Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Художественная литература в практике философствования . 14
1.1 Художественная литература как объект историко-философского осмысления 14
1.2 Проблема онтологического статуса литературы 37
1.3 Философия как «особый жанр литературы» 55
ГЛАВА 2. Художественность как средство смыслопорождения в философском тексте 78
2.1 Смысл теста как объект философской рефлексии 78
2.2 «Литературная транскрипция» философского текста 101
2.3 Художественное исполнение смысла в философском тексте 115
Заключение 135
Библиографический список 145
- Художественная литература как объект историко-философского осмысления
- Философия как «особый жанр литературы»
- Смысл теста как объект философской рефлексии
- Художественное исполнение смысла в философском тексте
Введение к работе
взаимопроникновения литературы и философии возникла в западной
культурной традиции в момент зарождения этих двух форм духовной
культуры: философия всегда активно заимствовала средства выражения из
образно-символических ресурсов языка. Иногда использование в практике
философствования форм и средств художественной литературы приводило к
появлению таких «пограничных» текстов, которые в равной мере
принадлежат обеим практикам (например, поэма Лукреция «О природе
вещей»). Часто проблема проявлялась и в поглощении одной формы другой
(например, литературоцентризм романтиков и интеллектуализация
словесного творчества в эпоху Ренессанса). Долгое время доминирующей в
философии была мысль, что художественная литература - это в общем
избыточная форма для представления философского содержания. Другая
крайняя позиция восходит к кантовской «Критике способности суждения», в
которой утверждается, что словесное творчество (как область искусства)
находит цель в самом себе. Согласно этой, по сей день жизнеспособной,
точке зрения художественная литература предстает просто как эстетическое
использование языка и никаких выходов в другие сферы культуры не имеет.
Однако несостоятельность подобных теорий обнаруживается в самой
практике философствования, дающей примеры плодотворного синтеза
логико-понятийных и образно-символических языковых средств. В XX веке
философы особенно последовательно обращаются к художественным
ресурсам языка в поисках средств выражения смысла. На смену философии
идей приходит философия языка: вместо поиска истины, проникновения в
сущность явлений занятием философов стал обмен мнениями, нескончаемый
диалог. Максимально открываясь навстречу другим формам культуры,
философия занята болезненным поиском нового языка, который мог бы стать
инструментом самоописания культуры, метаязыком философского диалога. Эти поиски приводят к поистине вавилонскому смешению языков искусства и философии. Рамки литературы в этом процессе предельно расширяются: в работах А. Камю, Ж.-П. Сартра невозможно отделить художественное от философского; Ф. Лаку-Лабарт, Ж.-Л. Нанси, П. де Ман вообще заявляют, что философия и есть литература. Такое многоязычие, полилог - это условие поиска нового языка, но оно же становится причиной эзотерической замкнутости (Н.Б. Маньковская) текстов многих современных философов, что создает естественные трудности при их чтении, переводе и понимании.
В сегодняшней России проблема адаптации подобных текстов философии XX века еще более осложнена той отсрочкой во времени, с которой эти тексты дошли до российского читателя, интенсивностью их освоения и, что особенно важно, необходимостью одновременного формирования собственного понятийного аппарата философии. Разрядка этого напряжения возможна лишь при условии понимания общих гносеологических предпосылок синтеза языковых средств философской и художественной речи. Это понимание, в свою очередь, предполагает историко-философский анализ проблемы соотношения философии и художественной литературы. Это делает наше исследование актуальным.
Степень научной разработанности темы. Исследованию пограничных феноменов взаимного проникновения философии и литературы уделялось и уделяется много внимания. Следует отметить прежде всего интерес исследователей к содержательной стороне литературно-художественных произведений: подавляющее большинство работ посвящено обнаружению в литературных текстах философских проблем или идей, представляющих ценность для философов. Этот аспект привлекателен как для философов, так и для литературоведов и литературных критиков. Подобный исследовательский подход столь распространен, что невозможно выделить несколько значимых имен: скажем лишь, что практически в
каждом номере журнала «Вопросы философии» за пять лет - с 1999 по 2003 -содержатся статьи, представляющие «философский взгляд» на какое-нибудь литературное произведение. Это, например, статьи Рашковского Е.Б. «История и эсхатология в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго»: философский комментарий»1; Седых О.М. «Философия времени в творчестве О.Мандельштама»2 или статья «Блеск и нищета «позитивной эротологии» (к концепции любви у Н.Г. Чернышевского» Щукина В.Г.3 и т.п. Популярность подобного взгляда на проблему взаимного проникновения литературной и философской практик легко объяснима той исторической ролью, которую сыграла русская литература в русской же философии: традиционный литературоцентризм русской культуры, в частности философии, исследователи характеризуют как «целый комплекс явлений, среди которых главное - это относительная неразвитость концептуальной, понятийной философии и замена в общественном пространстве философов и социальных деятелей - публицистами и писателями, которые не столько развивали умы, сколько жгли сердца глаголом»4. По этой причине тексты художественных произведений рассматриваются как некоторая форма философского содержания, а работа с ними сводится к переформулировке этого содержания на понятийном языке философского исследования. Однако такой подход не является специфически русским, характерным только для отечественной философии. В подобном ключе читаются курсы «Философии литературы» в университетах США, а примерами такого рода западных исследований являются сочинения «Три философских поэта» Дж. Сантаяны, работы С. Кэвела, посвященные Эмерсону и Торо, «Познание любви» и «Хрупкость
Рашковский Е.Б. История и эсхатология в романс Бориса Пастернака «Доктор Живаго»: философский комментарий)// Вопросы философии.- 2000.- № 8.- С. 51-62.
Седых О.М. Философия времени в творчестве О. Мандельштама// Вопросы философии.- 2001.- № 5.- С. 103-132.
Щукин В.Г. Блеск и нищета «позитивной эротологии» (к концепции любви у П.Г. Чернышевского// Вопросы философии.-2002.-№ 1.-С. 140-151.
4 Автономова Н.С. Философия и филология (о российских дискуссиях 90-х годов)//Логос. - М., 2001. -№4. С. 91-105.
6 блага: судьба и этика в греческой трагедии и философии» М. Нусбаум . Эти и многие другие работы представляют чрезвычайно ценный материал для теоретического исследования пограничных феноменов литературы и философии, но затрагивают лишь один аспект, а именно, способность художественной литературы к отражению специфически философского содержания.
Более широкий философский интерес к практическим формам реализации художественных ресурсов языка в практике философствования реализуется в различных направлениях, ценных для данного исследования, как то:
Семиотические и логические исследования языковых средств текстов художественной литературы и философии: Барт Р., Прието А., Петров М.К., Дж.Р. Серль, Тодоров Ц., Анкин Д.В., Степанов Ю.С., Гаспаров М. Л. Особенно продуктивным представляется подход к семиотическим исследованиям текстов культуры, разработанный Лотманом Ю.М.
Работы, посвященные анализу технологии создания и прочтения текстов переходных жанров: эссе, притч, философской прозы и т.п.: Долгов К.М., Вайнштейн О.Б., Подорога В., Руднев В., Рыклин М. Отметим монографию Ермоленко Г.А., в которой предпринят анализ роли метафоры в понимании философского текста на примере текстов А. Камю.
Работы, помещающие рассмотрение феноменов литературы и философии в более широкий историко-культурологический контекст: Бычков В.В., Лангер С, Мамардашвили М.К., Мудрагей Н.С., Рорти Р., Ильин И.П. Особенное влияние на формирование исследовательской позиции диссертанта оказала монография
Трубима Е.Г. Философия литературы // Современный философский словарь / Под ред. В.Е. Кемерова. -Лондон; Франкфурт-на-Майне; Париж; Люксембург; Москва; Минск, 1998. -С. 965 -970.
Автономовой Н.С. «Рассудок. Разум. Рациональность», в которой автор исследует историческую судьбу проблемы рациональности и закономерности ее связи с проблемой иррационального.
Работы, ориентированные на выявление связей между эстетической теорией и художественной практикой в деятельности отдельных направлений и философов: Великовский СИ., Гурко Е., Маньковская Н.Б., Решетов В.Г., Трубина Е.Г., Колесников А.С., Косиков Г.К
Работы, исследующие специфику философского языка вообще и его современного состояния в частности: Автономова Н.С, Бибихин В.В., Грязнов А.Ф., Кротков Е.А., Петров В.В.
Вместе с тем упомянутые работы, представляя солидную основу для настоящего исследования, оставляют открытым вопрос о гносеологических предпосылках возникновения «пограничных» жанров философствования, использующих наряду со специфически философским ЯЗЫКОВЫМ инструментарием и языковые средства художественной речи. Что и определило постановку следующей цели исследования: анализ функций художественных средств в философском дискурсе.
Реализация поставленной цели обеспечивается решением конкретных задач:
проанализировать представления о роли литературы в истории философии;
выявить основания онтологического статуса художественной литературы;
выявить причины рассмотрения философии как «особого жанра литературы»;
определить понятие смысла текста;
показать приемы порождения смыслов в философском тексте художественными средствами;
исследовать механизм генерации философских смыслов художественными средствами.
Объект исследования: философский текст «пограничного жанра», использующий различные средства художественной речи.
Предмет исследования: функциональный аспект использования в практике философствования языковых средств художественной литературы.
Методология и теоретические источники исследования. Необходимость целостного исследования такого многоаспектного явления, как функционирование в философском тексте языковых единиц художественной речи, определила выбор методологической системы. В нашем случае - это диалектика, позволяющая дать комплексное представление о предмете, а также рассмотреть его в развитии. Диалектика позволила классифицировать и применявшиеся ранее подходы, указать их сильные и слабые стороны. Применение этой методологической модели, ориентированное на изучение предмета во всем единстве и многообразии его проявлений, не исключает использования при решении отдельных задач приемов и инструментария, предложенного в рамках других подходов. К ним относятся элементы компаративистского и структурно-функционального анализа, метод логико-исторической реконструкции.
Существенное значение в разработке проблем данного исследования имела семиотическая методология, разработанная Ю.М. Лотманом для исследования текстов культуры. В основе лотмановского подхода лежит определение текста как семиотической структуры, выполняющей функции передачи информации, генерирования новой информации, сохранения и воспроизводства информации.
Концептуально значимым для данного исследования стало разграничение понятий «код» и «текст», предложенное Ф. де Соссюром (как
противопоставление языка и речи) и переосмысленное в семиотике. Согласно Ф. де Соссюру, элементы, присутствующие в тексте, но не имеющие соответствия в коде, не являются носителями смысла. Значит, любой текст в семантическом отношении представляет из себя сумму значений составляющих его единиц. Семиотические же исследования показали, что многие тексты культуры (вся художественная культура) имеют континуальную природу - носителем смысла является именно текст как целое, а выделение составляющих его единиц носит искусственный характер. Поэтому в контексте данного исследования вполне приемлемо использование обобщающей терминологии: «язык художественной литературы», «художественные ресурсы языка», «художественные средства речи» и т.п., - под ними мы будем понимать использование жанровых особенностей произведений художественной литературы, различных тропологических конструкций (метафор, метонимий и др.) в собственно философских текстах.
Важной теоретической предпосылкой работы является выделение наряду с референциальным компонентом семантики текста еще и такого компонента, как смысл. В данном исследовании использована идея Г. Фреге о разграничении смысла как некой информации, сообщаемой языковым выражением, и значения как объекта (референта), на который указывает языковое выражение. Были также восприняты теоретические допущения, предложенные в дальнейшем в рамках рассмотрения данной проблемы: концепция «языковых игр» Л. Витгенштейна, принцип «непрозрачности референции» У. Куайна, концепция интенциональных систем Д. Деннета и ряд других исследований по логической семантике.
Однако следует подчеркнуть, что описанные выше методологические схемы и теоретические предпосылки, несмотря на их эвристический потенциал, не могут дать полного представления о предмете данного исследования. Их использование позволяет анализировать лишь его
отдельные стороны. Помещенные же в контекст диалектического подхода, они углубляют представление об отдельных составляющих интересующего нас явления.
Научная новизна данного исследования может быть суммирована в следующих положениях:
прослежена история развития взглядов на роль литературы в западноевропейской философии, философия и литература представлены как самостоятельные языковые практики;
установлено, что степень обращаемости философии к языку художественной литературы зависит от определения предметной области философии и адекватных ей процедур познания;
дано определение понятия «смысл», значимое в контексте сформулированной цели исследования. Обозначено место смысла среди смежных феноменов: значение, содержание, подтекст;
рассмотрены конкретные приемы литературного прочтения философского текста на примере работы Ж. Деррида «Шпоры. Стили Ницше»;
выявлены механизмы достижения требования общезначимости языка философии, с которым связывается представление о ее специфичности;
объяснена роль средств художественной речи в языке философии.
Положения, выносимые на защиту:
Из трех подходов к пониманию функций художественной литературы: философия как литература; литература как философия; философия и литература, - наиболее продуктивным является последний. Рассмотрение философии и литературы как равнозначных языковых практик позволяет наилучшим образом реализовать их специфические функции в пределах текстов, относящихся к «пограничной» области;
Активизация интереса к художественным ресурсам языка как к инструменту смыслопорождения в западно-европейской философии от
и древности до настоящего момента связывается с представлением об особой предметной области философии, определяемой как мир смыслов. А также об адекватных этой области процедурах познания: понимание, означивание, деконструкция.
Рассмотрение в постструктурализме философии как особого жанра художественной речи инспирировано онтологическим представлением о принципиальной невозможности формулирования некоторого финального смысла для текста, отказом от референциальной теории значения и гносеологической установкой на непредсказуемость, неисчерпаемость означивания. Именно художественные средства языка служат источником множественного означивания.
Смысл определен как экстралингвистическое явление отношений между объектом мышления и самим мышлением, фиксирующее важную для автора, читателя совокупность признаков объекта. Опосредованный языком, точнее, употреблением языка - текстом, смысл представляет собой интенцию текста, его нельзя выделить из текста, так как он «гарантирован» текстом. Поэтому текст сам выступает как субъект смыслопорождающего действия: он не отсылает более к особым ментальным сущностям или объектам действительности, хотя выражает смысл и описывает объекты; он не является инструментом самовыражения субъекта, - смысл обретается в процессе собственного действия текста.
В философском дискурсе функция генерации новых смыслов, для которой наилучшим средством является язык художественной литературы, неизменно сопровождается требованием общезначимости, реализующим функцию адекватной передачи информации.
Теоретическое и практическое значение диссертационного исследования заключается в том, что особенные, специфические черты философской и художественной речи в нем рассматриваются как единственная основа для продуктивного их синтеза в текстах, оперирующих
языковыми средствами обеих практик. Это создает концептуальную базу стратегии перевода иноязычных текстов указанной специфики, их интерпретации а также освоения подобного «маргинального» материала в рамках академической философской культуры. Развиваемая концепция, будучи реализованной в преподавании, может способствовать выработке навыков творческого, недогматического, но критического мышления, необходимого как в профессиональной деятельности, так и в повседневной жизни. Кроме того, теоретические выводы данной работы можно использовать в преподавании вузовских курсов философии в разделах «теория познания», «философия языка», «эстетика», «семиотика»; а также курсов культурологии, истории философии и литературы.
Апробация работы. Ход исследования, его основные положения и результаты обсуждались на заседаниях кафедры философии КубГТУ. Материалы диссертации представлялись автором на всероссийских, региональных, межвузовских научно-практических конференциях. Основные идеи исследования и полученные результаты нашли отражение в следующих опубликованных работах:
Проблема языка в контексте философии и культуры // Материалы региональной научно-практической конференции «Современная культурология: предмет, методология и методика». Сб. науч. трудов. -Краснодар, КГУКИ, 2002. - С. 161-166.
Соотношение философского и литературного дискурсов в китайской и европейской традициях // Материалы научно-практической конференции: «Проблема понимания и языка в современной социокультурной ситуации». -Краснодар, КГАУ, 2003. - С. 68-70.
Опыт средневековых христианских философов в осмыслении литературы как способа постижения священных истин // Материалы всероссийской научно-практической конференции: «Философия, наука, религия: в поисках диалога». - Краснодар, КГАУ, 2004. - С. 235-238.
4. Философско-семантические аспекты изучения смысла и подтекста //
Синтез. - №. 1(4) - Краснодар: Изд-во Кубанского отделения РФО, 2004. - С.
120-123.
5. Рационалистическое и иррационалистическое обоснование
интерсубъективности языка философии // Синтез. - №. 1(4) - Краснодар: Изд-
во Кубанского отделения РФО, 2004. - С. 33 - 39 (в соавторстве).
Структура диссертации. Логика исследования определила
целесообразность разделения материала на две главы, в каждой из которых
три параграфа. Предваряет работу введение, завершает - заключение и
библиографический список, содержащий 165 наименований. Общий объем
диссертации -157 страниц.
Художественная литература как объект историко-философского осмысления
В западной культурной традиции сразу выделились два пути реализации мыслительной активности субъекта: с одной стороны гомеровский эпос и античная трагедия, а с другой, - древнегреческая натурфилософия. Напряжение, возникшее между художественной литературой и философией практически с возникновением самой философии, не ослабевает по сей день и в целом плодотворно сказывается на обеих языковых практиках. «Напряжение» это выражается во взаимном оспаривании текстов, в разных подходах к постижению истины о мире и способам ее выражения. В каждую эпоху отношения между литературой и философией складываются по-своему. Для исследования данной проблемы необходимо разделять практику философии и литературы и теорию этих взаимоотношений, или философскую рефлексию о путях пересечения философского и литературного дискурсов. По тому, как развивались представления философов о взаимоотношениях литературы и философии, можно судить, какие связи и границы устанавливались в практике использования художественного языка в собственно философских текстах.
В диалогах Платона поэзия рассматривается в контексте метафизических, эпистемологических и этико-политических воззрений. В каждой из этих областей значение литературы ничтожно, если не негативно. Так, в метафизических рассуждениях произведениям поэзии отводится третье от сущности место: литература - это подражание подражанию, вещи подражают идеям, а поэзия - вещам. Поэзии отказано и в познавательной функции: как известно, литература подражает вещам, о которых не может быть знания, а может быть лишь мнение, сегодня одно, а завтра другое. Только философия стремится и способна постичь истинное знание, а именно идеи вещей. В контексте же политических построений поэзия представляется Платону не просто бесполезной, а и вовсе вредной, так как провоцирует читателя на дурные поступки и вызывает у него недолжные чувства. Посему лучше изгнать всех поэтов за пределы города, а философов поставить управлять государством6. В диалоге «Ион» Платон говорит о бессознательной природе поэтического творчества - сами поэты меньше всего знают, каким способом они творят. Эффект, производимый поэзией Гомера, невозможно объяснить понятийным языком, он целиком приписывается божественному замыслу. В точности так и сам Платон не определяет или объясняет гносеологическую бесполезность и идеологическую вредность поэтических произведений, а воздействует и убеждает читателя в процессе диалога.
Аристотель предпринял попытку систематического исследования художественного творчества, результатом которого стал труд «Поэтика», отвечающий на вопросы о причинах, структуре, функциях словесного творчества, а также устанавливающий некоторые связи между литературой и философией. Как и Платон, Аристотель говорит о подражательной природе поэзии, однако в понимании Аристотеля поэзия не есть простое копирование вещей или воспроизведение действительности. В миметической природе поэтических произведений заключается их эпистемологический потенциал, ибо «первые познания человек приобретает посредством подражания». Эстетическая функция литературы вспомогательна по отношению к эпистемологической, так как человек, подражая, приобретает знания и от этого испытывает удовольствие. Эстетическая функция отличает литературу от философии, так как получаемое от чтения поэтических произведений удовольствие делает познание более легким: «Во-первых, подражать присуще людям с детства; они отличаются от других живых существ тем, что в высшей степени склонны к подражанию, и первые познания человек приобретает посредством подражания. Во-вторых, подражание всем доставляет удовольствие. Доказательством этому служит то, что мы испытываем перед произведениями искусства... Причиной этого служит то, что приобретать знания чрезвычайно приятно не только философам, но и всем другим, только другие уделяют этому мало времени»7. Кроме того, Аристотель видит еще один пункт пересечения поэзии и философии: они сообщают о мире не частное (как история), а общее, заключающееся «в изображении того, что приходится говорить или делать по вероятности или по необходимости человеку, обладающему теми или другими качествами» . Аристотель при этом не допускает мысли о тождестве поэзии и философии, хотя видит много общего, ибо литература - это не только познание, совершаемое в своеобразном интеллектуально-эстетическом акте. Это еще и определенное эмоциональное усилие - «очищение чувств», осуществляемое посредством сострадания и страха.
Аристотель, таким образом, подчеркивая то общее, что объединяет философию и поэзию (возможность осуществления познания мира и общая область познания), признает автономность и специфичность поэзии (доставляет удовольствие, воздействует на эмоции, выполняя нравственную функцию очищения).
Римские философы продолжают традицию Аристотеля в понимании подражательной природы художественного творчества. Однако их понимание взаимосвязи поэзии и философии не так глубоко: Плутарх в трактате «Как молодому человеку читать поэтов» представляет поэзию своеобразным преддверием к философии, нравственным поучением, изложенным в доступной, украшенной вымыслом форме.
Философия как «особый жанр литературы»
Со второй половины XX века и по настоящий момент радикальное развитие получает мысль об «эстетизации разума», представленная уже в работах Ф. Ницше, М. Хайдеггера, Г.-Г. Гадамера. Эта тенденция созрела внутри сциентистски ориентированного на лингвистическую методологию течения структурализма. Работы Ж. Деррида («Письмо и различие» (1967), «О грамматологии» (1967), «Позиции» (1972) и др.), Ж. Делёза («Различие и повтор» (1968), «Логика смысла» (1969)), Ж.-Ф. Лиотара («Состояние постмодерна» (1979)) явились не только попыткой «деконструировать», «децентрировать» структуру, лишить ее власти упорядочения мира, но и своеобразным идеологическим манифестом леворадикальных сил во Франции 60 - 70-х годов. Повлияв на общее настроение людей того времени, эти работы существенно изменили методологию и задачи всех гуманитарных исследований, начиная от экономики, социологии, политики, заканчивая психологией. Особенное влияние этих философских установок чувствуется в литературоведении, «где на смену структуралистскому аскетизму пришли элегантный гедонизм и иронический скепсис, а подчеркнутая строгость квазиматематических построений уступила место свободной импровизации и непринужденному эссеизму»70.
В попытке объективизировать методологию литературоведения, структуралисты приходят к мысли, что единственным объектом исследования должно стать то, что делает произведение литературным произведением. Для обозначения этого понятия водится термин «литературность». Под литературностью структуралисты понимают универсальные законы «языка» литературы (то есть инвариантные, статичные и замкнутые в себе структуры, обладающие конечным числом единиц и правил их комбинирования), позволяющие конструировать все множество правильных с точки зрения этого языка отдельных произведений. Само же конкретное произведение должно выполнять лишь функцию примера, иллюстрации, частного употребления этих универсальных, неизменяющихся единиц. Поиск этих атомарных структур оказался очень интересным и вполне плодотворным, о чем свидетельствуют такие работы, как «Морфология сказки» В.Я. Проппа, «Морфология романа» А. Прието, исследования нарратологических моделей А.-Ж. Греймаса, К. Бремона и др. Однако во всех случаях, когда предпринимается попытка дать определение литературности (как некой отдельной специфической формы отражения мира), философ-структуралист оказывается не в состоянии сделать это, поскольку такие черты, как «вымышленность (fiction), строгую сюжетную организованность и даже использование тех же, что и в литературе, средств языка (рифма, полисемантизм и т.п.) можно обнаружить не только в тех областях, которые принято обычно непосредственно сопоставлять с литературой (например, в рекламе), но и в тех, которые в принципе очень далеки от нее» . Поиск специфических черт литературности на атомарном уровне бессознательных языковых структур, исключающий обращение к отдельным произведениям, приводит к тому, что оказывается невозможным указать на специфические «видовые отличия», характеризующие литературу внутри ее «ближайшего рода». Ввиду этого Ц. Тодоров предполагает, что литература не имеет такого отличия, «иными словами, не существует»72.
Кроме того, многие исследователи структурализма в литературоведении указывают на то, что конкретный художественный текст всегда избыточен по отношению к выделяемой структуре, то есть предполагает существование в нем тех смыслов, которые не в состоянии определить собственно структурные методы \ А сама эта избыточность, возникающая чаще всего на границе, где не совпадают друг с другом коды (языки) отправителя (писателя) и получателя (читателя) текста, постулируется как область внеструктурной вариативности, несущественная с познавательной точки зрения. Исследовательский интерес структуралистов должен быть направлен на реконструкцию «структурного единства», разрушить которое угрожают отдельные художественные произведения. Конкретное художественное произведение является всего лишь «актом индивидуального выражения», использующим языковой код структуры лишь как необходимый инструментарий. Примерами подобных реконструкций могут служить модели К. Леви-Стросса и А. Греймаса. В подобной методологической установке усматривается определенная «антиномия», указывающая на противоположность стратегий исследователя-структуралиста и реального автора или читателя конкретного произведения: с позиций первого первична именно структура («язык» произведения), а произведение выступает как простая материализация ее законов. Напротив, с позиций реального автора и его аудитории первично произведение, а структура (если она вообще осознается) оказывается вторичной абстракцией. Такое ограничение предмета структуралистского исследования наводит на мысль о бесполезности стратегий читательской герменевтики в условиях, , когда известна логика порождения любых смыслов, поскольку структурализм обладает методологией описания конечного числа способов для их порождения, «приемлемых для символической логики человека, подобно тому как фразы французского языка приемлемы для лингвистического чутья французов»74.
Смысл теста как объект философской рефлексии
Несмотря на то, что понятие «смысл» считается общеизвестным и постоянно употребляется в работах философской, лингвистической, психологической проблематики, оно не имеет строгого общепринятого определения и чаще всего вводится посредством описаний и сравнений со смежными феноменами (содержание, значение, представление, интенсиональность и т.п.). Так например, Новейший философский словарь (1998) дает одну словарную статью для понятий «смысл» и «значение», в которой подчеркивается, что наполнение этих понятий существенно различается не только от одной научной дисциплины к другой, но даже в рамках отдельных школ и направлений внутри философского подхода". Отчасти такое положение дел, по нашему мнению, обусловлено тем, что понятие смысла включает в себя широкий круг явлений: от смысла жизни до смысла знака, - каждое из которых может стать отдельным объектом философского анализа и потребовать специфического контекста. Отмечались также попытки вовсе исключить смысл из сферы научных исследований: в Лингвистическом энциклопедическом словаре (1990) отсутствует отдельная словарная статья, посвященная смыслу, - что, возможно, связано с представлениями, разделяемыми философами, лингвистами, логиками, об экстралингвистической природе феномена смысла.
Произошедший в XX веке в философии «поворот к языку», связанный с представлением о языке как единственном легитимном объекте философских исследований и, одновременно с этим, как единственном возможном средстве этих исследований и выражения их результатов, определил проблему смысла языковых единиц как центральную. В наиболее систематическом виде исследование проблемы смысла было предпринято в рамках «аналитической философии», принявшей за основание классические работы по теории значения Г. Фреге. Тем не менее в рамках этих теорий продолжают оспариваться некоторые положения, связанные с определением смысла языковых единиц высокой степени организации, а также с неопределенностью онтологического статуса смысловой реальности. Оставаясь в русле разработок логической семантики, эксплицитно представившей отличительные признаки феномена смысла, мы попытаемся уточнить рассматриваемое понятие за счет применения разработок теории смысла, предпринятых в дальнейшем в XX веке и дать приемлемое в контексте данного исследования определение смысла.
Ключевым моментом в теории смысла является разделение понятий «смысл» и «значение», к которому Г. Фреге приходит, анализируя логическую проблему тождества: как объяснить тождество а=Ь, если выражение слева явно отличается от правой части? Если а и b обозначают разные объекты, то ни о каком тождестве не может быть речи. Значит объект, на который указывают оба символа, - один, а левая и правая часть равенства должны отличаться чем-то иным. По мнению Г. Фреге, «различию знаков соответствует различие в способах данности обозначаемого». Философ пишет: «Это свидетельствует о том, что некоторый знак (слово, словосочетание или графический символ) мыслится не только в связи с обозначаемым, которое можно было бы назвать значением знака, но также и в связи с тем, что мне хотелось бы назвать смыслом знака, содержащим способ данности [обозначаемого]. Тогда в нашем примере одним и тем же будет значение выражений «точка пересечения а и Ь» и «точка пересечения b и с», а не их смысл. Точно так же у выражений «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» одно и то же значение, но не смысл»1 . Внутри так называемого «семантического треугольника» - знак, значение, смысл - Г. Фреге фиксирует следующие связи: одному значению (референту) может соответствовать не только один знак, но каждому знаку соответствует определенный смысл. Тогда знание значения языкового выражения предполагает, что о каждом данном смысле мы могли бы сразу решить, относится ли оно к этому значению или нет. Однако такого знания не в состоянии достичь ни один носитель языка, так как помимо того, что одному обозначаемому (значению) может соответствовать несколько способов данности (смыслов), но и один и тот же смысл может быть выражен по-разному даже в пределах одного языка. По Г. Фреге, имена обозначают (bedeuten) значение и выражают (ausdrucken) смысл. Имя «Наполеон Бонапарт» имеет и значение и смысл, «Пегас» - только смысл. Таким образом, понимание некоторого смысла отнюдь не обеспечивает знание значения. Развивая эту мысль дальше, можно сказать, что пользование смыслом не требует знания значения. Сами значения выводятся из смыслов, и когда лингвисты говорят, что смыслы складываются из значений, смешивают ситуацию учебного овладения языком с помощью словаря и реальную ситуацию живого общения.
Художественное исполнение смысла в философском тексте
История западно-европейского философствования и современная философская практика дают много примеров использования в собственных текстах художественных языковых ресурсов. Причем, исходя из различных оснований, философы по-разному понимали функциональное назначение этих конструкций в пределах специфически философского письма. В данном параграфе нам предстоит объяснить, почему все же элементы художественной речи осознаются как неспецифические, «странные» в философском тексте и какова их основная функция в нем.
Использование в практике философствования в последнее время жанров, пограничных с художественной литературой, и языковых средств, «замутняющих» изначальную семантическую точность философских понятий, являющихся «ясным зеркалом мировой сущности» (А.Шопенгауэр), часто связывается с реакцией на господствовавший в западной философской традиции классический рационализм. По мнению некоторых исследователей исторических типов философского рационализма, в XX веке названные тенденции являются проявлением более широкой проблемы диалектики рационального и иррационального в философском мышлении. Иррационализм западно-европейской философии XX века является реакцией на все исторические формы рационализма вместе взятые156. Действительно, история западно-европейской философии в целом может быть представлена как эскалация рационализма, как стремление приблизиться к идеалу научности. Рационализм теперь уже не просто опора на разум, а опора на методологию научного исследования: если наука является воплощением рациональности, то критерии рациональности совпадают с критериями научности... В.Н. Порус так реконструирует ход мысли: «Напрашивается стратегия: исследуем данный объект, установим его сущностные, необходимые черты, закономерности существования и развития - и мы получим рациональность в ее высшем проявлении: «научную рациональность»157. Переориентация философского мышления на идеал научности избавляет философскую методологию от «эссенциализма» -спекулятивного рассуждения о «сущностях», стоящих за реальными объектами, доступными эмпирическому исследованию.
Определяемая в самом общем виде как постоянная апелляция к доводам рассудка и разума, философская рациональность максимально исключает эмоции и личные мнения субъекта познания из суждений познания. «Онтологический рационализм» - как представление о том, что предмет или явление, на которое направлена философская рефлексия, в основе своей имеют некий закон, порядок, целесообразность — сопровождается «гносеологическим рационализмом», требованием логической обоснованности, теоретической осознанности, универсальности утверждений философии. Последнее, в свою очередь, оборачивается поисками адекватных средств выражения утверждений философии: универсальное знание о рациональном предмете должно быть выражено понятийно-логически, должно быть обосновано, доказано.
Облик рационализма существенно видоизменялся в течение развития западно-европейской философии, о чем свидетельствуют многочисленные попытки определить сущность явления, отталкиваясь от исторических форм его реализации. В числе прочих данная проблема нашла свое отражение в докладах на Всемирных философских конгрессах по вопросам философской рациональности, проходивших в последние десятилетия XX века. Так, на XVI Всемирном конгрессе в Дюссельдорфе немецкий исследователь X. Альберт предложил широкое истолкование рациональности: с одной стороны, рациональность допонятийного основного опыта единства бытия, с другой стороны, рациональность понятийно-языкового осмысления того, что было усмотрено благодаря этому основному опыту. Оба эти момента одинаково присущи философской рациональности: и «мистическая интуиция» единства всего сущего, и понятийное осмысление и выражение через посредство языка «интуитивно» понятого. По мысли ученого, важно отличать в философском мышлении осознание единства всего сущего от понятийного выражения этого единства. Первое осуществляет логос в донаучном смысле, второе - логос как синоним научного познания. В зависимости от того, какая из сторон философского мышления выступает сильнее, различаются и виды философии. Философия, стремящаяся к идеалу научности рискует потерять основной философский опыт, связанный с единством бытия. Такой, считает X. Альберт, является философия Аристотеля, а также Э. Гуссерля, пытавшегося обосновать философию как «строгую науку». Наряду с этим существует и философия, которая делает акцент не столько на научных результатах мышления, сколько на встрече с целостным бытием в опыте, позволяющим осмыслить единство бытия. Таковой была философия Платона, но по сути и у М. Хайдеггера речь идет именно об этом опыте. Однако подобные попытки легко навлекают на себя упреки в ненаучности.
Взгляды на рациональность, подобные высказанным X. Альбертом, являются проявлением общей тенденции, связанной с отказом от традиционного отождествления философской и научной рациональности. Начиная с XVII века западно-европейская философия, озаряемая «естественным светом» разума (Р. Декарт), обращается к науке (прежде всего к математике и математизированному естествознанию) как к единственному и безоговорочному источнику методов и языка философских исследований. Философия мыслится как познавательная деятельность, подчиняющаяся строгим требованиям соответствия критериям логичности, дискурсивности, системности. На неправомерность такого отождествления указывали философы прошлого, но и в XX веке требования научности сопровождаются требованием «преодоления метафизики» на том основании, что для понятий философии невозможно установить эмпирические признаки, а утверждения философии не являются аналитическими, не сводимы к «протокольным предложениям» и не могут быть верифицированы (Р. Карнап). Иными словами, традиционная философия должна отказаться от попыток объяснить мир, от познавательных суждений о мире, так как они лишены смысла.
Похожие диссертации на Художественные средства осуществления смысла в философском дискурсе
