культуры», можно предположить, что «гражданский тип» (как и любой другой) соответствует вполне определенным политиям: порожден в ходе определенной эволюции, выкристаллизовывается и, более того, начинает доминировать в определенные же моменты развития. Это предположение имеет принципиальное значение для нашей темы.

Важным представляется и другое наблюдение Г.Алмонда и С.Вербы: «взаимопроникающие структуры общественных и межличностных связей имеют тенденцию воздействовать на характер политических ориентации - делать их менее острыми и разделяющими» . Социальные, групповые, межличностные коммуникации опосредующим образом воздействуют на ориентации, создавая как примиряющий, согласовывающий, так и конфликтный, разделяющий эффект. Поэтому при анализе ориентации важно выделить те социальные (преимущественно коммуникативные по природе) механизмы, которые обладают способностью на них влиять.

Особенности политической преемственности и специфика «работы памяти» в России

Прежде всего необходимо определить, как соотносятся «настоящее» - «прошлое» в рамках западной цивилизации. (Ведь именно с Западом вот уже около трех столетий сравнивают себя русские). Как показывают многочисленные исследования, для западной цивилизации характерен особый тип разрешения естественного конфликта прошлого и настоящего. В его основе - желание понять, насколько и каким образом ушедшее влияет на современность; свести до минимума неизбежные искажения прошлого настоящим; сохранить «в себе» прошлое (его «остатки», традиции) и через связь с ним представить себе будущее. В логике этого подхода прошлое оказывается «связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого» (эти чеховские слова удивительно точно характеризуют европейское социально-историческое мышление). Здесь актуальны идеи и практики преемственности, наследования, т.е. передачи, сохранения и преумножения наследия. Живые институты, нормы, правила, санкции, традиции создают «рамку» для общества, в нем естественным образом развиваются или отмирают.

Европейское прошлое - это длящееся социальное время; оно прорастает в и через новые цивилизации. Поколения, живущие в токе этого времени, - его результат и носитель; его субъект, несущий ответственность за происходящее. А это значит, что они принадлежат истории, располагают свободой созидать, преобразовывать мир. «История возникает там, где есть развитие и взросление, т.е. реальное знание о себе и преодоление себя»1, - пишет В.К.Кантор. Реалии прошлого (наличие живой материальной и духовной культуры), реальный опыт - накопляемый, передаваемый, перерабатываемый и преодолеваемый, пребывание в истории и признание ее сложности, многомерности позволяют западной цивилизации постоянно развиваться, продолжать цивилизовываться. В конечном счете, сохранение в себе прошлого, способность ему наследовать, распоряжаться историческим наследием - мера зрелости, «взрослости» социума. Именно это настраивает его на осознанные, ответственные отношения с миром.

За тысячелетнюю историю Запад приобрел привычку к наследованию, навык поддержания преемственности, минимизации (в этом смысле) конфликтов с прошлым. Об этом много размышляли и западные, и русские исследователи. Показательно, что для русских интеллектуалов была и остается актуальной трактовка европейской «связанности» прошлым как недостатка2. Такая русская (господствующая, определяющая социальное мышление) логика прямо противоположна западной, явленной в истории - особенно в эпохи сломов, кризисов, столкновений «старого» и «нового». Обратимся, например, к истории перехода от Средневековья к Новому времени. В ходе преобразований, как правило, удавалось достичь динамического равновесия прошлого-настоящего, старого-нового. В каждой стране оно устанавливалось по-своему, но везде придавало устойчивость развитию. Об этом пишет У.Мак-Нил, анализируя причины эффективности французского абсолютизма XVII в.3. Историческая преемственность отличала и Голландию с ее федеративной формой правления, ставшей «продолжением» Лиги средневековых городов . Особенно поразителен (именно с русской точки зрения) британский опыт2.

По мнению Ш.Эйзенштадта, «в Англии нарушение преемственности, которое произошло в ходе революционного процесса (от Великого мятежа до Славной революции), было относительно небольшим, хотя имел место довольно заметный сдвиг в основаниях легитимности». В то же время «процесс изменений, включавший переосмысление значения институтов и новое определение социальных ролей, приобрел особую интенсивность». При этом «результаты революции в Англии оказались ближе к преобразованиям, имевшим место в тех обществах, подобных Швеции, Швейцарии и Нидерландам (после восстания XVI в.), в которых собственно политический революций и не произошло»3. Сохранение «традиционного» обеспечивало «эволюционность» и глубину преобразований.

Закономерно, что англичанину принадлежит «классическая» формула удержания прошлого в настоящем4. Дополним ее наблюдениями Р.Роуза: «В мире «новых демократий» Англия стоит особняком, ибо представляет собой «старую демократию»... Демократия установилась здесь скорее как итог эволюции, нежели революции, и неспешный процесс демократизации продолжался на протяжении столетий... Постепенное эволюционирование политических институтов означает, что за всю историю страны представителям английского народа ни разу не пришлось собираться и решать, при какой форме правления им бы хотелось жить... В Англии политические деятели всегда были подготовлены к тому, чтобы в неприкосновенности принять государственные институты в наследство от своих предшественников - таковы правила игры, в соответствии с которыми они вступают на свое поприще. Рядовые граждане также подготовлены к тому, чтобы не менять сложившиеся структуры власти» . Француз сказал бы, что история необходима англичанину, «чтобы излечить его от страха перед изменениями и от упрямого консерватизма»2. В самой Франции истории отводилась «направляющая и формирующая роль по отношению к национальному сознанию» . По словам П.Нора, «история, а точнее история национального развития, составила одну из самых сильных наших коллективных традиций, нашу среду памяти par excellence».

Не случайно именно в старой Европе впервые было осознано наступление «мемориальной эпохи» («страстного, придирчивого, почти навязчивого воспоминания»), вызванной изменением традиционного отношения к прошлому5. Сообщества, «глубоко вовлеченные в процесс трансформации и обновления», вынуждены обращаться к прошлому, осознав его утрату. Исчезновение традиций и традиционного заставляет настоящее их изобретать. В то же время послевоенная Европа создавалась тем «прошлым, которое не проходит» - воспоминаниями о болезненных, катастрофических моментах истории (национал-социализме, «вишистской» Франции и др.). Рождение же новой «единой Европы» потребовало актуализации «общего прошлого».

Разумеется, я не хочу сказать, что на Западе всё идеально, все любят и знают свою историю, прошлое. Современная Европа, переживающая новую фазу «перехода», трансформации собственных начал, - средоточие многих сложных проблем (в том числе в «области памяти»). Речь идет о создававшейся веками традиции помнить - в смысле нежелания «разделаться со своим прошлым», - способности инкорпорировать прошлое в настоящее для придания устойчивости современности. Этот «опыт памяти» прямо противоположен нашему. Вернемся к мнению А.И.Герцена о «преимуществах» (кавычки ставлю я, а не Александр Иванович) русских перед европейцами. Герценовский «освобожденческий манифест» не характеризует исключительно революционную среду и революционную традицию, он органичен русскому (доминантному, господствующему) социальному мировоззрению вообще. Стремление избавиться от «плохого» прошлого и связать себя с «зачатками иного будущего», ощущение себя в начале пути (как и связанная с этим социальная практика - делания каждый раз «заново»), по точному наблюдению В.К.Кантора, «коренятся в глубокой традиции культуры без наследства».

Интеграция травматического политического опыта в память сообществ и актуальную политику

Анализ современности позволяет в полной мере осознать, какую роль играют образы прошлого в культурном пространстве политики. Ее, прежде всего, можно описать в психологической перспективе. Любая культура по сути своей невротична; в ее природе заложено стремление к изживанию своих травм3. Согласно психоаналитическим концепциям, невротики достигают адекватного самосознания, если их вынуждают переживать - вспоминая, выговариваясь - свои травмы. Производя и перерабатывая образы прошлого, общество освобождается от прошлого, как такового, то есть от тех травм, которые его мучают. Образы прошлого выполняют функцию социальной защиты и адаптации, представляя собой своеобразные защитно-компенсаторные механизмы4. Конфликты и примирения с прошлым предотвращают или помогают переживать конфликты, травмы, социальные сломы в настоящем. Обращение к прошлому, «работа памяти» - это и своего рода социокультурная компенсация (человеком и человеческим коллективом) травмирующего воздействия повседневности. Смириться с настоящим (и усмирить его -хотя бы в воображении) помогает прошлое.

Итак, образы прошлого имеют психотерапевтическое значение, участвуя в переживании тяжелых социальных потрясений. В современной социальной науке принят термин «преодоление прошлого». Он указывает на сложный процесс выработки взгляда на историю, не обремененного «тягой к оправданию». В то же время переживание травматического прошлого связано с появлением различных защитных, компенсаторных стратегий. С их помощью трагический опыт инкорпорируется в общее (конструируемое) прошлое. Они предполагают «репрессирование» образов, вызывающих (или способных вызвать) «травму» . Пожалуй, одна из самых распространенных стратегий - в силу естественности, простоты - подавление, забвение прошлого, своего рода «биологическая» реакция организма на потрясение. Тогда негативный опыт вытесняется в сферу коллективного бессознательного. В этом смысле забвение, следствием которого является утрата прошлого, есть не только враг памяти, но и ее ресурс.

Чем глубже травма, тем большее значение приобретают практики забвения. XX век оказался «особенно отягощен памятью насилия и страдания, и этот опыт трудно выразить адекватным образом»3. Показательно в этом смысле массовое отношение ко Второй мировой войне в (Западной) Германии и СССР. ФРГ в первое десятилетие своего существования, по оценкам исследователей, «представляла собой не сообщество памяти, а сообщество забвения»4. В атмосфере коллективной амнезии возникла «лихорадка пощады» (Р.Кемпнер), которой заболели все политически и общественно значимые силы. Они блокировали попытки судебного преследования национал-социалистов, тем самым активизировав дискурс забвения. Такова связь прощения и забвения - в воображении и в реальности - на немецкой почве. «Вытеснение» нежелательного (национал-социалистского) прошлого заставило говорить о «неспособности» немцев «печалиться», «скорбеть» (А. и М. Мичерлих), об «утрате» ими истории (Т.Хойс). Но и в СССР «практически выпал, вытеснен из коллективной памяти (массового сознания) пласт переживаний будничной, беспросветной войны и послевоенного существования, подневольной работы, хронического голода и нищеты, принудительной скученности жизни. Они рассеялись так же, как память об искалеченных инвалидах... Эта жизнь оказалась тягостной и ненужной... От всего этого в общественной памяти остался лишь подсознательный страх, часто выражающийся как страх новой войны, ...определивший собой дальний горизонт массовых оценок качества жизни»1. Причем, в отличие от Германии, этот опыт не восстановлен в нашей памяти и сейчас. Более того, консенсусный (доминирующий, принятый социальным большинством, признанный им приемлемым) образ войны блокирует все попытки «возвращения» тягостного прошлого.

С точки зрения инструментальной, технологической забывание обеспечивается «молчанием» или, по определению Х.Люббе, «коммуникативным умалчиванием»2. Это означает не исключение «травматических» образов прошлого из индивидуального сознания, а исключение травмирующего (индивидуального и коллективного) прошлого из общественных коммуникаций. Вне «зоны публичности» образы прошлого перестают работать, существовать для социума, растворяясь в небытие. С ними уходят те невыносимые значения, которые грозят разрушить коллективные идентичности.

В большинстве случаев образование «пустот» в памяти спасительно (и в этом смысле «полезно») для общества, а длительность забвения свидетельствует о масштабе пережитой травмы. «Мы уже привыкли думать, что «помнить» -как-то лучше и здоровее, чем «забывать», - размышляет немецкий исследователь Х.Вельцер, - хотя не в последнюю очередь... пример Холокоста (травмирующего события par excellence) показывает: для того, чтобы пострадавшие общества могли восстановиться, им может быть полезнее сперва забыть катастрофическое событие, а только потом, после длительной фазы консолидации (которая обычно занимает, видимо, около тридцати лет), снова сделать его предметом воспоминания и поминовения»3. Однако оценки забвения с моральной точки зрения - в значении «хорошего», «правильного» - просто невозможны. Забывание, предполагающее исчезновение прошлого, есть свидетельство «короткой» памяти, нежелания и неспособности общества помнить, а значит, и понимать самое себя. Прерывистое, изобилующее провалами прошлое провоцирует расколы и разрывы в настоящем, чрезмерную активность в конструировании преемственности. «Те, кто не может вспомнить прошлое, - писал М.Хайдеггер, -приговорены к тому, чтобы сперва его выдумать». Категория «отягощающее прошлое» способна стать объектом политической эксплуатации; под нее могут быть подведены любые (нежелательные для каких-то социальных сил) воспоминания. И тогда она превращается в оружие политической борьбы (не менее грозное, чем востребованные образы прошлого), участвуя в принудительном разрушении определенных зон идентификации.

Похожие диссертации на Образы прошлого в структуре политической культуры России

Структура политической культуры и проявление ее компонентов в социально-политической жизни современной РоссииИшманова Гульнара Диазовна

Трансформация административной культуры России под воздействием современных политических процессовЯкимчук Наталья Николаевна

Становление гражданственности студенческой молодежи как фактор формирования политической культуры РоссииГришина Татьяна Александровна

Политико-правовые аспекты православного мировоззрения в контексте современной политической культуры РоссииФедорченко Евгений Николаевич

Политическая культура России в контексте формирования политических символов Арзамасова Альфия Габдулловна

Древнерусская певческая традиция в культуре современной РоссииКим Чжон Ки

Традиции в политической культуре современной РоссииЛебедева Юлия Геннадьевна

Политический механизм формирования правовой культуры современной РоссииЦветков Антон Владимирович

Гражданское общество и политическая культура современной России : Политико-социологический анализРябев, Вячеслав Васильевич

Формирование молодежной политической культуры в современной РоссииКрикунова Валентина Александровна